Одна моя учительница русской литературы была женщиной очень строгой, с суровым напряжённым лицом, тонкие черты которого, тем не менее, были довольно живы и выдавали натуру страстную, но титанически сдержанную. Волосы мышиного цвета она всегда жёстко убирала назад и скручивала туго жгутом на затылке, одевалась скудно, серо и скрипуче-прилично, как и подобает женщинам незамужним без малейшей надежды на перемены в судьбе. От любых проявлений хамства или грубой вульгарности она вздрагивала, как породистая лошадь от удара задорной шпоры в бок, после чего следовало либо стыдливое бегство, либо возмущённое вздыбленное негодование, с требованием, настойчивым требованием прекраснодушия из наших уличных подростковых глубин. Истязать подобное существо с необъятной интеллигентностью в крупных красивых глазах было болезненно неловко и гадко. Так вот, однажды я глупо не подготовилась к уроку, а проходили мы Есенина. Нам позволено было самим выбрать и выучить что-нибудь из его произведений на выбор, желательно из учебника, конечно. Я сидела тихонько в надежде, что меня не вызовут, но на всякий случай у меня был припрятан козырь в рукаве. Дело в том, что пацаны из нашего двора иногда по вечерам томно пели примитивные жалостливые песенки под гитару, одну из них я слышала довольно часто и запомнила дословно. Примерно так она звучала:
http://www.youtube.com/watch?v=-S4tIxxZRTE
К сожалению, в тот день меня-таки вызвали к доске, я вынула свой револьвер из рукава и выстрелила ей прямо в лоб:
-Ты меня не любишь, не жалеешь…
Она побледнела и даже немножечко покачнулась, выслушав мою декламацию, а потом спросила:
-Ну, и о чём эти стихи?
-О любви, - уверенно наврала я.
-Ну, и о какой же любви?
Что я могла ответить? Ничего. Я села на место и застрелилась.
Другая моя учительница русской литературы была жгучей черноволосой красавицей с алыми губами, обладательницей телес невероятных размеров и алчной жажды полноты жизни и впечатлений, которые она получала в избытке, имея море активного мужского внимания и довольно приличное состояние. Начинались новые времена, и поговаривали, что моя прелестная героиня содержала довольно популярный в городе ночной клуб, пользовавшийся дурной славой, благодаря торговле запрещёнными веществами и разврату, царившему в нём. Надо ли говорить, что мягенькая эгоистичная хохотушка и обаяшка несла внутри себя молибденовый стержень советской закалки вкупе с абсолютным, убеждённым атеизмом. Так вот, тогда мы уже проходили милостиво восстановленного в литературную программу Пастернака, и я не готовилась к уроку целенаправленно, ибо уже заранее знала наизусть “Рождественскую звезду”. А что. Я встала и вывалила этот огромный стих прямо в класс, как коровью тушу на званом ужине веганов. Глаза учительницы заблистали жидким чёрным стеклом, рассыпались колким бисером, возмущённо заколыхались пышные волны её форм, а сухость фразы разрезала воздух мнимым равнодушием:
-Ну, и о чём эти стихи?
-Обо всём, - мужественно призналась я.
-Ни о чём. Религиозная муть.
Что я могла ответить? Позже я побывала в знаменитом ночном клубе, там на потолке был смонтирован огромный извивающийся в сигаретном дыму змей, меняющий цвет в зависимости от ритма музыки. Прошло, однако, много лет, и я случайно встретила вторую из героинь в церкви в преддверие Пасхи. Ей стало плохо, она потеряла сознание, не дождавшись, пока священник окропит её пасхальную корзинку святой водой, притом сделала вид, что меня не узнала. Глаза её были всё так же черны, а туловище погружено в огромный свёрток многочисленных одёжек, несмотря на адскую жару. Она бежала с церковной площади, чертыхаясь и разваливаясь на ходу, а девочки из “скорой” хихикали ей вслед. Я так и не сказала им, что это моя бывшая учительница русской литературы.