Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть X

1. СОЛОВЬЁВЫ И «ПЯТНИЦЫ»

В конце восемьдесят седьмого года на первом из двух центральных каналов телевидения появилась программа «Взгляд». Она шла поздно вечером по пятницам и моментально завоевала всеобщую популярность. Сегодня её бы назвали самой рейтинговой, а в те времена этого иностранного слова ещё в обиходе не было.

На экране вместо «говорящих голов» появились молодые ребята журналисты, которых не побоялись показывать ниже пояса. Они сидели за столом в раскованных позах и могли даже встать и выйти, а потом вернуться обратно с гостем программы. В прямом эфире, а значит, без купюр, говорили на злободневные темы – от афгана до хлопкового дела. Именно в этой программе впервые на телевидении зазвучал политический рок, о котором мы в своей провинции и слыхом не слыхивали. Знаменитые и не забытые до сих пор слова: «Скованные одной цепью» («Наутилус Помпилус») и «Перемен требуют наши сердца» (группа «Кино») вполне можно считать паролем и отзывом этого романтического перестроечного времени.

Именно благодаря этой программе у нас сложилась новая традиция: каждую пятницу мы с Лёшей укладывали Тошку в постель, садились на свою "юркую недотыкомку" и ехали к Володе и Гале Соловьёвым.

С Володей Лёша познакомился в Новосибирске через Диму Комарова, своего школьного товарища. Поначалу мы встречались нечасто, в основном у Комарика на праздновании его дня рождения.

Когда у нас появился «Запорожец», мы, естественно, стали более мобильными, и я не раз пользовалась тем, что вечно занятому мужу нравилось водить машину. Мне легко удавалось уговаривать его на выезды в горы или в окрестности Алма-Аты. Ездили, конечно, не вдвоём. Иногда к нам присоединялись Комаровы на своих "жигулях", но самыми лёгкими на подъём оказались Галя с Володей. Они обычно не отказывались поддержать наши спонтанные вылазки. Галя даже как-то сказала, что она благодарна нам за эти поездки, потому что они вносят разнообразие в рутину повседневной жизни.

- Это всё благодаря нашей "недотыкомке". Наличие средства передвижения расширяет горизонты возможностей, - пошутила я.

- Да если бы даже у нас была машина, - ответила Галя, - вряд ли бы мы этими возможностями пользовались как вы. Здесь дело в характере.

Последний раз до рождения Антошки мы выехали с Комаровыми и Соловьёвыми за город, когда я была на восьмом месяце беременности. Был поздний вечер. Направились мы, куда глаза глядят. Глаза глядели на восток в сторону Талгара. Минув этот небольшой городок, мы свернули с трассы на грунтовую дорогу и заехали в какую-то глушь, где обнаружили небольшое озерцо, густо заросшее камышом. Скорее всего, это был искусственный пруд, из которого поливали совхозные поля и огороды. Ночь была безлунная, и тёмная как дёготь вода озера пугала и одновременно манила своей таинственностью. Мужчины решили искупаться. Приятельницы мои в воду не полезли: Света Комарова сказала, что она боится пиявок; Галя объяснила свой отказ отсутствием купальника (хотя, кто бы её увидел в этой кромешной тьме?). Я колебалась. Мне хотелось окунуться, но всякой водяной нечестии я, как и Света, побаивалась. Точку в моих сомнениях поставил Алёша.

- Ещё простудишься, - сказал он.

- Да вода же ночью теплее воздуха, - возразила я.

- А когда из воды выйдешь? У нас ведь полотенца даже нет.

Спорить с ним я не стала, потому что мне было приятно, что муж обо мне заботится.

***
 
После рождения Антошки в ночных выездах и посиделках наступил длительный перерыв, но как только сынок стал засыпать самостоятельно, и я уже не боялась, что он проснётся ночью и обнаружит моё отсутствие, я искала любую возможность хотя бы иногда вырваться из дома и провести время в приятной компании.

Помню, однажды поздним летним вечером я позвонила Соловьёвым и предложила прокатиться в горы. Для новизны ощущений мы решили поехать не по дороге на Медео, которая всем алмаатинцам знакома до самой незначительной извилинки, а выбрали маршрут в ущелье, в котором, по словам Гали, располагалась дача Кунаева, недавно отправленного Горбачёвым в отставку.

- А откуда ты знаешь, где эта дача? - удивилась я. - Ведь это же больш-о-о-ой секрет.

На мой вопрос ответил Володя:

- Ну, во-первых, после снятия Кунаева это уже не секрет, а, во-вторых, разве ты не знаешь, что Галин отец был министром внутренних дел?

Надо же! Я действительно не знала - скорее всего, потому, что разговора об этом не заходило, а мне самой не пришло в голову поинтересоваться, кем Галин папа работает.

Выехав за пределы города, мы свернули на незнакомую горную дорогу, которая привела нас к небольшой асфальтированной площадке у высокого забора с широкими воротами и маленькой будкой, в окне которой горел свет.

Увидев, что дача охраняется, Галя заволновалась и шёпотом сказала:

- Поехали отсюда скорее!

Не успела я поинтересоваться, в чём дело, как к машине подошёл милиционер и, обратился к Алёше:

- Выйдите из машины и предъявите документы.

Алёша вышел и предъявил.

- Зачем вы сюда приехали?

Алёша нашёлся, что ответить:

- Мы просто катались и заблудились.

- А разве шлагбаума на въезде на дорогу вы не видели?

- Видели, - ответил Лёша, - но он был поднят.

Милиционер помедлил, вероятно, соображая, что с нами делать, а потом суровым голосом произнёс:

- Разворачивайтесь и уезжайте отсюда. И поскорее!

Муж мой спорить не стал, а развернулся и дал по газам.

Галя потом говорила, что она не ожидала увидеть милицейскую охрану уже бывшей дачи Кунаева, и поэтому перепугалась насмерть. А ещё удивилась, как спокойно вёл себя Алёша. В отличие от Гали я испугаться не успела - скорее всего, потому, что не знала, чем эта авантюра могла нам грозить. Впрочем, думаю, Галя запаниковала по инерции. Вряд ли бы нас из-за проникновения в эту, ранее строго секретную, зону в органы потащили. Наверное, бывший Первый секретарь Казахской ССР на этой даче продолжал жить, и охрану ему оставили, правда, не такую усиленную, как раньше.    

Наши «пятницы» проходили у Володи с Галей по двум немаловажным причинам: мы обладали транспортным средством, а они – отдельной квартирой.

Сначала у Соловьёвых была небольшая двухкомнатная квартира, а потом они переехали в хорошую трёхкомнатную, которую им оставил Галин отец, получивший новую площадь «на расширение».

Галя, надо отдать ей должное, никогда не кичилась высоким положением своего отца. Она вообще была сдержанной и немногословной. Говорила всегда тихим голосом. Наверное, в детстве её держали в строгости.

Будучи министерской дочкой, она даже испытывала неловкость за своё с Володей «квартирное» благополучие. Однажды, как будто извиняясь, сказала:

- Конечно, не всем в нашем возрасте удаётся жить отдельно…               

Напрасно она переживала. На её месте я бы тоже не отказалась жить отдельно от родителей. Всеобщее коммунистическое равенство, когда «каждому по потребности», ещё не наступило, а моё чувство справедливости было обострено не настолько, чтобы затмить собой понимание реальности. Реальность, к сожалению, была такова: количество нуждающихся в улучшении жилищных условий значительно превосходило количество строящихся квадратных метров.   

***

«А если каждый конопат, где на всех набрать лопат?!» (из песни Эдуарда Успенского в мультсериале про Антошку)
 
***

Володя был более открытым и уверенным в себе человеком. Но и он никогда не подчёркивал своего высокого происхождения. О том, что его отец был капитаном первого ранга, я узнала совсем недавно. В общем, интеллигентная, демократичная семья, гордыней не страдавшая.

Итак, каждую пятницу мы ехали к Соловьёвым, смотрели «Взгляд», а потом устраивались на кухне, где обсуждали увиденное за рюмкой водки с традиционной русской закуской: салом, луком и чёрным хлебом.

Сюжеты «Взгляда» были своего рода затравкой для разговоров и споров о политике, экономике и будущем страны, в которое мы искренне и заинтересованно верили.

Помню, когда был объявлен «перевод предприятий на хозрасчёт, самоокупаемость и самофинансирование» мы восприняли это с огромным энтузиазмом. Неужели в скором будущем станет возможным получать по труду, а не по штатному расписанию! Мы живо обсуждали этот революционный шаг Горбачёва, хотя не имели никакого представления о том, как это будет выглядеть на практике. Я рассказала, что к нам в отдел прислали молоденькую девушку, которая прочла лекцию о двух моделях хозрасчёта. Я не поняла, чем эти модели друг от друга отличаются, и задала вопрос:

- В чём заключается разница между моделью номер один и моделью номер два?    

Девушка долго пыталась эту разницу обнаружить, но, в конце концов, сдалась и закончила своё выступление словами:

- Модели равноценны. Использовать можно любую.

«Бис цум разница», как сказала бы тётя Лиза.

Несмотря на мои сомнения в том, что КазГУ может перейти на самоокупаемость, я подумала, что любая из двух моделей-близнецов хозрасчёта вполне пригодна для нашего патентного отдела. Только для этого нужна независимость от университета, для того, чтобы обслуживать не только своих изобретателей, но и людей со стороны.

Оформил заявку на изобретение – получи свои кровные, пришло авторское свидетельство – тебе премия, заключили лицензионное соглашение – всем участникам переговоров гонорар.  Это же здорово – каждому по труду!

Я даже стишок на эту тему написала, под названием «К вопросу о ценах»:

Волнует всех вопрос о ценах
Уже давно, не первый год.
При Сталине снижали цены,
На человека, на народ.
Потом процесс остановился:
Сказали нам – мы все равны,
Мы все для общества бесценны,
В том смысле – вовсе без цены.
Но наступили перемены,
Надежда теплится во мне:
Пусть я копейку буду стоить,
Но только по своей цене.

Позже Эдикин сын Генрих положил этот стишок на музыку и пел его под гитару. А Лёша обещал в церкви свечку за здравие Горбачёва поставить. Какими же романтиками мы тогда были! Впрочем, не только мы. Весь народ буквально упивался предвкушением грядущего счастья.         

***

Переведи меня на хозрасчёт
От старого кумира отречёмся
Пока народ в стране не перевёлся,
Переведи народ на хозрасчёт!

(Из номера команды КВН ДГУ, 1988 год)

***

Политико-экономическими прогнозами наши посиделки не ограничивались. Мы обсуждали новые фильмы (запомнилась «Асса»), книги, вызволенные из цензурного заточения, иногда мужчины затевали разговор о своей работе, а мы с Галей углублялись в семейную тематику.   

У Соловьёвых была дочка Наташа, которую Галя родила ещё в студенческие годы в Новосибирске. Когда она рассказала мне, что Володя, узнав про дочку, на радостях повторял только «Девочка моя! Девочка моя!», я взгрустнула, вспомнив, что мой муж под окнами роддома не стоял и о рождении сына узнал не сразу, потому что в это время чинил кому-то магнитофон. А когда Галя уточнила: «Это Володя так ко мне обращался», я чуть не расплакалась: таких слов в тезаурусе Алёши не водилось.

Возвращаясь в этот день (вернее в эту ночь) домой, я задумалась: почему Галин рассказ так меня взволновал? Ну в моём случае – понятно: Алёша вообще «вещь в себе», но вот что удивительно: ни одна из моих подруг ни разу в жизни в самых доверительных разговорах не обмолвилась, что муж или возлюбленный называет её «своей девочкой» или, в крайнем случае, «зайкой». 

Был, правда, один Алёшин сотрудник, Андрей Седых, который свою третью жену на людях называл исключительно «дорогая», но это не в счёт, потому что, вливая ей в уши сладкий нектар, он умудрялся одновременно пожирать плотоядным взглядом коленки и груди чужих жён.

Думаю, что универсальное обращение «дорогая» он использовал не только с целью угодить супруге, но и для того, чтобы не дай бог не проговориться и не назвать её именем своей очередной любовницы. К сожалению, третья жена Андрея не избежала участи первых двух, и когда этот профи в области завоевания дамских сердец покинул её ради новой пассии, «дорогая» от непереносимых страданий тронулась рассудком.         

Соловьёв к категории дамских угодников не относился. Может быть, я и ошибаюсь, но, судя по тому, как светились Галины глаза, когда она вспоминала его реакцию на рождение дочки, можно было предположить, что не каждый день муж так ласково и трогательно к ней обращался. Однако даже если такой казус случился с ним только единожды, всё равно завидки берут, тем более что Володя казался мне таким же, как и Алёша, учёным мужем и книжным червем, не склонным к сентиментальности.

Именно поэтому меня удивило, когда однажды Володя очень живо поддержал разговор о поэзии. Сам он стихов не писал, но ему хотелось разобраться в творческой кухне поэтов. Он пытался, если так можно выразиться, понять алгоритм создания стихотворных произведений (сразу видно – человек науки). С его тезисом, что любая проза проигрывает поэзии в информативности, не согласиться было нельзя, но в попытке отстоять право больших форм на существование я возразила:

- Смотря, какая поэзия.

- Настоящая, - ответил он.

- Это да. Но ведь в прозе тоже бывают очень даже информативные куски. И поэтические.

- Ну да! – засмеялся Володя. – Информативны те куски, которые поэтические.

- Не даёшь ты мне защитить Толстого с Чеховым! Или Платонова.

- Да, прозу не люблю – воды в ней много. Другое дело стихи!

- Ну да, если рассуждать только с точки зрения количества бит информации на погонные метры слов, то конечно…

Дома я задумалась над нашей дискуссией, и меня, как обычно, понесло. Я почему-то вспомнила последние кадры из фильма «Несколько дней из жизни Обломова», там, где сынишка Ильи Ильича бежит по широкому лугу и радостно кричит: «Маменька приехала! Маменька приехала…», а потом как-то исподволь начинает звучать мощный, но одновременно сдержанный (не форсирующий звук) бас, исполняющий церковное песнопение.

В тот момент со мной произошла удивительная вещь: картинка стала трёхмерной (сейчас по-русски это 3D). Она заполнила собой зал, а потом взломала, или лучше сказать растворила (потому что была не агрессивной) бетонный куб кинотеатра, и душа моя воспарила в этом бесконечном пространстве над бегущим к маменьке мальчиком.

Когда экран погас, ощущение полного погружения не исчезло, и чувство безмерной радости бытия и одновременно щемящей боли за несостоявшуюся жизнь Ильи Ильича ещё долго не утихало.

Не знаю, надо ли извиняться за столь высокопарный стиль описания того, что я испытала тогда? Пожалуй, не буду.               

Какую же бездну информации несут эти кадры!
 
После этих размышлений меня вообще занесло. Не знаю, какая ассоциативная цепочка привела меня к мысли о том, что самая большая информация хранится в яйцеклетках и сперматозоидах, потому что в результате их слияния и рождается человек – «краса вселенной, венец всего живущего», способный рассуждать об информативности поэзии.

На эту тему я сочинила стишок, который подарила Володе на день рождения вместе с «перестроечным» гобеленом, на котором изобразила кукарекающего на ранней утренней заре петуха, а над ним вышила слово «Glasnost» (почему латиницей – не знаю).   

***

К ВОПРОСУ ОБ ИНФОРМАТИВНОСТИ СТИХА

- Как лжива, многословна проза
и как насыщен смыслом стих!
- С тобой согласна я, но всё же
стиху природа строит рожу –
нет ничего информативней,
чем встреча клеток половых.
Из миллиарда вариантов
лишь одному судьба даёт
возможность стать началом жизни.
Какой? Кто знает наперёд…

***
 
В общем, с Соловьёвыми было всегда интересно, и я часто вспоминаю наши «пятницы».

PS. Володя всё-таки попробовал себя на поэтической ниве, и даже издал небольшой сборник своих стихов.

Казалось бы, зачем успешному учёному, фамилия которого фигурирует в каталоге «Кто есть кто в области науки и техники», издаваемом в США, вдруг в сорокалетнем возрасте начать писать стихи. Значит – душа запросила. А душе отказывать нельзя. Она от невысказанности и захиреть может, или, того хуже, взорваться.

Я тут недавно Алёше с возмущением сказала, что с появлением Интернета на разных литературных сайтах и просто в сети появилось неимоверное количество пишущих, например, такое:

«Расскажу, как тебя целую
И от страсти схожу с ума.
По твоим поцелуям тоскую,
Как люблю поцелуи сама»

На что муж резонно заметил:

- Главное, чтобы водку не пили!

Не согласиться с мужем было нельзя. Интернет обеспечивает людям возможность  высказаться. А время просеет через мелкоячеистое сито все эти «тонны словесной руды» и пару-тройку самых ценных алмазов поместит в Госхран человеческой культуры.   

У меня есть свой, если не Госхран, то личный сундучок для драгоценностей, куда я аккуратно сложила несколько Володиных стихов, по которым можно судить, что он очень талантливый человек. Думаю, посвяти он свою жизнь поэзии, вполне возможно, попал бы в каталог «Кто есть кто в литературе», если таковой издаётся, конечно.

***

«Чем пёс лохмаче
И тьма мрачнее,
И лая больше,
И ночь длиннее,
Тем нам дороже
Свет звёзд
Далёких,
Пустых и ничтожных
Для пса
И ночи»

В.С.

***

2. Я, ОКАЗЫВАЕТСЯ, КОНЦЕПТУАЛИСТ

У Володи «рука к перу» потянулась после сорока лет. Редкий случай.  Большинство же поэтическими экзерсисами начинает баловаться в благословенном или не очень благословенном юношеском возрасте. В их числе была и я, если, конечно, не считать поэмы о Гитлере, которую я попыталась написать в пятилетнем возрасте, да так и не окончила по причине отсутствия рифмы к имени Наталья, которым наградила жену изверга.

Мои поэтические выплески по поводу несчастных любвей долгое время служили чисто психотерапевтический цели, и потребности читать их кому-либо я не испытывала. Однако со временем стихов накопилось достаточно много, и наступил момент, когда мне захотелось поделиться с кем-то урожаем со своей "поэтической нивы".   

Предъявить результаты своего труда я решила Эдику, который, закончив аспирантуру в Питере, где он два года жил вместе с Генрихом, по пути во Владивосток заехал погостить у матери. Я всегда радовалась его появлению в Алма-Ате, потому что он по сути дела остался моим единственным по-настоящему близким другом.

Отношения со школьными подругами Раисой и Лялей, хоть и были довольно тесными, но не настолько, чтобы я могла читать им свои вирши. Ляля вообще всегда была человеком замкнутым, да и жила и работала в горах, отчего с ней мы встречались редко. А деловая Раиса к литературе, особенно к поэзии склонности не имела. Она, конечно, могла похвастаться, что первая достала «Белые одежды» и установить среди нас очередь для прочтения, в которой Лялиному мужу Коле присваивался первый номер, но я уверена, что мои творческие порывы вряд ли бы её затронули.    

С Ларкой, к тому времени родившей второго ребёнка и полностью погрузившейся в семейные заботы, я встречалась редко, хотя она работала рядом с нашим домом: всё в том же «Интуристе», который переехал в новую гостиницу, построенную на улице Гоголя напротив парка 28 героев-панфиловцев. Да дело было даже не в этом. Я заметила, что моя некогда закадычная подруга последнее время стала относиться ко мне толи с холодком, то ли с раздражением, хотя причин для этого я не видела.

Алёше читать стихи – только время терять. В его всегда «забитой другим голове» для таких глупостей места не находилось.

А вот Эдик – дело другое! Он наверняка мой талант оценит. Или не оценит. В любом случае его мнению я доверяла.

Строгий и беспристрастный судия довольно долго читал мои сонеты и просто стихи, шевеля при этом губами, из чего я сделала вывод, что он как бы вслушивается в звучание рифмованных строк, и это мне понравилось.

Вердикт вынес положительный.

- Совсем неплохо. Особенно вот это и это.

Я вздохнула не просто с облегчением, а с огромной радостью. И чтобы продлить счастливый момент «публичного» признания переспросила:

- Правда?

- Правда, - ухмыльнулся Эдик, потому что прекрасно понял, почему я переспросила. – Можно попробовать послать в «Простор», - добавил он.

(« Простор» - это толстый литературный журнал, издававшийся в то время в Казахстане).

«И то верно! Почему я сама не догадалась?» - мелькнуло у меня в голове. Однако тут же стало страшно, и я воскликнула так, как будто мои стихи уже отосланы:

- А вдруг вернут назад с разгромной критикой!?

Эдик мои сомнения рассеял, сказав, что некогда редакторам заниматься разбором того, что они отвергают.

- Что ты теряешь? – заключил он.

- Как что?! – возмутилась я. – Если вернут, даже без комментариев, ясно же будет, что мои стихи дерьмо.

- Во-первых – не дерьмо, во-вторых, рукописи обычно не возвращают, а в-третьих – не посылай, если боишься, - подвёл итог дискуссии Эдик. – Моё дело – предложить.

Отказаться от, пусть и маловероятной, возможности видеть свои стихи в толстом журнале, а не отпечатанными в трёх экземплярах на своей, журчащей как закипающий чайник, электрической пишущей машинке «Рейнметалл», я уже не могла. 

- Вот что, Эдик, - сказала я, - давай ты пошлёшь вместо меня и напишешь свой обратный адрес. А если вернут, ничего мне не скажешь.

Эдик над моими страхами посмеялся и сказал:

- Я пошлю, но только с твоим адресом.

- Ладно, посылай, - согласилась я.

Эдик разыскал на полках экземпляр журнала «Простор» и прочёл требования редакции к присылаемым материалам.

- Так, - сказал он, – твой домашний телефон я знаю. Диктуй рабочий. Здесь требуется.

На сём мы и расстались, а через две недели на работе Галка позвала меня к телефону:

- Какой-то мужчина спрашивает Людмилу Андреевну Корен, - прошептала она, закрыв трубку ладонью. – Голос – обалдеть!

Галка оказалась права: в трубке я услышала глубокий баритон, почти что бас:

- Людмила Андреевна?

- Да, - растерянно ответила я, потому что никого знакомого с таким голосом у меня не было.

Голос продолжил:

- Вам звонит литературный редактор раздела поэзии журнала «Простор». Меня зовут…

Я-то думала, что ответ из редакции мне пришлют по почте, или вообще не пришлют, поэтому звонок редактора, да ещё и литературного был для меня настолько неожиданным, что я потеряла дар речи. Как его зовут, я от волнения не расслышала. Вернее расслышала, но имя его пробило мой мозг навылет. Он ведь ещё и фамилию свою назвал, которая тоже в голове не застряла.

Не получив от меня обратной связи, редактор продолжил:

- Вы прислали нам свои стихи, и я отобрал "Времена года" и ещё пару стихотворений для публикации в своей статье о концептуализме.

Моим ответом на такое лестное предложение было тупое молчание. Что такое концептуализм я не знала. Вот уже во второй раз оказалась «мещанином во дворянстве». Впервые это было ещё в далёкие школьные годы, когда наша учительница литературы Марго, похвалив моё сочинение, сказала, что я, оказывается, удачно использовала какой-то литературный приём, о котором ничего не знала, а теперь редактор журнала свалил меня наповал концептуализмом.

Не дождавшись от меня никакого ответа, даже мычания, мой собеседник спросил:

- Вы знаете, что такое концептуализм?

- Нет.

- А сколько вам лет?

- Сорок.

Теперь настало время редактору держать паузу. Он, наверное, думал, что имеет дело с молодым начинающим поэтом, а тут сорокалетняя женщина... Переварив эту новость, редактор подал свой «обалденный голос»:

- Вы давно пишете?

Отбросив «Гитлера» я прикинула, что, если плясать от несчастной любви к Стасику, возбудившей во мне вторую волну поэтического зуда, получается, что начала двадцать лет назад. Так и ответила.

- Ну хорошо, - сказал литературный редактор. – Так вы даёте своё согласие на использование ваших стихов в моей статье?

- Да, - ответили я, хотя понятия не имела, чем же таким концептуальным от моих "Времён года" веет.

- Отлично. Я вам на днях перезвоню. И мы, возможно, встретимся. До свидания.

Я положила трубку и  вернулась на своё место. Крыльев за спиной у меня не выросло, наверное, потому, что звонок был слишком неожиданным, и я толком не успела понять, что произошло, а, кроме того, мне было стыдно за то, что я вела себя как идиотка. Да ещё с этим концептуализмом опростоволосилась!      

- Милка, кто это был? Любовник? – спросила Галка.

- С чего это ты взяла?!

- Как с чего? Отвечала только «да» и «нет». Шифруешься, чтобы никто его не вычислил?

Я не стала Галку разубеждать, а просто ответила:

- Да.

Звонка «на днях» я ждала почти месяц, но «голос» так и не прорезался. Я не выдержала: купила в киоске журнал «Простор», нашла там фамилию литературного редактора отдела поэзии, и хотя не была уверена, что это он, позвонила по указанному номеру и попросила к телефону Щербинского.

- А Константин Валерьянович у нас больше не работает, - ответила мне женщина, скорее всего секретарша.

«Точно, это он! Я вспомнила, что он представился Константином».

- Почему? – задала я глупый и бестактный вопрос.

- Уволился и уехал в Петропавловск.

Как обидно! Профессионал, знающий, что такое концептуализм, оценил мои стихи и пропал для меня навсегда. Я почему-то подумала, что он не просто так уволился. Скорее всего, у него был конфликт с главным редактором, который за этот самый, наверняка буржуазный, концептуализм его и выгнал.

Вот так и закончилась моя поэтическая карьера – не начавшись. Какой-то излишне осторожный у меня ангел-хранитель. Так и бережёт меня от известности. В пионерском лагере хотели меня снять для телевизионной программы (приехавшим телевизионщикам понравилась моя скульптура «Балерина», которую я сваяла в художественном кружке), но я куда-то запропастилась, и меня не нашли. Потом не состоялась моя спортивная карьера, когда главный тренер СССР по лёгкой атлетике увидел меня в горах, когда я скакала по трубе с Большого Алма-атинского озера, и сказал, что может за год сделать из меня чемпионку мира. И вот сейчас…

Впрочем, печалилась я недолго и с ангелом своим согласилась, вспомнив так понравившуюся мне фразу, которую вычитала из Корана в далёкой юности: «Всё так, как и должно быть, даже если наоборот».


3. СОВСЕМ ЗАБЫЛА!

Ещё в предыдущем, то есть восемьдесят седьмом году меня выбрали профоргом ректората. Эта общественная нагрузка была хлопотной, зато весьма полезной для тех, кто хотел продвинуться по карьерной лестнице или профсоюзной линии. А ещё, как я слышала, у профорга были возможности делать маленький гешефт на распределении путёвок в дома отдыха, санатории и особенно на спортивно-оздоровительную базу на Иссык-Куле. Не думаю, что кто-то за это брал взятки. Скорее всего, гешефт заключался в обеспечении путёвками «своих людей».

***

Гешефт. … 2. перен., жарг. извлечение личной выгоды в деле, требующем бескорыстия. (Викисловарь)

«Кто что охраняет, тот то и имеет». (Михаил Жванецкий)

*** 
 
Обычно на отчётно-перевыборных скучно-усыпляющих профсоюзных собраниях руководство предлагало народу кандидатуру, за которую тот и голосовал. Однако на волне перестройки люди проснулись и захотели в чём-нибудь поучаствовать. Руководство, чутко улавливающее веяние времени, инициативе масс не препятствовало. В результате на очередном собрании сотрудники вспомнили, «какие интересные новогодние вечера и другие праздничные мероприятия были организованы и проведены Людмилой Корен», а также отметили, что «она активная и будет отстаивать наши интересы». Кандидатура моя прошла единогласно, впрочем, поднятых рук никто не считал.

Отстаивать интересы трудящихся мне пришлось буквально на следующий день. Вернее, не трудящихся, а одной конкретной сотрудницы.

Бухгалтерша NN пожаловалась в письменном виде на своего гулящего мужа. Я-то по наивности думала, что подобные жалобы остались в далёком прошлом. Знала о них только из доброго старого советского кино про сплочённые производственные коллективы, которые выводили на чистую воду и ставили на путь истинный злостных нарушителей трудовой дисциплины, пьяниц, бракоделов, а также морально неустойчивых семейных и холостых граждан. Ан, нет! Оказывается, традиция эта сохранилась и до наших дней.

Я обратилась к старым опытным членам профкома:

- Что делать будем? Может быть, поговорить с ней – пусть она свои семейные дела сама решает?

Самая старая и, следовательно, самая опытная членша Василиса Олеговна возразила:

- Ты что! На письменную жалобу мы не можем не отреагировать.

- А как? Неужели её мужа прорабатывать?! Пусть с ним по месту работы и разбираются.

- Он у нас работает. Завхозом во втором общежитии, - лишила меня надежды Василиса.

- Вот блин! – вырвалось у меня.

- Блин не блин, а мы обязаны принять меры.

Мне показалось, что Василиса внутренне потирает руки от удовольствия покопаться в чужом белье. Раз так, решила я, пусть она и занимается этим доносом на неверного супруга. Правда, подумала, что сначала сама поговорю с NN – вдруг она от своей жалобы откажется.

Выслушав историю несчастной семейной жизни NN, я посочувствовала ей в том смысле, что мы обе знаем, что все мужики козлы (хотя сама так не считала), потом спросила её, чего же она хочет от нас. Бухгалтерша заявила, что надеется на товарищеский суд, который вернёт её неверного в лоно семьи.

- Ну вы же мудрая женщина, - вкрадчиво начала я, - и понимаете, что публичный позор может вашего супруга так разозлить, что он, чего доброго, уйдёт от вас насовсем. Ведь так?

NN посмотрела на меня так, как будто вариант «уйдёт насовсем» в её мудрой голове не помещался.

- Как это?!

«Тяжёлый случай» - подумала я, а вслух сказала:

- У нас в профкоме есть очень опытная в семейных делах женщина. Её зовут Василиса Олеговна. Запишите её телефон. Уверена, она сможет убедить вашего мужа не разрушать семью. Хорошо?

Бухгалтерша согласилась и ушла, держа в руке бумажку с номером телефона Василисы. А я, глядя ей вслед, подумала, что больше всего ей помогла бы не Василиса, а "Камасутра", но её под рукой у меня не оказалось.

Наверное, Василиса нашла способ урезонить загулявшего супруга, потому что NN больше меня не беспокоила. На радостях, что легко отделалась, я написала стишок про "всех этих козлов": 

СЛУШАЕТСЯ ДЕЛО О РАЗВОДЕ

Мой муж дерьмо: то жмот, то мот и хам
Меня колотит, как сухую грушу.
Пьёт беспробудно, толст не по годам,
Давно лапшу мне вешает на уши.

В его колоде восемь чёрных дам,
Несчастную мою угробил душу,
Но всё равно – его им не отдам!
И верности ему я не нарушу!

***

Дальше – больше. Подходит ко мне как-то знакомая женщина из профкома университета и говорит:

- Мила, подпиши акт обследования.

- Какого обследования? - удивилась я.

- Да-а-а, чистая формальность – сказала она, - проректор по связям с общественностью Бутырский подал заявление на расширение, и мы обследовали его жилищные условия.

С Бутырским – единственным русским из девяти проректоров – я лично знакома не была, но знала, что машинистка Ольга (та самая иссык-кульская пассия мужа моей сестры) была его любовницей. Довольно молодой (не старше сорока лет) смазливый брюнет с манерами капризного барина, он нашим девчонкам не нравился, и они удивлялись, как красивая и рафинированная Ольга могла польститься «на этого скользкого типа».

Бутырский мне тоже не нравился. Я Ольгу даже жалела. Планида что ли у машинисток такая – заводить женатых, обременённых семьёй любовников, в планы которых явно не входит с женой и детьми расставаться? 

- А почему я должна подписывать? Кто обследовал, пусть и подпишет.

- Понимаешь, - доверительно сообщила мне член профкома, - мы обследовали вдвоём, а нужно три подписи. – Вот, посмотри: с документами всё в порядке. У них два ребёнка. Разнополые. А квартира маленькая.

- Ладно, - махнула я рукой, и акт подписала, а через неделю к нам в отдел заявилась дама из парткома и, обращаясь ко мне, спросила:

- Вы Людмила Андреевна Корен?

- Я.

- Значит, не ошиблась. Не могли бы мы с вами поговорить?

Я сразу почувствовала какой-то подвох. Интуиция меня не подвела. Она поинтересовалась, обследовала ли я квартиру проректора Бутырского, а я, вместо того, чтобы сразу пойти на чистосердечное, соврала:

- Да.

Далее дама стала интересоваться подробностями, на которые я, естественно, толком ответить не могла. На третьем или четвёрном вопросе я поняла, что засыпалась окончательно, и замолчала. Как же мне было стыдно и гадко!

Дама сжалилась надо мной и, я бы сказала, сочувственно констатировала факт:

- Вы там не были.

- Нет, не была, - ответила я с облегчением преступника, сделавшего первый шаг к исправлению.

Дама попрощалась со мной, даже не пожурив за то, что я, не глядя, подмахнула этот чёртов акт. Мне стало ясно, что её задачей было не вывести на чистую воду меня, а не допустить постановки Бутырского в очередь на расширение. Наверное, сдавался очередной университетский дом, и драчка за квартиры была нешуточной. А может быть, в университете, как любил выражаться Сашка, пошли «новые веники», то есть руководство  решило распределять квартиры не по блату, а по-честному – тем, кто в них больше нуждается? Не знаю.    

В декабре мне напомнили, что настало время подвести итоги соцсоревнования, определить победителя и на профсоюзном собрании принять обязательства на следующий год. Господи! Неужели им самим не противно этим заниматься! Всем же ясно, что соревноваться, скажем, нашему отделу с хозяйственной частью, это всё равно, что соревноваться швее с пловцом.

Я решила, что никаких итогов подводить не буду. Вместо этого прочла работу Ленина «Как организовать соревнование» и на собрании двинула речь, смысл которой сводился к тому, что формальное проведение соревнования между подразделениями ректората считаю профанацией, которая никак не стимулирует людей на повышение производительности труда. О том, что эта высокая идея, призванная заменить в нашей стране конкуренцию, вообще мне кажется ходульной, я, конечно же, говорить не стала.

Какой-то седовласый дядечка профессорского вида горячо меня поддержал, правда, задал вопрос, а чем я социалистическое соревнование предлагаю заменить.

- В масштабах страны – не знаю, а у нас я просто предлагаю его не проводить, - ответила я.

В зале раздались смешки и аплодисменты. Получив этот сигнал одобрения масс, я предложила проголосовать за то, чтобы впредь соцсоревнование не проводить. Предложение было принято почти единогласно. Трое было против и несколько человек на всякий случай воздержались. Среди воздержавшихся был Булат из ОНТИ, который недавно стал молодым членом КПСС. Все знали, что анкету он получил только потому, что его отец был деканом журфака, но это никого не возмущало – дело привычное, да и к Булкину относились хорошо за его мягкий нрав и отзывчивость. Не знал тогда Булкин (да и никто не знал), что скоро полученные по блату корочки ему не понадобятся.       

После собрания я думала, что меня, как не оправдавшую доверие вызовут к референту ректора (как это уже было, когда я "сорвала" ленинский субботник) или ещё на какой-нибудь ковёр, но ничего этого не случилось. Моя фронда местного масштаба никаких последствий не имела. Действительно, времена уже были другими. А жаль, потому что эта общественная нагрузка нравилась мне всё меньше, и я была бы рада от неё избавиться.

В конце мая ректорату выделили путёвки на первые два сезона на Иссык-Куль. Заявлений, как всегда, оказалось намного больше, чем путёвок. На профкоме я предложила сразу же отсеять тех, кто получал путёвки в прошлом и позапрошлом году. Все согласились, только Таисия из ОНТИ попыталась похлопотать за свою подругу, которую мы вычеркнули из списка претендентов.

- Мила, - сказала она чуть не плача, - я ей уже обещала!

Но я решила отстаивать принцип справедливости до конца.

- Тая, имей совесть! Она же в прошлом году две путёвки получила.

Тайка обиделась и два дня со мной не разговаривала, а потом всё-таки отошла, правда, пожаловалась мне, что её подруга ей не верит, что она (член профкома!) не смогла одну путёвочку выбить.   

Во избежание слухов и кривотолков я напечатала информацию о том, что ректоратом было получено 32 путёвки в спортивно-оздоровительный лагерь КазГУ на Иссык-Куле, и привела список сотрудников, получивших эти путёвки. Листочки с этой информацией повесила в двух лифтах главного корпуса. Пусть все видят, что члены профкома ни одной путёвки себе не захапали.

Зря старалась! На следующий день я зашла в лифт на десятом ректорском этаже, чтобы вернуться в отдел. В лифте уже были две женщины, которые так увлеклись изучением списка и подсчётом количества выданных путёвок, что меня не заметили.

Ну народ! Неужели они думают, что я вывесила бы список, если бы количество полученных и распределённых путёвок не совпадало?! После этого случая я решила, что если меня ещё раз куда-нибудь будут выдвигать, я лучше уволюсь, чем соглашусь.

Кстати, осенью ко мне подошла молодая женщина с физфака, которая недавно стала освобождённым секретарём парткома университета. Она была очень активной и верила в то, что обновлённая компартия будет способна возглавить построение в стране  «социализма с человеческим лицом». Молодая коммунистка предложила мне вступить в партию. Я ей симпатизировала, да и ничего не имела против социализма с человеческим лицом, но вступать в компартию отказалась.

Даже сегодня, когда в стране такое большое количество партий, я бы ни в одну из них не вступила. Вообще, я бы вступила только в партию, которую создала бы сама, и то при условии, если в ней будет один член. Как однажды в одиннадцать лет сказал мой сын: «Терпеть не могу ходить строем».


4. СТУДИЯ

Итак, распределив злополучные путёвки, я задумалась, как провести отпуск. Алёша предложил мне съездить всей семьёй в Сумы. Если бы там была одна Тамара Николаевна, я бы, пожалуй, сказала мужу, чтобы он ехал вдвоём с Антошкой. Однако там жила Татьяна, которую уволили с работы через несколько месяцев после того, как она отказалась от обмена. Ей ничего не оставалось делать, как покинуть Москву и переехать в Сумы к матери и дочке.

С Танькой увидеться мне хотелось, поэтому я согласилась на отдых в этом провинциальном и совсем не курортном городке. Только спросила у Алёши:

- Слушай, я не помню – в Сумах речка есть, или на худой конец – озеро?

- А як же! - ответил Лёша. – Речка Псёл.

- Купаться-то в ней можно?

- Этого я не знаю, но думаю, что можно.

- Тогда поедем.

- Только я раньше августа не могу. Работы много.

- Ну и ладушки. Пока здесь Эдик, мне скучно не будет. Мы с ним завтра в музей пойдём.

Лёша не возражал. По-моему, он даже рад был, что я его не трогаю и никуда не тащу. Для общения ему вполне хватало соловьёвских «пятниц». А мне не хватало, тем более что Галя с Володей укатили в зарубежную поездку – в ГДР. 

В постоянной экспозиции музея имени Кастеева (в прошлом музей носил имя Тараса Шевченко, но потом его переименовали – видно время пришло увековечить основоположника казахского изобразительного искусства) было много интересных работ таких художников двадцатого века как Роберт Фальк, Пётр Кончаловский, Павел Филонов, Зинаида Серебрякова, Кузьма Петров-Водкин, ученик Филонова Павел Зальцман, сумасшедший гений Сергей Калмыков.

***

Абылхан Кастеев (1907-1973) - казахский живописец и акварелист, народный художник Казахской ССР, основоположник казахского изобразительного искусства. (Википедия)

***

В музее мы обошли все давно знакомые залы, а когда спустились на первый этаж, я обратила внимание на приоткрытую дверь слева от лестницы.

- Эдик, давай посмотрим, что там, - предложила я. – Вдруг что-то новое.

Оказалось, что за дверью была детская художественная студия. Позавидовав девчонкам и мальчишкам, которые сидели за мольбертами, я со вздохом сказала:

- Где мои тринадцать лет!

В это время к двери подошёл невысокий мужчина средних лет, который оказался руководителем студии.

- Интересуетесь? – спросил он.

- Интересуемся, - опять со вздохом ответила я.

- Можете приводить сюда своих детей. У нас недорого.

- А сорокалетних детей вы принимаете? – спросил Эдик.

- Принимаем, - ответил мужчина.

- Вот она завтра к вам и придёт, - сказал Эдик так, как будто этот вопрос был уже решён.

На самом деле вопрос был решён сразу же после того, как руководитель студии сказал слово «принимаем».

На следующий день после работы я поехала не домой, а в музей. Николай Николаевич, так звали руководителя студии, дал мне кусок афиши.

- Рисовать можно на обратной стороне, - сказал он.

- Что? – спросила я.

- Нарисуй что хочешь, - ответил руководитель и отошёл от моего мольберта.

Помню, меня удивило, что Николай Николаевич обратился ко мне на «ты», хотя на вид был не старше меня. Я это объяснила тем, что он привык иметь дело с детьми, а я для него была очередной ученицей.

Минут пять сидела в раздумье, не зная, что нарисовать. Наконец, решилась и изобразила комнатный цветок в горшке. Кусок афиши был довольно большой, но я почему-то расположила свой беспомощный набросок в нижнем левом углу листа, да ещё и с размерами его поскромничала: мои «анютины глазки» вполне поместились бы на почтовой марке.

Подошедший Николай Николаевич, увидев мой «шедевр», сказал:

- Ну ладно.

По выражению его лица я поняла, что он от моих способностей не в восторге. «Ладно, так ладно. Не отказал же!». Так я стала посещать детскую студию.

Руководитель предоставил мне полную свободу: хочешь – рисуй карандашом гипсы, хочешь – пиши гуашью или акварелью натюрморты. Я решила начать с гипсовой розетки с цветком. Трудности возникли сразу. Я где-то видела или, может быть, читала (точно не помню), как художники определяют соотношение размеров изображаемого объекта на расстоянии.  Вытянув руку с карандашом и закрыв левый глаз, я попыталась измерить  длину и ширину гипсовой доски, но у меня ничего не вышло.

Увидев, как я без конца стираю то, что нарисовала, Николай Николаевич подошёл ко мне и спросил:

- Не получается?

- Нет, - ответила я. – Не могу определить отношение длины к ширине.

- Так чего ты мучаешься? Возьми линейку, подойди и измерь.

- А можно?! – искренне удивилась я.

- Почему нет?! – ещё более искренне удивился руководитель.

Так я узнала, что художнику, оказывается, не зазорно пользоваться линейкой. Мои внутренние запреты Николай Николаевич снял окончательно, рассказав, что малые голландцы в семнадцатом веке писали интерьеры по клеткам, глядя на изображаемое через разлинованное стекло.

В результате мой гипс, несмотря на неуверенный ученический штрих, получился неплохо. Николай Николаевич меня даже похвалил:

- Вполне прилично для первого раза.

Его «высокая» оценка вдохновила меня настолько, что я взялась за сложный натюрморт с большим количеством предметов и драпировок. Трудилась долго, и когда мне казалось, что всё – закончила, руководитель подходил ко мне и говорил:

- Красиво, продолжай.

Когда Николай Николаевич дал детям домашнее задание – нарисовать гуашью эскиз витража, я тоже решила попробовать. Нарисовала целый триптих. Принесла работы в студию и поставила их на свободный мольберт. Опоздавший на занятие руководитель увидел их и буквально воскликнул:

- Чьи?!

- Мои, - сказала я.

Он очень внимательно посмотрел на меня и сказал:

- Очень зрелые работы. Композиция безупречная. Ты быстро учишься. Молодец.

Я была счастлива и одновременно подумала: «Эх, могла бы стать художником, если бы в своё время так быстро не сдалась». Если бы, да кабы…
 
 
5. ТАНЬКИНЫ СТРАДАНИЯ

В августе мы, как и собирались, приехали в Сумы. Татьяна встречали нас на вокзале. После объятий и поцелуев первыми её словами были:

- Какая же я дура!

- Тань, ты чего? – удивилась я.

На глазах у золовки выступили слёзы, и она повторила:

- Дура и всё!

- Да что случилось?!

- Вот скажи: какого хрена я от обмена отказалась? Сейчас бы жила в Москве, в трёхкомнатной квартире в центре города, а не в этой дыре, где и работы-то приличной не найдёшь! Мне этот обменный ордер надо взять в рамочку и на стенку повесить, чтобы всем было видно, какая я идиотка! – Танька высморкалась и продолжила: - Да ещё мать меня каждый день поедом ест!

- Ну положим, она тебя и в Москве бы ела. И не только из-за белья.

- Ой, ты мне лучше про это чёртово бельё не напоминай! Если бы не Виктор… «Где твоя мать бельё-ё-ё сушить будет?». Козёл!

С последним утверждением Татьяны я категорически не согласна: Ёж скорее не козёл, а шаловливый козлик. А вот она точно – коза. Я бы на её месте этого козлика послала куда подальше вместе с мокрым бельём.

Я давно заметила, что у моей золовки, как, впрочем, и у свекрови наблюдались большие проблемы с принятием решений. Правда, если Тамара Николаевна обычно действовала по принципу: лучше на всякий случай не сделать, чем сделать, то Татьяна руководствовалась чужими советами или поступала по прецеденту, причём не своему, а чужому.

Взять хотя бы её первую попытку женить на себе Виктора, о которой мне много позже рассказала её московская подруга, которую все звали Зинок. Таня, забеременев, попыталась заставить своего Ежа «оформить отношения». Опыт Людки Клочковой, которая обещала ее брату Шурику броситься под его мотоцикл, если он на ней не женится, показался Татьяне подходящим, и она решила им воспользоваться.

Но делай, как говорится, поправку на рельеф местности.

У Виктора мотоцикла не было, а бросаться под его раздолбанный «Москвич» первой модели было как-то не комильфо. Да и ездил он на нём настолько редко, что Татьяне пришлось бы годами сидеть в засаде, чтобы улучить благоприятный момент для демонстрации суицида. Пришлось подойти творчески и внести в сценарий некоторые изменения: она грозилась Ежу броситься с балкона его квартиры, которая так удачно находилась на девятом этаже. Однако Таня не учла один немаловажный момент: пятидесятитрёхлетний Виктор, в отличие от Шурика, был стреляным воробьём, и на шантаж не повёлся. «Бросайся», сказал он. Правда, дочку признал, а потом согласился ради обмена поставить штамп в паспорте. Так что не такой уж он и козёл.   

Помню, я прилетела в Москву в командировку недели через две после того, как они, наконец, расписались. Таня была на седьмом небе от счастья – считай, что обмен уже в кармане. Она сказала мне, что Виктор приглашает нас на свой юбилей. Ему тогда уже 55 стукнуло. Я написала поздравительный стишок, который Ежу очень понравился. Наверное, из-за последних строк:

И хоть с женой, бывает, сплю
И дочку Ирочку люблю,
Но не такой уж я дурак,
Ведь у меня фиктивный брак!

Весь этот вечер Ёж использовал любой удобный момент, чтобы полапать меня за гораздо менее пышные, чем у его законной жены, филейные части. Когда я вышла покурить на балкон (вернее это была лоджия, заваленная всяким хламом), он шмыгнул за мной и прошептал:

- Приезжай ко мне завтра. Татьяны не будет.

«Блин! Как же ты мне надоел! И ведь скандала не устроишь».

- Виктор, умерь свою прыть. Ты, какой ни есть, молодожён.

- Ух, ты меня заводишь! - не унимался Виктор.

- Эй, вы там! – крикнула из комнаты Татьяна. – Возвращайтесь. Я уже чай поставила.

После чая с великолепными Таниными тортами и пирогами, переевши которые Ёж стал слегка осовевши, я засобиралась домой, то бишь к тёте Наде с дядей Мишей. Тут Виктор очнулся от своей полудрёмы и вскочил.

- Я тебя провожу!

- Да не надо, я дорогу знаю.

- Хотя бы на лифте с тобой спущусь, - настаивал на своём Виктор.

Татьяна, хорошо знавшая своего новоиспечённого супруга, решила так далеко его не отпускать.

В лифте, в который мы втроём еле-еле втиснулись, моя правая щека получила от него прощальный родственный поцелуй, а левая ягодица – прощальный щипок.

Однако вернусь в Сумы, где Татьяна застряла после того, как её уволили с работы.

Дома Тамара Николаевна встретила нас радушно. Маленькая Иришка сначала дичилась новых родственников, но, получив подарки, быстро освоилась, и они с Антошкой ушли в спальню заниматься своими ребячьими делами.

После вкусного обеда, приготовленного Татьяной, я расслабилась и подумала, что, пожалуй, отдых в Сумах может оказаться вполне и приятным. Я даже вздремнула, сидя на диване.

Разбудили меня крики Тамары Николаевны:

- Противная девчонка! Давай сейчас же сюда руку!

Через открытую дверь в спальню я увидела, как бабушка пытается прижать своим грузным телом внучку к кровати, а та извивается и ревёт во всю мощь своих маленьких лёгких:      

- Не хочу-у-у-у! Пусть маа-а-а-ма помажет!

- Вот ведь упрямица какая! – не сдаётся бабушка. - Не брыкайся, кому говорю! Всё равно намажу!

Из кухни прибегает Татьяна. 

- Мама, в чём дело?!

Тамара Николаевна поворачивает к Татьяне раскрасневшееся лицо.

- Вот, полюбуйся на свою дочь! Не даёт намазать болячки! Коза упрямая! Она, видишь ли, хочет, чтобы ты это сделала. Откуда такие непослушные дети берутся?!

«Это ещё вопрос: кто из них коза упрямая» - подумала я. – «Неужели так трудно уступить ребёнку, который хочет, чтобы эти злополучные болячки ей мама полечила!».

Таньку начинает трясти и она, бросив на пол посудное полотенце, тоже повышает голос:

- Откуда берутся?! Ты же её и воспитала!

- Я ещё и виновата!? Сама в Москве жила, а дочь на меня скинула! Бессовестная!

Всё! Пора вмешиваться, а то ещё до рукопашной дойдёт.

- Тамара Николаевна, так вас внучка до инфаркта доведёт, - говорю я, предусмотрительно перекладывая ответственность с неё на ребёнка. – Пусть Таня помажет, а вы успокойтесь.

Свекровь бросает тюбик с мазью на прикроватную тумбочку и выходит из спальни со словами:

- Иди, мажь свою дочку!

Чтобы разрядить обстановку я перевожу разговор на Иркины болячки.   

- А эти лишаи у Ирины давно появились? – поинтересовалась я.

- Давно! – махнула рукой ТН. – Сначала были только на руках, а теперь и на лице выступили. Я чем только не мазала – не проходят.

- А чем вы мазали?

- Кремом для рук. Вазелином тоже мазала. Дегтярным мылом мыла. Сейчас хочу випросалом попробовать.

«Широкий спектр» - подумала я. «Наверное, использовалось всё, что было в домашней аптечке.

- А вы в поликлинику Иришку не водили?

- Да толку от этих врачей! И вообще, надо заранее записываться, а у меня на это времени не было.

(Почему меня это не удивило?).

Вечером Татьяна предложила мне прогуляться. Ей явно хотелось выговориться. Уложив детей спать, мы вышли во двор.

- Давай присядем. У того подъезда скамеечка есть.

- Давай.

Мы подошли к скамейке, на которой уже сидели две старушки. Татьяна с ними поздоровалась и представила меня:

- Это Мила – жена моего старшего брата.

Старушки поздоровались, спросили, откуда я. Узнав, что из Алма-Аты, поинтересовались, далеко ли это.

- Далеко, - ответила я, -  в Казахстане.

- Казачка, значит, - сказала одна из них.

Старушки оказались женщинами предупредительными: расспросив меня о нашей казацкой жизни, решили оставить нас одних:

- Пийдем, Захаровна, у койку. Дивчинам побалакать треба. 

Балакали мы с Таней до часу ночи. Она поведала мне историю всей своей несчастной жизни.

- Ты, Милка, даже представить себе не можешь, как тяжело с мамашей жить! – начала она своё повествование.

- Ну почему не могу? Сама семь месяцев с ней прожила. Мне хватило.

- Вот именно. А я всю жизнь! Они с батей меня не любили. Отец Алёшу любил за то, что он хорошо учился и был послушным. Шурик у мамаши в любимчиках ходил, а я вообще никому была не нужна.

Танька права: я видела, что ДФ Лёшей гордился, считал его своим продолжением. Мечтал, что старший сын защитит не только кандидатскую, но и докторскую диссертацию. Именно поэтому он был так против раннего брака сына, да ещё с такой недостойной кандидатурой как я. К судьбе строптивого Шурика он тоже равнодушен не был, хотя больших надежд на его научную карьеру не возлагал, а вот Танька для него являлась объектом малозначимым уже потому, что она – женщина, коих он относил ко второму сорту Homo sapience. («Я мужчина, а потому умнее, и ты должна меня слушаться»). То, что Тамара Николаевна любила своего младшенького, тоже было видно невооружённым глазом. Я ни разу не видела, чтобы она высказывала ему своё недовольство, а вот свидетелем её не просто неприятия, а враждебного отношения к дочери мне быть приходилось. Какая любящая мать будет дочку воровкой называть из-за того, что вдруг обнаружила «ополовиненную» коробку импортного стирального порошка!

- Мало того, что в школе все «жиртрестом» дразнили, так батя ещё мне всё время в глаза тыкал, что я толстая, а мне от этого ещё больше есть хотелось. Особенно сладкого. Он на ночь буфет на ключ закрывал, чтобы я конфеты не таскала, - продолжала своё горькое повествование Татьяна.

Да уж! Меня в школе мальчишки хоть и не дразнили, но относились как к своему парню, а мне хотелось, чтобы они смотрели на меня так, как на Раису и Лялю – моих подруг и первых красавиц класса. Конечно, по сравнению с «жиртрестом», это мелочь, но даже она иногда отравляла мне жизнь. А мамино замечание: «Плоская как доска»! Так и хочется выкрикнуть: «Дорогие родители – ваши нелицеприятные оценки своих чад ранят их в самое сердце! И раны эти не заживают».

Чтобы хоть как-то сгладить Танькины воспоминания о своём несчастливом детстве, я заметила:

- Ты же знаешь, как Алёша сладкое любит. Он мне тоже про буфет рассказывал. Значит, батя и от него конфеты закрывал. По крайней мере, Лёша так считал.

На это Танька ничего не ответила, ведь она рассказывала про своё горе.

- Я ведь из Алма-Аты рвалась только чтобы от предков как можно дальше быть, - продолжила она. – А кончилось всё вот этим!

Далее Татьяна поведала мне обо всех своих неудачных попытках выйти замуж. Над некоторыми забавными эпизодами мы с ней вместе посмеялись. Потом она рассказала про одну из своих сотрудниц, которая сумела «отхватить» москвича со всеми атрибутами удавшейся жизни: отдельной трёхкомнатной квартирой, «жигулями» и дачным участком в ближнем Подмосковье.

- Я у неё перед отъездом была, так она мне целых две шубы показала!

Бедная Таня! О чём угодно – только не о любви! Но бросать в неё камень за такую меркантильность я бы не стала. При полном отсутствии тепла и одобрения со стороны родителей и окружающих, ей этому чувству научиться было негде.

***

«Доброе слово и кошке приятно». (Эту фразу я запомнила из фильма «Старшая сестра»)

«Добрая семья прибавит разума-ума». (Русская пословица).

***

Не буду останавливаться на всех эпизодах из Татьяниной жизни с мамой, которые она мне рассказала, тем более что о характере моей свекрови я уже написала достаточно. Перескажу только один случай.

Моя золовка в Сумах работы не нашла, поэтому занялась шитьём, которым подрабатывала ещё в Москве. Шила она классно! Принцип «Семь раз отмерь – один отрежь», с которым они с Тамарой Николаевной шли по жизни (правда, не всегда решаясь отрезать), в портновском деле принёс ей заслуженный успех.

История, которую я хочу рассказать, произошла тогда, когда к Татьяне пришла первая сумская заказчица. Во время примерки ТН с очень серьёзным видом оглядела клиентку в платье, собранном на живую нитку, и начала делать замечания:

- Справа вытачка не на месте.

Сначала Татьяна, по её словам, на замечание отреагировала спокойно (правда, я в этом сомневаюсь – ни один мастер не любит, когда ему под руку говорят).

- Я вижу, - сказала она. - Вытачку надо перенести на полсантиметра ниже. 

- А здесь в пройме тянет, – продолжила ТН.

Татьяна перехватила взгляд матери и сделала суровое лицо – не лезь, мол, не в своё дело. И действительно, что может подумать заказчица, которая в шитье ни бум-бум. Она решит, что швея неопытная, сама ничего не видит и может платье испортить.

Постепенно закипая, и пытаясь скрыть своё раздражение, Таня матери ответила:

- Я рукав только булавками приколола. Вот приметаю, тогда и будет видно, тянет или не тянет.

Тамара Николаевна зашла за спину заказчицы и авторитетно заявила:
 
- Спинка фалдит.

Сдерживаться у Тани сил больше не было, и она буквально заорала:

- Мама, я тебя очень прошу, не лезь со своими замечаниями!

ТН с обиженным видом удалилась в кабинет ФД, который она облюбовала в качестве спальни после смерти мужа.

Когда заказчица ушла, между вконец раздосадованной Татьяной и обиженной матерью произошёл скандал, во время которого Таня так махала руками, что ударилась правой ладонью о книжную полку и вывихнула мизинец.

- Он у меня вот так перпендикулярно торчал. Я после этого две недели работать не могла, - закончила свой рассказ моя несчастная золовка.

Я себе представила оттопыренный на девяносто градусов по отношению к ладони мизинец, и у меня всё внутри похолодело. Ужас!

- Вот скажи, какого чёрта надо было меня перед заказчицей критиковать?! Она же так мне копейки не даст заработать! Ну ладно бы делала свои замечания, когда та уйдёт, так ведь нет! Смотрите люди, какая у меня дочь неумёха!

Мне кажется, что Татьяна преувеличивала. Не такая уж её мамаша злыдня. Она просто хотела перед клиенткой своей «высокой квалификацией» похвастаться, и никакого резона делать свои замечания в отсутствии заказчицы у неё не было.      

- Тань, не переживай. Ты так хорошо шьёшь, что твоё реноме даже матери слабо испортить. Я же помню, ты мне говорила, что в Москве у тебя от клиенток отбою не было.      

- Так это в Москве, а в этой дыре все такие прижимистые. Куркули настоящие. Правда, последнее время заказчицы пошли. Я за любую работу берусь. Кто-то новое шьёт, а кому перешить, кому укоротить надо.

- Кому перелицевать, - подхватила я, радуясь, что мы ушли от больной темы.

- Не. Перелицовкой ещё заниматься не приходилось. Слава богу, не военное время!

- Всё-таки хорошо, что ты шить научилась. На кусок хлеба всегда заработаешь.

- Это точно. Знаешь, что мне дядя Миша говорил: «Портные во все времена нужны. Людям голыми ходить неудобно и холодно». Кстати, знаешь, почему я шить стала? На мою фигуру ни фига в магазинах найти невозможно, а одеться прилично хотелось.

- Так ведь со стандартными фигурами вообще женщин мало.

- Вот именно! Поэтому у меня клиентки и не переводятся. Бывает такая придёт – смотреть страшно: тут пузо висит, тут горб торчит, на бёдрах «галифе», а я так её обошью, что она на крыльях от меня летит.   

- Вот видишь! А потом, может быть, тебе всё-таки удастся в Москву перебраться. Станешь там, как это по-французски?… модным кутюрье.

- Ага, если и переберусь, то только с мамашей, которая и там мне будет плешь проедать, - опять вернулась к своей болячке Татьяна.

Я вспомнила кредо моей приятельницы Соньки, которая часто говорила: «Во всём ищи хорошее». Ничего хорошего на ум не приходило, а утешать тем, что, мол, мамашу уже не переделаешь, и не бери в голову, не хотелось. Меня вообще такого рода сочувственные сентенции раздражают. Я-то скоро уеду, а Татьяне «не брать в голову» придётся ещё неизвестно сколько лет.

- Ладно, Таня, поздно уже. Давай пойдём спать, а завтра утром с Иркой в поликлинику съездим.

- Давай, - согласилась Татьяна.

Заснула я не сразу. Думала о том, как Таньке с родителями не повезло. Батя – тиран, мать – суетная, бестолковая женщина. Ведь она по большому счёту никого не любила, даже себя. Вот и покойному Дементию Феодосьевичу своим характером жизнь отравила. А её кто-нибудь любил? В тринадцать лет осталась без отца, расстрелянного в тридцать седьмом как немецкий и японский шпион. Пять лет жила сиротой, пока её мать сидела в КарЛАГе только за то, что имела неосторожность выйти замуж за будущего «врага народа». Потом вскоре и мать умерла, оставив на руках совсем ещё молоденькой  дочери младшего брата-подростка. Короче, пожалела я их всех скопом. Даже Лёшу не забыла, который о своей жизни в семье родителей ничего хорошего ни разу не рассказывал. Однако, нажалевшись вдоволь, я всё-таки подумала: как хорошо, что мы так далеко от Сум живём! С тем и уснула.

На следующий день мы поехали в детскую поликлинику, где Иришку приняли без всякой предварительной записи. Правда, в очереди пришлось посидеть.

Врач сразу же определила, что это розовый лишай и прописала салициловую мазь.

- А это опасное заболевание? – спросила Таня.

- Ерунда, мажьте по инструкции, и за пару дней пройдёт, - успокоила её врачиха. – Да и следите, чтобы ваш ребёнок с дворовыми кошками и собаками не возился. Это может быть от блошиных укусов.

Когда мы вышли из кабинета, Татьяна сказала, что Ирка действительно шелудивых кошек со всей округи кормит и на руки берёт.

Лишаи действительно через два дня исчезли, а Татьяна на радость дочери решила, что надо завести домашнюю кошку, блошистость которой можно было бы держать под контролем.

Когда Ирина выздоровела, я предложила всем вместе съездить на речку. ТН отказалась, а остальные с удовольствием согласились.

- Только давай сначала на кладбище к отцу, а потом на речку, - сказал Алёша.

- Ну, давай. Тань, а вы давно на кладбище были? Мы могилку-то найдём?

- Сами не найдёте, - ответила Татьяна. – Подождите пару дней – я заказ закончу и с вами съезжу.

На кладбище мы обнаружили, что оградка до сих пор не установлена. Хорошо, что хоть  памятник был, дизайн которого мы вдвоём с Шуриком в своё время долго обсуждали. Ему очень хотелось, чтобы все видели, что его отец был учёным. Он предлагал написать: доктор физико-математических наук, профессор Корен Д.Ф., а я полагала, что можно  ограничиться изображением открытой книги, на которой по диагонали лежит лавровая ветка. В конечно итоге победил Шурик – на памятнике было изображено и то и другое.

Когда, вернувшись домой, я спросила свекровь, почему нет оградки, она ответила, что «эти гадкие люди» оградку ставить запретили.

- Какие люди? – удивилась я. – Почему запретили?!

- Администрация кладбища, - ответила ТН. – Там должно быть определённое расстояние между соседними могилами, и они сказали, что оградка на двоих якобы не проходит по размерам.

- А они измеряли?

- Не знаю.

- А вы?

- А чего мне измерять, если они сказали.

На следующий день я попросила у ТН сантиметр, и мы с Лёшей поехали на кладбище. Там мы узнали положенные размеры участков и ширину дорожек между ними, потом измерили свой участок, и оказалось, что впритык, но поставить оградку можно. Администрация не возражала.

В общем, отдохнули неплохо. Я даже рада была, что какие-то дела нашлись, потому что сидеть дома было бы либо скучно, либо нервно. За отсутствием в городе и окрестностях каких-либо стоящих достопримечательностей, мы с Татьяной сходили на огороды, на которых работящие сумчане, ещё не забывшие своего хуторского прошлого, пахали всеми семьями по выходным. Да, на речку мы всё-таки сходили. Целых два раза. Купание в черте города меня вдохновило не слишком, правда, детям понравилось.

Всё-таки детство – прекрасный возраст! Любой выезд за пределы своего двора, – уже приключение. Но всё хорошее, как говорится, когда-нибудь кончается – Антошку ждал четвёртый класс (в это время начальную школу с четырёх лет сократили до трёх).
Вместо привычной Нины Николаевны уроки стали вести предметники, не все из которых умели или хотели понять, что бывают нестандартные дети, требующие особого подхода.   


6. У АНТОШКИ СВОИ ПРОБЛЕМЫ

С самого начала в четвёртом классе у Антона не сложились отношения с учительницей математики по фамилии Самыко. Мой сын – «математик» в четвёртом поколении с первых дней стал таскать домой двойки. Сначала я решила, что пройдёт период адаптации Антошки к новой учительнице и всё наладится. Однако этого не произошло.

Однажды, увидев очередной "неуд" в его дневнике, я спросила:

- Тебя к доске вызывали?

- Нет, Юлия Павловна меня с места спросила.

- И ты ответил неправильно?

- Нет. Я не успел ответить. Она не стала ждать. Сказала: садись – два.

Мне стало ясно, что надо идти к учительнице и объяснить ей, что у моего сына замедленная реакция и ему требуется чуть больше времени на ответ. Я так и сделала: попросила Юлию Павловну учесть Тошкины особенности.

- Просто не торопите его. Он ответит.

- Хорошо, учту, - пообещала учительница. – Понимаю, необходим индивидуальный подход, а я пока не со всеми учениками познакомилась.

Через два или три дня Тошка встретил меня с работы горькими слезами:   

- Мама, я опять получил двойку по математике.

- Не плачь, давай разберёмся, - сказала я. – Ты устно отвечал?

- Нет, у нас проверочная была, и я не всё решил.

- Трудные задачи попались?

- Не задачи, а примеры. Было пять. Я успел решить только три.

- За весь урок?!

- Да нет! За пять минут.

Самыка практиковала проверочные работы – такие мини-контрольные. Она раздавала маленькие листочки с примерами и через пять минут их собирала. После следующей двойки я попробовала мотивировать Антошку на успех, приведя ему в пример соседку и одноклассницу Верочку Шмонину, которая училась на «отлично».

- Не сравнивай меня с Веркой, а то я её убью! – в ярости выкрикнул вконец расстроенный сын.

После этого случая я зареклась сравнивать Антона с кем бы-то ни было, потому что это действительно было крайне глупо – только зависть в ребёнке культивировать.

Я ещё раз сходила в школу и попросила Юлию Павловну показать мне Тошкину контрольную. Он решил четыре примера (уже прогресс!), но один из них неправильно, причём ход решения был верным, но потом Тошка его почему-то зачеркнул. Я выписала этот пример для того, чтобы дома его разобрать.

После работы над ошибками спросила:

- Ну теперь ты понял, что сначала правильно всё было? Зря не продолжил.

- Я как раз этот пример решал, а Юлия Павловна подошла сзади и как заорёт: «Что ты пишешь!?». Я так  испугался! Подумал, что решаю неправильно, зачеркнул и стал решать по-другому.
   
Я поняла, что мой медлительный сынок Самыку раздражает. Вот такой «индивидуальный подход», таюмать!

***

«Не по хорошу мил, а по милу хорош». (Русская пословица)

Примечание автора 1. Заметила, что многие люди затрудняются в понимании смысла, вложенного в эту пословицу, поэтому «перевожу» её на русский язык: кто-то мне мил не потому, что он объективно хорош, а он хорош уже потому, что он мне мил. А так будет ещё понятнее: ты плохой, потому что ты мне не нравишься.

«The set of liked-by-me items is a subset of "good" items!». (Английская пословица)
«Всё, что мне нравится – и есть хорошее».

***      

Мне сильно-сильно захотелось эту Самыку прибить, ну если не прибить, то наорать на неё так, как она орёт на своих учеников, но потом я остыла и подумала: уж если она Тошку невзлюбила, криками только ещё хуже сделаешь. Подожду, с сыном позанимаюсь, а там, может быть, всё устаканится.

Ждала, ждала… пока не дождалась: Антон принёс двойку за домашнюю работу. Ну это уж слишком! Дома сына никто не торопит, и обычно он всё решает правильно. Я открыла тетрадь и обнаружила, что «параша» поставлена за ошибку в одном примере. Я бы за такую работу четвёрку поставила. Даже без минуса. «Может быть, у этой Самычки такие жёсткие требования ко всем?», - подумала я.

Хотела спросить у Тошки, что получила за домашку Вера, но вовремя осеклась – лучше его на Веркино убийство не провоцировать. Вместо этого я взяла его тетрадку и пошла в соседний подъезд, где жила его одноклассница. Дверь открыла Анастасия – Верина мама. Я попросила у неё показать тетрадь дочери по математике. За это домашнее задание Самыка поставила ей четвёрку, хотя у девочки была тоже одна ошибка. И, самое смешное, в том же самом примере.

- Настя, не могли бы вы дать мне тетрадь на полчасика? - попросила я.

- Зачем? - удивилась Настя.

- Хочу сравнить. Что-то у моего Антона с математикой проблемы.

Дома я вырвала два листочка из тетради в клетку и тщательно, буквально по клеточкам, скопировала на них оба домашних задания, включая исправления, сделанные учительницей. Не поставила только оценки.

На следующий день отправилась в школу, но не к Самыке, а сразу к директрисе. Заглянув в кабинет, я увидела, что директриса не одна. Там сидели ещё две женщины.

- Здравствуйте. Мне подождать? – спросила я.

- А что вы хотели?

- Я по поводу сына.

- Заходите.   

Полагаю, что вид у меня был весьма решительный, потому что когда я, отрекомендовавшись, попросила её пригласить учительницу математики четвёртого класса «Б», директриса не поинтересовалась даже, зачем мне это нужно, а послушно позвонила в учительскую.    
 
Увидев меня, Самыка сразу поняла, что разговор будет серьёзный. Она плотно сжала губы и решительно мотнула головой, из чего я заключила, что противник к бою готов.

- Нелли Петровна, нам выйти? - спросила директрису одна из женщин.

Директриса переглянулась с Самыкой и видно по её глазам поняла, что группа поддержки не помешает.

- Нет. Останьтесь. Нам ещё надо договорить. Мы ведь недолго? – спросила она меня.

- Недолго, - ответила я, вынула из сумки листочки и, положив их перед директрисой, спросила: - Нелли Петровна, скажите, пожалуйста, какие оценки поставили бы вы за эти домашние работы? Одна из них написана моим сыном, а другая его одноклассницей. Я их переписала дословно. Вернее, доцифренно.

Директриса мельком взглянула на листочки и передала их соседке по правую руку, сказав:

- Я не математик. Это по вашей части, Любовь Валерьевна.

«Молодец. Выкрутилась», подумала я.

Женщина справа изучала копии долго. У неё даже испарина на лбу выступила, и было видно, что она боится «попасть ногой в стремя». Пауза затянулась. Самыка, растеряв свой боевой задор, начала беспокойно ёрзать на стуле. Первой не выдержала я.

- Любовь Витальевна…

- Валерьевна, - поправила меня коллега Самыки.

- Извините, Валерьевна, - поправилась я. – Это же не экзамен. Мне просто интересно, как бы вы лично оценили эти работы.

- Ну-у-у, я думаю, здесь можно поставить… четвёрку или… тройку, - наконец выдавила из себя Любовь Валерьевна.

- Обоим?

Бедная математичка вопросительно взглянула на Самыку, но не получив от коллеги никакого сигнала, решила, что тянуть бессмысленно.

- В общем, да.

- А вот Юлия Павловна девочке поставила четвёрку, а моему сыну двойку!

В порыве корпоративной солидарности Любовь Витальевна предприняла последнюю попытку защитить честь мундира своей коллеги.

- Ну, может быть, Юлия Павловна снизила оценку вашему сыну за небрежность. Вот посмотрите: здесь строчки аккуратно одна под одной, а здесь они смещены.

Хотя «смещённые строчки» принадлежали Антошке, я не упустила возможности уесть ни в чём не повинную коллегу Самыки.

- А вы уверены, что на этом листке работа моего сына?

Любовь Валерьевна ничего не ответила.

 Директриса, всё это время наблюдавшая эту сцену молча, наконец, решила вмешаться.

- Юлия Павловна, объясните, пожалуйста, почему вы снизили мальчику оценку.

Самыка, отдаю ей должное, нашлась что ответить:

- Я снизила оценку Антону Корену, потому что уверена – он способен на большее («Врёт ведь, бесстыжая!»). А к способным детям у меня индивидуальный подход («Чтоб ты провалилась со своим подходом!»). Я считаю, что это заставит его работать ещё лучше.

- А я считаю, что ваш подход заставит моего сына окончательно в себе разувериться. Поэтому прошу вас впредь относиться к Антону так же, как и к остальным детям!

После своей заключительной речи я попрощалась и, оставив листочки, доказывающие профнепригодность Самыки, ей на память, вышла из кабинета.

По дороге домой немного пришла в себя и решила, что если эта стерва не прекратит издеваться над Антошкой, переведу его в другую школу. Правда, у меня не было никакой уверенности в том, что в другой школе и другие учителя окажутся лучше Самыки и станут вникать в тонкости Антошкиной психики.

Дома, успокоившись окончательно, я подумала, что вела себя как прокурор. А что! Сегодняшняя разборка действительно была похожа на судебное разбирательство. Директриса – беспристрастный судья, Самыка – подсудимая, я – прокурор, Любовь Валерьевна – адвокат. А кем же была женщина по левую руку от директрисы? Она ведь за всё время «заседания» не вымолвила ни словечка. Она была публикой! Наверное, наблюдая за происходящим, она трижды перекрестилась и поблагодарила бога за то, что в своё время, поступая в педагогический, не выбрала математику.

Впрочем, от таких мамаш, как я не застрахован ни один предметник. Правда, прошло не больше недели, как мне самой пришлось выступить в роли если не «подсудимой», то уж точно «подозреваемой».

Антошка сказал мне, что учительница литературы вызывает меня в школу.

- А что случилось? – в тревоге и недоумении спросила я.

- Не знаю, - традиционно ответил Антон.

Имени учительницы я не запомнила, поэтому назову её традиционно: Мариванна, тем более, что ситуация на тот момент (я имею в виду подвижки в сторону свободы) показалась мне анекдотической.

Мариванна усадила меня в пустом классе за парту, сама села за соседнюю и начала издалека вкрадчивым голосом:

- Людмила Андреевна, скажите, пожалуйста, вы верующая?

Чего-чего, но такого вопроса я совсем не ожидала! На самом деле я отношу себя к категории христианских атеистов; то есть в существование бога не верю, но считаю себя воспитанной в христианской культуре, и заповеди христовы для меня не пустой звук. Я бы даже хотела верить, ведь истинно верующим в загробную жизнь гораздо легче примириться со всеми несправедливостями, творящимися на «этом свете», но … Бог мне веры не дал.

Объяснять училке все эти тонкости я не стала, а вполне искренне ответила:

- Нет, я атеистка.

- А ваши родители живы?

- Живы, слава Богу(!), - изрекла атеистка.

- Антон с ними общается?

- Конечно. Мы вместе живём.

- А они верующие?

- Нет. Они оба коммунисты. Мариванна, я что-то не пойму: в чём дело?

- Вчера я дала детям устное задание. Они должны были закончить предложение: «Я хочу…». Я поднимала их по очереди. Кто-то говорил, что он хочет быть космонавтом, кто-то хотел пойти в кино, а ваш сын сказал: «Я хочу построить храм»! Откуда это?!

- Понятия не имею, откуда, - ответила я. – Но, Мариванна, почему вас это так беспокоит?

- Ну как же?!

- Думаю, Антон никакого религиозного смысла в свои слова не вкладывал. Да и в постройке храма ничего плохого не вижу. Мне, например, наш кафедральный собор нравится. Когда я в Москве бываю, всегда любуюсь Храмом Василия Блаженного. Он такой необычный – как дымковская игрушечная барыня. А деревянные храмы в Кижах? Разве они не великолепны? Может быть, Антон что-нибудь от меня о храмах и слышал.

- Вы имеете в виду, что вас храмы интересуют только как архитектурные сооружения?

«Вот привязалась!».

- Да-да, исключительно как архитектурные.

- Ну ладно. Вы меня успокоили.

- Слава богу! – с облегчением выдохнула я.

- ?!

- Мариванна, честное пионерское – я атеистка!

Только дома я поняла, откуда у Антона могла появиться мысль построить храм.

Как-то по телевизору показывали документальный фильм про богоборчество в первые годы советской власти. Тошка как всегда никакого внимания на телик не обращал, но когда появились кадры подрыва Храма Христа Спасителя, он, взглянув, скорей всего случайно, на экран, вдруг застыл как вкопанный.

- Мама! Что это?

- Это сынок взрывают Храм Христа Спасителя в Москве.

- Зачем?!

Ну я и сказала Антону, что таким путём большевики боролись с религией. Даже про «опиум для народа» ничего не говорила. Сын никаких вопросов больше не задавал, но, наверное, картина рушащегося храма произвела на него сильное впечатление.             

7. ПРЕДЛОЖЕНИЕ, ОТ КОТОРОГО Я НЕ СМОГЛА ОТКАЗАТЬСЯ

Перемену, произошедшую во мне после депрессии, которая была связана с подозрением на рак у Алёши, заметили все окружающие.

Не знаю, был ли этот сдвиг в моём организме связан с серьёзными переживаниями, или это было обычное «бабье лето», но выглядеть я стала настолько моложе своих лет и настолько привлекательней, что даже на улице иногда слышала восхищённые возгласы мужчин: «Какая девчонка!». Вообще-то я всегда молодо выглядела, но быть «девчонкой», когда тебе за сорок, а не двадцать пять – это, согласитесь, ненормально. Но какая женщина от этого откажется? 

Сотрудницы надо мной посмеивались:

- Милка, тебе не кажется странным, что раньше с кафедры твёрдого тела к тебе со всеми заявками Гаухар присылали, а теперь сами авторы табуном ходят? – с ехидной улыбочкой говорила Надя.

- Ага, - поддакивала ей Парвинка. - А твой молекулярщик Костя Папандопуло с тебя глаз не сводит.

- Он не мой, - отмахивалась я, хотя и сама видела, что Костя был «мой» со всеми потрохами. - И вообще он не Папандопуло, а Параскевопулос.

- Такую фамилию я и по слогам-то не выговорю, даже под дулом пистолета, - смеялась Парвина. – А раз ты её запомнила, значит, он тебе нравится.

А вот с этим надо разобраться.

Костя был невысоким брюнетом с настоящим греческим носом, который перевешивал не только все остальные черты лица, но и все члены его худощавой фигуры. Он слегка косил на левый глаз, поэтому с меня не сводил только правый. Но и одного глаза было достаточно, чтобы я ответила на его немой призыв лёгким волнением.

Значит нравился? Нет. Пожалуй, нет. Скорее мне нравилось, что я ему нравлюсь. Даже не так. Мне нравилось, что я вообще всем мужчинам нравлюсь, ведь раньше на меня западали только натуры художественные или эстеты, для которых я была фактурной женщиной. Как объяснил мне один фотохудожник: фактурная – это нестандартная, запоминающаяся девушка, которая притягивает взгляд. 

Нравиться всем, а не только "ценителям изящного" - это было новое, никогда ранее не испытанное чувство. Я купалась во всеобщем внимании как в ванне с шампанским. Мне, конечно, никогда не приходилось нежиться в пузырящемся шампанском, однако думаю, что это очень приятно, хотя бы из-за огромной стоимости такой расслабляющей (а может быть, наоборот – бодрящей?) процедуры.

Когда «твердотельщик» Сергей Антоненко, принёс готовую заявку, где в числе авторов я обнаружила свою фамилию, мне стало не по себе. Ещё не хватало, чтобы изобретатели таким способом привлекали моё внимание!

- Антон (так его звали все), - возмутилась я, - это что такое! Мне за красивые глаза авторство не нужно! Помогать составлять заявки – моя работа.

- Мила, как ты могла такое обо мне подумать! – в свою очередь возмутился Антон, впрочем, наигранно. - Разве не помнишь, что когда я у тебя был в первый раз по этой заявке, ты сказала: «если перегородку не сделать подвижной, то ваше  устройство работать не будет»?

- Точно. Вспомнила, - сказала я. – Значит, я оказалась права?

- Да. Вот мы с Токтаром и решили тебя в соавторы включить.

- Кто такой Токтар?

- Токтар Исаевич наш зав. кафедрой. Он так удивился, когда я ему про твоё предложение рассказал. Хочет с тобой познакомиться.

- Спасибо, конечно, но мне надо у Татьяны Владимировны уточнить, имеет ли патентовед право быть соавтором. Подожди пару минут, я к ней загляну.

Шефа заверила меня, что если моё предложение оказалось не розочкой на тортике, а позволило устройство сделать работоспособным, то я имею полное право быть соавтором изобретения.

Услышав это, Антон обрадовался, а, уходя, уже в дверях обернулся и сказал:

- Кстати, глаза у тебя не только красивые, но и умные.

Первое я восприняла как приятный комплимент, а второе – как заслуженную похвалу.

Так я стала соавтором изобретения, а впоследствии обладателем авторского свидетельства на «Устройство для выращивания тонких плёнок».

На следующей неделе ТВ вызвала меня к себе. У неё в кабинете сидел мужчина, которого она представила мне как заведующего кафедрой твёрдого тела Токтара Исаевича Мансурова.

Токтар Исаевич встал со стула, церемонно пожал мне руку и не менее церемонно высказался в том духе, что он счастлив со мной познакомиться и выражает глубокую благодарность за отличную работу. Такой высокий штиль меня смутил, и я выпалила: 
 
- Служу Советскому Союзу!

Шефа и Токтар рассмеялись.

- На самом деле я не преувеличиваю, - продолжил Токтар. - Мои ребята очень довольны вашей работой.

Я поблагодарила зав. кафедрой за высокую оценку и вышла из кабинета. Токтар почти сразу же последовал за мной. В коридоре он остановил меня и сказал:

- Мила, у меня есть предложение, от которого ты, надеюсь, не откажешься.

«Как быстро он на "ты" перешёл!» - мелькнуло у меня в голове, а Токтар тем временем продолжил:

- Переходи к нам на кафедру.   

- Токтар Исаевич, как-то это неожиданно…

Но зав. кафедрой не дал мне договорить.

- Какой у тебя здесь оклад?

- Двести.

- У нас будешь получать по хоздоговору не меньше, плюс иногда премии. Работать можешь полдня. Хоть с утра, хоть после обеда.

Предложение Токтара понять было трудно, о чём я ему и сказала:

- Токтар Исаевич, а зачем вам платить мне по хоздоговору, если вашими  заявками я и так занимаюсь за университетские деньги?

- Ты же видишь – у нас заявок много, а впереди ещё больше. Ребята вместо того, чтобы в лаборатории экспериментами заниматься, к тебе без конца бегают. Так что лучше, если ты у нас под боком будешь.

Последнее замечание показалась мне двусмысленным.

- Ну не знаю. Я подумаю, - ответила я, хотя в душе уже была готова согласиться.

Дело в том, что в отделе мне стало скучно, да и вообще хотелось перемен. 

Представьте себе художника-анималиста, который зарабатывает на жизнь тем, что уже не первый год иллюстрирует атлас членистоногих. Он достиг вершин мастерства в изображении любых насекомых: от банальных прусаков до самых экзотических мадагаскарских шипящих тараканов, да и по ракообразным, паукообразным и многоножкам он спец высокого класса, а ему, может быть, уже давно хочется стать свободным художником-маринистом и написать «Десятый вал».

***

«Эх, жизнь моя жестянка,
Да ну ее в болото.
Живу я как поганка.
А мне летать,
А мне летать,
А мне летать охота». (Песня Водяного из мультфильма «Летучий корабль»)

***

В общем, мне казалось, что моя жизнь превратилась в рутину, что я упускаю какие-то новые возможности. Наверное, это был кризис среднего возраста, что подтверждается сонетом, который я тогда написала:   

Пятнадцать тысяч дней в моём календаре,
И каждый прожит мной, и каждый весит что-то:
Сначала детство, школа, институт,
Затем работа – дом, и снова дом – работа.

Ах, да! Ещё была любовь,
Счастливый брак, семейные заботы,
Рожденье сына, недосып… и вновь:
Работа – дом, и снова дом – работа.

Тринадцать тысяч дней, пусть каждый весит грамм,
Они ложатся тяжестью немалой,
Они согнуть способны пополам,
Ведь я слаба и я уже устала…

Но день настал, когда признать пришлось:
Намного больше груз того, что не сбылось.

***

Поскольку стать свободным художником не представлялось возможности, я, для начала, решила сменить «мастерскую» – какое-никакое, а разнообразие.

Через неделю я уже была оформлена сотрудницей кафедры твёрдого тела.
 
(Продолжение следует)