Орешек

                С. В. Рахманинов. Симфония № 2, часть 3.

                ***
Я купил эту квартиру раза в два дешевле, чем она стоила. Мой друг, риэлтор с пятнадцатилетним стажем, почему-то бросился меня отговаривать, как только я выбрал из всех предлагаемых им вариантов именно этот.
- Слушай, по поводу твоего выбора… - Он как-то замялся, суетливо засовывая фотографии разных ракурсов понравившейся мне квартиры в объёмную офисную папку. - Уж и не знаю, как моя рука дёрнулась к этому предложению. Ведь собирался же убрать его куда подальше. Или вообще утилизировать.
- Ты чего там бормочешь себе под нос? - улыбнулся я. - Странный ты риэлтор! Вот ведь клиент готов раскошелиться, купить жилые метры, которые, как я понимаю, давно пылятся в твоём загашнике. Я правильно понимаю? А ты артачишься. И потом, я хочу купить именно эту квартиру. Она вполне отвечает всем моим эстетическим запросам. Так в чём проблема?
- Проблема…
Мой приятель словно воткнулся лбом в прозрачную стену и забуксовал. Ему явно хотелось пробиться к моему пониманию, но моё понимание сейчас находилось по ту сторону прозрачной стены. Я не знал, чего он от меня хочет. Зато знал, чего хочу я. Я хотел эту квартиру. Именно эту. Я не мог объяснить, что со мной приключилось, когда я увидел  снимки просторной гостиной с высокими, украшенными ненавязчивой растительной лепниной потолками, со старым, но очень ухоженным паркетом, уложенным крупными ромбами, с огромными оконными проёмами и широченными подоконниками, на которых можно устраивать ночные посиделки с полудюжиной старых друзей, если бы они у меня были. Спальня не отличалась большими размерами, так оно мне и не к чему. Зачем убеждённому холостяку большая спальня? Зато она была аккуратная, как маленькие ладошки  моей школьной подружки: уютная, светлая и явно рождающая особенные притягательные запахи. Уж если что и случиться в моей свободной от обязательств жизни, так совсем не стыдно будет в таком вот будуарчике принять кого-нибудь типа моей бывшей школьной подружки.  Кухня тоже имела своё очарование. Мне страшно понравилась плита. Я очень люблю готовить. Моя приятельница с последнего курса университета говорила, что я вполне бы мог, при определённых затратах и усилиях, открыть свой небольшой ресторанчик в центре города и орать на несчастных подчинённых, как это делают все талантливые шеф-повара. Ну, так она сказала. Мне тогда это страшно польстило, потому что увлекаться кулинарией на тот момент я только начинал. Может быть, ей так просто казалось: после бурных ночей со мной она всегда была голодной, как волчица, поэтому и глотала всё, что я приносил ей на овальной фарфоровой тарелке.
Плита в кухне была огромная и располагалась в самом центре, что показалось мне не только комфортным, но и стильным. Я тут же представил, как организую вокруг неё своё кулинарное пространство.
Но самым большим потрясением для меня стали виды из огромных окон моей — несомненно моей! - новой квартиры: город лежал, как в огромном зелёном котловане, на самом его дне, и выглядел собранным из крохотных деталей детского разноцветного конструктора, дальше — небольшие изумрудные холмы, а ещё дальше, совсем туманное, почти нереальное, как предутренний сон, - море. 
- Проблема… - опять замямлил мой приятель риэлтор. - Проблема есть.
- Какой бы ни была твоя проблема, - нетерпеливо заёрзал на стуле я, - эта квартира — моя. Я её хочу. Нет, не так. Я хочу именно её.
Приятель почесал кончиком слишком длинного и тонкого мизинца кончик своего слишком длинного и тонкого носа. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
- Давай так, - наконец, выдохнул он. - Я дам тебе месяц. Эта квартира всё равно никому не нужна. Она пустует. Ты просто снимешь её на этот месяц. Посмотришь, притрёшься к ней, почувствуешь атмосферу. Если всё тебя устроит…
- Так меня и сейчас всё устраивает, - перебил его я, начиная злиться.
- Если тебя всё устроит, - тише и медленнее произнёс приятель, - сделка состоится. - Он вытер тыльной стороной ладони лоб и откинулся на спинку своего удобного приземистого кресла. - Я не могу тебя не предупредить. С этой квартирой что-то неладное творится.
- Иди ты, - попытался поиронизировать я.
- Смейся, смейся, - махнул на меня рукой приятель.- Я бы может не особенно и старался тебя отговаривать, если бы ты был совсем чужим человеком. Тут какая-то странная история.
- Не замарачивайся, - тряхнул головой я. - Я человек не семейный, маленьких детей и жены с нежной психикой у меня нет. А с этой странной историей я сам как-нибудь разберусь.
- Я тебе сказал свои условия. Месяц ты эту квартиру снимаешь. А там — посмотрим.
- Ну и жмот ты, - ответил я, буравя его глазами. В этот момент мне показалось, что у моего приятеля свои особые виды на ценную для меня жилплощадь. - Но предупреждаю. Эта квартира — моя. Если что — засужу, даже несмотря на наше знакомство.
- По рукам, - сказал мой приятель и наконец-то улыбнулся.


                ***               

На переезд было затрачено не слишком много усилий. Ни физических, ни душевных. Скарба, необходимого мне для полноценного существования в любом пространстве, накопилось очень немного, а привязанности к прежней квартире у меня и вовсе не было. Она досталась мне от почившей тётушки, которую я почти не знал. Её расположение так же не отвечало моим запросам, которые, несмотря на скромность моего дохода и вообще требований к жизни, относительно жилья были достаточно высокими. Поэтому я расстался с тётушкиным наследством без сожалений, продав его, кстати очень скоро и весьма  прибыльно для своего кармана.  Уж и не знаю, как это вышло. Повторюсь, квартира была самой что ни на есть посредственной. У меня даже сложилось некоторое ощущение, что она сама хотела поскорее продаться. Ну, уж это мои домыслы.
Ранним майским утром, заплатив грузчикам сверх меры от своих щедрот, я распахнул огромные окна моего нового вожделенного жилища. Не совсем, правда, моего, благодаря назойливости и какой-то подозрительной заботы приятеля риэлтора. Но всё-таки моего — определённо! - в ближайшем будущем. Всё, что я с таким  нетерпением ожидал, случилось. Я обомлел. Я оробел. Я задохнулся от нежности и восторга. Мир, который открывался мне из окон этого дома, потряс все основы моего, может в чём-то неглубокого, но очень чувствительного существа.  Майский воздух, смешивающий в себе все возможные будоражащие воображение ароматы, вломился в пространство моей гостиной, как огромная волна цунами. В этих запахах в концентрированной дозировке чувствовались прощальные выбросы тоски наконец-то отступивших холодов, первые признаки робкой надежды на что-то особенное и странное, но такое волнующее, словно предчувствие первой любви, дурман липких, только что рождённых листьев, всё ещё прелой здоровой почвы. Я, как ошалелый, часто и глубоко вдыхал этот живительный воздух, сидя на широком подоконнике, пока моя голова не отяжелела и не закружилось. Я хлопнул себя по коленям и рассмеялся. От души, запрокинув голову. Пожалуй, я никогда не был так безоговорочно счастлив. Впереди меня ждало увлекательное занятие: организация пространства моего нового жилища. Сегодня я решил начать со спальни.

                Спальня

Окно в спальне было высоким и узким, как стрельчатые проёмы в средневековых замках. Краску на рамах надо бы обновить, подумал я. Но это не к спеху. Меня вообще всё устраивало в этом доме. Вообще - всё. Так, наверное, происходит, когда встречаешь навсегда любимого человека. Трещинки, изъяны, несовершенства, - всё это отдельные черты, складывающие объёмный образ единственно необходимого в жизни существа. С этим набором несуразных качеств просто с улыбкой соглашаешься. Так сейчас происходило и со мной, только если учесть, что все мои улыбки и согласия были связаны с обычными квадратными метрами. Случается же такое…
Я принёс таз с тёплой водой, мыло и фланелевую тряпку, которая минуту назад была рукавом от старой клетчатой рубашки, включил на телефоне музыку и принялся намывать пыльные стёкла. Зазвучал сладкий голос Такаки Мио. Он уносил в нежный мир цветущей сакуры, застенчивых взглядов и невидимой душевной смуты. Избавляясь от обильной пены на стёклах, я качал головой в такт незамысловатой мягкой мелодии. Покончив с мытьём окна, я на минуту закрыл его и полюбовался отсутствием разноцветных разводов. Протерев подоконник, такой же широкий, как и в гостиной, я вновь открыл пахнущую чистотой раму. Такаки Мио уступила место «Лунной реке» Френка Синатры. Самое время мыть пол. Под качающие звуки душераздирающе прекрасной мелодии, я, не спеша и время от времени закатывая глаза от удовольствия, начал протирать углы, трещинки между неплотно пригнанными паркетными брусками, невысокий аккуратный порожек и три изящные ступеньки, ведущие из гостиной в спальню. Запахло старинным лаком, которым, Бог весть сколько времени назад, покрыли  дрожащий под моими коленями паркет. Он сам был как огромный музыкальный инструмент, поскрипывая подо мной в самые необходимые  моменты: вот здесь старый добрый Френки чуть задержал невысокую ноту — скрип паркета замер, а сейчас хрипловатый голос легко и непринуждённо проскочил несколько звуков — паркет тут же отозвался вдохновенным шуршанием. Конечно, точность исполнения паркетом «Лунной реки» напрямую зависела от движений моих коленей, но тогда мне казалось (я хотел так думать), что пол всё-таки самостоятельно отзывался на мои любимые музыкальные треки. Пусть будет так. Это мой дом, это мой пол, что хочу, то и думаю.
Под джазовые разработки Ларри Кориэлла я начал расставлять мебель. Собрал постель, которую при переезде пришлось превратить в груду всевозможных металлических деталей, потому что дверные проёмы старой квартиры были узкими, как проломы в деревянном заборе. Устелил её чистым постельным бельём, предварительно взятым вчера из химчистки. Бельё хрустело и стонало: в химчистке переборщили с крахмалом. Рядом с постелью установил небольшой, очень изящной работы платяной шкаф. У окна поставил рабочий стол, набросал на подоконник с полудюжины маленьких подушек, вышитых рукой моей матери. С левой стороны от стола прибил книжную полку. Часть книг также расположились на подоконнике. Повесил пару качественных репродукций Ван-Гога. Под ними поставил кресло-качалку, набросив на него тёмно-зелёный в жёлтую клетку флисовый плед. Ларри Кориэлл закончил свою седьмую композицию, а я — устройство моей спальни. Я осмотрелся. Мне понравилось. Было во всей обстановке моей спальни нечто очень тёплое и зовущее. Не могу сказать, что я что-то изменил в постановке мебели: в старой квартире я придерживался приблизительно того же расположения. Однако именно здесь пространство заиграло так, как мне было необходимо. Эта мебель ждала именно этой спальни. Похоже, что и эта спальня ждала именно этой мебели.
Загрузить только что подключенный к электричеству холодильник я не успел. Готовить было не из чего, а проголодался я изрядно. Накинув лёгкую ветровку, я выбежал на улицу в поисках какого-нибудь недорогого кафе. Хотелось побыстрее поесть и вернуться обратно. Что-то определённо странное происходило между мной и моей новой квартирой.
Спустившись с холма, где обосновался мой новый дом, я обнаружил небольшую уютную забегаловку для таких торопыг, как я. Огромные окна, дверь с колокольчиком, деревянные складные столы и стулья, - всё говорило о том, что если нет времени, а перекусить необходимо, то вот оно, то заведение, которое даст вам всё нужное: вкусно накормит при небольшой затрате средств и времени. Я открыл дверь и вошёл в прохладный зал размером приблизительно с мою гостиную. На меня подняли глаза пара посетителей, поедавших куриную лапшу за столиком у окна, и, вероятнее всего, хозяин кафе, человек лет шестидесяти, протиравший фланелевой тряпицей и без того безупречно чистый кассовый аппарат.
- Здравствуйте, - отвесил я хозяину лёгкий поклон.
- Приветствую, - ответил хозяин тем же.
- Мне бы чего-нибудь на скорую руку. Горяченького. И кофе.
- Сию минуту, - кивнул хозяин и скрылся за стеклянной дверью кухни.
Я выбрал стол у окна, чтобы наблюдать за своим домом на холме. Как же я был похож на только что страстно влюбившегося человека, использующего любые способы для наблюдения за своим предметом! Как ревниво я оглядывал холм. Как ласкал пылкими взглядами стены и покатую крышу моего дома, как жадно отсчитывал этажи до того, заветного, моего, как нетерпеливо искал глазами уже знакомые окна. Бог ты мой! Это и мне самому уже казалось странным.
- Вот, пожалуйста, - услышал я над ухом очень мягкий приглушённый голос хозяина, и, тем не менее, дёрнулся, словно мои барабанные перепонки приняли на себя все децибелы пожарной сирены.
- Ох, спасибо, - растерянно кивнул я, принимая из рук хозяина поднос с чем-то дымящимся и очень вкусно пахнущим.
- Вы позволите, - взглядом хозяин указал на свободный стул рядом со мной. - На одну минутку. Я, вообще-то, не имею такой привычки, однако…
- Пожалуйста, - согласился я, тем более, что хозяин чем-то, я не мог понять, чем, привлекал меня.
- Вы так внимательно рассматриваете дом на холме, - осторожно начал хозяин.
- Это очень заметно? - смутился я.
- Это заметно, - ответил хозяин.
- Просто сегодня я въехал в этот дом. В квартиру на седьмом этаже. Во-он там, - я, прищурив глаз, пальцем указал хозяину нужное направление.
- На седьмом этаже? - тревожно переспросил хозяин.
- Именно.
- Квартира номер …..
- Именно.
- Ох-ох-ох… - Хозяин потёр лоб под тёмно-синей шапочкой с ярко-жёлтой надписью «Не заботьтесь о времени, о нём позаботимся мы».
- Что-то не так? - поинтересовался я.
- Определённо не так, - кивнул хозяин. - Вы кушайте, кушайте, а я с вами пообщаюсь, если вы не возражаете.
Я не возражал.
- Дело в том, - продолжил хозяин, когда убедился, что я благополучно проглотил первую ложку горячего вкусного супа, - что у этой квартиры… как бы вам поточнее сказать… особая репутация.
- В чём же заключается эта особенность? - спросил я, заглотнув ещё пару ложек потрясающе вкусного варева.
- Мало, кто толком может это объяснить. Тот, кто снимал или покупал эту квартиру, удостаивали нас очень отрывочными сведениями, так как спешили покинуть наш квартал как можно быстрей. Говорили только, что лучше в этот дом не носить букеты космей. Всё начинается, когда в этот дом приносят букет космей.
- Что начинается? - застыл я с ложкой у подбородка.
- Не знаю, - растерянно пожал плечом хозяин. - Так говорят: «Всё начинается». А что именно — никто не знает. Я просто хочу предупредить вас. Вы, судя по всему, не отсюда, поэтому могли на знать.
- Да нет, я знал. Вернее меня предупредили.- сказал я. - Не о букете космей, конечно. О репутации этой квартиры.
Хозяин развёл руками:
- Как же вы так, если вас предупредили!
- А вот именно потому, что предупредили, - хитро улыбнулся я. - Спасибо вам, всё было максимально быстро и вкусно.- Я шумно встал из-за стола. - Мне нужно идти. Дел ещё невпроворот. За беспокойство — спасибо. Я вас услышал.
Расплатившись за вкусный горячий обед, я вышел из кафе и оглянулся. У большого окна стоял хозяин и озадаченно покачивал головой.
Всё начинается с букета космей… Космея -  непритязательный скромный цветок, которым усажены каждый палисадник, каждая клумба на бульварах и скверах всего города. И кому пришло в голову собирать из этих цветов букеты, с которых якобы всё начинается? Прикупив себе кое-каких продуктов на самое первое время в небольшом, но очень приличном супермаркете недалеко от кафе, я поднялся по крутой лестнице, проложенной по северному склону холма, и подошёл к подъезду. Вдоль низкого резного забора, окружающего детскую площадку, я увидел ряд разноцветных космей. Они были разной длины и ухоженности. Как дети в приёмной семье: одни ладные и холёные, другие — диковатые, поникшие, некрасивые. Я воровато огляделся, поставил пакеты с продуктами под скамейку, на полусогнутых ногах подбежал к заборчику и, быстро, не выбирая  ни цвета, ни длины, ни привлекательности, выдернул семь цветков к ряду. Причём четыре из них — с корнем. Потом так же на полусогнутых ногах, озираясь по сторонам, просеменил к подъездной двери. В полутьме подъезда меня одолела смеховая истерика. Я зажал рот ладонью, во второй уместив пакеты и совсем непрезентабельного вида букет, похрюкивая, посвистывая и отплёвываясь, через ступеньку понёсся на свой седьмой этаж.
Отдышавшись в прихожей, я в первую очередь раздобыл кое-какую склянку для моих полуживых космей, а уже потом растолкал продукты по полкам холодильника. Склянку с цветами я отнёс в спальню — единственную комнату, в которой сейчас уместнее всего держать букеты. Пусть даже такие. В гостиной творился хаос, от которого я собирался избавляться завтра или послезавтра.
Часа три я не вылезал из компьютера. Уломал начальство дать мне возможность поработать дома из-за переезда. Работал в спальне под тонкий, едва уловимый аромат очнувшихся космей. Третий час моей работы подходил к завершению, когда я ощутил сладковатый привкус во рту. Я поморщился от досады. Такой вот привкус предвещал непременное головокружение, а то и обморок. Был у меня особый пунктик: от недосыпа или большой дозы впечатлений мой организм начинал выкидывать подобные коленца. Никогда не забуду, как после первой в моей жизни ночи с девушкой, которая мне действительно нравилась,  у меня пошла носом кровь. Кровотечение было таким обильным, что пришлось вызвать скорую помощь, умыкнувшую меня в клинику на другом конце города. Увезти — увезли, а обратно — добирайся, как хочешь. Без денег на дорогу, без одежды по сезону. Так мои родители узнали, что я лишился девственности.
Я встал, расправил плечи, попрыгал, сделала несложный комплекс расслабляющих упражнений, но привкус всё-равно не исчезал. Когда же где-то в глубинах своего слуха я начал распознавать какие-то шорохи и звуки, похожие на лёгкие семенящие шаги, я понял, что в конец переработал. Сделав пару глотков апельсинового сока, я вышел на улицу. День клонился к своему логическому завершению. Край неба медленно, но неизбежно становился сливочно-румяным, а над моей головой его словно небрежно обрызгали топлёным молоком: эти тёплые нежные вкрапления вечернего покоя, отражающегося на всё ещё дневном небе, всегда вызывали у меня особые чувства. Они словно возвращали меня в детство, лишённое ярких впечатлений от дальних путешествий и приключений, о которых мечтает каждый мальчишка, но спокойное и уютное, как мамино малиновое одеяло из верблюжьей шерсти, в которое она меня заворачивала, когда выносила на балкон подышать ещё отдававшим лёгким морозцем вечерним апрельским воздухом.
Я один раз обошёл холм, побродил по ухоженным маленьким улочкам у его подножия, заглянул в пекарню со смешным название «Добрые булки», купил пару печёных пирожков с малиной и сочень и отправился домой. По какой-то странной, непостижимой причине я не мог надолго оставлять свою новую квартиру. Она тянула меня, как любимая женщина, не звала, а именно тянула простым своим существованием.
Было около восьми вечера, когда я, с чашкой горячего кофе в одной руке и с томиком Харуки Мураками в другой, растянулся на постели. Укладываться было ещё рано, но приятная истома мягко сгибала колени. Слишком много впечатлений на сегодня.
Дочитав страницу до конца, я поставил чашку на пол и шумно её перелистнул.
- Можно на одну секунду назад? - послышалось над моим ухом.
Я машинально вернулся на прежнюю страницу и тут же подскочил. В проёме между резной чугунной спинкой постели и подоконником стояла женщина. В нежно-голубом платье. С длинными тёмными волосами. С иссиня-чёрными глазами, спокойно смотревшими на меня из-под длинных, прямых, как сосновые иглы, ресниц. Я быстро заморгал и, словно шуганный ребёнок, отлетел к противоположной спинке постели и намертво в неё вцепился. Моё дыхание вдруг стало резким, свистящим и поверхностным, как у астматика, глаза выбросили сноп странных, похожих на летнюю мошкару искр.
- Я только попросила одну секунду, - сказала она каким-то хрустальным нездешним голосом. Говорила она, но голос проникал в мои ушные раковины не снаружи, как это полагается, а изнутри моего же собственного организма. Откуда-то из позвоночника. - Я просто не успела дочитать.
- Кто… вы… вообще? - попытался я хоть как-то сконцентрироваться на происходящем, чтобы не загреметь в унизительный обморок. Она хоть и была призраком, но призраком явно женского рода, а терять сознание перед  женщиной, пусть даже такой, мне совершенно не хотелось.
- Можно я выйду из этого тесного угла? Мне очень неудобно, - спросила она, наклонив голову. В моём позвоночнике тоже что-то наклонило голову.
Я пожал плечами. Дурацкий жест, ничего более толкового выдумать не мог! Она, видимо, поняла это как разрешение и, улыбнувшись, вышла из тени. Я, как ошпаренный, притянул колени к самому подбородку. Она остановилась у края постели и стала меня разглядывать, как это делают дети: смело и пристально, клоня голову то к одному призрачному плечу, то к другому. Если она сейчас на меня прыгнет, я съеду с катушек, - подумалось мне. Не хватало всю оставшуюся жизнь проторчать в клинике для душевнобольных. Но прыгать на меня она, судя по всему, не собиралась. Тогда я сам стал с осторожностью снайпера её рассматривать.
Была она маленькой, как орешек. Так я её для себя и определил. Хотя есть ли смысл называть призрака каким-нибудь именем? Возраст Орешка определению вообще не подлежал. Да и какой может быть возраст у призрака? Во всех её повадках было что-то глубоко детское, такое по-женски детское, что имеет какой-то особый невероятно притягательный шарм: этот вечный наклон головы, руки, заложенные за спину, покачивание с носка на пятку. Если бы Орешек была из плоти и крови, я, совершенно точно, для себя бы её отметил. Но она была при-зра-ком! И это меняло всё. Никакого шарма, никакого очарования, ничего! Кроме, пожалуй, имени. Оно мне, правда, понравилось. Ну ни дурак ли!
Вдруг она прижала свой маленький палец к губам и, не отнимая его ото рта, тихо произнесла:
- Всё началось с букета космей…
Меня словно вдавило в стену. Проклятущее любопытство, проклятущие космеи! Зачем я вообще ободрал эту глупую клумбу на этой глупой детской площадке!
- Постойте, только не убегайте, как другие! - Её маленькие ладошки мелко-мелко задрожали почти перед самым моим лицом. - Это не страшное заклинание, не начало кошмарной истории. И я — не призрак убитой женщины.
- А кто же вы? - еле ворочая сухим языком, проговорил я. Если сравнивать наши с Орешком голоса, то это походило бы на сравнение между звенящей рождественской снежинкой и комком осенней грязи, плюхнувшейся на пол прихожей с тяжёлого рабочего сапога. - Кто же тогда вы?
- Так вот я и хочу всем рассказать, кто я, а все убегают. А началось всё с букета космей.
- Что началось?
- Моя история. Я должна её рассказать. И узнать, чем она закончиться.
- Я ничего не понимаю.
Я, действительно, ничего не понимал, но вдруг почувствовал, что это непонимание выместило из моего сознание потусторонний страх, который, несмотря на всё очарование, вызывала во мне Орешек.
- Вы можете отойти туда. - Я показал ей на кресло. - Вы можете присесть, если вам угодно. У меня страшно затекли ноги, пока я тут сидел и вас боялся.
Она глубоко по-детски кивнула и села на самый краешек кресла, как наказанный ребёнок. Я невольно улыбнулся.
- Нет, вы, серьёзно, располагайтесь, как вам будет удобно, раз уж мы тут…
Она села поглубже и откинула голову на спинку кресла. Бог ты мой! Тусклый свет лампы словно очерчивал её тончайший кружевной профиль. Ровная, сливочного цвета шея с бившейся — совершенно живой! - голубой жилкой, похожие на крылья бабочки ключицы, выступавшие под нежным то ли шёлком, то ли муслином её голубого платья, острые плечи — всё это хотелось потрогать. Нет, больше!  -  всё это нуждалось в прикосновении! Мне вдруг на секунду показалось, что это прикосновение должно быть непременно моим и только моим. Я заволновался. Она же явный выброс моей странно отреагировавшей на сегодняшние потрясения фантазии, и не более! Однако вот оно — живое — совершенно живое! - воплощение  «Девушки с цветами» Хоакина Сорольи!
- Может быть хотите кофе? Я не знаю, пьют такие, как вы, кофе? - спросил я.
- Такие, как я, делают всё, что делают такие, как вы, - улыбнулась она.
Я отправился на кухню. Проходя мимо кресла, на котором сидела Орешек, я невольно прибавил шаг.
- Ну зачем вы так меня пугаетесь? - крикнула вдогонку она.
- С непривычки, - шёпотом ответил я уже с кухни.
Руки выплясывали сегидилью. Несколько раз я опрокидывал ложку с кофейными гранулами, с трудом налил сливки. Поднос вдруг стал тяжелее килограммов на сто, и почему-то нырял в руках, как кит-одиночка где-нибудь во льдах Ледовитого Океана.
Она с благодарностью приняла большую белую кружку, и я в очередной раз поклялся себе, что Орешек — не призрак, не плод моего воображения, а совершенно живое существо. Что за бред со мной приключился!
- Вы теперь будете слушать мою историю? - сказала она, сделав пару глотков.
- Теперь буду, - кивнул я. Зачем ей нужно рассказывать историю? Что ей с того, чтобы её историю кто-нибудь выслушал? Стоит ли задавать себе подобные вопросы, если главный вопрос на сегодняшний момент — кто она вообще такая? - так и остаётся без ответа?
- Всё началось с букета космей, - начала она, понизив голос. То ли нарочно, то ли так уж получилось. - Он подошёл ко мне с букетом совсем поникших космей. Я даже не его заметила сначала, а космеи. Он был какой-то, знаете, обиженный. До сих пор не могу понять, то ли на себя, то ли на окружающих его людей, всех, без разбора, то ли на судьбу…
Я не понимал ровным счётом ничего.
- Подождите, подождите, - замотал головой я. - Кто — он?
- Я не знаю, - пожала она плечом. - Мне он был дан — таким. Без имени. Просто Он.
- Кем — дан? Как — дан? - ещё больше запутывался я.
- Автором.
- Каким автором?
- Ну, автором, который стал писать мою историю!
Я почувствовал, что Орешек начала раздражаться. Как раздражаются дети, когда они объясняют что-нибудь предельно для них простое, а взрослые делают круглые глаза и смотрят с непониманием. Какие же недалёкие люди, эти взрослые!
- Подождите, - в очередной раз замотал я головой. - Автор, который стал писать вашу историю? В смысле?
Она встала с кресла, поставила белую большую кружку с остатками кофе на письменный стол и села рядом со мной на край постели. У меня внутри всё съёжилось. Но никакого могильного холода или ощущения смутной тревоги у меня не возникло. От неё исходил сладковатый аромат старых, зачитанных до дыр фолиантов. Это был мой любимый запах. Я шумно втянул его носом, и моя голова заходила ходуном. Она заглянула мне в глаза. Её чёрные зрачки казались проходами в тайный мир, куда мне по какой-то причине ход был заказан. Но кто знает, кто знает, словно намекали крохотные блестящие звёздочки, зовущие на самое дно её влажного, как тёплое море, взгляда.
- Лет пять назад здесь жил автор. Писатель. Он долго и упорно трудился над одной очень увлекательной историей. Увлекательной исключительно по моему мнению. Потому что чьё-то другое мнение  этой истории уже не светит.
- Почему? - чисто автоматически спросил я.
- А потому что история эта не была дописана. Автор переехал в другой город. А может в другую страну. Сюжет ему перестал быть интересен. А я осталась привязанной к этому месту. Потому что это место меня не отпускает. Где бродит Он, я не знаю. Может тоже в какой-нибудь квартире пугает чувствительных жильцов. Просто здесь, в этом доме, оборвалась глава, посвящённая мне. Для того, чтобы я ушла, оставив этот дом в покое, моя история должна быть услышана и дописана. Хоть кем-то услышана. Хоть как-то дописана. Мне не приходится выбирать. Вы можете, выслушав, просто взять и меня убить. На ваш выбор. Это может быть бытовое убийство. Значит, жанр, в котором вам надо закончить мою историю, должен быть детективом. Понятия не имею, как ведут себя героини детективов. Или, предположим, какой-нибудь трагический случай. Тогда это — мелодрама. Только не делайте мне очень больно. Пусть это будет мгновенная смерть. Чтоб раз, и всё.
Я сидел, прямой, как легкоатлетический шест. До меня доходил, с трудом, но всё-таки доходил бред, который она несла. Доходил, но на пороге осознания, словно сухой осенний лист, скручивался и падал куда-то под ноги. Сейчас, если попробовать подняться, я бы явственно ощутил под ногами шуршание целого снопа сухих осенних листьев того бреда, который она несла.
- Могу ли я до вас дотронуться? - шёпотом спросил я.
- Вполне.
Орешек протянула руку, я потянулся ей навстречу. Её маленькие пальцы были тёплыми и мягкими на ощупь. Живыми, тёплыми и мягкими! Я перевернул её руку и провёл несколько раз большим пальцем по дну её круглой детской ладони.
- Щекотно, - сказала она и скрутила ладонь, как улитку. Мой большой палец остался внутри этой крохотной улитки. Меня затрясло.
- Но ведь вы — живая.
- Совершенно.
- Как это возможно?
- Я не знаю. Я определённо не знаю. Ведь это не моя прихоть. Я просто взяла и появилась, потому что так захотел автор. Но я — живая. - Она быстро-быстро закивала. - Вы же трогаете меня.
- Да. Я вас трогаю.
Я всё ещё не верил, что это происходит со мной, крепким мужчиной, ведущим здоровый образ жизни.
- Хорошо, - согласился я, ведя разговор скорее с собой, чем с Орешком. - Хорошо. Раз вы живая, как же я вас не заметил с самого начала, когда сюда въехал?
- Ну, это совсем просто, - сказала она и разжала кулачок-улитку. Мой палец оказался на свободе. - Я пришла тогда, когда вы почувствовали эту квартиру домом. Своим родным домом. Знаете, я ведь с самого начала за вами наблюдала. Сидела на подоконнике, пока вы мыли пол, сидела на полу, пока вы мыли окна. Вместе с вами слушала вашу музыку. Никто ещё так не относился к этой квартире, как вы. Мне сразу стало понятно, что именно вы закончите мою историю. Все остальные просто убегали. Вы полюбили это место. А значит немножко и меня.
Я почему-то улыбнулся, хотя по большому счёту мне было совершенно не до смеха.
- Помогите мне, - неожиданно грустно сказала она и опять взялась за мой большой палец. - Не прогоняйте. Послушайте мою историю и закончите её. Пожалуйста.
Я очень внимательно посмотрел на неё. Меня обожгла нежность.
- Слушай, давай на ты, - вдруг предложила она, сощурив глаза.
- Давай, - кивнул я и понял, что с этого момента мы с ней стали одного поля ягодами. Мне трудно описать, как я это понял, что в себе несло это ощущение. Просто я и она теперь — одного поля ягоды. - Это что ж за гад был такой, твой автор, что такую вот красоту оставил одну с непонятными людьми, трусливыми и безжалостными.
- Нет, он не гад, - затрясла она головой. - Он же не виноват, что история про меня ему наскучила. Это же так естественно для человеческой природы.
- Да, естественно, - выдохнул я. - Очень естественно. Хотелось бы наоборот.
- Ты послушаешь меня?
- С удовольствием.
- Давай я принесу с кресла плед, мы заберёмся в постель с ногами и будем сидеть вместе. Под одним пледом.
Что-то странное зашевелилось у меня в груди.
- Сиди, я сам принесу.
Мы забрались под плед. Она прижалась ко мне своим совершенно живым, мягким и нежным телом, обхватила тонкими руками мой локоть, воткнулась виском в моё плечо и начала, как сказку, как детскую песенку: с придыханием и короткими всхлипами:
- Всё началось с букета космей…
Её история была запутанной, неровной и нервной. Видимо, автор переживал в тот  момент либо психологический, либо писательский кризис. Он заставлял её пускаться на поиски какой-то замысловатой истины при любом удобном и неудобном случае. Эти поиски, вернее, эта истина не несла в себе никакой живительной силы и не имела смыла. Вообще никакого. Она не была связана ни с Орешком, ни с её вечно ускользающим бой-френдом, таскавшим за собой мятый букет несчастных космей. Эта истина напоминала мне какой-то инопланетный аппарат, зависший где-нибудь над Гималаями: дойти до неё невозможно, даже не пытайся. А Орешек на протяжении всей своей нелепой истории всё-таки пыталась. Понятно, не сама, по воле автора. Но в эту волю она верила как во что-то неоспоримое. Время от времени я останавливал Орешек, желая всё-таки выяснить, зачем она пускалась в ту или иную аферу, на что она округляла глаза и смотрела на меня с недоумением и определённой долей сочувствия.
- Как, ты не понимаешь? - Я качал головой. - Совсем-совсем не понимаешь? - Я качал головой. - Как же мне объяснить тебе то, что ты совсем-совсем не понимаешь?.. Ты просто прими, что так — надо. Только так и надо. Так и никак иначе.
Я замолкал и долгое время не прерывал её. Не потому, что соглашался с ней. Совсем не соглашался, поскольку сюжет её истории иногда переходил границы адекватности. Просто я видел, как мои элементарные вопросы ставили её в тупик, из которого она, в силу особенности своего несвободного существа, не могла выйти. Дурачина! - ругал я себя каждый раз, когда пытался у неё что-нибудь выяснить. Как она может мне всё растолковать, если в такие обстоятельства её засунул этот тупоголовый автор!
Как-то, уже глубоко за полночь, прервав её рассказ на самом оглушительно нелогичном месте, я её спросил:
- Послушай, а если бы ты поступила не так, как поступила, а, предположим, так… - И вывалил на её плечи целый воз всевозможных вариантов решения той проблемы, от которой она, с благословения автора, так бездарно пыталась отделаться на протяжении четырёх глав.
Она, медленно моргая, словно погружаясь в сон, долго смотрела на репродукции Ван-Гога. Потом длинно прерывисто вздохнула и прошептала:
- А разве так было можно?
- Нужно! - пожалуй, слишком горячо ответил я.
- А почему тогда…
Мне показалось, что Орешек приуныла. Её молчание длилось несколько минут, но для неё, я явно почувствовал, это были очень тяжёлые, трудные, почти неподъёмные минуты.
- Ну не может же автор меня обманывать, - неуверенно сказала она. Потом мотнула головой, видимо, заставляя себя не отступать от принятой навеки клятвы верности, и произнесла более крепким голосом. - Нет, он не может меня обманывать.
- Значит, по-твоему, я могу? - с некоторым укором посмотрел я в её огромные чёрные глаза. - Мне, значит, есть резон тебя обманывать? Назови хотя бы одну причину, по какой мне это надо.
Орешек дёрнулась и растерянно улыбнулась.
- Я не могу найти такой причины. Но я не могу понять, зачем это понадобилось автору.
- Я тебе объясню. - Сейчас я напоминал себе врача-хирурга, который без анестезии удалял несчастному больному вредоносный отросток, мешающий его организму нормально функционировать. - Объясню. Похоже, что автору твоя история наскучила ещё до того, как он её начал писать. И вообще, зачем он начал её писать?… Вот ты -  рассказываешь, я — слушаю. Кто я? Обыватель, для которого и пишутся подобные истории. Но обыватель я всё-таки толковый. Потому что заметил, что ни детальной проработки образов, ни подбора интересных событий, где бы персонажи имели  возможность себя максимально раскрыть, ни интриги, - ничего нет. Только эти несчастные космеи, которые, пожалуй, единственные могли бы поблагодарить твоего автора за такое обильное внимание. Да и они ничего не прибавляют к твоей истории. Даже если бы не было этого букета, ничего бы не изменилось. Твой бой-френд всё равно бы ушёл, ты бы всё равно следовала за ним по пятам в поисках истины, которую таковой можно назвать с бооольшой натяжкой.
- У каждого ведь своя истина, - совсем поникшим голосом прошелестела Орешек. - Так сказал автор. Тебе моя истина кажется нелепой. А я следовала за ней, потому что она была моей.
- В том-то и дело, что не твоей! - вконец разволновался я. - Это была истина, которую в твой замечательный разум гвоздями забил твой неразборчивый в людях автор. Посмотри, на протяжении всей истории ты несколько раз подсказывала ему, что можно повернуть сюжет совсем в другую сторону и он станет шире, плотней и ценней, как для тебя — персонажа, так и для меня — читателя. И именно там, в другом направлении, тебя могла настигнуть твоя истина. Автор должен был предложить тебе вместе проделать этот путь, вместе следовать за истиной, вместе, понимаешь, чтобы ты стала его активной помощницей! А он выбрал очень удобную позицию, позицию навязывания своего мировоззрения тому, кого считает своим рабом. Ты, Орешек, раб своего автора.
- Кто я? - вздрогнула она.
- Раб ты, раб, - с нажимом произнёс я.
- Нет, то, что я — раб, я уяснила. Ты назвал меня…
Я покраснел и съёжился. До этого момента я и не думал, что имя, которым мы в мыслях называем кого бы то ни было, такое интимное, приватное, совершенно внутреннее событие. Я произнёс его вслух. Я словно признался в чём-то для меня огромном и невероятно важном. Я означил её для себя, сделав её, тем самым, частью своей жизни.
- Прости…
- Повтори.
- Не могу…
- Повтори!
- Зачем?
- Ты что, не понимаешь?
- Нет, не понимаю.
- У меня Никогда Не было Имени…
Я поднял на неё глаза. Орешек смотрела на меня, как на облако в знойный полдень, которое вот-вот растает, унося в небытие вожделенную возможность дождя.
- Повтори.
- Орешек…
- Громче.
- Орешек.
- Крикни. Ты можешь крикнуть? Крикни!
- Орешек!!! Орешек!!! Орешек!!!
Я орал и смеялся до слёз. Она, заливаясь слезами, хохотала вместе со мной. Это продолжалось долго, очень долго. Мы так утомились слезами и смехом, что не заметили, как заснули. Крепко. Без сновидений...

                Кухня

… Я проснулся от того, что почувствовал, как моя нога словно угодила в нору с ежами. Их маленькие и острые, как акульи зубы, иглы насиловали мою несчастную конечность от пальцев до паха. Оно и понятно. Всю ночь я спал сидя, подобрав её под себя. Орешка рядом со мной не было. А была ли вообще Орешек? Я забеспокоился. Но, услышав на кухне звон разбиваемой посуды, улыбнулся и расслабился. Кому же это ещё быть, как не Орешку! Через пару минут я встал с постели и, приволакивая не очнувшуюся ещё ногу, побрёл на кухню.
Орешек пыталась приготовить завтрак. По всей кухне, словно осколки разбитых сердец, были разбросаны яичные скорлупы, на плите выкипал чайник.
- Твой автор не научил тебя готовить? - зевнув, спросил я.
- Зато он научил меня размышлять о пользе завтрака, - виновато улыбнулась она.
- Да уж, ценнее этого в реальной жизни и быть ничего не может.
- Когда ты будешь дописывать мою историю, сделай так, чтобы я умела хорошо готовить, ладно? Это моя к тебе личная просьба.
- Я подумаю об этом, - сказал я, погладив её по голове. Этот жест воспринялся и ею и мной, как самый естественный в наших странных отношениях, как само собой разумеющийся. От этого стало так спокойно,  хорошо и уютно, словно мы уже лет десять каждое утро вот так встречаемся на кухне.
Я быстро приготовил омлет, сварил кофе, и мы устроились на стоящем у окна  посудном шкафу.
- Вот не знаю, на какой стене привесить этот шкаф. Не посоветуешь? - деловито спросил я Орешка.
- Я таких советов не даю, - сказала она, глотая омлет, почти не прожёвывая. - Вкуснотища какая! Ты, случайно, не повар?
- Случайно нет.
- М-м. Мне в-общем-то всё равно, кому доверять свою судьбу. Но всё-таки человеку с хорошей профессией это было бы, пожалуй, лучше.
- Ты считаешь, что повар — это хорошая профессия?
- И ещё какая! - Она улыбнулась, словно посыпала этот мир сахарной пудрой. - Человек, который умеет хорошо готовить, - хороший человек.
- Прямо даже и не знаю, - почесал я затылок, - рассказывать тебе историю про повара-извращенца или нет…
Она замерла с застывшей у самого рта вилкой, с которой медленно, как в старом кино, сполз кусочек омлета и беззвучно упал на почти пустую тарелку. Орешек очень быстро ест, подумал я. Она, действительно, заглотила всё в считанные минуты, словно чайка на побережье ранней весной. Надо ей что ли растолковать, как правильно поглощать пищу.
- Про повара - извращенца? - с тихим ужасом в дрожащем голосе переспросила она и шумно проглотила последний кусок омлета.
- Да, про повара — извращенца. Так что ты поосторожней с выводами. Знавал я одного сантехника.  Потрясающий был человек! Ты знаешь, кто такие сантехники? - Она почему-то засмущалась, раскраснелась и улыбнулась в ладонь. Я качнул головой. - Ты не знаешь, кто-такие сантехники. Это люди, которые копаются в кишках любого здания.
- Ой, - откинулась она на спинку стула.
- У каждого здания, как и у нас, есть кишки, которые требуют своевременного лечения и профилактики. - Я понизил голос. - У тебя есть кишки?
Она стукнула меня чайной ложкой по лбу:
- Всё у меня есть!
И отвернулась.
Я не знал, почему, но меня страшно забавляла её наивность. Разговаривать с ней было таким же захватывающим занятием, как общаться с маленьким, не очень сообразительным, но невероятно любознательным ребёнком. Орешек всему удивлялась. Всему, что бы я ей ни рассказывал. Я понимал, что так она познаёт мир, в котором осталась одна, мир, совершенно чужой, огромный и до меня абсолютно враждебный. Она вцеплялась в меня своими глазами, как острыми пушистыми лапками, следила и повторяла каждое моё движение, считывала каждый жест, любое, даже самое мимолётное изменение мимики, и всё это словно запирала в маленьком, но, должно быть, очень глубоком сундучке своего сердца. Ей нравилось быть со мной. А мне начинало нравиться быть с ней. Именно сейчас, на кухне, я понял, что меня связывало с этой квартирой. Это не просто роскошный вид за окном и широкие подоконники. Это ожидание чуда, которым здесь был пропитан воздух. Крохотные, невидимые человеческому глазу частички волшебства, выдыхаемые Орешком, вдохнул и я, сначала почувствовав их через фотоснимки, а потом до самых краёв зарядив ими свои лёгкие, когда перешагнул порог этого дома. Я понял, что Орешек ждала именно меня. Поэтому ей так спокойно со мной. И я не должен обмануть её ожиданий.
Все эти мысли пронеслись в моём мозгу за считанные секунды. Всё это было бы так замечательно и правдоподобно, если бы ни одно очень важное обстоятельство. Орешек — литературный персонаж. С не проработанным до конца характером, со странной линией развития, с килограммами мусора в голове. Я по всем правилам этой реальности не должен привязываться к ней как к настоящему человеку. Тем более мне предстоит хлопотливая работа: дописать её историю до конца. Как, каким образом, я не знал. Да, в своё время я занимался литературным баловством. Но это было давно. Хотя, если честно, то, что рассказала мне Орешек, я бы смог написать гораздо лучше. Нет, серьёзно. Каким субъектом вообще был этот автор? А дописать историю Орешка должен был непременно я. Так решила она. К этому решению медленно, но  верно подбирался и я. Поэтому привязываться к ней я не должен, чтобы не отвлекаться на ненужные сантименты и лишние детали личного характера.
- Выпьем что ли кофейку, - вдруг с какой-то очень неожиданной интонацией произнесла Орешек.
- Что? - чуть не подавился доедаемым омлетом я.
- Выпьем что ли кофейку, - не меняя интонации повторила она.
- Это тебя автор так научил?
- Да.
- Расскажи, а чему он ещё тебя научил.
- Я расскажу. Но ты, когда я рассказываю, почему-то странно улыбаешься.
- Тебя это обижает?
- Я не могу понять. Ведь я не знаю, почему ты улыбаешься.
- Я не буду улыбаться.
- Лучше улыбайся. А то вдруг это хуже, чем если ты улыбаешься.
- Этот автор вывихнул твои мозги набекрень. - Я покачал головой и снова не сдержал улыбки. -Ты пойми, я ведь это не из праздного любопытства. Чтобы дописать твою историю, я должен знать не только где ты жила, с кем ты жила, как ты жила. Но и что ты думала, что чувствовала. Вспомни сейчас самое яркое впечатление и расскажи мне его не с точки зрения твоего автора, а с твоей точки зрения.
- Я не знаю, что такое «моя точка зрения», - виновато улыбнулась она.
- Хорошо, - качнул головой я. - Давай так. Ты мне будешь рассказывать, а я тебе буду задавать вопросы.
- Да, так лучше. Дай подумать… Яркое впечатление…
Пока она, закатив глаза к потолку, вспоминала самое яркое впечатление из своей литературной жизни, я разлил из глиняной турки, купленной по случаю в антикварном магазине рядом с моей прежней квартирой, густой маслянистый кофе в круглые фаянсовые чашки, нарезал тонкими ломтиками сыр, потом лимон, разломил свежайший багет.
- Мне так нравится за тобой наблюдать, когда ты готовишь, - вдруг сказала она совершенно земным, реальным голосом совершенно земной, реальной женщины. У меня засосало под ложечкой.
- Ты не отвлекайся, - потускневшим голосом проговорил я.  - Твоё самое яркое впечатление…
- Ах да... - Прежняя Орешек вернулась. - Вспомнила. На странице сорок восемь. Он тогда сказал мне, что я очень похожа на его маму, а он не может быть рядом с человеком, который  напоминает ему маму.
- Это твоё самое яркое впечатление? - Я не поверил своим ушам.
- Да, - как-то грустно кивнула она.-  Он никогда не рассказывал мне о своей маме. Только один раз, когда сказал, что не может быть со мной, потому что я на неё похожа.
- Само по себе — полный бред, - тряхнул головой я. - Ну хорошо. Если это твоё самое сильное впечатление, давай попробуем. Только ты не спеши ни с ответами, ни с кофе. Орешек, ты очень быстро ешь. Заглатываешь всё, как чайка на побережье ранней весной. Так нельзя.
- Хорошо. - Она ооочень медленно отпила первый глоток, ооочень медленно откусила сыр, ооочень долго всё это пережёвывала и глотала. - Так?
- Нет, не так. Делай это, как я. - Я продемонстрировал. - Поняла?
- Да.
- Ну что ж, начнём... Он тебе ничего не рассказывал о своей матери? Совсем ничего?
- Я уже говорила тебе, что нет.
- Что ты ответила ему на отказ?
- Я ответила, что понимаю его, что он имеет на это право.
- Тебе не было больно или обидно?
- Нет, в авторских ремарках этого не значилось, - покачала она головой и сделала ещё один глоток кофе.
- В авторских ремарках… С ума сойти… Хорошо. Теперь давай попробуем так. Я — это он.
Орешек вытаращила на меня и без того огромные глаза.
- Как это?
- А вот так. Сейчас мы с тобой разыграем эту сцену прямо здесь, на кухне. Я буду им.
- Не думаю, что получится, - почему-то очень испугалась она.
- А я думаю, получится, - упрямо настаивал я.
- Я же не знаю, как ты будешь себя вести, я не знаю, что ты будешь мне говорить и что буду говорить тебе я…
- Вот именно. Это как новое приключение… Давай же, ну!
Я смотрел, как она съёживается, сжимается, как борется со своими страхами, со своим таким книжным, трусливым, смутным существом. Я наблюдал, как желание попробовать что-то новое, не прописанное автором, а значит, запретное, с каждой секундой, с каждым коротким и жадным взглядом в мою сторону растёт и множится.
- Я ведь просто должна была рассказать тебе свою историю, - из последних сил цеплялась она за себя прежнюю. - А ты сейчас хочешь провести эксперимент?
- Ну я же должен дописать твою историю, так? - тихо, как змей-искуситель, обволакивал я её слух своим, упавшим до самых глубоких бархатных ноток, голосом. Если надо, я умею и так.
- Ну х-хорошо, - выдохнула она. - Давай попробуем.
Я принял подобающую случаю позу: откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу, полуприкрыл глаза.
- Нет, он не так сидел, - осторожно произнесла она.
- Мне всё равно, как сидел он. Так буду сидеть я. И пожалуйста, не сравнивай меня с ним. Мужчины, если ты хочешь знать, этого страшно не любят. А сейчас дай мне десять секунд, мне нужно войти в образ.
Орешек сжала кулачки у подбородка и закрыла глаза. Я наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Она решила очень серьёзно подойти к этому делу, подумал я и потихоньку улыбнулся.
- Ну что ж, начнём, - сказала я тоном профессионального дуэлянта. -  Мне очень неприятно говорить тебе это, но мы вряд ли когда-нибудь сможем быть вместе.
- Ты уже начал? - засуетилась она. - Начал?
- Соберись уже и не отвлекайся, - коротко прорычал я.
- Да-да. Хорошо… - Она выдохнула, зажмурилась, а потом медленно открыла глаза. Я чуть с ума не сошёл. Как мне разыгрывать роль мужчины, собирающегося бросить такую женщину?! - Я понимаю… Понимаю…
- Нет, не понимаешь… Ты не понимаешь. Моя мать… она… Одно время она была единственным человеком, который принимал меня таким, какой я есть. А ты знаешь, какой я есть.
- Но ведь так и должно быть… Мать всегда — единственный человек, который принимает… И потом… я совсем не знаю, какой ты есть. Если честно, я сейчас и саму себя не знаю. - Орешек осторожно глянула на меня. Я понял, что она говорит правду, рождённую внутри её сердца. - Я, как оказалось, очень многого не знаю. Например, я совсем не знаю, как приготовить завтрак любимому мужчине. А ты говоришь…
- Мне трудно с тобой.
- Я понимаю.
- Не понимаешь. Мы через столько вместе прошли. Что бы со мной ни случалось, ты всегда оказывалась рядом. Ты стала для меня слишком дорогим подарком. - Я испугался. Что-то во мне начало методично ломаться. - Все, кто приближался к моему сердцу, исчезали. Я не знаю, почему это так… Со мной… Я начал бояться привязанности. Всё началось с букета космей. Именно их я положил на могилу моей матери. Она оставила меня одного, когда мне только-только исполнилось шестнадцать. Я был никем. Отец никогда всерьёз не воспринимал меня, не смотря на то, что я был очень не плох в спорте и учёбе. Я слишком походил на маму, имел слишком ранимую душу, слишком часто уходил в себя. Я остался один. Через год отец женился на женщине, старше меня всего на пять лет. Мне было всё равно. Ей — тоже. Отцу — тем более. Ещё через год у меня появилась сестра. Крохотный кричащий комочек, который не давал спать ни отцу, ни мачехе. А я словно открыл новую вселенную. Я ночами возился с ней, пеленал, баюкал. Взрослые перестали слышать её ночной плач, думая, что у неё наладились сон и пищеварение. Я пропадал в детской. Ни отец, ни мачеха не могли бы с той же точностью, как я, сказать когда она впервые улыбнулась (я определённо знал, что первой она улыбнулась мне), когда у неё появился первый зуб, какое первое слово она сказала. А первое, что она сказала, глядя мне в глаза — ТЫ. Она так и называла меня — Ты. Она дала мне это имя. Я готов был сражаться за неё с целым миром, со всеми его детскими болезнями и причинами для слёз... Она умерла, когда ей исполнилось три года. Воспаление лёгких. Мне показалось, что я умер вместе с ней. Это был второй человек, которого я любил и который меня покинул. Третьим был единственный друг. Я познакомился с ним на втором курсе университета. К этому времени я стал угрюмым и сильным, не допускающим в свой внутренний мир никого и ничего, кроме любви к кошке Абракадабре, найденной на железнодорожной станции в запертой переноске (она разодрала себе лапы в кровь, пытаясь освободиться), и книг: Гюго, Чехов, Мураками, Лорка. А теперь появился этот странный парнишка, напоминающий случайно выжившего самца  богомола. Я не мог смотреть, как все, кому ни лень, шпыняют его, как шелудивого пса, будто он не имеет право на существование. Однажды я встал рядом с ним, когда он вляпался в очередную историю, грозящую закончится великой дракой. К тому времени я обладал определённым мастерством в тхэквондо и меня вряд ли можно было чем-то удивить. С тех пор я взял его под свою опеку. Он так и называл меня - «опекун». На деле он оказался невероятным человеком. Столько всего помещалось в его голове, а ещё больше — в сердце! Через месяц я ходил за ним, как ученик за сэнсэем. Он погиб по дороге в университет. Его велосипед сбил микроавтобус. Вдребезги. Раны, несовместимые с его жизнью. С моей — тоже. С тех пор я завязал с нормальными человеческими отношениями. Как только в поле моего зрения попадался кто-то, достойный моего интереса, я делал всё, чтобы больше он в поле моего зрения не попадался. Если это было невозможно, я начинал вести себя с ним, как свинья, активно провоцируя его на такое же свинское отношение. Я понимал, что всё это — мерзость. Но ещё большей мерзостью было бы причинить этому человеку раны, несовместимые с его жизнью. А значит и с моей… Я начал привыкать к такому существованию. Существованию, свободному от всякой привязанности. Сходился с людьми, отношения с которыми строились только на выгоде или сексе. Легко сходился, легко расходился… И тут появляешься ты. Со своими глазами. Со своим голосом. В своём голубом платье. С твоим вечным наклоном головы, как у только что вставшего на лапы щенка. Я увидел в тебе продолжение моей матери, потому что она так же смотрела на меня, чуть приподняв бровь, улыбалась уголками губ, так же морщила нос, когда собиралась рассмеяться. Она так же любила смеяться, как и ты. Только тебя хочется защищать, потому что твоя нелепость торчит из тебя, как арматура из недостроенного здания. Ты словно просишься на руки, как моя маленькая умершая сестра. Ты словно мой погибший друг, плохо сидящий в седле велосипеда, неуверенно шагаешь по этой жизни, тебя словно заносит из стороны в сторону, потому что ты не знаешь, по правильной дороге ты идешь или нет. Я не могу быть с тобой, потому что, привязавшись к тебе, я нанесу тебе раны…
- … несовместимые с моей жизнью… А значит и с твоей.
Я очнулся, когда она дотронулась до моего лица своей маленькой холодной ладонью. Она стояла рядом со мной. Я даже не заметил, как она подошла. Всё перевернулось с ног на голову. Я вцепился в её спину пальцами, не понимая, что, скорее всего, причиняю ей боль, и уткнувшись в голубой то ли шёлк, то ли муслин, нежно стягивающий её грудь, зарыдал в голос. Она трепала меня по затылку, постукивала кулачком по спине и шептала какие-то нежные детские утешения. Не помню, сколько прошло времени, но я угомонился. Всё ещё тяжело и длинно всхлипывая в острое плечо, я услышал её тёплый голос:
- А теперь послушай меня. Ты меня слушаешь? - Я мотнул головой. - Вот и хорошо. Куда бы ты ни пошёл, что бы ты ни говорил, как бы ни прогонял меня, я не уйду. Всё это чушь. Все теряют любимых людей. Все их когда-нибудь теряют. Просто в твоей жизни их было меньше, чем в чьей-то другой. Я думала, что ты не хочешь быть со мной, потому что не любишь, а все эти сравнения с матерью — пустые отговорки. Ты меня слушаешь? - Я мотнул головой. - Теперь я буду с тобой всегда. Я не покину тебя. Ты меня слышишь? - Я мотнул головой. - А сейчас давай-ка приколотим этот посудный шкаф вот к этой стене. - Я мотнул головой.
Часов до шести вечера мы вместе — я и мой Орешек — наводили порядок на кухне. Отмывали полы и окна, размещали по стенам стеллажи, развешивали репродукции гравюр Хокусая. Напоследок раскатав на полу дорожку из разноцветных лоскутьев, мы окинули взглядом нашу общую работу. Нам понравилось. Обоим.
Что-то невообразимое творилось в моей душе, пока мы вместе, бок о бок, скребли, колотили, чистили, двигали и собирали. Время от времени она задевала меня то локтём, то макушкой головы и, улыбаясь в ладонь, просила прощения. Как это делают застенчивые дети. Орешек была так забавна в моём большом, белом в красную клетку фартуке. Она путалась в нём, как в парашюте, подтягивая длинные, не по размеру, лямки. Я, трепеща и пытаясь не смотреть ей в глаза, завязал на каждой лямке по узелку, чтобы ей было сподручней. С этими узелками на плечах она походила на майского жука, готовящегося прыгнуть в полёт с какой-нибудь длинной былинки.
- Майский жук, - сказал я тихо.
- Орешек мне больше нравится, - лучисто улыбнулась она.
Мы почти не говорили. Она тихонечко пыхтела, расставляя тарелки разной величины в посудный шкаф, который я привесил к стене напротив окна. Она стояла на табурете: так ей было удобнее дотянуться до верхней полки, а я, протирая стекло фланелевой тряпицей, приглядывал за ней, чтобы у неё не закружилась голова и она не упала. Мы перебрасывались отрывками фраз, которые заканчивали наши взгляды, и всякий раз тихонько смеялись, словно нас связывала одна огромная, но очень тёплая и живая тайна. Так нам было хорошо и спокойно вместе. Впервые в жизни я не ощущал вечного присутствия страха, если рядом со мной находился дорогой мне человек. Впервые в жизни я полностью доверял своему счастью.
- Умаялась? - спросил я, когда мы опустились на невысокий кухонный диван, обтянутый голубым сафьяном.
- Немного, - кивнула она. - Я сегодня справилась? Со всем?
- Ты — молодец. Ты со всем справилась.
- Я — молодец.
- Кофе хочешь?
- Хочу.
Я поставил вариться кофе, принёс из спальни плеер и включил третью часть Второй симфонии Рахманинова.
- Это любимая музыка моей мамы, - сказал я и отвернулся к плите. Сочно-коричневая пенка уже пыталась выбраться за приделы турки.
Я услышал, как Орешек затаилась. Я это ясно услышал, не просто почувствовал. Это удивительно, но я слышал любое движение её души, словно она была — сначала, снаружи, словно она была одеждой для маленького тела Орешка. Прежде я слышал направление её мыслей, а потом уже её шорохи и вздохи. Я слушал её как музыку, а она слушала музыку, как слушал её я: не закрывая глаз, превращаясь в облако, наполняемое живительной звуковой влагой, чтобы потом оросить ею весь оставшийся день. Она, как и я, искала в прозрачных потоках рахманиновских мелодий основания быть счастливой. И находила. Потому что светло улыбалась. Я видел это, слегка повернув через плечо голову. Четырнадцать минут я стоял к ней спиной, боясь отвлечь её от того, чем она сейчас жила, боясь нарушить её полёт на серебристых крыльях скрипичных тем. Кофе давно сварился и остывал, но я не мог позволить себе пошевелиться. Пусть полетает мой Орешек, а я подожду столько, сколько ей будет нужно.
Музыка ушла через открытое окно в небо и растворилось.
- Что это? Кто это? - дрожащим от волнения голосом спросила она.
- Это Рахманинов. Великий русский композитор, - ответил я так, как если бы был её школьным учителем музыки.
- Автор ничего не говорил о том, что существует такая вещь, как Рахманинов Великий Русский Композитор! Это самая удивительная вещь на свете!
- Да, это самая удивительная вещь на свете, - с улыбкой согласился я.
- Скажи, а так должно быть, когда слушаешь  Рахманинова Великого Русского Композитора: сначала странно, потом больно, а потом так хорошо, что даже плохо?
- Да, всё правильно.
- Я хочу ещё раз! - Орешек заёрзала на стуле. - Ещё раз всё это почувствовать… Почему автор мне об этом не говорил? Послушай… - Она вдруг широко раскрыла глаза, словно чего-то испугалась.
- Что с тобой? - вместе с ней испугался я.
- Так ведь сейчас ты — мой автор. Ты же сейчас мой автор… Сколько всего… Какой мир ты мне открываешь… - Она посмотрела на меня слегка наклонив голову к правому плечу. - Какой мир… был всё это время вокруг меня. Я не знала всего этого несколько лет… А узнала за несколько часов. Потому что ты — мой автор.
Она продолжала смотреть на меня, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, словно видела впервые.  Я оробел.
- Ну, знаешь ли, автором меня пока назвать можно с натяжкой, - заикаясь проговорил я. - Я ведь даже и не приступил к твоей истории. И потом… Если честно, то сегодня ты стала моим автором, а не я — твоим… Ну, ладно. Давай пить кофе.
Несколько раз глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, я разлил кофе по белым фаянсовым чашкам, достал из холодильника сыр, лимон, сливки, выложил из коробки на блюдце пушистые от сахарной пудры кубики рахат-лукума и сел напротив Орешка. Мы пили кофе в полной тишине. Её чёрные глаза не отрываясь смотрели на меня поверх белого края фаянсовой чашки.
- Что ты со мной делаешь? - тихо спросил я.
- Хочу запомнить.
- Зачем? - встревожился я.
- Когда ты закончишь мою историю, я исчезну.
Моя рука дрогнула, пышная кофейная пена плюхнулась на стол, по белой салфетке расползлось уродливое коричневое пятно.
- То есть как — исчезнешь?
- Просто исчезну. Моя история закончится. Это как человеческая жизнь. Она же заканчивается.
- Подожди-подожди, - быстро заморгал я. - А как же, например, «жили долго и счастливо»? Автор же чёрным по белому написал: «жили долго и счастливо»!
- Это просто проекция. Что-то вроде голограммы. Чтобы читатель смог самостоятельно решить, как долго и как счастливо могут жить персонажи. Именно в финале, в таком финале, происходит самое страшное. Персонаж начинает терять свою физическую и духовную целостность. Ведь каждый читатель сам начинает диктовать условия герою. Раньше это делал один автор, а после финала — огромное количество читателей. И каждый заставляет его действовать по собственному усмотрению. Это только у великих авторов, вроде Рахманинова Великого Русского Композитора, персонажи имеют определённую свободу, ну, ту, о которой ты мне говорил. Только великие авторы прислушиваются к тому, как стучит сердце героя на протяжении всего сюжета. Но великих авторов совсем немного. Великих читателей тоже совсем немного. Очень многие персонажи так и не дождались своего великого читателя, потому что созданы были не великими авторами. А кому мы, такие, нужны? Если бы читатели были чуткими, они бы, после финала, отпускали нас с чистой душой, сказав во след: «А сейчас да будет воля твоя!». Но нет. Нужно обязательно что-то придумывать. Каждый начинает что-то придумывать. А мы рвёмся из стороны в сторону, как стрелка маятника. Это больно. Правда, больно. Как правило, персонажи предпочитают умирать, чтобы избежать этого страшного расчленения. Но… - Она наконец-то опустила свои немыслимые глаза. - Но сегодня мне страшно. Потому что произошло то, о чём, я думаю, не знает ни один персонаж. Даже не догадывается, что такое возможно. И я не знаю, что с этим делать… Я страшно, до боли, по-человечески полюбила автора. Полюбила не как Автора, создателя, творца. А как человека... Как человека… Что мне делать?
Я был потрясён. Меня словно оглушили металлической битой по затылку. И от этой нарастающей в голове боли вдруг отпочковалось что-то мутное, агрессивное, которое запалило в моих зрачках опасные огни. Ах, как рано я успокоился! Как рано поверил в то, что могу просто, без затей радоваться этому миру рядом с тем, кто мне дорог! Я ударил кулаком по столу.  Остатки моего кофе выплеснулись на салфетку.
- Что делать? - почти неслышно от ярости произнёс я. - Ты — человек, с которым я впервые за много лет один на один пил мой любимый кофе, сваренный в моей любимой турке. Ты — человек, который вместе со мной обустраивал мой дом, сделав его нашим. Ты — человек, который вместе со мной слушал самую удивительную вещь на свете -  Рахманинова Великого Русского Композитора, любимую музыку моей матери. И я сделаю всё, чтобы это повторялось из дня в день, из года в год! Я больше не хочу терять необходимых людей! Ты Останешься Со Мной Навсегда!
Когда я немного остыл, то заметил, как быстро и испуганно моргала Орешек, наблюдая за взмахами и падениями моей руки. Я чудом не задел её во время своего яростного приступа.
- Ты был похож на злую птицу, - прошептала она.
Я вскочил со своего места и, упав головой ей на колени, зашептал в шёлковый (всё-таки шёлковый!) подол её голубого платья:
- Я напугал тебя? Прости, прости… Со мной приключилось что-то… Я просто не хочу тебя потерять.
Она гладила мои волосы, едва прикасаясь к ним кончиками пальцев, отчего мне казалось, что поверх моей головы бродит нежный ветер южных морей. Я вдыхал запах её одежды: он был каким-то далёким, схожим с ароматами разнотравья на лугу возле дома моей бабушки: пижма, тысячелистник, незабудки, ромашка. В дыханье всего этого летнего волшебства едва уловимым оттенком вплетался запах космей. Уж его-то я не спутаю ни с чем!
- Я не буду дописывать твою историю, - всё ещё не поднимая головы с её колен, тихо, но твёрдо сказал я.
- Это не правильно, - буравя пальчиком мой затылок, проговорила Орешек.
- Мне всё равно, что правильно, что не правильно, - всё ещё не поднимая головы с её колен, тихо, но твёрдо сказал я.
- Тогда тебе придётся съезжать из этой квартиры, - буравя пальчиком мой затылок, проговорила Орешек.
- Я не хочу съезжать из этой квартиры.
- Тогда ты не сможешь от меня отказаться.
Я отклеился от подола её платья. Она смотрела на меня сверху вниз, словно обливая полуночным светом.
- В смысле — отказаться?
- Ну, как у меня это было с предыдущим автором. Поэтому он и уехал из этой квартиры. Я ему стала неинтересной. Если я вдруг и тебе стану неинтересной… Я буду навсегда привязана к тебе. Ты не сможешь сказать мне: «Уйди». Хотя нет, сказать-то ты сможешь, только уйти я от тебя не смогу. Никак. Я, конечно, постараюсь не попадаться тебе на глаза, но останусь всегда рядом. Самое страшное, это то, что я буду чувствовать, как ты от меня устал, как тебе неприятно знать, что я где-то здесь, как твоя приватность начнёт расходиться по швам.
- Стоп-стоп-стоп! - Я был возмущён до предела. - Остановись, иначе ты опять разбудишь во мне злую птицу. Как раз ради того, чтобы ты всегда оставалась рядом со мной, я и замыслил не дописывать твоей истории. Я не хочу становиться твоим автором! Я хочу, чтобы ты сама себе стала автором. И не напоминай мне о предыдущем… Я, если ты хочешь знать, ревнив до невозможности… Послушай, ты сегодня уже проявила свою волю — ты выбрала  меня, ты выбрала любовь ко мне, как к человеку. Не останавливайся на полпути, я прошу тебя, я очень тебя прошу. Не иди на поводу у всего, что принято авторами и читателями, великими и не очень. Ты теперь не просто — персонаж, ты теперь бунтарь, перешагнувший рамки дозволенного. Не останавливайся, иди ко мне навстречу, иди ко мне…
- У меня совсем нет опыта человеческой жизни, - как-то печально сказала она. - Зато огромный опыт переживания авторских сюжетов, умелых и не умелых. Я не могу допустить, чтобы ты мучился долгом по отношению ко мне, когда всё, что с тобой происходит сейчас, уляжется и станет занятным происшествием. Но мне будет больно, если ты, по истечении определённого времени, взглянешь на меня и подумаешь: «Сегодня сяду и допишу её историю». Мне будет это очень трудно пережить.
- У меня совсем нет опыта переживания авторских сюжетов, умелый и не умелых, - сказал я в ответ. - Зато огромный опыт человеческой жизни. И я знаю точно, что этот дом звал меня неслучайно. Я выбрал его неслучайно. Ты ждала меня. Ты ждала меня. Вот и всё, что я скажу тебе. И если ты попытаешься меня от себя отговаривать…  останешься без ужина. Пойдём гулять.
- Гулять?
- Ну да. На улицу.
-Туда? За дверь? - Орешек поднялась и почему-то мелко задрожала. - Совсем-совсем за дверь?
- Да, совсем-совсем за дверь.
- Но там люди. Много людей!
- Тебе потихоньку нужно привыкать, - сказал я, поцеловав её в макушку.
- Не пойду… - Орешек насупилась, как испуганный ребёнок. Я не мог сдержать улыбки.
- Пойдёёём, - сказал я и потянул её за тонкое запястье к входной двери.
Мы вышли из дома, и она закашлялась, словно захлебнулась тёплым вечерним воздухом. Я осторожно вытер выступившие на её глазах слёзы своим носовым платком.
- Пойдём, я познакомлю тебя с одним очень хорошим человеком.
Мы спустились с холма, и я повёл её к тому маленькому кафе, в котором сердобольный хозяин вчера дал мне мудрый совет поскорее убраться восвояси из этого проклятого дома.
Колокольчик над дверью звякнул. Немногочисленные посетителя мельком взглянули на нас, оторвавшись о своей трапезы, и опять погрузились в кулинарные раздумья над дымящимися, источающими невероятные ароматы, тарелками.
- Здесь очень вкусно готовят, - на ухо сказал я Орешку. Она выглядела совсем растерянной.
- А-а-а, - вышел мне навстречу хозяин кафе в своей неизменной тёмно-синей шапочке с ярко-жёлтой надписью «Не заботьтесь о времени, о нём позаботимся мы». - И всё-таки вы остались. - Он улыбнулся.
- Да, остался, - кивнул я.
- Мне бы пожурить вас, молодой человек, за то, что не прислушиваетесь к мнению старших, но я почему-то очень рад видеть вас, тем более в компании такой очаровательной спутницы.
- Я тоже рад себя видеть в такой компании, - сказал я и прижался щекой к затылку Орешка. Она стиснула мне ладонь. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке.
- Выбирайте любой столик, - широким жестом указал хозяин кафе, - познакомьтесь с меню. Я буду рад вас обслужить. По-настоящему рад. Даже и не знаю, почему.
- Мне страшно, - громко зашептала Орешек, вытаращив и без того огромные глаза.
- Как ты собираешься жить со мной в этом мире? - таким же громким шёпотом спросил я.
- Я буду жить дома.
- Это естественно. Но очень скоро пойдёт слух, что я держу в своей квартире сексуальную рабыню. Заявят в полицию, меня арестуют и посадят в тюрьму на сто лет. Что ты тогда будешь делать?
- Буду жить с тобой в тюрьме!
- А я не хочу жить с тобой в тюрьме! Я хочу жить с тобой на свободе, ездить с тобой в отпуск на море, ходить в походы в лес или в горы.
- Что такое отпуск и походы?
- Вот поэтому тюрьма откладывается.
- Ну что, вы определились с меню? - После нашего шептания голос хозяина кафе прозвучал звонко, как побудка на рассвете в каком-нибудь приграничном гарнизоне.
- Принесите нам на свой выбор, - сказал я хозяину.
- И кофе, - вдруг нежно и светло улыбнулась ему Орешек. А потом громким, свистящим шёпотом обратилась ко мне: - Так — правильно?
- Совершенно, - таким же свистящим шёпотом ответил я.
- Смешные вы, - покачал головой хозяин. - Как дети. - И отправился готовить нам ужин.
Мы вышли из кафе сытые, довольные и с пакетиком свежих булочек с малиновым конфитюром. Его сунул в руки Орешку, в конец расслабившейся и развеселившейся, хозяин кафе.
- Вчера вы как будто были один? - шёпотом спросил он меня возле самой двери.
- Она просто приехала чуть позже.
- А-а-а. А как насчёт моего предостережения?
- Ничего не выйдет, - развёл я руками. - Моей женщине этот дом очень понравился.
- Ну да, - согласился хозяин кафе, с нежностью глядя на Орешек. - Квартира-то уж больно дурная, но  ради такой стоит и помучиться.
- И я о том же.
Мы пожали друг другу руки. Хозяин взял с нас клятву навещать его заведение хотя бы раз в неделю. Мы с радостью согласились.
Ещё немного побродив по окрестностям, я направился домой, неся Орешка на руках. Она так устала, что едва переставляла ноги в тёмно-синих атласных туфельках. Они были чрезвычайно прелестны, но, думаю, крайне неудобны. Автор ведь не спрашивал у неё, во что её облачать. Спасибо, хоть не в мешковину. Разыскать бы мне этого писателя, потолковал бы я с ним о правилах хорошего тона относительно…
Она была крохотной и лёгкой, действительно, как орешек. Я без усилий донёс её до седьмого этажа и уложил в спальне на неразобранную постель.  Ведь неудобно девочке моей, подумал я, стоя над ней как над Белоснежкой на хрустальном ложе. Но посягнуть я посмел только на атласные туфельки, которые снял и поставил рядом с постелью. Накрыв Орешек клетчатым пледом, я достал из шкафа зимнее пальто и раскинул его на полу, бросил туда же свёрнутый вчетверо большой, крупной вязки, шарф и расположился на всём этом, свернувшись калачиком. Мне не спалось. Я смотрел на маленькую руку Орешка, свисающую с края постели. Время от времени её прозрачные розовые пальцы вздрагивали и прижимались к ладони, словно звали куда-то, куда-то манили. Я не видел её лица, тела. Только эту руку, ничего от меня не ждущую, но протягивающую мне навстречу то, в чём я, весь такой гордый, умный и многоопытный, был совершенным профаном, - безоговорочное доверие. Я этого не умел, потому что боялся. Она не умела ничего, кроме этого. Думая о ней, я наконец заснул.

                Гостиная

Я проснулся всё там же, на полу, но по самые уши закрытый клетчатым пледом. Я зевнул, потянулся, задумался о чём-то ещё насквозь ночном, потом резко дёрнулся и вскочил. Орешка на постели не было.  В два прыжка одолев гостиную, я оказался на кухне. Может быть она опять пытается приготовить завтрак любимому мужчине? Кухня была пуста, все скорлупы на яйцах, а яйца - в холодильнике. Молоко не пролито, чайник не выкипел. Где Орешек? Я замер и прислушался. Должно же быть хоть какое-нибудь движение, которое смогло бы её выдать! В квартире стояла совершенная тишина, только за окном переговаривались синицы, да хлопали магазинными дверями ранние покупатели. Мне стало страшно. Сейчас страшнее, чем когда-либо в моей жизни.
- Орешек? - Голос почему-то пропал и я позвал её почти беззвучным шёпотом. Потом откашлялся и завопил во всё горло — Орешееееееек!!!
В гостиной что-то с грохотом упало на пол. Я метнулся туда. Из-за кипы коробок с неразобранными книгами всклокоченная, в мятом платье, на четвереньках выползала Орешек. Я сел на пол и воткнулся в стену затылком. Дышать стало легче.
- Ты хоть представляешь, как напугала меня? - спросил я её, глядя в потолок. Что за чёрт! Я боялся расплакаться, если посмотрю на неё, такую лохматую и напуганную не меньше моего.
- И ты меня напугал, между прочем. - Я услышал, как она нахмурилась. - Я стукнулась лбом и поцарапала руку, пока вылезала на твой страшный вопль.
- Что тебя туда понесло, в эти коробки? - Я отважился на неё посмотреть и тут же захохотал во всё горло. Такая она была несуразная, растерянная, растрёпанная! Забавная, как ребёнок, которого застали в врасплох с банкой варенья где-нибудь в погребе.
- Ты почему всё время кричишь? - замахала она руками. - Всё время кричишь! Подумают, что ты живёшь не один.
- Так я и так живу не один, - отсмеявшись сказал я, встал и подал ей руку.
- Никто пока об этом не знает, - деловито заявила она. - И знать это кому-то совершенно не обязательно!
- Хорошо, хорошо, - я погладил её по голове. - Пойдём, я накормлю тебя завтраком.
- Я хочу здесь позавтракать, - вдруг сказала Орешек.
- Здесь? - Я осмотрел гостиную. Это был полнейший хаос.- Почему?
- Как тебе это объяснить, - немного замялась она. - Ты когда-нибудь пил кофе с другом? Хотя бы с тем, о котором ты мне рассказывал этой ночью? - Я поморщился. - Прости.
- Нет, всё в порядке, - качнул я головой. - Конечно, мы пили с ним кофе.
- Я тоже хочу выпить кофе со своим другом.
- Я не очень хорошо понял… - Я действительно сейчас не очень хорошо её понимал.
- Я проснулась рано и решила побродить по дому, который потихоньку становиться нашим, - начала она. Милая моя рассказчица, улыбнулся я. Ну, потешь себя, потешь, поговори... - И вот наткнулась на огромную гору запечатанных коробок.
- Что же на неё натыкаться? Они здесь по всюду, эти коробки.
- Не перебивай!
- Хорошо.
- И тут я совершила то, что, даже без ремарок и распространённых обоснований автора известно любому персонажу: воровать — самое последнее дело. Ну, может не самое, во всяком случае, в ряду самых последних дел — одно из последних. Я это знала определённо, но почему-то меня это не остановило. Я открыла коробку и своровала книгу.
- Прямо своровала? - зажал я рот ладонью.
- Да, - сказала она и очень медленно качнула головой.
- Позволь узнать, какая книга подверглась надругательству?
- О, «я видела такую чепуху, по сравнению с которой эта чепуха — толковый словарь», - сказала Орешек, таинственно посверкивая глазами.
- Что? - поднял я бровь.
- «Не грусти, - погладила она меня по голове, - Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно».
- Что с тобой? - Я начал серьёзно беспокоиться, даже прижал свою ладонь к её лбу на предмет проверки температуры.
Она отдёрнула мою руку и скороговоркой выпалила:
- «Когда я была моложе, я имела обыкновение делать это по полчаса в день. Да что там говорить, иногда я успевала поверить не менее чем в шесть небылиц ещё до завтрака»!
- Ну, знаешь ли! - Я перевернул стул, стоявший на подоконнике вверх высокими чуть изогнутыми ножками, и посадил на него Орешек. Она плюхнулась на него и, прижавшись подбородком к витиеватой спинке, застыла, глядя в окно. - Это, конечно, похвально, что ты цитируешь Льюиса Керролла, но больше не смей меня так пугать.
Я развернул стул, на котором затихла Орешек так, чтобы можно было заглянуть ей в лицо: она его прятала от меня в ложбинках локтей, опиравшихся на спинку. 
- Ты с этим другом хотела сегодня выпить кофе? - тихо спросил я.
Она подняла на меня глаза, просветлела и улыбнулась.
- Я дарю тебе эту книгу. Ты можешь читать её, когда тебе будет угодно.
Она достала из-под сложенных на полу географических журналов книгу Льюиса Керролла в мягком переплёте с иллюстрациями Роберта Ингпена и положила на подоконник.
- Сегодня мы пьём кофе здесь.
- Как скажешь, - кивнул я и пошёл готовить завтрак.
Ей очень нравились хрустящие тосты с маслом и джемом. Я через одного разложил их на широком фарфоровом блюде с крохотными человечками в синих одеждах по краям, налил ещё дымящийся кофе, добавил сливки поставил всё это на поднос и, аккуратно обходя не распакованные коробки, разобранные полки, цветочные горшки и кадки, понёс в гостиную.
- Посмотри, что я тебе принёс, - сказал я, расставляя всё на подоконнике. -  Здесь всё, что ты так любишь. Посмотри. Орешек, посмотри… - Я насторожился. Что-то в Орешке изменилось. Резко. Так резко, что я даже не узнал её лица. - Орешек… Посмотри на меня.
Она медленно повернула лицо в мою сторону. Я отступил. Она была бледной, как стена в спальне, как открахмаленное постельное бельё, на котором она сегодня спала, как молоко, к которому сегодня даже не прикоснулась.
- Что с тобой?
- Я должна уйти.
Голос… Изменился даже её голос. Он стал ниже, оброс какими-то душными обертонам, в которых легко запутаться и задохнуться.
- Верни свой голос. Немедленно. И так больше меня не пугай.
- Я должна уйти.
- Сначала ты скажешь мне, что случилось, а потом я решу, отпускать тебя или нет.
- За меня только что всё решили.
- Кто?
- Автор.
- Какой, к чёрту, автор?
- Тот. Прежний. Он вспомнил об мне. Он сам стал дописывать мою историю. Прямо сейчас. Он это делает прямо сейчас.
Меня отнесло к стене.
- Он на тебя уже давно не имеет никакого права!
- Имеет. Все права, которые существуют на земле.
Она развернулась и отправилась к двери.
- Нет-нет-нет-нет-нет…. - Я схватил её за локоть. - Стой, подожди. - Я притянул её к себе, прижал её к своей груди, как прижимают кислородную маску ко рту, ловящему воздух  синими губами, и жарко задышал ей в затылок: - Подожди. Ты сейчас уже не та, совсем не та,  которая была им создана. Сейчас ты сама себя создаёшь. И меня, Орешек. И меня! Ты теперь ответственна не только за себя, но и за меня!
Я чувствовал, что всё, вколачиваемое мною ей в затылок, проскальзывает мимо и уходит в пол. Она просто меня не слышит. Совсем. С таким же успехом я мог бы говорить всё это фикусу или резиновой перчатке, с помощью которой чищу сантехнику.
- Я должна идти.
Если бы я ощущал внутри неё сопротивление, борьбу, если бы я видел, как её лихорадит или знобит, как тяжело ей даётся всё то, что сейчас с ней происходит, я бы понимал свою прежнюю ценность для неё, я бы видел смысл сражаться, я бы вступил в противоборство с ней и с тем, что творит в её душе автор. Если бы только она мне тихонько, еле слышно, совсем прозрачно, предельно призрачно сказала: «Помоги». Но я не слышал ничего. Вообще ничего. Она прижималась ко мне как мёртвое дерево или кусок холодного мрамора. Я понимал, что сейчас я бессилен, потому что сейчас я для неё — никто. Все мои слова, вся боль, вложенная в эти слова, вся жизнь, переживаемая с этой болью будут для неё просто текстом, не связанным с нею никаким образом. Для всего, что я готов был ей отдать, она закрыла глаза и уши. Она вычеркнула меня из своей жизни, поэтому я понял, что нет смысла сейчас напоминать ей всё, чего в её памяти уже не было: нашу первую встречу, её и мои признания, ужин в кафе у подножия холма... Словно этого никогда не было. Она сможет вспомнить меня только тогда, когда станет сильнее автора. Я решил дать ей свободу. То, что не мог или не хотел дать ей автор. Я отступил. Отошёл от неё, погладив по голове.
- Попробуй вспомнить, - шепнул я, заправив ей за ухо выбившуюся прядь чёрных волос. - Попробуй сама решить. Сама, как свободный человек.
- Всего вам хорошего, и удачного дня, - стеклянно улыбнулась она и вышла, осторожно прикрыв за собой входную дверь.
Я не помнил, сколько времени я простоял в одной позе в одном месте с совершенно пустой душой. Нет, всё правильно. Уж такой я человек. Запланирован я таким. Нельзя мне привязываться. Нельзя даже пытаться. Дело во мне или в чём-то ещё, я не знаю. А теперь и знать не хочу. Я принёс в гостиную плеер, врубил на полную мощность Третью часть Второй симфонии Рахманинова Великого Русского Композитора, и под уносящие в небытие звуки стал громить всё, что попадалось мне под руку: вазы синего стекла, бра, не привешенные к стене, этажерки с тончайшей, почти кружевной резьбой, цветочные горшки с мандариновым деревом, кампанулой и экзакумом… Я громил так долго и упорно, что свалился на пол и заснул.
Проснулся я под вечер. Нужно было разгребать всё, что я наворотил. Я собрал осколки цветочных горшков и бра, вымел землю, тщательно промыл полы. Принялся собирать мебель. Закончил всё это поздней ночью. Книги и интерьерные безделушки решил разобрать завтра. Спать не хотелось. Не хотелось кофе, не хотелось кино, не хотелось музыки, не хотелось жить. Всё моё существо превратилось в одно сплошное «не хочу». В принципе в нынешнем состоянии я мог бы совершенно спокойно существовать и при том хаосе, который устроил в гостиной сегодня днём. Но великая сила привычки заставляет нас  оставаться на поверхности того, что мы называем человеческим обликом, даже тогда, когда рушится что-то внутреннее, глубинное, способное уничтожить нас до самого основания, раздавить, изуродовать. Только привычка, как арматура в уже мёртвом здании, позволяет нам сохранить хотя бы форму, хотя бы видимость нашего присутствия на земле. Я по привычке принял душ, почистил зубы, лёг в постель, на которой ещё вчера… Я по привычке закрыл глаза. Завтра позвоню в офис и выйду на работу.
Спал я крепко, без сновидений. Проснулся рано и сразу принялся за оставшуюся работу. Дособирал книжные стеллажи, расставил книги по полкам, вымыл окна, постелил дорожки. Немного отдохнул, выпив кофе со сливками. Сделал пару звонков офисным приятелям. С завтрашнего дня всё становилось на прежние рельсы. Меня ждала работа и тихие вечера под блюзовую музыку Эрика Клептона.
Так всё и случилось. Потянулись дни, недели, месяцы... Квартиру я выкупил, чем немало удивил приятеля риэлтора. Вскоре я поймал себя на мысли, что стал ощущать себя солидным человеком среднего возраста, хотя недавно отметил своё тридцатидвухлетие. Наверное, потому что внезапно понял: всё, что со мной случилось, начиная со смерти матери, вовсе не цепь каких-то трагических обстоятельств, а цепь, пусть и трагических, но необходимостей. Я не знаю, стал бы я лучше или хуже, если бы всё это прошло мимо меня. Зато я стал таким, каков есть. Что меня, не вполне, но всё же устраивает.
Жду ли я чего-нибудь от жизни? Трудно сказать. Человек не может чего-нибудь не ждать. На то он и человек. Но иногда я  замираю при виде голубого шёлкового платья, тёмно-синих атласных туфелек и лучистых чёрных глаз. Замираю надолго. Так, что даже, начиная двигаться, внутри всё ещё долго — замираю. Очень трудно выходить из этого состояния оцепенения, но с этим, к сожалению, я ничего поделать не могу.
Сегодня, как и обычно, я, поужинав в семь часов, и взяв в спальню чашку с горячим кофе, развалился на постели с книгой Харуки Мураками в руках.  Дочитав страницу до конца, я поставил чашку на пол и шумно её перелистнул.
- Можно на одну секунду назад? - послышалось над моим ухом.
Я  вернулся на прежнюю страницу и закрыл глаза.
- Я сама дописала свою историю. - Орешек дотронулась до моего затылка. Я кивнул. - Как ты учил. - Я кивнул. - Ты подаришь мне Льюиса Керролла? - Я кивнул…
Всю ночь Орешек что-то меня спрашивала. А я кивал. А утром мы пили кофе на широком подоконнике гостиной. И я опоздал на работу. Впервые в жизни.