- 1 -
ЭПИГРАФ:
«Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне»
С. Есенин
За свою жизнь мне уже многое пришлось повидать, но я иногда себя спрашиваю:
- А что же оставило у тебя самый глубокий след в памяти, с которым придётся идти до конца своей жизни?
Вот так спроси серьёзно любого, случайно встретившегося, человека и, думаю, что вряд ли он сразу найдётся, что ответить.
Потом я пробую задать себе аналогичный вопрос по-другому:
- А что бы ты хотел видеть в свои последние минуты жизни?
И тогда я получаю из тайников своего сознания простой ответ: «Гору».
Да, конечно и разумеется, именно свою родную гору, с которой связана вся моя юность и детство.
Мне теперь трудно сказать, с каких лет, или с какого возраста гора стала одним из главных атрибутов моего сознания. Но я знаю, что это случилось давным-давно, когда я только-только начал себя осознавать неким индивидом. С этой горой действительно связана вся моя детская жизнь. Каждый день в те, теперь уже далёкие времена, стоило мне лишь выйти на улицу и повернуть голову на север, как перед моими глазами вставала эта гора. Если быть более точным, то это была даже не гора-сопка, а гряда лесистых гор, разделённых друг от друга широкими и пологими оврагами, или по-другому лощинами, протяжёнными почему-то строго на север.
Населённый пункт, где в то время проживали мои родители, ютился у подножья той горной гряды, поросшей лесами, которая надёжно прикрывала его с севера от разгула стихии. Поэтому в нашем рабочем посёлке обычно стояла тихая, маловетреная погода.
Прикрывала лесистая гряда не только рабочий посёлок, но и асфальтированную автомобильную дорогу – трассу или шоссе, проложенную пленными немцами после Великой отечественной войны в подножье этой горной гряды. Если смотреть на трассу по ходу движения или со стороны, то автомобильная дорога здесь напоминала серпантин с чередующимися зигзагами, подъёмами и спусками. Параллельно трассе в районе нашего посёлка проходила железная дорога, а в его центре находилась железнодорожная станция. По нашей железной дороге бежали поезда с такими, теперь уже экзотическими названиями, как: «Москва - Андижан», «Алма-Ата - Москва», «Москва - Душанбе» и др., и пр. Если, например, провести перпендикулярную линию от трассы до железнодорожного вокзала, то длина этого перпендикуляра составила бы ровно один километр, а уже дальше от железнодорожного вокзала начиналась широкая и болотистая пойма реки Суры. За железной дорогой находилось также глубокое и чистое озеро – старица реки, с возвышающимся на его берегу пляжем – холмом из чистого и жёлтого песка, неизвестно, как и когда там оказавшимся.
Моя гора начиналась прямо на задах садового участка моих родителей. И было у этой горы символичное и известное всей округе название «Маёвка». Мне трудно сказать, какой высоты была «Маёвка», могу только достоверно заметить, что если на неё забираться здоровому человеку без отдыха, то на её вершине придётся глубоко дышать и минут пять переводить дыхание. Немного поодаль от неё, через глубокий и широкий овраг – лощину расположилась гора соседка, которую местные жители называли Пекарской горой, или просто «Пекаркой». Обе эти горы были приблизительно одной высоты, или как у нас говорили: одного роста, и, вполне возможно, одного неизвестного никому возраста. Склоны Пекарской горы были более пологими, и на её вершину вела даже когда-то дорога длиной около километра, построенная в незапамятные времена для гужевого транспорта, огибающая серпантином эту гору. Кажется, в то самое время, когда я только-только стал осознавать себя юным человеком, на дальнем от нас склоне Пекарской горы стали промышленным способом добывать песок, который, как говорили, использовался не только в строительстве, но шёл также, и в большей степени, в формовочные цеха металлургических заводов. А вскоре на том самом склоне, покрытой лесом Пекарской горы, возник песчаный карьер, и стала обозрима новая гора сплошь из жёлтого кварцевого песка. Её было видно издалека всем транзитным пассажирам проходящего через наше селение автомобильного и железнодорожного транспорта.
В то своё юное время я уже понял, что меня почему-то постоянно тянет на гору. Мне нравилось стоять на горе и смотреть вдаль. С горы мой взгляд скользил по крышам выплывающих из-за деревьев домов посёлка; потом уходил в сторону железнодорожной станции, с выступающей там, на фоне других строений, высокой водокачкой из красного кирпича. Затем он пробегал по крышам вагонов, проходящих или стоящих на станции поездов; а после, покружившись ещё какое-то время, уходил в пойму реки Суры, и убегал затем к бесконечному горизонту. Собственно, что тогда для меня представляла эта бесконечность – теперь мне трудно сказать. Сколько это было километров: восемь, десять, пятнадцать или двадцать – не знаю. Но место на горе, с которого можно было наблюдать эту «бесконечность» я выбрал ещё в детстве раз и навсегда. А уже потом, когда забирался на гору, обязательно старался подойти к своему месту, с заранее известным мне кругозором. Порой я подолгу стоял там, как бы впитывая в себя бесконечность открывающегося перед глазами пространства. Видение завораживало. Казалось, что только мне стоит подпрыгнуть, и, возникшие ниоткуда, сказочные крылья понесут к горизонту, где я ещё никогда не был и, где откроется для меня очень много интересного.
Почему эту гору назвали «Маёвкой» - я тогда не задумывался. Задумываться начал гораздо позднее. И, хотя следопытом родного края не стал, предположения на этот счёт имелись. То есть, вероятнее всего, первые железнодорожные рабочие проводили на этой горе свои майские митинги, встречали весну и собирали подснежники, которых в начале мая на горе всегда много. А огромные вековые сосны, растущие как по склонам горы Маёвки, так и на её вершине, создавали дополнительный для отдыхающих уют и оставляли надежду благополучно переждать под разлапистыми деревьями, как под зонтом, непогоду.
На Пекарской горе лес был лиственным, так как, видимо, почва там была не такая, как на горе Маёвке. На склонах Пекарки можно было встретить дуб, липу, осину, клён, орешник-лещину. А ещё там, среди деревьев и кустарников были густые заросли папоротника. Своё название: Пекарка, эта гора получила от построенной в основании горы пекарни, снабжавшей хлебом не только прилегающий к ней посёлок, но и ещё половину населённых пунктов нашего административного района. Может быть, и построена-то она была в этом месте только потому, что рядом с разрастающимся ежегодно песчаным карьером был когда-то глиняный карьер, глина которого испокон века использовалась для кладки печей.
Для местной ребятни послевоенного времени особое значение имело плато, представлявшее собой почти горизонтальную площадку, поросшую невысокой травой, на уровне трети высоты Пекарской горы. Вот на этом месте и устраивали свои игры и состязания пацаны ближайших к горе улиц.
- 2 -
В нашем стихийном уличном послевоенном сообществе были в основном ребята, рождённые либо перед самой войной, либо уже после войны. А вот таких, кто родился в 1942 – 44 годах, и относился какое-то время к нашей компании, было, кажется, всего два человека. Тон в этом стихийном сообществе, как и во всех уличных компаниях, задавали самые сильные, смелые, ловкие, умелые и хитрые ребята. Местные жители порой называли нас шпаной, но мы, в основной массе, не имели к шпане никакого отношения. Даже мальчишка из очень бедной семьи и с говорящей кличкой Бандит, отец которого не вернулся с фронта, в воровстве и грабежах никогда и никем замечен не был. Доверие же своих ребят надо было завоёвывать. Тогда и с тобой считались, и доверяли тебе другие. Мне почему-то всегда везло на личных друзей с самого раннего моего детства. И с уверенностью могу теперь сказать, что все мои друзья детства и юности есть или были замечательными людьми.
Один из таких моих друзей детства, Вася Маслов, был удивительно мастеровым и деятельным мальчишкой (написал бы мальчиком, но для тех лет и той кампании ребят слово «мальчик» слишком было бы домашним, а наши были, как правило, уличными сорванцами, или же юными свободными людьми). Во дворе своего дома он постоянно что-то мастерил, строил, вырезал. И всё, что он делал своими руками, поражало своей добротностью, будто это произвёл на свет профессиональный мастер по какому-то индивидуальному заказу. Мне же, младшему его товарищу, а младше его я был на целых пять лет, хотелось в то время всему у него учиться, и пытаться сделать что-то так, как это делал мой старший друг, Вася.
Его самострел-арбалет, который Вася смастерил в виде карабина, с луком из орешника-лещины, растущего на Пекарской горе, был довольно грозным оружием. При большом желании стрелка, им можно было подстрелить птицу. Во дворе своего дома Вася прикрепил на заборе мишень-копию настоящей мишени, тёмные круги которой были раскрашены им чёрной тушью. Стрелы с наконечниками из материала консервных банок точно поражали эту мишень с расстояния не менее двадцати наших шагов. А сами стрелы были также изготовлены из молодой поросли того самого орешника.
Если нашим ребятам хотелось играть в городки, то самые лучшие городки мог изготовить только Маслов Вася. Порой казалось, что его руки с помощью его умной головы могут сделать всё что угодно.
Но, пожалуй, никто из местных ребят не бывал во дворе Масловых так часто, как я. Многие просто побаивались его строго и неразговорчивого отца, дяди Паши. Даже поговаривали, что он старовер. Советская же власть не очень жаловала в то послевоенное время разные религиозные течения в народе, а мне, ещё несмышлёному мальцу, вникать в такие дела было рано и совсем неинтересно. А дома, где жили наши родители, в то время стояли напротив друг друга через дорогу, и в семье Масловых я всегда чувствовал себя желанным гостем и, при этом, было мне там всегда интересно. А Васины родители и сёстры были ко мне удивительно приветливы.
Я не переставал удивляться, когда видел у Васи какую-то новую конструкцию-самоделку. Одно время он даже поймал несколько птичек силками собственной конструкции, но потом птичек выпустил, так как это новое увлечение не одобрили его строгие родители.
Дома, в отдельном шкафчике, у него была целая коллекция различных гербарий, набор этикеток со спичечных коробков, альбом с марками, коллекция различных цветных камушков, собранных им на реке и на местном песчаном карьере, в числе которых был и такой, который он назвал «чёртовым пальцем». Хотя тот камушек действительно походил на палец человека, но мне захотелось узнать о «чёртовом пальце» подробнее.
- А почему он «чёртов палец»? – спросил я Васю.
- А потому, - произнёс он, и вместо объяснения добавил своё шутливо-коронное:
- Бум!.. – и перед моим носом замаячил его кулак, а вдали от моих глаз маячила его шутливая улыбка.
Помню, было начало лета.
- Пойдёшь в лес за птичьими яйцами? – как-то спросил меня Вася.
- А, что ты собираешься с ними делать? – спросил я в свою очередь своего друга.
- Соберу большую коллекцию. Ты знаешь, как, например, выглядят яйца трясогузки или поползня?
- Нет, не знаю, - честно признался я.
- Пойдём, покажу. У меня есть несколько яичек от разных птичек.
Птичьи яйца Вася хранил в нескольких коробочках, которые сам же и мастерил.
В его коллекции были яйца беленькие, серенькие, голубенькие, в крапинку, мелкие, покрупнее и очень мелкие, каждое из которых лежало в отдельном углублении с надписью, на дне коробочки.
- А они у тебя не испортятся? – спросил я друга, зная от матери, что куриные яйца могут портиться от длительного хранения.
- А ты погляди внимательнее, - предложил мне Вася, - видишь по краям каждого яйца маленькие дырочки? Эти дырочки я шилом проткнул, а потом выдувал содержимое каждого яичка.
Искать птичьи яйца мы отправились с Васей на восточный склон Пекарской горы, поросший лиственными деревьями – липой, дубом, клёном, орешником, а также густым высоким папоротником и высокой луговой травой. Там в траве, папоротнике, дуплах деревьев гнездилось много самых разных птиц. Но процесс поиска гнёзд нужных птиц показался мне тогда очень трудным. Надо было установить вначале тип самой птицы – ведь не было никакого интереса коллекционировать яйца одних, например, скворцов или синичек.
- Вон клёст сидит … Видишь? – проговорил шёпотом Вася, когда мы забрались с ним на гору.
- Где? Ничего не вижу, - дёрнулся я в сторону, куда показывал мой друг и раздавил сухую ветку.
- Тише ты, - с досадой проговорил Вася, а потом добавил, - ну, вот… Улетел …
- К ним надо подбираться осторожно. А так всех птиц распугаешь. Свистеть умеешь по-птичьи?
- А это как? – снова спросил я.
- Ну, вот например, как соловей.
Вася сделал губы трубочкой, и я услышал соловьиную трель:
- Фью-ти …фью-ти … фью-ти … - Фью, фью,фью… - Тыр … р … р.
И тут же из чащи кустов орешника послышалось пение настоящего соловья:
- Откликается! – негромко, но довольным голосом проговорил Вася.
- Нет, я так не смогу, - прошептал я удручённо.
- Ладно, - благосклонно отреагировал мой друг, - тогда уж лучше ищи гнёзда в траве или в папоротнике.
Но как я ни старался найти в траве птичье гнездо, мне это сделать не удалось. А вот Вася всё-таки обнаружил в дупле на дереве гнездо поползня и забрал из него одно маленькое яичко. Больше у нас в тот раз трофеев не было, хотя облазили мы на склоне горы большую территорию и сильно устали. А когда шли с Васей домой, то я по дороге думал: «Нелегко, оказывается, коллекционировать яйца лесных птичек».
На поросшей невысокой травкой полянке, расположенной на плато Пекарской горы, часто собиралась команда в десять-пятнадцать человек ребят, чтобы играть в городки, лапту, клёк или шар-котёл. Если игра называлась футбол, «война» или «колдунчики», то ватага ребят делилась на две группы, которые перемещались с горы в соседнюю лощину.
«Война» - это наиболее популярная игра ребят послевоенного времени. Наша война проходила на склоне Пекарской горы: в папоротниках, кустарниках, ямах и овражках – с бросанием друг в друга желудей и еловых шишек-гранат, с разведкой, взятием «языка» в плен, и даже с его последующими пытками с целью овладения паролем.
О футболе знают все.
Но вряд ли теперь подростки и даже многие взрослые знают или, хотя бы, имеют представление об игре «шар-котёл». А ведь не так давно эта игра была очень популярной и, может быть, не менее популярной, чем, например, лапта.
Играли в «шар-котёл» у нас так.
На плато-поляне Пекарской горы была выкопана круглая яма диаметром в полметра и такой же глубины. Вокруг же этой ямы, на некотором расстоянии друг от друга были выкопаны ямки помельче, и по диаметру такие, чтобы в них можно было встать одной ногой.
Каждый игрок, имеющий при себе небольшую деревянную лопатку, вставал одной ногой в мелкую ямку и должен был отбивать шар (клёк) своей лопаткой, мешая попасть им в котёл вадившему игроку. Если шар или (клёк) удавалось отбить на лету от котла, то вадивший игрок должен был этот шар найти и снова попытаться попасть в котёл не менее, чем с установленного заранее расстояния.
Для нас гора была уникальным источником и игр-развлечений, и местом сбора грибов и ягод, обильно на ней произраставших, местом, где можно было обзавестись необходимым материалом для дома, для поделок и изготовления каких-то инструментов или снастей.
А снасти необходимые для рыбалки готовили сами.
- 2 -
За удилищами надо было тоже идти на пекарскую гору.
- Куда ты такой куст режешь? – увещевал меня Вася, когда я пытался срезать куст орешника. – Он же старый … Видишь, у него кора уже почернела и мелких сучьев на нём полно?
Сам Вася выбирал молодые побеги орешника с корой цвета молочного шоколада без сучка и задоринки, которые за год – два успевали вымахать на три-четыре метра. Когда несколько заготовок будущих удилищ были уже во дворе дома Масловых, надо было сразу очистить их от коры, а затем ровнёхонько прижать щепными гвоздиками к воротам, разумеется, не пробивая ими сами удилища. Когда прижатые к тесинам заготовки полностью высыхали, то становились лёгкими и прочными настоящими удилищами. Лучшие же поплавки к удочкам можно было изготовить, по мнению Маслова Васи, из обычных винных пробок.
Васины поплавки были лёгкими, чувствительными к поклёвкам, заметными для рыболова и малозаметными в воде для рыбы.
Делал он их так.
Брал винную пробку и обстрагивал её острым ножиком до требуемой формы. Потом он в этой заготовке из пробки делал отверстие разогретым до красного каления концом велосипедной спицы и тут же слегка опаливал над огнём поверхность пробки. Получался вполне пригодный для удочки поплавок. Но Вася на этом не успокаивался. Он брал отцовский трёхгранный напильник и аккуратно стачивал им обугленные неровности поплавка. После этого находил в своём дворе беленькое куриное пёрышко, отрезал от него излишек перьевой части, а потом вставлял пёрышко в пробку. Но и это было ещё не всё. Вася доставал из кладовки своего отца мебельный лак, покрывал им пробку, и уже почти готовый поплавок оставлял высыхать на солнышке.
Иногда не хватало грузил для удочек. Зацепил при ловле рыбы в проводку корягу, которых в реке Суре всегда хватало, и, получи обрыв – вытащи леску без крючка и без грузила.
Что уж теперь греха таить – подворовывали наши пацаны свинцовые пломбы, формой похожие на круглые таблетки, с опечатанных ими железнодорожных вагонов товарных составов. Одной такой свинцовой пломбы вполне хватало на три-четыре грузила для удочки. Вредителями, конечно, являлись тоже, но более мелкими, чем те крестьяне – недоумки, которые в рассказе «Злоумышленник» А.П. Чехова гайки на стыках железнодорожных рельс на грузила воровали. А свинцовую пломбу на дверь товарного вагона обходчик на следующей товарной станции восстановить без проблем может. Вот так приблизительно мы, малолетние советские вредители, думали в то время.
Когда наши удочки были полностью готовы, Вася мне заговорщицки подмигнул:
- Завтра в четыре утра на рыбалку собираюсь … Пойдёшь?
- Конечно, пойду, - заверил я друга.
- А встанешь?
- Встану, только свистни, - не сомневаясь, ответил я товарищу.
- Тогда надо заранее червей накопать, - сказал Вася.
Червей действительно надо было приготовить заранее. Не копать же их спросонья в полутемноте.
Место, где водились красно-полосатые навозные червяки, было давно у нас на примете.
- Беги за консервной банкой, - скомандовал Вася. – Да песочку влажного на дно банки подсыпь. А я лопатку захвачу.
Кто не рыбачил удочкой, тот, вероятно, не знает, что процесс добывания червяков такой же азартный, как и ловля рыбы.
- Вась, копни здесь ещё… Я видел, как туда красный червяк пополз.
- Да копну, копну … Ты давай швыряй навоз аккуратнее.
- Ага, вот они, миленькие … Видишь сколько? – показывал я пальцем.
- В банку, в банку их быстрее клади, пока не уползли.
- Смотри, Вась, какие жирные… На такие и крупный окунь может позариться.
- Да, сам бы ел, да рыбам надо! - подводил итог навозной охоты Вася.
Я проснулся в четыре часа следующего утра, как только услышал за своим окном соловьиную трель.
Прихватив с собой небольшой свёрток с горбушкой хлеба, и, потирая заспанные глаза, я вышел на улицу. У крыльца с удочками в руках стоял, дожидаясь меня, Вася.
- Бум!... – произнёс он, подставляя свой кулак к моему носу. – Даже не умылся, соня!
Ладно тебе, - отмахнулся я от Васиного кулака.
Летнее тёплое утро с чуть заметной дымкой тумана окружало нас на пути к реке. Мы пересекли железную дорогу и вскоре были в пойме Суры. Здесь вела к реке, петляющая в зарослях кустарников, тропинка. Я, едва успевая за высоким Васей, семенил за ним вприпрыжку, изворачиваясь по ходу пути от разросшихся по бокам тропинки кустов зловредной крапивы.
Несмотря на ещё очень раннее утро, было видно, что все обитатели местной фауны уже проснулись. Над головой звенели комары, летали стрекозы, в кустах черёмухи и ивы щебетали птицы.
- Фью-ти …фью-ти … фью-ти … - Фью, фью,фью… - Тыр … р … р, - послышалась из кустов соловьиная трель.
Мы замерли на тропинке и переглянулись друг с другом. Соловей был где-то совсем рядом.
- Фью-ти …фью-ти … фью-ти … - Фью, фью,фью… - Тыр … р … р, - это был уже Васин свист.
Мне показалось, что Вася повторил голос соловья звук в звук. Но, видимо, так казалось не только мне. Так, видно, показалось даже самому настоящему соловью.
В каком-то оцепенении мы простояли с Васей на тропинке несколько минут. А потом ещё несколько минут Вася и невеликая серенькая птичка – соловей переливчато перекликались между собой.
Конечно, по осени у каждого из нас появлялось больше личных забот, а у меня, в моём первом классе, появились ещё и школьные обязанности.
Однако, по мере возможности, мы продолжали с Васей общаться друг с другом. К тому же, мы в то время были близкими соседями, а наши дома находились через дорогу.
В один из тех дней я забежал к шестикласснику Васе и увидел, что он сидит в прихожей и что-то строгает перочинным ножом.
- Ты что делаешь? - спросил я своего старшего товарища.
- Бум!.. – услышал я Васино коронное «бум» вместо ответа и почувствовал его кулак у своего носа.
- Да, ладно тебе … Скажи, - канючил я.
- Это будут шахматы, - прозвучал невозмутимо его ответ.
- Что?.. – не понял я.
- Что?.. Что?.. – Сердито передразнил он. – Ясно говорю шах-ма-ты.
Играть в шахматы меня научил ещё до школы другой мой друг и товарищ, Коля Покровский. И я, представляя себе все шахматные фигурки, не сразу мог поверить, что вот так можно просто взять в руки ножик, обыкновенные деревянные чурки и сотворить самому причудливые шахматные фигурки.
Однако, я уже настолько привык к многочисленным Васиным делам и задумкам, которые у него почему-то легко воплощались в жизнь, что только и смог спросить у Васи:
- А, можно и я попробую так вырезать?
- Кто же тебе запрещает? – ответил он. – В лесу живём – дерева много. Бери, да и вырезай.
В следующий свой приход к Масловым мне пришлось удивляться ещё больше: на тумбочке у Васиной кровати стоял рядок из беленьких, ещё неокрашенных пешек.
Это так меня поразило и, вероятно, заразило, что придя домой из школы, я брал в руки нож, устраивался на невысоком табурете в прихожей, и принимался вырезать шахматные фигурки.
За материалом для шахматных фигурок мы с Васей отправлялись на нашу гору, и там выбирали стройные молодые липовые деревца с диаметром ствола немногим больше диаметра черенка лопаты. Только свежая липовая чурка имеет мягкую древесину и легко обрабатывается. А хорошо просушенная липа, к тому же не расщепляется, как сосна, и плохо раскалывается вдоль волокон.
Первым к шахматному финишу пришёл, естественно, Вася. Его шахматные фигуры почти точь в точь повторяли фабричные. Даже такая непростая по форме фигура, как конь с чуть приоткрытым ртом, была сделана будто бы настоящим резчиком по дереву.
А я?.. Я старался, как прилежный ученик, перенимать Васин опыт.
Работа над шахматами в свободное от учёбы в первом классе время, у меня заняла много дней. Но зато я научился не только работать ножом, но и различными отцовскими стамесками, точить инструмент и разбираться в породах дерева. Потом: надо было не только выстрогать-вырезать все тридцать две шахматные фигурки, но и отшлифовать их напильниками и наждачными шкурками. При работе над «трудными» шахматными фигурами типа: конь, слон, ферзь, король, - мне пришлось даже периодически менять нож на лезвия безопасной бритвы. Из-за этого на моих пальцах ещё долгое время виднелись мелкие порезы.
Теперь уже точно и не помню, сколько на всё – про всё ушло шахматного времени: месяц, полтора месяца, а, возможно, и два.
Мои шахматы по точности исполнения фигур, чистоте и качеству их обработки, возможно, не дотягивали до Васиных шахмат, однако после их кропотливой шлифовки, окраски мебельным лаком, выглядели очень даже неплохо.
Отец, отметив мои достижения в резьбе по дереву, помог сделать для шахмат доску – ларец с настоящим замочком-крючочком и маленькими мебельными петлями.
Так бы, наверное, и жили со мной те шахматы, как шахматная реликвия моего детства, если бы на одной из школьных районных выставок они не пропали.
Наша зима проходила тоже большей частью на горе. Тут я имею в виду совокупность двух наших гор-соседок: Пекарки и Маёвки.
Как только наступала снежная зима, то наша гора, как будто, перерождалась и становилась ещё более юной и весёлой. Иногда снег на склоне горы утрамбовывали лыжами так, что по этому, утрамбованному, снегу впору было с горы на коньках кататься.
- 3 -
Однажды, после сильной метели и снегопада, когда я, утопая по колено в снегу, вернулся домой из школы, мне послышалось, что за окном поёт на улице соловей.
- Это меня, - решил я, и оказался прав.
Меня поджидал на улице Маслов Вася.
- Пойдёшь на лыжах? – спросил он, когда я вышел на крыльцо.
- Да, теперь-то и лыжню нормальную на горе не найдёшь.
- А ты что же, всё хочешь получать только готовенькое? – спросил меня Вася.
- Да я просто так, - озадаченно посмотрел я на друга.
- Ну, пойдёшь или нет? А то я один, без тебя, пойду и лопатку деревянную с собой возьму.
- А лопатку-то зачем?
- Будем строить настоящий трамплин, - загадочно произнёс слово «настоящий» Вася.
- Так бы сразу и сказал про трамплин. Конечно, пойду!
Хороших лыж у меня в то время не было, так как детские лыжи мне были уже не нужны – не для наших гор, а взрослые, фабричного производства, для первоклассника были слишком длинны и неуклюжи. Поэтому для катания с горы, а также в упражнениях в слаломе мне больше походили мои укороченные со стороны задков самоделки.
Вася в то время был на голову выше меня, поэтому и лыжи он подобрал для себя вполне взрослые, хотя, правда, тоже не фабричной работы. Россия всегда была богата на умельцев, которые, как грибы после дождя, появлялись и появляются до сих пор в минуты лихой годины. А лыжи, приобретённые им на колхозном рынке, были некрашеными, но выглядели очень достойно. Они были почти белого цвета, чуть шире беговых лыж, и с хорошо загнутыми носами. Их можно было бы разглядывать в микроскоп и, при этом, не обнаружить сколь-нибудь явно заметного дефекта. Сделаны они были под валенки с добротными сыромятными креплениями, с прикрепленной полоской ребристой резины на месте установки стопы. Для лучшего скольжения лыж Вася натирал их полозья кусочком воска.
Кроме нас с Васей, рискнувших подняться на гору по рыхлому глубокому снегу, никого других не было здесь видно. Никто больше из местных ребят не хотел, видимо, вязнуть лыжами в снегу и торить для кого-то лыжню. А Вася? Таким уж был Маслов Вася.
А такие люди, как Вася, умельцы на все руки и бессребреники на Руси периодически появляются.
Ведь он, Вася, всегда мог выстрогать для всех ребят нашей улицы городки, палки для игры в клёк, деревянные лопатки для игры в шар-котёл, и никогда ничего не требовать себе за это. Он просто был таким, сам по себе, Масловым Васей.
Вот и тогда мы, утаптывая глубокий снег, заползли по пологому склону на средину горы и остановились.
- Вот здесь давай с тобой построим трамплин, - воткнул Вася в небольшой холмик свою лыжную палку.
Потом он снял деревянную лопатку, висевшую у него на плече до этого, как ружьё у охотника, и приступил к работе.
Вася вырезал в толще снега крупные снежные кирпичи, а я помогал ему их затаскивать и устанавливать на положенное место. Трамплин быстро рос, а Вася всё время что-то вымерял и прикидывал, отходя на некоторое расстояние от нашей стройки. Наконец, строительство было завершено, лыжня проторена, а снег за трамплином утрамбован. В точке отрыва его высота была на уровне роста взрослого человека.
Теперь надо было испытать в действии наше рукотворное творение.
Мы забрались на тридцать-сорок метров выше трамплина и там утрамбовали рыхлый снег.
- Это стартовая площадка, - сказал Вася, - но, если хочешь, то можешь спуститься пониже.
Я отрицательно мотнул головой.
Я знал, что надо перебороть страх, как это делали герои военных лет: мальчишки из «Молодой гвардии», герои книги «Васёк Трубачёв и его товарищи», герои таких кинофильмов, как «Два бойца» и др.
Вася встал на стартовую площадку, повернул свои лыжи к трамплину и произнёс громко:
- Помирать, так с музыкой!
Потом он, не снимая варежек, провёл еле уловимым движением правой руки от головы до пояса и обратно, будто бы так перекрестился, и его лыжи стремительно заскользили к трамплину.
Сверху мне хорошо было видно, как он парит в воздухе, как пролетает внушительное, по тем нашим меркам, расстояние и приземляется, поднимая в воздух снег кучным фейерверком. Потом Вася, весь запорошенный снегом, отходит в сторону и машет мне рукой.
Я встаю на старт и чувствую, как мне становится страшно. К тому же, я не умею креститься – меня этому никто и никогда не учил, хотя я уже что-то и слышал про религию.
- Может, поэтому мне страшно? - молнией проносится в моей голове.
- Но ведь я обещал Васе, что поеду именно с этого места, с места большого разгона. Теперь отступать некуда, - решаю я.
Потом я смотрю на трамплин, смотрю ниже трамплина, где стоит Вася с поднятой вверх лыжной палкой, и произношу громко, как Вася, хотя вокруг меня никого нет:
- Помирать, так с музыкой!
Мои лыжи, в общем-то, непригодные для прыжков с трамплина, со свистом, рассекая воздух, несут меня с горы вниз, а затем, преодолев трамплин и пронеся по воздуху несколько метров, опускаются в снежную тучу.
Я приземляюсь удачно на задницу, а затем качусь кубарем под гору, поднимая за собой клубы снега.
Мой старший друг Вася смеётся и хлопает ладошками, спрятанными в шерстяные варежки. А я поднимаюсь на ноги и смотрю, куда же уехали слетевшие с моих валенок лыжи. Бог с ними, я их потом найду, а теперь мою грудь распирает настоящее ликование и упоение жизнью.
Э П И Л О Г:
Моя мама прожила длинную жизнь и пережила отца на тринадцать лет, хотя в последнее время своей жизни часто и тяжело болела. В такое тяжёлое для неё время мы с братом не могли оставить её одну и вынуждены были дежурить у неё в квартире по суткам.
В одно из моих дежурств, когда она уже не вставала с кровати, она мне и говорит:
- Знаешь, мне больше всего в жизни жалко те твои шахматы, которые ты то ли в первом, то ли во втором классе сделал и, которые украли со школьной выставки.
- Ну, что ты мам? - говорю ей, - стоит ли их сильно жалеть? Цена-то их ведь небольшая. Да, при том, лет-то сколько с те пор прошло?!…
А она мне отвечает:
- А это неважно, сколько они для чужих людей стоят. Мне они даже в памяти дороже денег.
12 мая 2017 года.