Завидую я поэтам. Сочиняют они о росах и лютиках, о рассветах и закатах, и если в их творениях рифмы не косолапят и проблескивают метафоры, то есть надежда, что рано или поздно читатель сможет воздать им должное, а критик похвалит за сочность слова, за свежесть взгляда и за верность теме.
Завидую я прозаикам. Они могут писать как угодно, о чем угодно, и никто их за это не упрекнет. Пишет, например, один такой писатель о том, как корова Зорька смотрит влажными глазами на доярку Маньку, молоко у нее с вымечка бежит по копытечку, а доярка Манька таращится на механизатора Митьку, который на тракторе уезжает от нее к полеводу Дашке, у которой от радости ботва на полях, как пальмы, начинает расти, а у Манькиной Зорьки от всей этой скандальной истории пропадает ценное производное для кефира и творога. Прочтешь такое произведение и только по сторонам оглянешься, чтобы не при детях мнение высказывать, а тебе уже кто-то нашептывает, что творчество литератора поражает всех нас знанием жизни, близостью к народу и лихими сюжетными поворотами.
Я даже фантастам чуточку завидую. Им. конечно, посложней, но если есть фантазия, техграмота, чутье первооткрывателя и отсутствуют навыки графомана, то гарантия успеха – почти 100 процентов.
А у меня… Написал рассказ: тут тебе – сатира, тут тебе – юмор. Всё искрит и переливается. И сам я доволен, будто самородок на скотном дворе нашёл. Приношу этот самородок куда следует, а там – глыба. Я еще войти не успел, а она уже готова на меня обрушиться, в прах разнести и с землей сравнять. Я ещё рта не успел раскрыть, а она уже говорят, что не смешно.
- Как же, – говорю, – не смешно, если от одного только названия у людей от смеха слёзы на глазах выступают?! А после первой строки они так закатываются, что лишь в психдиспансере их раскатывают обратно!
А глыба говорит, что такое уже было.
- Как же, – говорю, – было, если я этот рассказ в ЭВМ закладывал, и она мне ответила, что такого пока еще не было.
Посмотрела глыба на меня своим сонным оком, и понял я, что отнимаю у нее уйму времени, что родственников у меня здесь нет, а сам я немного со странностями, так как самородок мой никому не нужен.
И я ушел, униженный и раздавленный. Захотелось мне укусить кого-то или боднуть проходящую электричку. Но я этого не сделал, а спрятался за углом и стал ждать, когда эта глыба оступится или поскользнётся.
И пришёл мой звездный час! Увидел я, как потеряла глыба равновесие, добил её подножкой, пробежался по лежачему и – прыг на её место.
И вот уже я – глыба. И меня – не тронь! И всё уже – было. И все уже – не смешно! И нечего тут мельтешить и сучить ногами. И стою я на земле твердо. И шагаю широко. И дышу глубоко. Так глубоко, что кому-то кислорода остается совсем чуть-чуть. И от всех этих самородков, алмазов и топазов у меня – изжога, ибо сам я – бриллиант чистейшей воды!
Так я и жил. Парил в поднебесье, давил на земле букашек. Но однажды я обо что-то споткнулся. Пробежали по мне чьи-то ноги, вдавили в уши каблуки. Встал я, начал отряхиваться: тут – болит, там – саднит, уши вспухли, как дорожные чемоданы. Смотрю: на моём месте сидит какой-то булыжник. Хотел его столкнуть: не булыжник он уже, а глыба свинцово-железобетонная. Мои толчки ему – что щекотка.
- Не смешно, – говорит глыба, – да и было уже.
Точно ведь, было! – вспоминаю я.
Хожу теперь по скотным дворам, в грязи ковыряюсь, самородки ищу. А в свободное время стою за углом, глыбу подкарауливаю. Стою в очереди, в самом её конце.