Оглавление:
I. 2
Как я бросил курить 3
Бога нет, или господу Богу помоемся 24
Страх, или как я не стал тореадором 32
О пользе трудотерапии 37
Как я не стал цыганом 46
Как я стал другим человеком 51
Как я не стал миллиардером 60
Элендор (как я не стал нумизматом) 68
Деревенский апокалипсис 74
II. 82
Две драки 83
После бала (не по Льву Толстому), или как я не стал алкоголиком. 120
Странный тип 148
III. 150
Объягнились овцы одинцами 151
Одеснели Вы, а мы ошуяли 152
Сорока 153
Посконная рубаха обремкалась 154
Матери 155
Коловорот 156
IV. 157
Маньяк. (Пьеса в монологах) 158
I.
Как я бросил курить
(вторая редакция,
первая утеряна в анналах издателя Ахматова)
Напротив бабушкиного дома через дорогу стоит разрушаемый небесными стихиями деревенский дом. Строил его двоюродный дедов родственник. Но не оставил после себя потомства. И Дом, по вымороченности, взяли в колхоз. И тогда в Доме устроили ясли-сад, чтобы справиться с бэби-бумом ерёминского масштаба. Спустя время волна рождаемости спала, бэби-бумовцы пошли в школу осваивать кириллицу и цыфирь,— а Дом, не обретя очередного приютчика, стал держать оборону перед стихией самолично.
Главной же разрушительной силой, положившей глаз и скалившей зубы на Дом, было стадо колхозного конского молодняка. Эти двухлетки ещё не познали гуж тягловых работ. Побегайте-побегайте по лужку напоследок, гривастые старлетки! Попаситесь-нагуляйте лоснящие бока! Молодо-зелено-разгуляево в кониках уже бурлит вовсю. Вот один припёр к домику подтанцовывающую подругу и нахлобучил её сверху. Вот трутся они о косяк боками. Но самое любимое их занятие — точить зубы о смоляной еловый комель, подпирающий угол Дома. Комель изрядно «изъеден « — да уж на три четверти его обглодали. Дом же как-то держится, а как — одному богу известно.
Мы тоже положили глаз на Дом. Мы — это ватага мальчишек Камчатки. Сделали его своим штабом. Фактически, камчатские в нашей команде только Сашка и Колька Наймушины, живущие за логом, заставляющим деревенскую дорогу делать «нырок». Я себя тоже считаю «камчатским «, и лог за разделительную черту, препятствующую нашему братству, не признаю. Я — камчатский!— и всё тут! Толька, живущий через два дома и пустошь от меня, тоже считает себя членом нашей команды. Последним в неё входит Серёжка Короткопалый, живущий в следующей избе за Толькой.
Серёжку вытащили с того света — из темноты небытия. Для этого его закопали в землю голым, оставив наружу лишь одно лицо. Так в деревне по традиции поступают с теми, в кого ударит молния. Его случай сочли похожим. Серёжка, будучи пятилетним несмышлёнышем, решил покачаться на проводах. И закинулся на них с забора. Я его спрашиваю: Что ты увидел в темноте? — Ничего не помню. Хоть убей!
Случился быть у бабушки в гостях братец Андрюшка с Надежды — тоже влился в нашу команду.
А в следующем доме за Серёжкой живёт Колька Никифоров — он уже член противной команды, воюющей с нами.
Объявили они тут нам войну. Ну, мы стали готовиться. На лужке, за Домом есть яма. Из неё глину брали для обмазки щелей. Стали мы из глины лепить бомбочки, словно шанешки. Занесли их в Дом, затащили на чердак. Два дня прошло. Отбили противнику телетайп: Ждём вас! И они не замедлили — в другой день — показаться на подступах Дома,— словно пугачёвцы под стенами Белгородской крепости. Однако ж, их поболее нашего — человеков восемь. Из той же глиняной ямы стали они лепить метательные снаряды. Но наши-то бомбочки высохли — кирпич по сути: грозное орудие пролетариата в сравнении с их детскими куличиками.
Пошёл супротивник на приступ нашей цитадели. Стали лупить они по фронтону — это несколько сохранившихся досок, защищающих наше чердачное укрытие. Шмяк! Бряк! Бумс!— застучали снаряды. Некоторые залетают в шпалеры отсутствующих досок. Но, вроде, никто не пострадал. — Держимся, ребята! Отстоим Матушку-Столицу от врага лютого!— и запускаю снегиря полетать. Ребята в это время разбирали из кучек воинский инвентарь. Вот я и решил поддержать-зарядить их оптимизмом перед решающим приступом противника.
Но у противника один боец, вскрикнув, сложился-завалился, схватившись за голову. Супротивнички окружили его и стали нам махать руками: — Плохо дело! Кончай! Эй, брось!
Разглядели и мы, что Колька Никифоров у них отлёживается. А я про себя думаю: моя работа, я был последним. Решаем сообща: надо делать ноги! Разбегаемся по домам! И через оконные глазницы выпрыгиваем на улицу. В разные стороны рассыпались. А я — прямо: под защиту бабушкиного дома.
Время прошло — бабушка меня нашла:
— Что вы там набезобразили?! Парнишку в Кильмезь, в район, увезли, в больничку положили. Пестерёвская фершел сказала: с трясением мозгов. Чтоб больше таких игр не было! Запрещаю! А-то никуда из ограды не выйдешь — до приезда матери!— А я, как мышь, скучился-насиропился,— молчу.
— Ты всё понял?!
— Угу.
Всё тихо. Пронесло. Никакие жалобщики не приходили. А мы переключились на игру в чижика. Ещё я ребят научил играть в городки — в деревне они не известны. А мы-то с отцом и на городошные соревнования ходили. Ух! и сильная игра! В руках — железом окованная бита. Как вдаришь ею! Городки, — все одинаковые, из которых составляются «фигуры», — прыскают вверх и в стороны.
В войнушку мы ещё сыграли, но уже в мирную. Даже с теми же ребятами, супротивниками, с противоположного конца деревни — Красной Горки. И все остались довольны. И никто не держал злобы-обиды за прошлое.
Старшие ребята в Бору, за речкой вырыли и накатали блиндаж, про какой можно в книжках прочитать. Настоящий — в три наката! Кто-то из этих ребят в армию собирался, а кто-то уже там побывал. И, вот, мы приготовились к войнушке — навыпиливали из досок карабинов, маузеров. Раскрасили их в чёрный, зелёный цвета. В карманы рассовали перочиные ножички. А я прихватил, привезёный из Города, водяной пистолет, сделанный под Макарова.
Славно повоевали! Весело. На какие-то двадцать минут бор захватили «немецкие диверсанты», и он загудел от чужой зычной речи: Ахтунг! Русиш, сдавайся! Яволь! Шнель,каналья!— Но, когда «русские партизаны» взяли их в тиски, пластинка сменилась: Нихт шизен,русиш партизанен! Не стреляйт! Гитлер капут! — Но главным потрясением «немецких диверсантов» было революционное изобретение «русиш партизанена», когда он стал стрелять в них струйками воды из зелёного пистолетика. Это техническое достижение моментально закончило «войну». Был объявлен «безоговорочный мир». И сразу начался парад грозной советской техники в ознаменование победы.
...Как-то раз с Сашкой и Колькой мы шли через бор, и взяли левее.
— Хочешь посмотреть смолокурню?
— Ещё бы! И мы подошли к чёрному, как смоль, сараю с плоской крышей.
— Ну, полезли! Поглядим.— И ребята смотрят на меня. А я окаменел. Мне вдруг страшно стало: таких чёрных домов я в жизни не видал. Пахнуло сказочной жутью про Бабу Ягу, избушку на цыплячьих ножках и с котлом в печи, в котором варят в смоле живых людей. Да Кощеем бессмертным, который смерть вокруг себя сеет. Как же так? Я совершенно спокойно отнесся к грозным игрушкам войны. Ведь, в тёмном блиндаже мы, набившись как кильки, целый час травили «страшные истории»; а потом лазали высоченно на смотровой пост — сколоченный треугольник из досок,— и мы чувствовали себя героями. Теперь же, перед якобы избушкой Бабы Яги, я струсил, себя не понимая.
А коников на лужке я самолично многих объезжал. «Объезжал» — это сильно сказано. Бабушка мне строго-настрого наказала: К лошадям не подходить! Потому как они дикие, не объезженные, не приученные к работе, а, главное, не видящие в человеке друга-хозяина. Но я всё равно с ребятами ходил к коникам, хотя и рисковал: Бабуш могла в окошко увидеть.
Для игры с кониками нужно раздобыть хлеба, а ещё лучше — сахара. Ребята обычно приносили хлеб. А я сахар — наш дом побогаче. Но и хлеб тоже — ломтями — лишний не будет. Что хлеб, что сахар коникам надо давать с ладони — никак не пальцами! Этот урок я выучил перво-наперво: а-то останешься без рук. С кониками нужно очень! очень аккуратно обращаться.
Изгородь для коников сделана в четыре ряда жердей. Мы подманиваем их лакомством. Они же нас не боятся, зная свою силу и видя в мальчишках человеческую мелюзгу. Они простодушные — великаны, а мы хитрющие — лилипуты. Но «лисицу сыр манит». Коники замечают в наших руках гостинцы и подходят к изгороди. И я, по примеру ребят, поднялся на вторую жердь, и даже оседлал изгородь сверху. Вот теперь подходи, ро;дные! Лошадки, волнуясь, шумно хлопают губами — словно тренируя жевательный инстинкт перед приёмом пищи. Ноги у них нервно ломаются в коленях, и они делают последние шаги, подходя к изгороди. Мы подаём на ладошках угощения, а сами ждём Сашкиной команды — он за старшего. Он подаёт сигнал: Прыгай!— И мы разом, разобрав коников, прыгаем им на загривок, крепко цепляясь за гриву. Коники «рвут удила», в смысле: шарахаются в стороны, встают на дыбы и выносят в галоп — испытывают все средства, чтобы избавиться от
назойливой человеческой вошки. Все они рассыпались по лугу. Но я этого почти не замечаю — мне бы со своей управиться. Моя гнедая с чалой гривой понесла меня по лужку показывать красоты — извивы Малого Идыка — ужа, блещущего внизу серебром. Но я этих «красот» боюсь: каково будет сверзиться с бугра в низину речки?! А лошадь, ярая от возмущения, несёт меня прямо на откос. Остаётся одно: надо прыгать! Прямо сейчас! Потом будет поздно — костей моих бабушка не соберёт. Последнее, что успеваю подумать перед тем, как прыгнуть в сторону, отцепившись от гривы, это: Эх! не попасть бы в куст крапивы!
На месте лужка когда-то были одворицы ерёминцев. Так считай: после войны в Ерёмине было 72 двора, сейчас 37. Вот, и получается: идёшь по деревне, а между домами — пустоши, прогоны, лужки. А к июлю наш Лужок уже истоптан конями, как плешь дяди Лёни. Скажем, за зверобоем мы с бабушкой ходили на лужок в начале июня, если даже не мае. А сейчас, в июле единственная поросль на лужке — это кусты хрена и крапивы. Оба растут в яминах. Хрен на лугу растёт повсеместно. Хозяйки копают его, задумав сготовить окрошку. Хрен очень трудно извести — он будет и дальше расти в этой ямине: с боков и снизу. Получается клумба наоборот. Но смотрится увеселяюще: на вытоптанном, выжженном палящим солнцем лугу большие листья хрена сочной зелени представляются банановым кустом, диковинной роскошью посреди безжизненного пейзажа июльской тундры. И всё же часть позиций хрен сдаёт — видимо, хозяйки переусердствовали. И тогда в эти ямины тут же вселяется крапива — эта тварь готова всю жилплощадь занять: ей палец в рот не клади!
И надо ж тому случиться! Чего боишься, именно то и случается: я прилетел-спарашютировал аккурат в ямину с крапивой. А она — не весенняя-сочная, а заматерелая-деревянная. Рубашка на мне в клочья, а сам я закровоточил стигматами бешеной смелости. Ну и обстрекался дюже: где не кровь — там волдыри...
Напротив Дома Лужок кончается отвесным обрывом, а через речку на том же уровне возведена плотина — тянется до самого бора. Когда-то, при царе она была насыпана примерным хозяином. Тогда эти земли были удельной вотчиной государей Романовых. От их имени здесь заправлял Управляющий. Понимал дворянчик, что «пейзаж» надо облагораживать. А пруд — спокойное лоно воды — тешит взгляд и кормит сельчан рыбой. По Большому Идыку при Романовых 13 прудов стояло. Дело рук человеческих. Барщина и всё такое?— я слышу в ответ. А вот колхозу ничего не надо! Всё разметала вешняя вода. Остался из всех — один Ерёминский, Дальний. А Ближний, на Малом Идыке... Вот, гляди: два Глиняных Утёса смотрят друг на друга и мечтают когда-нибудь обняться. Но между ними нет даже моста. Какие уж тут вешняки, усмиряющие весеннее половодье. В звенящий июльский зной редкий глиняный камушек скатится вниз и шумно бултыхнётся. Потому что здесь образовался омут — река сделала резкий изгиб: словно хотела забежать в гости в деревню, но, встретив Крутой непримиримо-устрашающий Утёс, отшатнулась обратно. И, если на плёсах река по щиколотку, а под кустами-коряжинами — по колено,— то в Омуте и утонуть можно. Там глыбче, чем по пояс — наверно, по грудь будет. Только я в него не совался — страшновато.
С Омута начинается наша рыбалка. На рыбалку мы сговорились втроём — с Сашкой и Колькой. Они взяли с собой сак — марлевый треугольный с ко;шелем, а также ботало. Я, в свою очередь, прихватил бидон — зелёный трехлитровый, с которым мама ходит по малину, и ботало поменьше. Их у дяди Аркаши несколько на выбор. А двумя ловчее выгонять-гнать-загонять рыбу в сак.
Бабуш отпустила меня с ребятами на удивление легко: с Богом! Сама же и разбудила: тебя Наймушинские мальчишки под окном дожидаются. Я выхлебал гулливерскую кружку молока, и, громыхнув калиткой, очутился за оградой. Ребятам я вынес угощение: по ломтю черного хлеба, насыпанного сахаром,— чему они страшно обрадовались.
Компания друзей через лужок спустилась к реке.
— Испытаем счастья?! Начнём с Омута?
Сашка управлялся с саком. Перепробовав пару позиций, твердой рукой укрепил его на дне. Левая рука у него погрузилась чуть в воду, держа палку повыше марли; а правую он задрал высоченно, держась за самый конец. Сашка командует:
— Колька, заходи на глубину! Ботай перед собой!— И ко мне поворачивается:
— А ты рёхай сбоку! Поверху шуми! Шугай-пугай рыбу! Ну-ка, что мы там нарёхали-наботали?!— Сашка резким движением подсекает сак вперёд-вверх и выбрасывает его мимо меня на отмель. Среди барахтающейся мелочи гибко выгибается здоровенная с локоть рыбина — узкая серо-рябая.
— Ух, ты! Щурёнок! Порядочный! Здорово начали! Это всё благодаря тебе и твоему боталу — не давал уйти ему верхом.
— А это что за рыбки? Я таких никогда не видал! — Пять забавных рыбок — все в жёлтых и зелёных пятнах, словно измазанные краской маляры,— размером с длинный, средний палец.
— Это пеструшки.
— Странно, что так назвали рыбу: Пеструшка — это коровье имя.
А Колька всё не может расстаться со щурёнком, держа его двумя руками — заигрывая со смертельным врагом:
— У, какие мы страшные! И целует в жесткие рёбра пасти.
— Ты ему нос в пасть засунь! Ужо он оттяпает — будешь ходить недотёпой,— язвит Сашка. И щурёнок бултыхается в бидон.
Мы походили ещё по плёсам. И остались довольны уловом. На плёсах-отмелях греются на солнце пескари. Завидя нас, они сигают к другому берегу, в вымоину, под навес куста. Но от нас, шалишь, не спрячешься!— и они тут же оказываются в бидоне. Нет, сперва в саке. Я с радостью таскаю бидон: в нём бурлит водная стихия. В моём переносном аквариуме плещутся звери с хвостами и плавниками,— называемые рыбами.
— Вот, очень интересная коряжина: пошугаем здесь, напоследок. Под такими корягами сомы водятся-таятся. Знаешь, какие они бывают? Больше меня ростом! — слушаю я невероятный Сашкин рассказ. Над коряжиной мы потрудились славно — кажется, места живого не оставили. Но, увы! Сак оказался пустой. Сашка прикусил губу.
— А, вот, подождите! Он отбрасывает сак на песчаную отмель и направляется к камню,
омываемому водой. Обхватил каменюгу под водой — и кажется: тужится поднять.
— Есть! — Сашка гордо поднял над головой мотающего хвостом змеёныша.
— Разве это рыба?! Кто это?
— Вьюн это, родственник сома. Но очень младший — больше ладони не растет. Видишь: у него усы, как у сома.
— Усы, конечно, забавные.— Но торчащие клыки меня напугали:
— На вурдулака похож. — И в руки я его не взял.
Стали мы рыбу делить. Конечно, мне хотелось щурёнка бабушке показать. Но я этого ребятам не сказал. Сашка, видимо, всё про меня понял:
— Всем хочется щурёнка. Но, к сожалению, он один. Давай, мы на двоих возьмём щурёнка. Но зато тебе всех пескарей.
— Ладно.
Колька очистил ивовую вичку и нанизал за жабры полусонного щурёнка, забавных рыбок пеструшек; вьюна он сунул в карман.
Бабуш очень высоко оценила мои рыболовные достижения:
— Много нарыбачил! А какая славная рыба — пескарь! Это мелкая речная форель. Царская рыба — её поставляли ко столу самому царю. Такая она вкусно-сладкая.
Я еле дождался ужина, пока бабушка запекала 13 пескарей в сметане. Вот, наконец, сковорода на столе. Я сижу за столиком в горенке. Бабуш стоит между мной и дедушкиной кроватью:
— А как любил дедушка Иван пескарей! Это теперь он одним парным молоком жив. А раньше ел-хрустел пескарей вместе с хвостами.
— Неужели?
— Да, только головы оставлял.— Я подцепил небольшого пескарика и отправил в рот, обломав голову. С хрустом он исчезает. За ним — следующий. Только от самого большого остался на блюдце одинокий скелет.
Пойманный щурёнок раззадорил нас к подвигам космического масштаба, то есть к выходящим за рамки нашей деревни и приписанного к ней Малого Идыка. Сашка сгоношил нас пойти на Большой:
— Айда, ребята! Возьмём удочки и сак. Саком пройдём по канавам — щурят пошугаем; а
удочки с плотины закинем.
Неделю мы ладили удочки. Колька вырезал мне удилище — гибкое, рябиновое — за речкой. Со снастями вышло по-разному.
— Вот леска — тут тебе на удочку хватит,— выручает меня Сашка, — но это всё, что есть. Тут с этим плохо.
Несмотря на то, что удочка была сготовлена, я вечером написал родителям: «Здравствуйте, дорогие папа-мама!.. Вышлите, пожалуйста, лески и крючков 6 и 7-го номера. Тут с этим плохо».
В назначенный день четверик друзей (к нам примкнул Андрюшка), перебравшись по мосткам через речушку, забрался по тропинке в гору.
— У нас Вала — большая река. Этой весной даже стерлядок ловили, когда они шли на нерест.
— А это ещё что за матершиная рыба?! — останавливаю я, несущего небывальщину братана.
— Это мелкий тип осетра. Вроде кузнечика перед саранчой.
Проскочив неширокую полосу бора, мы вышли к полю, засеянному овсом. На днях наших гусей (а их у нас, однако, порядочно: 11 голов будет) застали за потравой этого овса. Штраф выписали немалый — 51 рубль,— притом, что бабушкина пенсия 12руб. Вот такие грозные «государевы блюдящие очи» — спуску не дадут! И я представляю их себе в виде филина — два глаза с блюдце,— делающего облёт государевой вотчины — колхозных полей.
К бору прижимается дорога на Мирный, где ведутся лесозаготовки. И мы пропускаем три могучих машины — МАЗы, тянущие за собой еловые хвосты: каждая по три. Впечатление они оставили жутковатое: словно танковая колонна пропахала Прохоровское поле. Мы подождали: пока шлейф пыли утянется к горизонту; и двинулись по тропинке через полосу овса. С высоты косогора впереди открывалась широкая пойма реки Идык, замыкавшаяся вдали хвойным лесом.
Тропинка,— начавшись от бабушкиного дома, скользнув по бывшей плотине Малого Идыка, стрелой проскочив по прямой Бор и Овсяное поле,— обрела, наконец, прочное основание дороги, идущей по плотине Большого Идыка. Плотина узкая — двум машинам на ней не разъехаться. Впрочем, как и одна по ней проезжает, непонятно? Потому как наезженные колеи будут мне по колено: они рассекают плотину в три лычки. И я почему-то вспоминаю о винтовке «трехлинейке», которую в жись не видел.
Мы идём по плотине, но до воды ещё не дошли — к июлю она изрядно усыхает и отходит всё ближе к мосту. Идём-болтаем: кто каких рыб ловил и каким способом исхитрился — ведь, чтобы перехитрить рыбу, нужна смекалка. На плотине наш разговор как-то так сам иссяк. Какие-то две птички, по правую от нас руку, давят на нашу жалость: словно сапожной дратвой прошлись по гладкой коже души.
Сашка останавливается и снимает с плеча сак: надо канавы проверить — затем сюда и пришли.
— У этих птиц птенцов погубили, что ли? — спрашиваю я ребят.
— Нет, это песня у них такая. Птичку чибисом называют.
— Странная птица...
Со стороны пруда канав три. Они прорыты бульдозером, ещё осенью, укреплявшим плотину всё той же глиной, из которой она слеплена. Сашка вызывается в одиночку пройти канавы. Мы, глазеющие, облепили канаву с двух сторон и идём вровень с саком, чтобы не пропустить интриги. И где-то на середине — вдруг серая затонувшая «палочка» срывается с места, оставляя за собой рыже-бурый след, навроде хвоста лисицы. Сашка прибавил шагу, и, там, где «след» заканчивался, подцепил сак вперёд-вверх. В ко;шеле сака затрепыхалась гибкая неломающаяся «палочка». Щурёнок оказался может и не такой длинный, как выловленный в речке накануне, но всё равно нас страшно обрадовал. Больше в канаве никого не оказалось. Удивительно! Тоже нас ждало и в других канавках — в каждой жил в одиночку щурёнок, и не признавал ни с кем соседства.
Почему они такие не компанейские? Кто объяснит?! Сию незадачу разъяснил Сашка.
— Когда разлилась вода, рыба всяких пород отложила на мелководье икру. Как вода стала спадать, крупные рыбины ушли на глубину, а народившиеся мальки оказались взаперти, в канавках. Быстрее всех, в разы, растут мальки щуки — и они съедают всех других. Но, вот, в канаве остаются одни щурята, и тут начинается самое интересное — рыбье «людоедство»: щурята поедают друг друга. Когда же последний, томясь от одиночества и голода, начинает думать о смысле жизни — тут приходим мы и даём ему пинка под зад: марш на сковородку!
— Звери они! Так что им поделом — попали в наши сети!
Не прошли мы и двадцати шагов — вот она, Большая Вода! Но что-то не впечатляет: прибрежное пространство воды покрыто ряской. Болотина какая-то, а не «большая вода».
— А это ещё что такое?! — и показываю рукой вниз.
— Между прочим, это твой дядя Аркаша лыко замачивает.
— Для чего?
— Когда отмокнет, мочало сдерёт.
Найдя свободную воду — от ряски, — мы закинули удочки. Ну, ловись рыбка большая и маленькая! Тут же у Кольки поплавок — красное пёрышко — дёрнуло вниз. Он подсекает и вытаскивает рыбку.
— Ну-ка, покажи! — я свою удочку ещё и не успел закинуть. Блескучая рыбёшка с ладонь величиной; и, как ладонь, овальная,— можно сказать, круглая. Жабры ходят ходуном. Весёленькая рыбка! По горбику холка красная; и по брюшку два красных хвостика,— если в упор на неё смотреть: точь-в-точь, молодуха в ярком платке.
— Это краснопёрка. — Колька снял рыбку с крючка. А я с интересом её осматриваю: плоская, однако. Я сложил ладони — и она исчезла. Нет, хвостик шлёпается в запястья,— словно у заводной механической игрушки (приносили такую в детсад показывать), которая ещё плавать в ванной умеет.
Тем временем Колька снова закинул удочку — и, надо же! тут же тащит обратно — ещё одна такая же рыбка.
— Колька, признавайся! В чём дело?! Почему на тебя они бросаются, а нас знать не хотят?
— Ха-ха! А я в поле кузнечиков наловил...
— Да-а... а мы-то всё червяков им предлагаем. — И мы побежали через плотину ловить на лугу жёлто-зелёных стрекунов-прыгунов. Когда же насадили на крючки подходящую наживку, Колька уже вытаскивал шестую. Вот такой он хитрец! Обскакал нас! Тут и мы стали таскать... хотел сказать: десятками, — но, увы! вскоре поклёвка прекратилась. Я, в итоге, мог похвастаться двумя краснопёрками.
— Давайте подвинемся?!
И мы оказались у моста. Вода перед мостом сгрудилась — ушла в глубину неимоверную, сжалась, словно в пружину, готовая сковырнуть его вместе с системой заграждения — вешняками. Натужно протискиваясь, попадает в деревянный сруб; и, скатившись ровненько, как на ягодицах, прыгает, оттолкнувшись, беспамятно в большое нижнее озеро,— рождая бело-жёлтое, словно крутое яйцо, живое бурление стихии. Можно бесконечно смотреть на спадаущую, бурлящую воду, слушая чуждый человеческой природе голос водного божества — конечно же, мужчины! И, если падающая вода — это борода (назовём его к слову) Тритона,— то с бороды его свисает лентами пена: вот она колышется и прибивается к прибрежной осоке в дальнем конце озера с двух сторон от русла реки.
Свесившись с перил моста, не очень внимательным взглядом я замечаю, что Сашка спустился к осоке и шарится в кустах. Ну, не следил я за ним!!! Ах! Передо мной справа закачалась башка ископаемого ящера, разевающего пасть. Такого ужаса я, не поверите, в жизни не испытывал. Я дёрнулся влево, и меня ожгло болью: занозился о перила.
— Чего испугался?! Это уж. Он не ядовитый. И не кусается, при этом.
— Господи, как ты меня напугал! Я подумал: это не змея, а страшилище морское.
— Я им девчонок буду пугать. Возить буду в багажнике велосипеда.— Но я упросил Сашку отпустить безобидную гидру-змею, хоть она меня и страшно напугала:
— Эта тварь человекам ничего плохого не делает! — Сашка сбежал с крутояра и подарил реликтовое чудище водной стихии. И вот живая пружинка скользит по блещущей глади к дальнему берегу.
Утихомирившись, я стал насаживать кузнечика на крючок. Но Сашка меня упредил:
— Я ходил-отворачивал камни и коренья: вот, насобирал червей. Здесь, на сорогу надо червя цеплять. Держи!— Я на него ещё дуюсь — рожу кривлю, но червей беру.
— И глубину поставь большую — хоть два метра!— Так я и сделал. Закидываю. Жду помалу.
Сашка не отходит от меня, подсказывает:
— Ты поводи вдоль моста! Можно ещё на разную глубину позакидывать.— Не успел он изложить весь перечень положений инструктора-рыболова, как у меня поднырнул мой городской пластмассовый поплавок (красный верх — белый низ). Я тащу удочку — натужно идёт! Здоровенная рыбёха летит по воздуху, и забегала по настилу моста. Сашка прыгнул на неё — как пограничник на диверсанта. В руках! Не сбежала! Я смотрю на Сашку — у него глаза круглые.
— Это голавль! Ты не представляешь, какая это редкость! Мне, например, никогда не попадался. Язи — да, приходили... А голавль в руки не давался. Ты же, вот,— один раз удочку закинул, и на тебе! Что и говорить: везёт новичку. А голавль с язём, как братья, похожие: у одного, видишь,— красное оперение, а у того — чёрное.
Но дальше у плотины удачу ловить было бесполезно. Да и солнце распалилось — и всё на нашу голову.
— Поплескаемся, и дальше пойдём: курить корни. Полезешь по мост?!— Мы забрались в сруб. Пришлось несколько шагов идти встречь воды — но её всего ничего — по щиколотку — не собьёт с ног. Лишь бы не оступиться на слизской тине. Не верится, что сверху меня воды с мой рост, а подо мной — один Тритон знает сколько. И всю эту громаду держит досочка с ладошку — и усмиряет. Значит, мы, человеки, умны — тем и сильны перед стихией, тем её и замиряем.
Обошли мы Нижнее озеро. За извилиной предстал Большой Омут. Несколько ребятишек плескались в воде. В берег врыта половая доска. И с неё поочерёдно прыгают: кто бултыхается солдатиком, кто ручками вперёд. Рядом дымит костерок. Мы прошли поверху, помахав ребятам рукой.
За следующим поворотом взору открылось птичье столпотворенье. Острокрылые ласточки носились, как угорелые, над берегом. Вдруг одна бросилась в береговой откос — и нет её. Невероятно! Другая, третья исчезали, как чудо. Приглядевшись, я увидел чернеющие отверстия.
— Это ласточки-касатки,— разъяснил мне диковинность Сашка,— они своих птенцов в норах выводят.— Сашка взобрался на Птичий Берег и стал топать ногами — парно. Топнет в одном месте — вылетает реактивный снаряд; топнет в другом — «получай, фашист, гранату!» Это наша «катюша» не даёт пощады врагу — накрывает похоронным «ковром».
— Ладно, пусть живут!
Далее пройдя, Сашка остановился у куста какой-то бузины.
— Вот он!— Мы и сбросили снасти с плеч. Свесились с обрыва:
— Да, вон корни торчат — только сверху их не достать!— А Андрюшка, как самый юркий, уже скользит по отвесной стене, и глиняные окатыши предательски вырываются из-под ног и бегут к воде: бульк! Наломав концов корневищ, он спешит обратно — видно, как боится съехать в воду. И вот у каждого в руке по сигаре. Сашка зажигает спичку — мы кучкуемся вокруг огня. Хорошо «тянет» сигара — пористо-трубчатая. Пахнет костром, а вкус горько-сладкий. Потягивая сигары, мы ведём взрослый разговор о куревой стороне жизни наших родителей. Кто-то называет её «дурной привычкой». Но нас манит «взрослая жизнь» — даже если это «дурная привычка».
— А, вот, мой папка курит папиросы «Север».— Я едва не ляпнул: «Хоть мама и шпыняет его за это». Сашка чуть пригнулся, заговорщицки, вытаскивая из кармана:
— А у меня с собой они есть! Ну, что: попробуем?!— Как тут было устоять? В пачке несколько папиросин — мы их разобрали. Хватило всем.
В ладонях у Сашки родился красно-золотой дракончик. И четыре мальчишеских рта стали высасывать из него огненную кровь при помощи «трубочек «Север». Дракончик сделал своё дело и исчез в небытие. На память нам он оставил дымные шлейфы из трубочек-папирос.
Ребята пытались пускать дым кольцами. Но для этого надо набрать полные легкие дыма. Я тоже попытался выдать «кренделя ажура»: затянулся, как бывалый матрос.
— Ой, мамочки! Ой!— «Дымный вор» саданул мне по грудине — нож воткнул под рёбра. Меня скрутило-завертело. Я надрываюсь, пытаясь выкашлять застрявшее в груди орудие самоуничтожения. Ребята сгрудились вокруг меня, перетрусившие за товарища. Сашка нашёлся: взял меня за плечо и подталкивает к воде:
— Воды попей! Горло пополощи!— Я скатился к воде, забрался по колено и стал — раз-раз! — ладошками запихивать внутрь себя жидкое противоядие.
— Ох, и тряхнуло меня! Не, ребята, больше я курить не буду!
Мы вернулись на пляж. Сашка скептически посмотрел на нашу рыбу в бидоне:
— Увы! До дома не донесём. Придётся пожарить на костре.— Оно и верно: от жары рыбки стали плавать пузом кверху — видно, пряча «башню» от солнца. Но для начала — вода зовёт! Я же сын моряка! И первым бросаюсь в воду:
— Я — Гагарин!— Андрюшка, высоко вскидывая колени, как кобылёнок, врезается рядом со мной в «парное молоко»:
— Я — Титов!
— Я — Попович!— Дружная стайка космонавтов-рыболовов распугивает воду. Мы пяточкой ладони врезаем по воде:
— Вот тебе! На!— ослепляя веером брызг.
Андрюшка по-собачьи поплыл на ту сторону. Я приударил за ним, но на середине реки повернул обратно: страшновато, что на обратную дорогу сил не хватит. А Андрюшка доплыл-вылез, на берегу машет нам рукой:
— Мне и здесь хорошо! Я на песочке погреюсь.
Сашка, тем временем, рыбой занялся. Двух щурят присыпал золой и раскалёнными углями. а третьего на двух вичках жарит: проткнул за жабры и хвост. Колька ходит по колено в воде в илистой заводи и кого-то ищет: вот, нагибается — явно, ведь, нашёл?! Я насадил головля на вички, и пристроился к огню. А сам украдкой поглядываю на Кольку: Ну, что можно найти в этом лягушатнике?! А он принёс горсть ракушек и стал деловито открывать перочинным ножичком створки у них. И отрезает оранжевые языки:
— М-м, это самая вкуснятина!
От разговора об еде я почувствовал, что проголодался — не то слово: голоден, аки волк, глядя на овцу. «Устричные языки» поджарились в минуту — мы их разобрали: каждому по паре. Ням-ням. Теперь можно возиться с рыбой...
Уже вечерело, когда к Большому Омуту пришли искупнуться девчонки. Я разглядел среди них и свою одноклассницу Катьку. Мы, доселе не думавшие идти домой, вдруг стали собираться. А у нас, к слову, любимая водная затея — это кувырки через голову. И сговорились мы, что по команде сделаем все разом. Но не обычный кувырок, а со снятием трусов. Мы забрались в воду по грудки. И, вот, звучит Сашкина команда:
— Последний раз — жопа на показ!— Мы дружно подпрыгиваем из воды, как стайка дельфинов, и заголяем пятую точку. Надо выныривать, а я чувствую: что-то не то — трусы предательски умыкнула вода. Ребята, довольные проделкой, стали вылезать из воды, а мне нельзя!
— Андрюшка, я трусы потерял!— А мы пришли в одних трусах — и прикрыться-то нечем!
Андрюшка чешет репу:
— Плыви за поворот! Как стемнеет, окольными путями домой прибежишь.— Ну, поплыл я вдоль берега. А на пляже уже всё поняли Визгливый девчоночий смех. А я плыву, раздвигая водоросли, держа ноги пониже. А в воде-то сидеть и не жарко — я на скат вылез, сижу под кустиком. И прибегает Андрюшка, держа в руке беленькие девчоночьи трусы:
— Держи! Тебе Катька дала — домой добежать. На мой немой вопрос:
— А как же она?!
— А у неё под платьем не видно.
10.05.2010
Бога нет, или «господу Богу помоемся»
Если вас интересует устройство бабушкиного дома, или, говоря по-городскому, его планировка,— то извольте. Половину его занимает горница. Если вы человек высокий, то, переступив через порог, будьте осторожны: над вами нависают полати — пожалуй, до середины комнаты. Вот чья-та детская мордашка выглянула с полатей из-за занавески и разглядывает ваш затылок. А над вами, аккурат, матёрый брус матицы.
Итак, зашли. По правую руку, в углу стоит железная кровать. На ней спит дядя Аркаша. Он отдыхает после работы. Он пригнал свой драндулет 49-го года выпуска из Пестерёва, где токарит в колхозных мастерских. Его самодвижущее двухколёсное устройство очень напоминает, ну точь-в-точь, мотоциклы фрицев из кинофильмов про войну. И я, задумавшись, обряжаю д.Аркашу в немецкую форму, нахлобучив на него гнутую по краям каску. На грудь, наперевес вешаю автомат c прямым рожком. И, вот, уже он рассекает русско-шишкинские пейзажи. А за его спиной сидит невозмутимый двойник-фриц. Кажется, я захихикал. Ещё разбужу, чего доброго. Пусть себе спит, на здоровье.
В изголовье кровати находится небольшое окошечко. Оно позволяет выглянуть в ограду и убедиться: все ли цыплята целы? Не охотится ли коршун за ними? А, если выглянуть в следующее оконце, то можно удостовериться: кто же это зашёл в ограду с улицы, громыхнув чугунной ручкой.
Между двумя окошечками стоит комод светлого, модного по-городскому, лака — с выдвижными ящиками. На нём стоит радиола — совмещённый приёмник и проигрыватель. Он ламповый, таких сейчас уже не делают. Но тогда, десять лет назад, он произвёл фурор на деревне. Радио ещё не провели. А приёмник ловил «маяк». Так что, наш дом был рассадником новостей. Передовые колхозники и отсталые крестьяне тянулись к новым знаниям: приходили к моей матери в библиотеку и узнавали от неё московские скоропортящиеся новости. А радиолу она привезла из Кирова. Купив по случаю получения диплома в Библиотечном техникуме. Сельчанам нравилась чуткая-отзывчивая и, что немаловажно, юная-хрупкая, 42-го размера библиотекарша. Размера, конечно, в талии... И её по третьему кругу выбирали в деревенские депутаты. Вот. А цветами домочадцев одаривает китайская роза, стоящая в углу — белыми шикарными бутонами, как на груди выпускницы.
В горнице два окошка засмотрелись на улицу. Этих нарядных модниц украшают цветущие герани. Между ними — как основательный расфуфыренный жених — стол о четырёх ножках, претендующий на значительную жилплощадь. Стол круглый, светлого лака — так сейчас заведено в городе. В уголке, над отставленным от стола стулом висит радио. Вообще-то, это красный угол избы, поскольку находится напротив дверей. Когда идешь от них к столу, проходишь мимо прислоненной к печи лавки, такой же красно-бурой, как и пол. Лавка кажется в комнате архаичной, доставшейся ей от прошлого быта. Никаких тебе тут самоваров. Всех украшений — зеркало на белой в клетку скатерти стола, с вертящимся зерцалом: одна сторона — обычная, а другая кривит рожу, раздувая её, как от пьянки,— этакий нравственный поминальник благочестивого жития и балаганный надрыв животиков — всё в одном флаконе. Также украшением комнаты являются две рамки, висящие над комодом. На одной из них: под стеклом увеличенное фото дедушки в солдатской форме. Оно сделано перед отправкой на германский фронт в 1914 году. Под другим стеклом: грамота об окончании церковно-приходской школы, — с портретами славных русских литераторов, среди коих Пушкин, Некрасов, Толстой. Это недавняя затея моей матушки, вдохновенной гордостью за своё генеалогическое древо. С потолка на двух скрученных проводах свисает «голая» лампочка — пожалуй, режет городской глаз: плафон или люстра смотрелись бы куда лучше.
А пол сегодня украшают три ряда половиков. Хотя летом их не стелют — пол и так тёплый. Но бабушка только что закончила ткать половики на огромном деревянном станке, который, как чёрный паук, занимал всё живое место в комнате. Он заставлял протискиваться в углы, а лучше: побеждённым сматываться за печку — на кухоньку (но это бабушкина территория) или, спокойнее всего, в горенку. В ней — оконце на улицу. На нём цветут красные перцы в чугунных горшках. У окна маленький квадратненький столик, более похожий на увеличенную табуретку. Впрочем, две уменьшенные его копии стоят по обе стороны. Горенку от горницы отделяет лёгкая досчатая загородка. На кровати за загородкой лежит мой дедушка — парализованный, сколько я себя помню.
И, вот, убрали станок. Бабушка намыла полы. Настелила половики: посмотреть-полюбоваться на цветасто-нарядные «лесенки «. Как они ведут-поднимают тебя от дверей к окнам. Переступая через порог, ты говоришь «Чур!» лешему-домОвику, прячущемуся где-то за печкой. И душою тянешься к красному углу, к открытым окнам-глазам дома. И тебя возносит от «темноты» к «свету».
Cегодня свободна печка. Слепотолая бабка Мария, обжившая её, спит на малых полатях, больше похожих на клетку зоопарка. Свернулась собачкой. Вот. А я тогда займу печку. Подстелил под себя стёганную фуфайку, по-ленинградски называемую ватник. Поглядываю вниз: лежи себе, дедушка, на здоровье! Но он на меня не хочет глядеть — всё про себя свою думу думает, житейскую-прожитую. С кем зацепиться словом-разговором? Остаётся одна бабуля. С печки хорошо виден бабушкин иконостас: из иконы, каких-то бумажных цветов. Чуть ниже подвешена зажжёная лампадка.Я изнываю от скуки — «разговариваю» свою молчаливую-по-делу бабушку:
— Бабуш, а Бог красивый?
— Да, внучек.
— Самый-самый красивый?
— Не знаю.
— А Он старый?
— Он и старый, как дед седой; и молод и силён собой, как лесоруб. Он и младенец — на руках кормящей матери.
— А как он силён? Как мотоцикл? Как машина? Или как паровоз?
— Да посильнее паровоза. Он с неба молнии рукой кидает, как копья. Поражает ими нечестивых и запугивает погрязших в пороках.
— Это ты про историю, случившуюся в соседней деревне? Тогда в поле шли по дороге трое человек. И молния выбрала одного. Он, что: слыл самым беспутым, хуже не бывает?
— Нет, молния убила достойного человека — вся деревня его оплакивала. Иногда говорят: Бог забирает лучшего.
— А сама говоришь, что Бог поражает погрязших в пороках?!
— Не знаю. Бог примеры людям показывает. А тут уж, кто под руку попадётся — для примера, того он и ударит.
— Нет, внучек. На иконах боженька всегда с широко раскрытыми глазами. Это от боли, принятой от мира, очи у него расщеперены. И от желания увидеть-запомнить все несправедливости этого мира. Чтобы воздать-отомстить на том свете плохим людям. Такие в ад попадают, где их рогатые черти на раскалённых сковородках поджаривают. Будешь нехорошим — попадёшь в котёл с кипящим маслом.
— А я плохой человек, Бабуш? Ты меня вон как больно стегала, когда я разжёг огонь под лопасом.
— Ты хороший человек! Но сделал плохой поступок. Это как грязь: к детям она не пристаёт. Церковь говорит, что дети безгрешны. А, как станешь отроком, придётся за свои поступки отвечать.
— За что же ты меня так больно лупила, если я за свой поступок мог не отвечать?!
— А как тебя ещё учить, безобразника?! А, ну, слезай с печи — я тебя ухватом огрею!
— Не, Бабуш, так не честно! Сама сказала, что я хороший человек. Значит, за прошлое меня не за что наказывать. А сейчас я лежу себе на печке — вон, на твоего боженьку любуюсь. Какой он красивый, хоть и грозно глядит. Весь в серебре — любит он красивые дорогие украшения.
— Нет, красивые украшения ему безразличны. Мы так свою любовь к богу показываем. Слезай, малый! Рыбник поспел — поешь, пока с пылу-с жару.
— Если с линями — я люблю!
— С линями, с линями.
— Бабуш, а ты мне боженьку можешь дать посмотреть?
— А это ещё зачем?
— Я хочу узнать: какой он на самом деле. Без серебряных украшений.
— Безобразия какие упридумал?!
— Да, нет! Я хочу с ним познакомиться, как с другом, накоротке. Я же хороший человек?!— Ему будет со мноюинтересно. Я играть с ним буду. В «школу». Боженька будет Учителем.
— И правильно. Учитель он. Всех нас учит жить правильно.
— Так можно, Бабуш, Боженьку снять со стены? Сама говоришь: он меня уму-разуму научит.
— Ну, бери-снимай!
Я пододвинул стол к углу, взгромаздил на него табуретку. Рядом поставил другую. И стал брать горную вершину. На «горной вершине» сияло серебро оклада. Бумажными цветами из папиросной бумаги красно-зелёной пестроты со всех сторон укрыта икона. Так на кладбище на свежей могиле укрывают живыми и мёртвыми цветами портрет преставившегося. Цветы меня интересовали мало, совсем не интересовали: я видел как бабушка сама их крутила на Пасху. Я же ей и помогал...
Икону я снял с осторожностью. Удивила толщина рамы — с мою ладошку, а, главное, материал — пластмасса (но не лёгкая, а тяжёлая). А я знаю: этот материал изобрели чуть ли не вчера. То есть он никак не может быть ровесником бога.
Лик человеческий, строгий-отреченный, глядел словно из тёмного грота на божий свет. Бугристые серебряные складки вокруг лица создавали впечатление недосегаемой дальности, пророческой проникновенности сиюминутности. Вот сейчас! Сеймиг! Мне откроется таинство бога, таинство человеческих отношений: почему одни люди хорошие, а другие плохие? Почему человеки должны есть барашков и поросёнков? Вон, сегодня мёртвые лини проснулись в пироге и вылезли из него — запрыгали-заскакали, как девчонки в классики в городском дворе. Прыг из печки, да шмяк об пол. Вот как им жить хочется! Что они из мёртвых воскресли. А я после их мытарств их же уминал-обгладывал. Так хороший я после всего этого? Думаю я так, размышляю. А сам к винтикам приноравливаюсь, которыми деревянная стенка крепится. Расшурупил я их ножичком складным, Так... снимаю пластмассовый кожух со стеклом. Поддеваю ножичком серебряный оклад. Увы! С исподницы им оказалась коричневая картонная бумага, снаружи торжественно посеребрённая. А на дне ящичка, больше смахивающего на коробку для шоколадного торта, лежала цветная картинка, каких бывает дюже много в альбомах иллюстраций. Картин разных музеев. Я взял в руки картинку и прочитал внизу: 1912 — один-девять-один-два. Или: девятнадцать — двенадцать. Цифры я уже знал, и даже до ста считал. Что же: эта цифра сосчитала бога? Но где дух бога, его таинственное присутствие и всепроницаемость? Передо мной лежала всего лишь картинка — старая, истлевшая по краям. О чём мне с ней говорить?!
— Бабуш!— кричу я.— Бога нет!— делаю неожиданное открытие.
Тут в избу вошёл дядя Аркаша и стал звать меня в баню. Он, оказывается, успел чуток вздремнуть после работы, а теперь ещё стопить баню. Он зазывал:
— Пойдём, пацан, мыться на пару!
Тётя Катя любила Шаляпина, и часто ставила одну пластинку про «инока святого Петерима». И, вот, теперь я срываюсь от стола навстречу д.Аркаше и пою басёнком:
— Господу богу помоемся!
19.02.2010
Страх, или как я не стал тореадором
После полудня пришла гроза. Первыми ее испугались куры. Они прыснули со двора в свой коровник и залетели на самый шесток. Про кур я услышал от бабушки, вернувшейся с ведром из хлева, от поросенка. — Уросит, как недорезанный. Можно подумать, шершени его изжалили. Бабушка боялась грозы пуще неволи. Почуяв гнетущее недобро и не веря в силу своей защитительницы, кошка метнулась к ногам бабушки. Набрасываясь ей на коленок, истошно мерявкала. С третьего кошачьего взвоя бабушке стало совсем тошно. Заполошно махая руками, она шугнула «чертово отродье». По тому, как стрелой кошка бросилась к лазу в подпол, я поверил в бабушкин приговор: ещё не известно, какие силы призовет эта каналья из подполья.
— Зеркала приманивают молнии — закроем полотенцами! Занавески на окнах опустим! Не ходи к нам гроза!
После душного томительного дня в ограду ворвался суматошный ветер. Он разметал стружку из-под лопаса выше окон и побежал дальше по деревне бедокурить. Я придвинулся к уличному окошку. Из-за бора, стоявшего стеной за речкой, на меня надвигалась темень силищей несметной. — Уйди от окна! Убьет! Но меня не оторвать от картины сшибающихся полчищ небесного воинства. В какой-то момент мне показалось, что затрещала матица, держащая кровлю дома. Неужели мы будем заживо погребены здесь? Нет, это треснула туча, расколовшись надвое — выронила из утробы своей раскаленную стрелу. Я такие видел в кузнице. Кузнец ещё вынул огненную полосу щипцами из печки и положил на наковальню. И в результате получился обод для тележного колеса. А что можно сделать из огненной стрелы? Огненную стрелу для лука?! Я стал их считать. Хотя в свои шесть лет я читать не умел, но зато считал твердо до ста.
Первая стрела ударила в бор. Мне показалось: она целилась в сосну, что повыше. А тучи несутся, как табун лошадей. Следущая стрела ударила на лужке — не поискать ли потом это место: какой получается синяк, когда дерутся небо с землею? Одно только ясно, что все синяки земле достаются. Но и тучи с каждым ударом становятся всё слабее — от натуги выдыхаются. Третья стрела должна была ударить уже в наш дом -если только небесное воинство пересечет нашу охранительную границу — деревенскую дорогу. Я стал просить ее держать оборону «до последнего». Но нет: это шарахнуло по нам, в само темечко. У меня из глаз словно искры посыпались. Но нет, мы живы. И дом стоит. На миг затишья я даже услышал шепот бабушки за перегородкой перед иконой: Матушка-заступница, спаси и сохрани! Не сломив нас с одного раза, гроза, видимо, стала выбирать другие, более податливые цели. — Нечего шариться по огородам! Беги дальше! За нашими огородами, за дорогой, стояла кузница. А далее колхозные строения: для постоя коров, лошадей, свиней; а также для хранения кормов. Самым замысловатым из них строением была силосная башня, казавшаяся местным небоскребом. Наверное, гроза ее выберет своей главной целью: не лезь в небо! — Делай, что хочешь, только пожалей колхозных лошадок и свинюшек. А коровки сейчас где-то в лугах — их не достанешь! — Так я считаю раскаты грома: семь, восемь... как исчисления приговора. Всего я насчитал 33 удара. После чего стало затихать. Гроза ушла в сторону.
В окне вспыхнул белый платок. В стекло застучали:
— Анисья, пожар! Бабушка открыла ставни. Под окном, кутаясь в телогрейку — дождь еще не перестал — выросла из ниоткуда бабка Секлетинья. Она жила через дом по улице. — Кузня горит! — Так, что: бежать?! — Да не, уже сгорела. В минуту вспыхнула, как молния в нее попала. Одни головешки остались.
Я стал проситься у бабушки: сбегать, посмотреть пожарище. Но она настрого запретила туда соваться: — Мне тебя твоя мать вручила. И я за тебя отвечаю по полной. — Нельзя к кузне, так на улицу, под окошко. Я буду запруды строить. — Ну беги, пострел! Всё равно не усидишь.
Дорога рассекала берег оврага, делая подъем пологим. В грозу, бывало, бежали бурные ручьи, через час высыхающие. Поэтому мне надо спешить получить все свои 24 удовольствия. «С горы бежит поток проворный»,— любит говорить мама стихами. Словно про нашу улицу сказано. А «поток» мутный, в минуту озверелый -вымывает русло для ручья — чтобы легче было бежать. Уж как с ним не борются -только каждый хозяин в одиночку. Кто несет ветки, кто ломаный кирпич. А дядя Аркаша не далее как вчера вывез тележку стружек из-под лопаса. И всё это нужный для меня строительный материал. Лучше всего ветки — ими можно перегородить ручей. Вот попался кусок голенища от кирзового сапога — и вода сразу стала. Подперла, забурлила — и начисто снесла мою запруду. Раз так, тогда я чуть повыше зайду — там ручей потише. И прихватил столь нужные ветки и сапожище. Я сделал три запруды для стихающей воды. А поднялся аж до дома Секлетиньи. Можно и полюбоваться своей работой.
Стало вечереть. Померкла солнечная яркость дня. И сразу стало тихо. Птицы петь перестали, зачарованные тревожащим переходом дня в сумрак. Солнце садилось прямо в улицу между домов, словно по жёлобу прокатили огненно-золотое яблоко. Жутко красиво. Я обернулся: с Камчатки надвигалась темь, порождающая, по бабушкиным поверьям, чертовых тварей. Чего мне пугаться? Кого эта темь может породить?
Чу! На дороге, из оврага проявилась рогатая черная голова. Огромные выпученные губы на полморды алчно требовали очередной гастрономической жертвы. Вывалившаяся лопата языка бурчала о несносности жизни в постоянном плотоядном выборе. Мгновение спустя я воззрел два молочно-кровавых шара с червоточинкой в середке. Молитвенно раскачиваясь по сторонам, рогатое чудище принимало очертания туши быка, колхозного производителя. Может, коровы непочтительно обошли его вниманием. Раз он убежал от стада. Бык предстал передо мною как воплощение сатаны. Сатана надвигался на меня, поочередно вскидывая копыта. Окровавленные буркалы искали жертвы. И перед его мутным взором предстал я. Безумная черная скотина остановилась. В его мозгу методично крутились колесики, точнее, гигантский мельничный жернов, смалывающий неудовлетворенную реальность в единственную вымученную мысль: перед тобой враг! Он виновен во всех твоих сегодняшних невзгодах. Выпученные шары его остекленели, как две тревожные красные лампочки, предупреждающие об опасности. С бороды его свисала нитка слюны. Вот он решился: издал истошный животный рев. Что означало: я выбрал тебя! Сегодня ты станешь жертвой моей прихоти и вероломства! В тот миг, когда он собрался меня атаковать, я дернулся, сперва на месте. А потом побежал. Но не к бабушкиному дому — дорогу мне преграждал рогатый исполин — а прочь, по улице.
После большого прогона мелькнул дом пастушихи Авдотьи. У нее еще дочка на пару лет старше меня. В следующем доме живет странный мальчик Сережка моих лет. От людей он отличается короткими пальчиками. Однажды он повис руками на проводах — хотел покачаться. Почернелого, его закопали в землю — оставили только рот и нос. И электричество отпустило его. Только пальчики — маленькие, кукольные — напоминают о передряге. Всё это я припомнил в мгновение, когда проносился мимо. Дальше я деревни не знал.
И, если мне стало страшно, то сейчас. Жутко. Я оглянулся: бык рысцой трусил по середине улицы.Я остановился перед чужой оградой. Остановился я — и он стоит, как вкопанный. И ревет, оглашенный. Опасность искрила в воздухе — молнией между нами. Опасность для меня. Ища спасения, спиной подпираю калитку ограды. Чужой дом глядит страшно-грозно. Но рога быка убийственны. Я подпрыгнул обезьянкой и повис на чугунной педальке. Странно: дверь чуть приотворилась. Я влетел в ограду и с грохотом захлопнул за собой тяжелую калитку.
Я стою в чужой ограде, а страх меня не отпускает. Хотя бык мне теперь не страшен — да я в ту же минуту про него забыл. Теперь мой страх уже не перед чем-то (быком), а страх сам по себе — страх перед будущим. Жуть охватила мою охолоделую спину — по ней побежали мурашки. Коленки затряслись...
Что было дальше — не помню.
Прошло 43 года. На меня подчас набрасывается паника. И тогда я чувствую себя всё также стоящим в чужой ограде. Я из нее так и не уходил. И необъяснимое чувство страха ширит мне глаза. Страх — это одиночество.
Так родилось еще одно одиночество во Вселенной.
О пользе трудотерапии
Последний дом Камчатки, малого конца Ерёмина, обращённого к Пестерёву, стоит на краю оврага. Обрыв крут. Проступает красная глина. Впечатление — жутко грозное. Пятистенок Ивана Никодимыча кажется казацким острогом — из книжек про Семена Дежнева и Ерофея Хабарова. Ощетинившийся частокол щерится перед ватагой сибирского народца. Так и видишь: хан Кучум с соплеменниками потрясают луками-стрелами с маленьких лохматых лошаденок.
Я бросил последний взгляд на Ерёмино и взял на подъём. Справа резко уходит в заросли поймы речушка. До сих пор она текла ровненько под крутолобым взгорьем, на котором наши предки поставили деревню. А тут, словно устав от зноя, наш Малый Идык побежал прятаться в редкий лесочек.
Твёрдая глина оврага сменилась в поле шёлковой пылью. Пальцы моих ног прячутся в ней от глаз. Мы играем в пряталки. И пальцам это легко удается. Вытаскиваешь ногу: ага! — да вот они! Опускаешь — ласковая пыль обнимает ногу по щиколотку. Дорога — тяжелая природная сила. Множество испытаний приносит она путнику. Кто-то замерзал на ней в пургу, не дойдя тридцати шагов до дома. Кого-то подлый человек зарезал и бросил в кусты. Но ко мне дорога явно щедра своей нежностью. Отчего льнет к моим ногам веселой змейкой? Не возжелав ли тайной услады, отпросился я утром у бабушки и отправился на повиданки с Андрюшкой? «Ну, верно, до первой драки. Скоро обратно прибежишь» — бабушкино напутствие. Хороша ты, дорожка! Не беда, что солнышко припекает. Зато как интересно вокруг! Вот Межной лог. Глубокий развалистый овраг. Бугры заросли столетними елями. Их усыхающие верхушки напоминают мне папахи. А вот под теми елями упрятались скромняги — рыжики. А за ними малинник будет. Межной лог весь из себя величественно грозный. Но и праздничный. Как Стенька Разин, на потеху своей ватаге утопивший заморскую княжну. А Межным его называют за то, что является границей владений двух деревень — Ерёмино и Пестерево. Так и при царе было, и при первых колхозах — в одну деревеньку.
Следующий лог — Пустой — лежит уже в пестеревских землях. Его я не люблю — скучный он, без изюминки. За то и название принял обречённое. До скончания веков: быть тебе пУсту! Хотя что-то же в нем произрастало? Но разве это лес — ивняк да ольшаник. Но тут я остолбенел. То, что было живым и неприметным, стало мёртвым и вызывающе голым. С ивы было сдернуто скромное платьице — кора не кора, а луб. И теперь ивы стояли побелевшими — от горя. От безысходности вскинув свои руки. При этом на ольху неведомый живодёр руки не поднял. А наказал только Ивушку Склонючую. Вечером мне дядя Леня рассказал: заготовительная кооперация принимает ивовую кору. Государство на заводах, мол, из нее резину делает. {Через 40 лет я сам догадался: из коры вырабатывали аспирин — народное средство лечения большинства болезней. Но скоро, видно, другой способ добычи нашли.}
Трагический случай связан с этим местом, более того, с этими ивушками в Пустом логу. В апреле месяце собиралась ватага ребятишек моего возраста, первого — третьих классов, в воскресенье взбодриться от надоевших занятий в школе, смыться от придирчивых взглядов родителей,— в общем, условились: к десяти утра собираемся между Пестеревым и Ерёминым в логу. Будем «сосать вербу»… А как завлекательно луг гляделся: жёлтые мазки лялек на коричневых ветках. А общим фоном — белый снег и слепящий золотой шар, катящийся по васильковому полю.
Когда ерёминские ребята проходили мимо и стукнулись в окошко, бабушка, жалеючи меня, будить не стала (хотя вечером уговор с ней был): пусть отсыпается городской пацан — жалко неженку и соню. А, когда я проснулся, то уже знал о случившейся беде. Семерых ребят отвезли в Кильмезь, в районную больницу с отравлением. Оказывается, накануне поля распылили из кукурузника гербицидами; захватили и перелески, ложбинки. Одного мальчика до больницы не довезли. Остальных удалось откачать. Умершему мальчику было всего семь лет. Тихий был, застенчивый, хрупкий — совсем не деревенский характером,— Сергей был приятелем Андрюшки, ведь жили они через дом. И я с ним неплохо дружил. На поминках я был: непомерное горе родителей — единственный, поздний ребёнок учительской четы.
Перед Пестеревым дорога забиралась на бугор. А я взял низом. По задворкам вдоль Большого Идыка. Здесь река выходила из леса и шла рядом с человеческим жильем. Река приноравливала свой шаг с моим. Выделывала петли в безжизненно крошившейся бурой глине. И не торопилась бежать навстречу с большой рекой Валой. А человек, обещая реке украшения, ставил запруды понизу. Тогда река поднималась — становилась полной, властной хозяйкою. Но и щедрой: на рыбный промысел, на прохладу, на усладу взору. Но всё это в прошлом. Из 12-ти прудов по Б.Идыку — один остался, Ерёминский. И стоит он, единственный, как памятник моему деду. Обездвиженному и обезглашенному. Ему — бросившемуся с топором наперекор шедшей вешней лавине. (Председатель и колхозники уговорили деда возглавить бригаду плотников. Надо было поднимать вешняки — плотину со шлюзами). Читал ли дед про Павку Корчагина? Но одно дело так поступать по безрассудности юности. А каково, будучи крепеньким, но старичком — в 68 лет?!
К Идыку проулком подходил поперечный конец Пестерева. А за мостом, через 50 шагов уже начиналась деревня учителей Надежда. Напротив двухэтажного деревянного здания школы в красной уличной глине я подобрал яркую стекляшку. На ее сколах неожиданные переходы цветов. Красные, синие, необыкновенно малиновые. Все они тягуче слоятся. Напоминают сливочную карамель «тянучка». Дядя Лёня — школьный историк и краевед. От него-то я узнаю: на этом месте стояла Стеклянная фабрика. А, напротив, в нынешней Школе, была контора. Но в революцию фабрика сгорела. А Хозяин — родственничек царей Романовых — драпанул.
От школы идёт подъем. Взбежав по уклону, я оказался перед Андрюшкиным домом. Звякнула чугунная педалька. Я очутился в ограде. И застыл в надежде услышать звонкие детские голоса. Но до меня донесся загробно подвальный: Кто там? Отчего я нервно задрожал. Тут из подвала выглянули две детские головешки. Людка да Андрюшка. Весело зачирикали: К нам Серёжка пришел! — Ну, раз так, работе конец. Будем обедать, — решила тетя Неля, вылезая из подвала. Молодец, что до нас добрался. А то скучает по тебе парень. Всё порывался в Ерёмино уйти.
В доме у печи крутилась бабушка Панкратьевна, мать тети Нели. Рядом с ней худенькая девчушка 3-4 лет. Я схватил ее в охапку. И для жуткого веселья подбросил к потолку.
— Нельзя так обращаться с нашей Наташей! Запомни навсегда! Она не совсем здорова. У нее ручка больна. В первый год упала и расшиблась.— Наказ тёти Нели я запомнил твердо.
Андрюшка схватил меня за руку: — Пойдем удочку смотреть! Настоящая! Из рябины. Смотри: как гнется! И двумя руками раскачивает. Удилище издает свист, но не ломается. — Хочешь, и тебе такую же вырежем? С удочкой дело пришлось отложить до вечера. После обеда тётя Неля сказала: Надо закончить с переборкой картошки. А то вся израслась. И Серёжа нам тоже поможет? Ведь так?!— Я мотнул головой: чего уж там.
Надо было сдирать белые мясистые отростки с деряблых сморщенных клубней. Которые совсем не вызывали симпатии. Зато отростки с поллоктя отрывались с хрупом. В них виделся достойный противник. И с ним предстояло сражаться «до последнего». Я вошел в раж. И не заметил, как куча истаяла. Стали подбирать последние «кометки» со шлейфами в одну сторону. А сначала было страшно — как в подвал заходить? Холод замогильный хватает тебя под ребра. Но принесли фуфайку-телогрейку. И подвал стал уютно обжитым.
На следующее утро Андрюшка стянул с меня одеяло: хватит дрыхнуть! За завтраком бабушка Панкратьевна налила стакан молока. Мне, как и всем. И больше не предложила. Семья большая, конечно. А я привык у бабушки Анисьи пить молоко от пуза. В пять утра, едва она подоит нашу Дочку (Дочка — это для стада, а по-домашнему — Доча), будила меня. Я спал на полатях. Бабушка подносила полную железную кружку парного дымящегося молока. Кружку я привез из Ленинграда. Она была чудовищных размеров. 0,6 литра. И вот я её выпивал одним махом. И, не приходя в сознание, опрокидывался спать дальше.
После завтрака тётя Неля торжественно объявила ( как на линейке перед школой): А сейчас мы прополем по паре рядков картошки. А потом можете идти купаться, или рыбачить. Серёжа с нами тоже пойдет? — Да, конечно, — отвечаю. Хотя и без особого энтузиазма. Надо сказать, бабушка Анисья меня трудотерапией не воспитывала. Я был предоставлен себе с утра до ночи. Разве что в сельпо за хлебом отправит. Так это самый большой праздник! Оторвать черную обжигающую горбушку. Посыпать ее заныканым сахаром. М-м-мым... Одну буханку я домой приносил в виде мякиша. (Она, конечно, предназначалась не для стола, а для скотины). А здесь, в Надежде, день ребятни начинался с трудовой повинности. А, значит, и мне надо включаться в трудовой режим дня. И постараться делать это в охотку.
Картофельные ряды шли до самой объездной дороги. И, когда садишься в борозду, конца частным владениям Андрюшки не видно. Богатый буратино. А всё потому, что середина поля горбится. А смотрится поле нарядной клумбой. Великовата. Хорошо, лужайкой. Или ухоженным лугом. Красноватый глинистый песачаник высыпан белыми старинными граммофончиками. И все они исполняют одну слаженную симфонию «К радости». Вообще-то, поле покрыл сплошным ковром сорняк «берёзка». За ним даже не видно самой картошки. Ничего мудрёного в прополке, как оказалось, нет. Но как победить берёзку — этого хитрого врага? Все эти туго сплетения побегов, сходившиеся где-то к одному корню. Я поддеваю лапой, как вилами, цветущий букет. А корень не находится. Два-три раза вонзив свой природный щуп, я таки нахожу его. Левой рукой вцепляюсь в основание корня. И двумя руками осторожно тащу вражину из логова. Главное в нашей работе — быть хитрым и немилосердным к поверженному врагу... Ну и что из того, что я отстал изрядно. Когда все пробежались по своим грядкам, то, как воробьи, налетели на мою. И оставшихся полконца мы сделали в минуту.
На следующее утро было условлено идти по ягоды. Намедни Людка с Наташкой прошлись вдоль леска. И принесли стакан спелой земляники — значит, поспела. Идти собрались к Водашуру — в сторону противоположную Пестереву. Хотя до него 3 км, но там уже Удмуртия.
Самого Вадашура, как такового, нет. Поперек водзимонской дороги крестом рассекает «улица». Бывшая деревенская улица. По обеим сторонам ее торчат печки и жутковатые ямины подвалов.
Я думал: поход за ягодой — это праздник. И не видел в этом мероприятии никакой заковыки. Утром было свежо. Всё вокруг радовалось жизни. Птички приветствовали нас радостными трелями. И, верилось, что за кустами перемигиваются зайцы. Казалось, боковым зрением я ловил, как они перебегают от дерева к дереву.
Мы пришли на «место», в редкий березнячок. Под ноги бросились яркие кустики ягод. Они похожи на красноглазых гномиков в зеленых колпаках. Друзья, ради вас мы пришли в лес. Давайте дружить! Ясно, что они ребята веселые. И с ними можно подружиться. Когда бы не принимать во внимание дивизию воздушно-десантных сволочей. Эти атаковали нам руки и лицо. Пикирующие стервятники включили пищальные сирены. Для устрашения нас. Видимо, они в сговоре с красноглазыми гномиками. И защищают их от наших посягательств. {Замечу, что жидкость «Дэта», отпугивающая кровососущих-летающих, в тот год еще не была известна в деревне. Поэтому, любителям сладких ягод приходилось воистину потом и кровью расплачиваться за великое удовольствие.} Пот ручьем течет по моему лицу. И уносит десантирующихся и трупики поминутно давимых. Т.Неля обрядила меня, как куклу. Одет в шаровары. В куртку, подпоясанную ремнем и перевязанную тесемками в кистях. Повязан платком по-лесному, то есть чтоб закрывал лоб и шею. Понятно, что на 30-градусном солнцепеке я представляю собой ходячую парилку. Наконец, я не выдержал ожесточения боя с десантурой. Я срываю с себя платок и начинаю с рёвом реактивного самолета носиться по поляне. Впрочем, именно его я и изображаю. Андрюшка посмотрел-посмотрел на мою придурь... и тоже стал всякие штуки выделывать. Т.Неля, видимо, поняла, что привести нас в чувство затруднительно. И заявляет: мы собрали всю ягоду. И теперь можно идти домой.
Зато такого вкусного лакомства я в своей жизни никогда не ел. Это, придя домой, мы пили-кушали землянику пополам с молоком. Вот тут-то я и проникся трудной правдой жизни: самая вкусная еда та, что далась тебе потом и кровью. Спасибо тебе, т.Неля за науку! А наутро меня ждала баночка с вареньем от нее. — Вот, что из твоих ягод я сварила. Отвезешь в Ленинград. Угостишь родителей.
А с Андрюшкой я, если и не подрался, то разругался. На исходе пятого дня нас послали за булками и хлебом. «Булка» — это тоже хлеб. Только белый. А по форме они все кирпичиками. Мы приходим к пекарне и занимаем очередь. Стоять в бездействии, конечно, тоскливо. А у Андрюшки с настроением что-то не в порядке. И он на меня постоянно наседает. «Городской», «рохля», «плавать не умеешь» — ну чего привязался. Хотя, да. Плавать по-собачьи он умеет... Пошли обратно. Босиком идти мягко. Опилки везде. Потому как рядом работает пилорама. Проходим мимо одинокой ели. Как ей неуютно на отшибе. Отбившись от сплоченной стены леса. Вокруг ели насыпались шишки. Я Андрюшке:
— Давай, шишек насобираем! Из них можно ежиков делать — меня мама учила.
— Фыфка! Ты — фыфка! Вот ты кто!
— Ты чего меня передразнивать взялся. Я с тобой по-хорошему. А ты как?!— Андрюшку было не остановить.
— Ах так! Забирай свои буханки! А я пойду в Ерёмино.— И был таков...
Как я не стал цыганом
В лето от рождества моего восьмое в день августа 23-ий в бабушкином доме в Ерёмине было шумно и весело. Отмечали день рождения тети Кати. Для этого случая в отчий дом съехались оперившиеся птенцы. Приехала мать моя месяц назад, а три недели спустя и отец. Из далекого, но уважаемого на деревне Ленинграда. Тетя Валя приехала из ближнего города, Ижевска. «Черешка — Ижевск» — удмуртское прозвание. Вместе с ней приехал Анатолий — мужчина высокий, статный, улыбчивый — вылитый Жан Маре. Нам, детям, не объяснили, что это жених: приглашен для показа родне, но мы и так нечто похожее вынюхали. Из соседней учительской деревни Надежды на мотоцикле с коляской прикатил дядя Леня с тетей Нелей. Из люльки выскочил Андрюшка. За главу дома был дядя Аркаша, взявший отгул у своего токарного станка. Гулкое русское застолье не вспоминается. Зато видится: мужики, собравшиеся в количестве немалом, ставят хлев — теплый рубленый домик, одну половину которого будет обживать молодой матереющий свин, а в другой обретут надёжное житейское счастье четыре овечки, недалекие особы с головами-бумерангами, и совсем тупой баран.
Городские люди, не привыкшие к сельскому труду, ухарски хватаются за топор, за косу, — но вместо удовольствия приложения физических сил наживают мозоли, а то еще и хуже... Вот и мой отец, сидя на десятом венце смолящегося хлева, охнул и топор уронил. Поясницу как переломило. Может, надорвал позвоночник под тяжестью бревна; но, скорее, его просквозило в тени, когда перекур устраивали. Отца моего освободили от плотницких работ. Зато нас с Андрюшкой никто не отгонит. И мы тюкаем топорами по сосновому бревну, обстругивая кору — соревнуясь: у кого это получится быстрее и чище.
Тетя Валя с тетей Катей в это время загорали на лужке, за баней, у дающей прохладу черемухи. Им было что обсудить. Обе вступали в новую жизнь. Тети Валиного ухажера мы искоса изучали. А Катерину сватали из далекого сибирского города Красноярска. Дальняя родня через третью воду на киселе прослышала о нашей замечательной девушке Катюше, и приглашала её «погостить».
«Рабочий день» закончился. И мужикам предложили сходить искупаться, смыть с себя «мыло». На ближней речке по-настоящему не выкупаешься, но взрослым лень идти далеко: нам только намылиться да водой облиться. Ладно, мы с Андрюшкой увязались за компанию.
Взрослые сперва серьёзно мылили верхотки, и драили ноги-руки, как матросы палубу. Но вот, моя мать плюхнулась в воду. А место мелководное — ее даже не накрыло водой. Мы с Андрюшкой бегали друг за дружкой по воде, пытаясь заплеснуть водой, как запятнать. Увидев свою матушку на «лягушатнике» я оставил напраслину с беготней, а, схватив свою родительницу за ноги развернул ее поперек реки: будем строить плотину человеками! И умоляюще посмотрел на взрослых. Массы идею весело поддержали. Дяди и тетки ложились голова к голове, и цепочкой вчетверо вполне перекрыли русло реки. А для надежности запруды рядом лег второй ряд тел. На какое-то время вода остановилась в задумчивости: такой преграды она еще никогда перед собой не имела. Но, поднатужившись, волна пошла через наши спины...
После шумного обеденного застолья дядя Леня с моим отцом вышли в сени смолить гостевой ленинградский Беломор. Помнится, дома отец курил дешевый «Север», за 12 копеек, а здесь угощает дорогим «Беломорканалом» за 22. Может, сменил марку? Но, наверное, выдерживает городской гонор. Мирно сидящие мужики на ступеньках — все равно, что пыльные тюфяки в углу амбара: развеселившимся женщинам, для праздничного озорства дёрнувшим рюмку водки в застолье. И вот уже оттолкнувшись руками от 12-ти ведерной бадьи с водой, стоящей у входа, стоявшей у входа в жилые комнаты, дюжая Валентина вышла в круг. Надо сказать, что все три сестры прелестны, как наливные райские яблочки, но и ладно крепко скроены. Что с литовкой пройтись в ряду с мужчинами, что шагом бегом принести ведра на коромысле с речки в баню — для мытья нужна мягкая ручьевая вода. А Валентина запела озорную песню, подслушанную в городе, — длинную, куплетистую — про прокурора и про особые отношения сложившиеся у этого чиновного небожителя с певшей девушкой. Тут и мать моя, притопнув ножкой, скороговоркой спела, что много мальчиков красивых ходят вдоль околицы, но лишь один чубарый Саша нравится ей очень. И, смахнув с плеч косынку, повязала ее на шею. Отец самодовольно ухмылялся.
Тетя Катя спела модную песню, услышанную по приемнику: «В Намангане яблоки зреют ароматные. На меня не смотришь ты — не приятно мне». Голос у нее был сильный, высокий и очень приятный — такую заслушаешься! Выхватив меня у стены за руки, она закружил. Уморившись от кружения, я стал подговаривать Андрюшку:
— Давай и мы что-нибудь покажем! Да что? –
— А вот давеча нас взрослые мальчишки учили цыганской песне. Давай споем её!
— Сейчас перед вами выступит иностранный театр. Мы прибыли издалека, чтобы вас порадовать. И просим быть к нам снисходительными.
Андрюшка прискакал с двумя ушанками, с зимы порядком запылившимися. Разобрав шапки, переглянувшись, затянули, стараясь петь впопад, но гундося невыносимо — как сиротки на паперти:
Мы цыгане, — люди бедны –
Разменяйте деньги медны.
И вдруг, переходя в присядку, ухарски:
Эх! Три доли, доли раз!
Эх! Три доли, доли два!
Эх! Три доли, доли три!
Шайбары!
Песня наша была встречена на ура! И нам стали хлопать. А мы и рады исполнить второй и третий куплеты. Волна веселья долго билась о стены и не могла успокоиться. И только бабушка Анисья, глядя на нас, смахивала счастливую слезинку. А мы с Андрюшкой и рады — и пошалить разрешается, и народ потешить своей забавой удается. А, между тем, в шапки нам сыпались медные денежки, да и гривенники мелькали.
— А теперь наш театр с нами прощается. Ужо кони ржут, кибитки запылили. Мы поехали дальше...
— Нет, я этого пацаненка не отпущу, — моя мать крепко схватилась за меня. Я признала в нем своего ребенка. Цыгане у меня украли малое дитя! Наконец, я тебя родимый мой мальчик нашла!!! — и она крепко притиснула меня к себе.
— А я в этом признала своего. Ну, вылитый мой! — и тетя Неля прибрала к рукам Андрюшку. Даже на колени посадила. И стала гладить большой работной рукой белобрысую, обкорнанную машинкой, шелушащуюся головешку. Андрюшка поначалу норовисто вздыбился. Но материнские руки держали его крепко, и он затих. Тетя Неля затянула горючую песню:
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?!» От ее песни что-то щемило и хотелось плакать. Даже от радостной ее песни оставалась какая-то тоска.
«Ой, мороз, мороз не морозь меня!» виделся при этом Дед Мороз, в красной шубе, с белой бородой, которого я уговариваю не морозить моего коня. Но он запросто
так не соглашается. Дядя Леня подхватил песню жены с удовольствием. Голос у него может и не сильный, но поет он с воодушевлением. Лица у обоих раскраснелись, как бы больше стали. Ведь как красивы, черти! А весь вечер прятались за спины других.
Что и говорить: праздник удался на славу. Вечер, однако, был омрачен одним происшествием. По закону жанра: все не слава Богу. Вечером тетя Катя слегла. На живот. У нее был жар, а по спине пошли волдыри. Стало понятно, что пока она загорала, схватила солнечный тепловой удар. Спину ей обмазали сметаной. И теперь она лежала и охала.
Как я стал другим человеком
Я приехал в деревню одним человеком, а уехал из нее другим. Это я сам про себя знал, что я стал другим человеком. Но никто так про меня не думал. И бабушка с дядей, принявшие меня с рук на руки от родителей, и так же сдавшие. Ни знакомые, деревенские. Каждый про себя как бы решил: вот малец городской побегал по лужам, по пыли уличной, ошелушил до кирпичного блеска обритую голову, — и подался в город. Был таков, как не был.
Но зато я знал, что знаю только я. И это моя тайна. И я увез ее с собою в город. Нет, один таки человек догадался о моей тайне. Но для этого надо было быть полудурком...
Надо сказать, что в мои восемь мужественных лет женский вопрос мною не ставился. Ни в теоретическом плане. Ни, тем более не имел практического применения. Ну, сидит за соседней партой девочка Катя, старательно штудирует правила грамматики и счета. На таких людей надо смотреть снисходительно. Всех правил все равно не переучишь, а вот снег скоро растает. И на санках с горки больше не покатаешься. Настоящих мужчин должны интересовать сильные движения духа. Прыгнуть с крыши в сугроб. Проехаться на санках по льду речки. Да мало ли чего там сугубо мужского наклевывается. И эти мужские дела надо переделать. Можно целый день объезжать лошадей. Можно с саком и боталом походить по речке — пощукарить. Можно, в конце концов, залезть компанией на черемуху. На одну из тех, что растут в проулках, а не на огородах. Или на ту их них, что растет посередине улицы. И дорога огибает ее с двух сторон. Одному на черемухе висеть скучно. А вот «воробьиной» стаей обклевать за день порядочный куст — это дело. И поболтать можно.
Черемуха — это удивительно вяжущий фрукт-продукт. Мы, мальчишки, по целым дням питались одной этой едва ли съедобной ягодой. Биологи-орнитологи меня поправят: черемуха, мол, не фрукт, не ягода. А косточковое. Эту косточку птицы склевывают. А мы обсосанными косточками производили залповый артобстрел нижних веток. На сучья они обрушивались подобно граду. Отскакивая от листьев, шуршали невнятной человеческой речью.
В тот день мы сидели на кусте черемух, росших на лужке. Как раз напротив бабушкиного дома. Весь лужок был ископан ямами. Из них торчали огромные, темной зелени, жесткие листы хрена. Когда-то из этих ям, до метра глубиной, выкопали хреновины. Я с руку видал толщиной. Но хренотень эта оказалась неискоренимой. И вот они снова пробиваются, образуя этакие клумбы наоборот.
А тут прибежали две девчонки. Щебечут, порхают как бабочки, крылышками машут — пытаются привлечь наше внимание.
— Мальчишки, сбросьте нам несколько веточек! — Одна была Катька, из моего класса. А другая — из старшего, второго. Ее имени я не знал. Ласковые стали, по именам нас называют: — Сашка! Колька! Сбросьте веточку получше! — А та, что Катька, ко мне обратилась. Признала:
— Сережка! Ты мне кинь хорошую веточку!
— Ладно, сейчас. Вот только повыше залезу — там еще не обснято.
Я забрался на три сука повыше. Утончившаяся вершинка подо мною закачалась. Ноги задрожали вместе с деревом. Я спустился на сучок пониже. И все равно здесь можно было выбрать веточку пожирнее, чем на прежнем месте. Я дотягиваюсь до приглянувшихся веточек и обламываю их. Тяжеленькие! Это чудо — листьев почти нет. И густо усыпаны черными ягодами. На каждой держалке по десять-двенадцать бусинок. Словно черный блестящий жемчуг. Как если бы ожерелье разрезали на части. Прикрепили к коричневой палочке. Обсыпали зеленью листьев и выставили, как экспонат в музее.
Бросаю веточки к ногам Кати — вперед и вниз. Удачно: ни за что не зацепились. Она поднимает вожделенное лакомство и благодарит меня:
— Ты — молодец, Сережка! Ты смелый — выше всех забрался. Самые лучшие веточки достал. — Я увидел ее смеющиеся глазенки и обомлел. Словно что-то ухнуло во мне. И я понял: от этих глаз мне теперь никуда не деться — они меня найдут. Что это за чувство — откуда мне было знать. Такое чувство мне было раньше не знакомо. Я, разумеется, любил папу-маму, бабушку, дядей-тетей. Но это по плану, по разнорядке: вот тебе папа — люби, вот тебе дядя — люби. А тут ко мне пришло, накатило нечто. Назовем его чувством. И я не волен пройти мимо. Чувство наполнило меня помимо моего желания.
Про разные там обнимания, которые взрослые называют любовью, — я был, конечно, наслышан. Целоваться они еще любят. Прямо-таки не оторвать друг от друга. А еще лежат парочками. Ну, когда родители ложатся спать в одну кровать, — это понятно. Каждый вечер. И лежат пластом. Никакого огонька не наблюдается. Но я имею в виду молодух, к которым парни с подколами лезут. А те смеются дерзко, я бы сказал, по-хамски отвечают. У них это называется «играться». И ведь всё с рук сходит. Больше. Даже поощряется настырность и руками водительство. Смотришь: парень осмелел и девушку за руку схватил. И вот, они уже не стоят, а сидят. Он ее за поясницу держит. Видно, у нее ломить поясницу стало. А он ей за место массажа, это самое. И вот уже и лежат на постеленном ухажером пиджаке. И с ромашки лепестки обрывают губами поочередно. Вот такие отношения у неженатиков и называются любовью. Она заключается, как я понимаю, в удержании руками тела полюбившегося человека. Другого пола. Парень и молодуха. Мужчина и женщина. Так пары образуются. Но для нас, ребятни, это как-то не предусмотрено.
Был, правда, случай, ставший грандиозным скандалом. Даже до наших ушей докатившийся. На Камчатке, следующей избой за Наймушиными — через проулок — был Берендеев дом. Старшего Берендея, хромоногого, не жаловали — он шарился чужие морды-садки проверять. В нашем понимании он был не мужиком, а дедом. Но дети у него были нашего возраста. Хотя мы с ними не водились. Ваське десять, что ли. Нинке восемь. И вот громогласно открылось нам, что они как муж с женой. Застукали их за рекой голыми, в кустах. Как есть голыми, без трусов. Друг на дружке ерзали. Хотелось им в любовь поиграться. Но досталось им крепко. Оно и понятно: нельзя в любовь играть брату и сестре.
Сам я как-то подзабыл: но игры в любовь известны мне не понаслышке. В детском саду мы в них играли. Девчонки в тихий час прикидывались спящими в кроватях. А мальчишки делали рейды под железными кроватями — тихо-тихо. И, воспрянув в полный рост, — как матрос Матросов (или солдат Солдатов), бросающийся на амбразуру, — сдергивали одним махом одеяло с выбранной цели. «Цель» визжала, но не слишком громко, все-таки тихий час. Тогда она соскакивала с кровати. Хватала подушку, желая отомстить обидчику. Но уже другой из подкравшихся запускал руку ей под ночнушку. Впрочем, неприступность девчонок была напускной.
Одна такая оторвала меня от излюбленного ковыряния в земле у забора. Я искал жучков и в коробок их засовывал. Кого там только не было. И жужелица — большой, страшный, черный с отливом жук. И пожарник — узенький, длинненький. И еще один, небольшой жучок, но приятный глазу. И даже чудо жук-олень в отдельном коробке. И вот, подружка берет меня за руку и говорит: — Пойдем в подвал! Я тебе что-то покажу. Это был спуск в теплоцентр. При виде висячего замка на дверях, она задрала платьице на грудь и приспустила трусики. — Ну, как, тебе нравится?! Я что-то промычал неопределенное, восторженно-потрясенное. — Теперь ты покажи! Что у тебя в трусах? Я теряться не стал и приспустил штанишки. Пытливо смотрю ей в лицо: осталась ли она удовлетворенной увиденным.
— Хочешь, потрогай у меня. — И ее левая рука потянулась к моему спускательному аппарату. О нем я вспоминал, лишь приходя в туалет. Что она в нем нашла такого особенного? Ну, писька, как писька, для сливания использованного чая. Но ее рука обняла мой инструмент как нечто ценное, уникальное. Словно стремилась согреть щуплую плоть. Толи раздавить объятием пальцев. Впрочем, любознательность натуры девочки дала о себе знать. Она присела и взяла мою невеликую разделенную плоть двумя руками. Стала внимательно изучать ее. Этому бы ученому да в руки микроскоп или скальпель. Видимо, она осталась довольна проведенным опытом. Если, приблизив лицо, прикоснулась губами ко мне. И не ко мне. Перебирая пальцами, в вытянутых для поцелуя губах она держала дудочку. Так мне казалось, глядя на это сверху. Словно звучит незримая музыка. Она есть, звучит. Но уши мои невосприимчивы к ней. Видимо, в девочке сказалась музыкальная натура.
— Теперь ты посмотри у меня. — Она встала и раздвинула ножки. Так, чтобы мне было лучше видеть. Моя рука водит по животику, по ножкам. Первое впечатление от ознакомления с нижней частью тела девочки... Пожалуй, нечто приятное в своем совершенстве. Гладенькое, почти скользкое. Я присел на корточки и обалдел. На меня таращились пухлые смеющиеся губы. Оказывается, они были спрятаны внизу живота между ног. И теперь издевательски насмехались над моим неведением. Я руками взял за ножки. Голова моя приблизилась к изучаемому объекту. Поражало неестественность строения этих губ. Так губы на лице повторяют горизонталь глаз и поперечны носу и всему строению человека. Эти же губы поперечны губам лица. Зато находятся вдоль ног. И, когда ноги смыкаются, то их не видно — как нет. Скрытное строение этих губ выдает всю хитрую натуру девчонок. Конструкция их объекта замысловата. Он существует лишь тогда, когда они того хотят. А, если не хотят, то и не существует как бы. В порыве восторженного ученичества я, видимо, сильно сжал ее ножки. От этого губки оттопырились. Словно фыркая: фу! какой неуклюжий! Но, что меня окончательно потрясло, так это цвет внутренней стороны губ. Так тело у девочки беловато розовое. А спрятанная сторона губ — красная. Как клюквой измазанная. Я понял! Они были пунцовыми — от стыда. От того, что я увидел. От того, что мне доверено видеть сокровенное. Чего чужим глазам не велено знать. Ибо это есть Великая Тайна. И она доверена мне. Здесь и сейчас. Ясно, что таким образом девочка делает мне дорогой подарок. Меня это умилило и растрогало. Я обхватил руками ее попку и притянул к своему лицу. Поцеловал ее пунцовые губы.
— Спасибо! Она посмотрела наверх.
— Не ищут ли нас? Пойдем быстрее! Тебя, ведь, Серёжкой зовут?! А меня Аней. Будем дружить!
Вот такая история «про жуков». Но она ничего не дает понять о чувстве, которое поселилось во мне на черёмухе. И заставляет так напряженно думать об этой девчонке Кате. Видимо, историю детского сада надо отнести к телесным движениям. К тем, что называются «играться». То была «любовь». Но как назвать озарение, которое настигло меня на верхушке черемухи? «Любовью» никак не назовешь. Я не знаю ему названия... И хочу спросить об этом у вас, мои слушатели-читатели.
Я прервал писанину. И три дня честно ждал: что вы мне ответите? Канал астральной связи был открыт для всех. Кто хотел — мог позвонить-вякнуть. Но виртуальная трубка молчала. И я принял ваше молчание за знак согласия. Значит, и с вами что-то похожее случалось. И сердце сжималось тоской. И было в этом чувстве безнадёга и расставание. Я вам больше скажу. Моим любимым произведением в годы юности была «Ася» Тургенева. Читая раз за разом эту повесть, я словно переживал дежавю.
Это чувство я бы назвал «любовью душой» в отличие от «любви телом» («играться»). А, может быть, многие до «любви душой» не дорастают. А только отвечают на запросы тела. По крайней мере, я таких людей знавал. И они спокойно к этому относились. Не считали себя нравственными инвалидами или бездушными трансформерами. Может, в таких людях срабатывает защитный механизм. Когда они видят: сколько душевных инвалидов вокруг. А становятся ими хорошие люди от безответной любви. И для многих такая «безответная любовь» есть страшилка пострашнее чёрта.
Надо сказать, что моё чувство к девочке Кате вело себя странным образом. Оно просыпалось в моей груди только в те моменты, когда я видел ее. А, пока она не попадалась мне на глаза, я спокойно занимался своими делами. Скажем, бабушка отправляет меня в сельпо, находившееся рядом со школой. И надо ж так. Я обязательно на крыльце столкнусь с Катькой. Нос к носу. И сердце так сильно забьется. Словно сделал что-то постыдное. И глаза отвернешь-опустишь... Или на купальне на Большом Идыке. Вижу: пришли девчонки искупнуться. Первым вскакиваю с криком: Я — Гагарин! И бросаюсь в воду... Раз было дело. Уже домой собирались. Хотелось изгольнуться. Сделать в воде кувырок считалось ухарством. Тогда как последний делался в эпатажном варианте. Крикнул я в сторону берега: Последний раз — жопа напоказ! И в кувырке в воздухе снял трусы. Каково же мое изумление. Я выныриваю. И обнаруживаю полное отсутствие трусов на себе. Про девчонок в срочном порядке пришлось забыть. А заняться операцией под названием «эвакуация безпорточного». Выручил братец Андрюшка. Отдал свои тренировки. Вручил их мне за поворотом реки.
А вот эпизод. Самая яркая встреча с Катькой. Уже вечерело сильно. Мы сидим на завалинке на Камчатке. Забавляемся рассказами и прибаутками. Кампания приукрашена девчонками. Надо их активно занимать. Тут же Катька. Я загорелся отличиться. Подхватил две хворостины. Выскочил перед всеми на тропку. Держу одну вичку между ног. Быстро перебираю ногами на месте. Присвистываю и делаю отмашку правой рукой. Изображаю из себя кавалериста. В правой руке у меня, разумеется, сабля. И посматриваю на девчонок. Моя развлекаловка им нравится. Катьке, в первую очередь. Ладно. Отбросил одну вичку. Другую водрузил на плечо. И припадаю на левую ногу. Все узнали старого Берендея. Как несет он сеть на ботале. Цирк, да и только. Я распалился. Прицелившись, стал стрелять по верхам. «Номера» встречались взрывом хохота. Наконец, отбросил палки. Подвернув стопы ног, стал неуклюже косолапить. Это я изображаю серьёзного лесного громилу.
И тут поднимаю глаза. Оказывается: мои выкрутасы разглядывал незнакомый мужик. От его упрямого взгляда я отворачиваюсь. А он мне говорит:
— А глаза-то у тебя голубые! Ох, и наплачутся по тебе девки. И самого в омут затянут. Да уже затянула одна... — И он пошел.
Я спросил у бабушки: Что за странный мужик? Она мне: Это Гришка Парма. Беспутый мужик. Гармонист и пропойца. Дурит он всех. И над тобой решил поизголяться. Не бери в голову чужую дурь.
— Нет, ну а вдруг правда?!
Как я не стал миллиардером
В нашем колхозе «Россия» живут и работают люди разных национальностей. Живут они дружно, как одна семья, для которой советские люди придумали слово «колхоз». (Этимология этого слова мне неизвестна. Возможно, оно татарского происхождения и пришло в русский язык вместе с монгольским игом. У татар все слова заканчиваются на «з»: архыз, агрыз. Вторая рабочая версия: это слово пришло из удмуртского языка. У них все слова — на «ж»: вовож, какмож. А в русском — «ж» взаимозаменяема с «з». Изначально в русском языке этого слова не было — я смотрел по Далю). Но каждый член этой семьи «колхоз», то есть народ, думает по-своему (в городе это называют мудреным словом «менталитет»), и живет на особицу.
Так марийцы проживают в двух деревнях: Моторках и Азикове. В Моторках мне побывать довелось. Впечатление осталось тяжелое. Дома почерневшие, как после пожарища. Крыльцо, что ни дом, то разбитое. Ограды нормальной нет — редкий частокол. Толи дело русская ограда: щели не найдешь — заглянуть внутрь. А столбы воротные! — силища богатырская — танком не своротишь. Таких домов, как у марийцев, несправных, в русской деревне — раз и обчелся. Разве что у Наймушиных, к примеру. Изба вид имеет какой-то рассохшийся. Вместо уютного крыльца чурка плашмя брошена. В избе меж половых досок щели в палец. И тараканы усатые нагло рассекают поперек горницы: — Кто это? (До сих пор этих сожителей человека мне не доводилось видеть). И при этом — у Наймушиных у первых на нашем конце появился телевизор. Своих детей четверо. Бабка придет из домика напротив. А сколько еще прибежит вечером народа смотреть этот заколдованный голубой ящик — человек до 15-ти. Вообще-то, отец моих друзей был удмурт, а мать русской. Когда я через 16 лет зашел в гости к Сашке Наймушину, переехавшему к тому времени из Ерёмино в центральную усадьбу колхоза Пестерево, то порадовался, глядя на его дом и нарядное внутреннее убранство: значит, сын не в отца.
Или возьмем татарскую деревню. Пришли в эти места татары табором в 33-ом голодном году. Обстроились. Лог перегородили. В их понятии рядом с деревней пруд должен быть — для радости жизни. Люди они дисциплинированные и с повышенным содержанием интеллекта в голове (IQ — это по-иностранному называется). Ни того, ни другого про русского мужика не скажешь. Так пеняй на себя. Как-то само собой получилось, что вся колхозная головка стала татарской. А как славно было побывать у них в деревне. Бывший одноклассник, а теперь толи главный зоотехник, толи главный механик повез мою матушку и меня показать свой дом. Ехали мы в мотоцикле с коляской. Мощный дефицитный «Урал» с ветерком влетел на Тарханский холм.
Но сначала мы зашли по какой-то надобности в Тарханский клуб. То, что я увидел, потрясло мое воображение. Пол был завален шелухой от семечек по щиколотку, точно. И, когда идешь по нему, не поднимая ног, то буровишь красные рытвины. А то, что пол был изначально покрашен, приятно отличало его от ереминского вместилища духа культуры. Но какая существенная разница представлялась между общественным заведением этой деревни и собственными жилищами колхозников. Домики все такие яркие. В бело-красных нарядах, словно сегодня расставлены. А вся премудрость в том, что они струганными досками обиваются. И окрашены пестро-весело. А, когда мы попали внутрь, у меня дух захватило. Такую огромную залу впору иметь самому шаху Гирею Бахчисарайскому. Пол застлан половиками — вполне по-русски, но более яркими. А четыре стены (или пять, как казалось) выстланы коврами. Вдоль стен лавки бегут друг за дружкой. А на лавках всё подушечки, подушечки — как всадники на резво скачущих конях. Вот только чаю не попили. На ногах смотрины простояли.
К чему эта вся присказка? А к тому, что татары придумали самый лучший праздник — Сабантуй. На нем любят повеселиться все — и русские, и марийцы. Очень нарядны на празднике марийские женщины. В холщевых домотканых отбеленных платьях с красными вышитыми петухами. Увешанные много фунтовыми монистами из серебряных монет, марийские женщины вышагивают твердо-гордо, как павлины. Их спутники также узнаваемы в праздничной толпе. Этакой квадратненькой головой. Все в серо-черных костюмах, кирзовых сапогах и кепке в цвет костюма. Сильно смахивают на сицилийскую мафию по старым фильмам.
Праздник обустроили на берегу большой реки Валы. На полянках с редкими березками. Нашим детским глазам есть что посмотреть, а молодежи себя показать. Вот высоченный шест вкопан. Удальцам предлагают залезть на верхотуру. Не за просто так — победителя ждет приз. Шапка там или сапоги — что колхоз выделил. Поодаль другая интересная забава. Два крепких мужика восседают на бревне. Ноги болтаются, до земли не достают. В руках у них по мешку увесистому, но не жесткому, не увечному. Наверно, мешки соломой набиты. Каждый пытается этим мешком сбить своего противника. Вокруг народ стоит. Попивает пиво жигулевское. Дети лимонад сосут.
Надо сказать, что пива в магазине нет в течение всего года. В магазине настоящем — большом, каменном, с огромными окнами. Его недавно отгрохали на конце Пестерева, ближнем к Надежде. Нет не только пива. Лимонада нет тоже. И завозят их в колхоз только на праздник года. Работает автолавка. А можно подойти к столам, застеленным белоснежными скатертями. И тогда испытаешь восторг изобилия. Помимо праздничных пива и лимонада можно купить детишкам пряников или слипшихся на жаре конфет в обертках. {Так что, смею заметить: не американцы являются изобретателями совмещения процесса поедания попкорна с просмотром «кина»; а наш русский мужик, дорвавшийся до пива, и ребятёнки, облизывающие пальцы после липких пряников, — именно они совместили гастрономический процесс со зрелищем.}
Но вот под хохот насмешек красный, как рак, мужик сделал пируэт под бревном и свалился. Пока здесь вызывают молодцов сразиться с победителем (или, неужели, он — самый-самый победитель?!), Андрюшка тянет меня за рукав пойти на соседнюю поляну: там начинается новое состязание! Две команды, в каждой по шесть человек, перетягивают канат. В команде Справа самым первым стоит наш дядя Аркаша — и мы подзадориваем его. И наша «помощь» решает судьбу поединка. После долгого натужного топтания, супротивники валятся на траву. А дядя Аркаша выносит к нам полученный приз: шикарный галстук на резинке — узкий, черный с красным граненым стеклышком, от которого расходятся зеленые лучи. Восторг неописуемый: ведь это и наша с Андрюшкой победа! Дядя Аркаша покупает нам бутылку лимонада и конфет. И мы идем смотреть следующее диво: как мужики дерутся понарошку — без злобы и мордобоя. Сначала они наклонились в разные стороны — как будто были пьяны и поддерживали друг друга. Но потом выпрямились и стали делать подножки. Ты ему — он тебе. Да так быстро и ловко. Что в скорости один сковырнулся. А везунчик держал его за грудки и придавливал лопатки к земле. И на счет «10» судьи бедолагу отпустил. Борьба во всяческих видах нас уже не так занимает. И мы пропускаем столик. На нем два дюжих силача со вздутыми от напряжения жилами на шее уперлись локтями. И очень неестественно здороваются. Ну, их.
Зато на следующей лужайке нашлась забава и для нас. Девки и ребята натянули по пояс мешки. В таком смешном виде они соревнуются в беге на дистанцию. В каждой команде по два человека. Выдали мешок и нам. Андрюшка залез в мешок в компании еще трех «мешочников». Моя очередь «вторая». И я пока болею за него на другой стороне поляны. По свистку четверка прыгунов (а бежать в мешке невозможно — попробуйте!) рванула со старта. Я кричу: Андрей, быстрей! Андрей, быстрей!— Он, хоть и не первый, но держится. А то: и девчонка упала, и женщина молодая под дружный хохот, не удержав равновесия, завалилась. И только взрослый парень доскакал, словно конь ретивый. И его сменила девушка. Вот и я дождался Андрюшку и залезаю в мешок. Пытаюсь семенить ногами — и падаю. Вскакиваю. Опоясываюсь мешком заново и пытаюсь прыгать. Как-то получается. Но нет. Снова падаю. Тогда беру себя в руки: не торопись! Прыгаю, как зайчик — методично и шустро. И вот я на финише. Не первый. Но и не последний же.
— А как я ловко девчонку обскакал!
— Здорово ты прыгал!
Запаренные, отдыхаем на травке. Чувствуется: праздник близится к завершению. Песни раздаются то тут, то там. Но как-то нестройно. Спев куплет, певцы обрывают, забыв продолжение.
Народу на поляне осталось всего ничего. Только распевшиеся-засидевшиеся. Не считая совсем уж пьяных, завалившихся там и здесь.
— Хочешь рубль заработать?! — заговорщицки жмурит глаз Андрюшка. Я, никогда не державший таких «страшных» денег в руках, испугался:
— А можно? Взрослые нас не ругать не будут?
Деревенский мальчишка городскому даст пять очков вперед — настолько он приближен к жизни, научен знанию «как добыть деньги». В руках у Андрюшки оказалась сетка-авоська.
— Мы с тобой насобираем бутылок из-под пива и лимонада. Отнесем их в пестеревский магазин. Там сдадим их по 12 копеек за штуку. Хочешь рубль?!
— Рубль!.. А собирать бутылки можно? Нам не влетит за это?
— За что?! Они ничьи. Любой может собрать. Вот у пьяных часы с рук снимают — это поганое дело.
— Я, конечно, «за»! Если только можно.
— Можно. Вон собирателей сколько.
Полазав по кустам, довольные, мы держали в руках полновесное богатство. Или, скажем, эквивалент его. Но очень тяжелый эквивалент.
Мы идем по дороге через луга. Но окружающие красоты и пение птичек нас не занимают. Андрюшка измышляет различные способы заработка. Можно драть ольху. За нее хорошие деньги дают. Почитай, всю в округе ободрали. Еще лыко драть можно. Но это для взрослых. Липу обдирают длинными хлыстами. Потом везут к воде. И вымачивают все лето.
— Видел: в ереминском пруду у плотины прямо рядами утоплена? В этом деле без лошади, трактора не сработаешь.
— А мне дядя Аркаша предлагал комаров ловить-сушить. Говорил: барыш огромный! Кооперация, мол, принимает их на вес золота. Представляешь: за килограмм комаров получить кило золота!
— Брехня это! А ты поверил! Посмеялся над тобой «дядя Акаша». — Так Андрюшка передразнил меня за плохую артикуляцию звука «р». (Когда мы ссорились, он дразнился «фыфка», т.е. «шишка»; и за это мне становилось обидно: букву «ш» я выговаривал чисто, или почти чисто, как мне казалось.)
Мы идем среди лугов. И тяжесть становится обременительной. — Может, бросим, а?! Никаких денег уже не хотелось. И не понятно: зачем? Куда? Мы тащим какие-то пустые бутылки.
— А ты думаешь: откуда деньги берутся у твоих родителей? В карманах сами родились? Нет, взрослые работу делают. «Дядя Акаша» на станке детали точит. Отец мой математику преподает. Так и мы работу производим. И по рублю на брата заработаем.
До магазина мы дотащили. И магазин был открыт. И на нас даже не кричали непотребно — то, чего я боялся: малявки! Не своим делом занимаетесь! Не скажу ласково, но с нами по-доброму говорили. Почему же это так получается: голос у женщины добрый, а огорчает она тебя беспредельно? Оказалось: какой-то там «план» в райсельпо выполнен. А посему бутылки пока не принимают. И когда будут принимать — неизвестно. Может, через неделю. А, может, через три месяца. Так что: забирайте свои бутылки и приносите потом.
— Ну что, понесли ко мне, на Надежду? — Но меня уже прорвало.
— Нетушки! Мне уже ничего не надо! — И я побрел по Пестереву в свое Ерёмино.
А начинающий бизнесмен Андрюшка остался стоять перед магазином с сеткой. Плетеная авоська под завязку набита денежным эквивалентом в два рубля. А я так надеялся один из этих двух получить.
Если бы я был осчастливлен и получил на руки неразменный рубль, то с учетом годовых процентов и процентов на проценты, и процентов с процентов на проценты, — я сейчас бы был состоятельным рублевым миллионером с Рублевки. А так, увы...
18.07.2007
Элендор, или как я не стал нумизматом
По окончании учебного года меня с братом Андрюшкой ждал подарок. Необыкновенный. Такой, что и придумать нельзя. Нас взяли в поход с ночевкой. Отец Андрюшки, дядя Леня учитель математики в восьмилетней школе на Надежде. Летом он ездил в Киров на сессию. Переучивался там на историка. Видимо, вовремя понял, что математика — это не его... Еще д. Леня ведет физкультуру. Так или иначе, но толи как классный руководитель 4-го класса, толи как физкультурник школы, — он повел ребятишек в загадочную страну Элендор. К тому времени, как я присоединился к походу, они уже прошли 5-7 км. Смотря, как идти из Надежды в Ерёмино. Если лесом — по прямой. Или полями, через Пестерево. В пути дядя Леня рассказывает — гурьба ребятишек облепила его со всех сторон:
— Вот Пестерево. Названо так потому, что в этой деревне крестьяне мастерили пестери на продажу. Это был их главный отхожий промысел. С этого заработка они оброк платили помещику. А помещик жил наездами в Надежде. Это деревня молодая. Основала ее женщина Надежда не дюжей натуры и предприимчивости. Было у нее семеро детей. Деревня стала строиться за Пестеревом, сразу за рекой Идык. И вот уже на наших глазах улицей вытягивается в сторону Водзымонья. В двухэтажной школе находились технические службы Стекольного завода. Сам завод находился через дорогу. Но сгорел в гражданскую войну. Помещик же не часто наезжал. Богатый человек был. Принадлежал к царскому роду Романовых.
Команда путешественников бодро прошла по деревне, по Ерёмино. И вот уже я с любопытством разглядываю дома Красной Горки. В этом конце мне не довелось бывать. А ведь это самое логово наших врагов. Моей Камчатки. И точно, дома выглядят грозно. Мы вприпрыжку скатились с горки. Здесь закончилась деревня. А к дороге подошла речка. Вожатый нашего предприятия остановил нас. И говорит: сейчас я объявлю вам о цели нашего похода. На уроках природоведения вы изучали реки. Сейчас мы находимся в среднем течении реки Малый Идык. У Пестерева мы были на месте слияния Малого Идыка с Большим Идыком. Или просто рекой Идык. Теперь мы знаем «устье» реки. Там, где она впадает в более крупную реку. Наша задача: найти исток реки Малый Идык. Чтобы на этом примере понять: каждая река берет где-то начало и куда-то впадает. Так Малый Идык впадает в Большой. Большой, в свою очередь, — в реку Валу недалеко за Надеждой. Вала впадает в Кильмезь. Кильмезь впадает в Вятку. Вятка в Каму. Кама в Волгу. А Волга в море, Каспийское. Так вот прилегающая местность вокруг реки называется «ареалом». У Малого Идыка — это три деревни с окружающими лесами и полями. А у Волги — это половина Европейской части СССР.
Пока дядя Леня рассказывал нам про реки, мы подошли к широкому оврагу. Склоны его заросли ёлками.
— Это Костылевский овраг. Спиртовой лог — здесь спирт варили бочками, — объявляет наш вожатый ребятне. Дорога овраг только пересекает. И всё равно мне стало жутко. Это я вспомнил страшную историю. В послевоенный 46-й год, после нескольких лет пропуска, моя матушка снова стала посещать школу. В Надежде тогда еще не было восьмилетки. А десятилетка была в Вихореве. Либо надо выбирать Дамаскино. На последнем и остановились. Раз в неделю мать приходила на воскресенье домой. А утром шла за 12 км. Зимой, однажды, шла она на лыжах. И здесь, в Костылевском овраге ей дорогу перегородил волк. Он стоял прямо на лыжне. Волк был матерый — огромный, как взъерошенный. Желтые зыркалы искали глаза человека. Наверное, он был не голодный. Но хотел победить в психологической войне двух враждебных биологических видов. Но моя мать не испугалась. Нет, ей, конечно, было страшно. Но она не побежала. Напротив, стала кричать на волчару. Но только безуспешно. Волк не шелохнется. Он прекрасно понимал, что перед ним ребенок. И оружия у него нет. И так не мигаючи смотрит он сквозь человека. Спустя время мать обошла его стороной, уговаривая и стращая. Тогда мать опоздала на два урока. После таких «историй» мужики взяли ружья, и нашли логово волка, разорив в нем четверых волчонков.
В само Костылево мы не зашли. Прошли лугами вдоль речки. А чего не видел, описать не могу. С дороги костылевской мы свернули — нам в Дамаскино не надо. У нас великая задача: найти исток своей малой родины. Пройдя лесом, взобрались на всхолмленные луга. — Это и есть Элендор. Поскольку уже стемнело, мы ничего не увидели. — Всё будет завтра! А сейчас готовим ужин. И устраиваемся на ночлег. Ребятишки насобирали хвороста. И вот в котелке булькает каша. А в большом алюминиевом чайнике варится смородиновый чай — листьев мы насобирали в пойме реки. Каша готовится. А мы едим бутерброды: на черный хлеб намазан маргарин. Потом я несколько лет бредил: просил у матери таких «бутербродов». Но мать только фыркала в ответ: тебе бы мое детство! И подсовывала мне булку с маслом и сыром. Я такой каши, такой вкуснятины, потом сто лет не едал — пока сам не стал отцом ребенка. А, казалось бы, чего проще — сунь в котелок с кашей банку яловичной свинины. Этот пассаж в моих воспоминаниях можно считать рекомендацией для начинающих мам и пап: «Как сделать нелюбимую ребенком кашу обожаемой». И вам, маркетологи: продавайте ее с лотков по алтыну за штуку.
Когда каша была съедена и чай выпит, дядя Леня сгрёб в сторону тлеющие головешки и ухающие жаром угли. И велел ребятенкам в новый костер подкладывать хворосту понемногу. Оказывается, пока мы пили чай, он сходил в ельник и нарубил еловых лап (нет, пихтовых! — я и не догадывался о существовании такой ёлки) И теперь на месте прежнего костра появился веселого вида настил. Понатыкав колышки по сторонам света вокруг настила, сверху водрузили палатку с выходом к тлеющему костерку. После чего прозвучала солдатская команда «Отбой! Спать!» Нехотя мы залезли в палатку и притерлись спинами, словно кильки в томате. Ребята, истомившись за день в дороге, скоро уснули. А я растолкал Андрюшку: спать невозможно! Так упрел, лежа на ветках. Дядя Леня, сидевший у костра, бранить нас не стал. Зато показал созвездия. Словно зерно, рассыпанное в глинистой придорожной пыли, образовывает причудливые очертания. В них, почесав в носу, можно распознать домашние вещи, но и живых существ. Также и со звездами. — Вот эти два ковша называют Медведицами — Малой и Большой. А идут они по дороге, называемой Млечным путем.
Утром ребята проснулись и увидели на загривке луга две печные трубы. Это все, что осталось от человеческого жилья. А где же сказочная страна Элендор?!
Позавтракав, мы удостоверили своим посещением исток Малого Идыка. В качестве такового по общему решению был выбран дальний из трех ключей, бивших на взгорке. И тут дядя Леня подобрал какой-то булыжник. И стал созывать всех, как пастух, разбредшихся овечек. Лицо его было удивленное и счастливое. На раскрытой ладони лежал черный камень с полголовы, весь в трещинках.
— А ведь это каменный уголь! Вот так, по образцам, находят месторождения полезных ископаемых. Руду добывают из недр земли шахтеры. А наверху строят обогатительные фабрики и перерабатывающие заводы. Таким образом на Урале возникло множество городов. Не думаю, чтоб на этом месте было месторождение каменного угля, но написать об этом в геологический институт можно. А пока мы отнесем этот камешек в школу. И он станет первым экспонатом краеведческого музея нашего колхоза. И вы, я надеюсь, поможете мне с его организацией. В музее будут представлены пестери, пряхи, лапти, веретёна — всё то, чем пользовались ваши бабушки и дедушки. Что за ненадобностью еще хранится у кого-то на чердаках.
Обратно мы пошли по старой Азиковской дороге, идущей прямиком к Надежде. На ней еще есть развилка — поворот на Ерёмино. Идем, а я показываю ребятам монету в 20 копеек с сеятелем зерна, найденную давеча, когда ходил в сельпо за хлебом. — О! Это серебряная монета, ценная, — говорит дядя Леня. Старшие ребята предлагают песню спеть: «про пуговку».
Песни я не знаю, но подпеваю со всеми. И запоминаю слова: «Маленькая пуговка / лежала на дороге. / Никто ее не видел / в малиновой пыли. / Одиннадцать мальчишек, / мальчишек босоногих, / по этой самой пуговке / протопали-прошли». Мы тоже босиком идем, по пыли. Так ведь это про нас песня! Дальше в песне говорилось о 12-ом мальчике. Он был таким внимательным, что разглядел: пуговка вовсе не такая, какие у всех на деревне. Пуговку отнесли на заставу к пограничникам. И те по ней отыскали иностранного шпиона. Вот такой он молодец, мальчиш-хорошист. С песней идти веселее. И мы затягиваем бравурную: «С какого, парень, года? / С какого парохода? / И на каких морях / ты побывал, моряк?» Босиком идти легче. Мы давно побросали кеды в рюкзачки. И надо ж так. Я, как тот 12-ый умненький мальчиш, чувствую ногой металлическую пуговицу. Нагнулся, поднял: красная темная монета в 3 копейки с двуглавым орлом на обороте. И год стоит: 1841. — Царской чеканки, — говорит дядя. — Чтобы никому не было обидно, давай она будет общей. Мы из нее мишень сделаем.
Мы как раз подошли к развилке на Ерёмино. Грибок стоит с четырехскатной железной крышей. В щель сидения дядя вставил монету. Из чехла достал «мелкашку». Винтовка стреляла серыми пульками. Взрослым четырехклассникам дядя разрешил пульнуть. Но никто в «мишень» не попал. — Тогда смотрите! — Он лег на траву. Зажмурил левый глаз. И тут же потянул указательным пальцем за крючок. Раздался щелчок выстрела. Мы бросились смотреть. Это было как чудо: посреди бурой монеты зияла алая дырочка. Монета обошла ручонки ребятишек и вернулась к меткому стрелку. Он взял ее и бросил в пыль.
Дорогой читатель (если, вдруг, эта книжка увидит свет, и ее откроют)! Будешь отходить из Надежды по старой Азиковской дороге, передохни в пути у вечного деревянного гриба. Там, где развилка на Ерёмино. Откупорь заветную бутылочку. Разложи селедочку на хлеб. Расслабься. Забудь про свое. А выпей за упокой души убиенного русского поэта — Михаила Лермонтова. И я уверен: тебе посчастливится найти царскую медную монету с дырочкой в середине. Возьми ее себе на счастье — это куриный божок: и надежда опять вернется к тебе.
17.06.2007
Деревенский апокалипсис
1
Солнце скатилось с одного плеча тополя на другое, а мы всё ещё носились как угорелые. С Колькиного бугра оврага на мой. — А теперь давай обратно!— Чего завелись?— Кто бы сказал! А всё потому, что раньше я никогда обруч не катал. У дяди Аркаши велосипед в целости. И ему в голову не приходит, что, если даже велик изнахратился — и починке не подлежит,— то детали его всё равно имеют самостоятельную ценность. А, может быть, даже дороже его самого. Это я имею в виду жестяные ободья колёс. И, вот, гонит Колька по тропинке по улице железное колесо. Дребезжит тебе так, словно сейчас колымага развалится по винтикам. Я высунулся в окошко. Окликаю его: — Колька, что за штуковина такая? — Да,— говорит,— поигрушка.
— А мне можно с тобой поиграть? — Хорошо,— отвечает,— я сейчас за другим сбегаю — тебе будет.
Не успел я умять ломоть хлеба со свежесбитым маслом, как Колька уже стоял под окнами:
— Пошли!— Мне полагался обруч и к нему круглая палочка. — Дело немудрёное: нажал на колесо снизу и побежал. А будешь стоять, так оно упадёт.— И мы побежали. Может, я не так уверенно и ловко. Но скоро я про свою робость забыл. И стал вторым Колькой.
Сперва мы бегали по улице. А потом стали соревноваться: кто ловчее сгонит колесо с одного бугра и выше заберётся с ним на другой. У меня почему-то сноровистей получалось с его берега на наш. Ну, не «почему-то», а понятно почему. Есть там кривулина и ямка. Первую — не знаешь как обогнуть на скорости. А на второй — колесо подскакивает; управляющая палочка вылетает из колесного жёлоба,— и неуправляемая механизма делает умопомрачительные куверты.
Изготовились мы по новой бежать с колёсами, как я споткнулся от злого матерка, ножом уткнувшегося мне в спину. Я аж руки вскинул, как подбитая в полёте птица. А Колька даже не шелохнулся. Каково же было моё удивление, когда я обернулся на поноску в свой адрес. Я ожидал увидеть мужика, или призывного пацана,— готового обидеть меня, мальчонку. А увидел дитя малое. Лет двух, как я понимаю. Абсолютно голого, с кривыми ногами. Маленькая пися дёргалась из стороны в сторону, как стреляющий пистолет. Косолапо выпрастывая ступни, он надвигался на меня, словно маленький, но нешуточный танк. Из его зёва вырывались забористые ругательства. Многие из них я раньше и не слышал,— и слава богу. И хотя значения многих я не знал, но ощутил их грозную силу, заложенную в сердцевину слова. Колька вовсю смеётся. А мне страшновато.
— Да, это наш брат Володька. Его папаня научил по-матерному выражаться, для хохмы. И теперь он нам выдаёт вместо цирка.
2. Лирическое отступление
«Я буду долго гнать велосипед...» Я остановился-таки среди лугов... или пашен?— всё вокруг устилали добротные деревенские снега (не то, что наша мегаполисная слякоть). Я приехал в деревню встретить Новый год, на недельку. Неделю оставил на обратный ход, на Москву. Прикатил я в деревню утром. А вечером с братаном Андрюшкой,— теперь уже штатным математиком Надеждинской школы,— отправились в Пестерёвский клуб в кино, после которого были обещены танцы, по-нынешнему называемые дискотекой. Фильму гнали так себе, назапоминающуюся. Зато на дискотеке мне приглянулась одна дивчина в яркокрасном шерстяном платье в зелёную клетку. Мы были в одной компании — учителей. А я: как «иже с ними» — ленинградский инженер каши бороздой не испортит. Девушка оказалась востроглазенькой зеленоглазкой, смешливой татарочкой. Первым делом я узнал, что парень у неё есть; но не здесь, а где-то в Вятских Полянах, на заработках. И тогда я пустился за девушкой красиво, по-деревенски ухаживать: носил ей воду на коромыслах в дом (школа на двух человек предоставила дом под общежитие) {Рекламная пауза. Уважаемые экс-абитуриенты, дипломированные учителя, особливо молодые девушки, не знающие где начать свой жизненный путь! Приезжайте работать, учительствовать в высшем смысле этого слова, в Пестерёвскую школу — место проживания отличное, школа — каменный монолит; а столичные мальчики, как я убедился, хаживают здесь чуть ли не косяками}, растапливал печь, ходил в школу — отсиживал её уроки, А к утру бывали готовы стихи:
Нешто я хужее прочих?
Нешто вы****ок какой?
Раз твои кошачьи очи целовал другой.
Он тебя измял в проулке,
В людях цыкнул сгоряча.
Ходишь ты за ним по струнке –
Ты тяпереча не та!
Где ж твоя былая сила –
Ерепенистый язык:
Выбирает кровью стылых;
Жалит слышаще-глухих...
Предновогодний роман имел большие шансы к продолжению. Но рядом не оказалось моей матушки — ей очень хотелось женить меня на деревенской девушке... А на расстоянии чувства очень быстро вянут — как цветы на морозе.
3
Лирика дело хорошее, молодое — кровь будоражит. Но нельзя забывать и друзей детства. Притом, что дом Сашки Наймушина — через дорогу, наискосок. Встретил меня Сашка: — Серёжку Ленинградского помните? — Да ты что?!
— Не ожидали?! Ну, как живёте, дру;ги?!
— Да, всё по-прежнему, всё по-брежневу. – Хороший дом. Одному-то не тесно в таком домище жить?! — Мы на троих братьев купили дом. Всё-таки работа здесь, в Пестерёве. Колька и Володька в мастерских, Колька слесарит. А Володька шоферит. В армию ему идти надо. Так хочет в танкисты — договаривается с райвоенкоматом. Да и я комбайном управляюсь.
— Чем живёте-можете?! Какие планы личной жизни?
— Собираюсь жениться. Строюсь рядышком. А в этом доме пусть Колька устраивает, как ты говоришь, «личную жизнь». А культурную жизнь разнообразим музыкой.— Сашка достал портативный магнитофон и целую коробку кассет.
— Да, ты — передовой отряд современной жизни! У меня, вот, только вертушка. Я, как отсталый класс захудалого крестьянства, пластинки слушаю. (Вообще-то, кассетник у меня есть. Купил недавно для социологических опросов первый советский диктофон. Но класс у него 4-й, наименьший — потому поющих популярных певцов он высмеивает дрожанием и блеянием голоса). А у тебя приличный маг, второй класс.— Сашка порывисто схватил кассету из коробки и, неуклюже вставляя её в кассетник, порвал узкую ленточку магнитного носителя. Бросил её угол избы, отчего хряснула пластмасса. В нетерпении схватил другую.
— Да, ты что?! Она же дорогая! Склеить можно было?!
— А-а! У меня их много! Всю зарплату на музыку перевожу!
Подошёл и Колька. Его я узнал совсем с трудом. Он с порога огорошил вопросом:
— Завтра собираюсь на зайца идти. Составишь компанию?!
— Не знаю...— прикинулся я жеманной девушкой,— никогда не ходил.
— Ну, вот и сходишь!— постановил Сашка.
— Тогда, ладно!
4
На следующее утро в условленный час я брякнул чугунной ручкой калитки «дома холостяков». Ба! А дома нет ни Сашки, ни приглашавшего меня Кольки. Неизвестный мне парень вышел навстречу; весь из себя скромный и виноватый:
— Вы, наверное, меня не знаете, не помните? Я Володька.
— Как же! Помню: молодцом-огольцом.
— А я вас жду: мы можем пойти на охоту вдвоём. Я – заместо Кольки.
— Хорошо. А почему бы и нет?!
Володька вручил мне одноствольное охотничье ружьё. А сам переломил двустволку и засадил патроны с дробью.
Вышли во двор, и обулись в лыжи – наст ещё не укрепился.
Мы таились задворками: всё-таки разрешения у нас нет. А, значит, этот отхожий промысел является браконьерством по сути. Но ни будущий танкист, ни дипломированный кибернетик вовсе себя браконьерами не чувствовали, а представляли, что они персонажи «Записок охотника»; и к своей затее относились как к дворянчиково-развлекательному цирку.
За огородами идёт окружная дорога. А за ней Мастерские и Машинно-тракторная база, где множество работящего люда чего-то постукивают железом и матерно переругиваются.
А мы так и прошли аккуратненько огородами вдоль деревни и оказались в поле. Вроде не заметно глазу, но путь наш идёт на подъём. Поглядывая по сторонам в поисках заячьих следов, мы забрались на косогор. И выдохнули. Потому как прошли хороший кусок по снегу. Нет, от развидневшейся взору картины…
— Да, у нас в городе такого пейзажа за деньги не купишь: куда не повернёшься – везде каменные коробки.
— Эт-точно, раздольно у нас. Красотища лютая! Хочется поставить её раком и выябать.
5
— Так вот же следы заячьи?! Или не они? Чего же ещё нам надо?
— Это трёхдневные. А нам надо найти свежие, сегодняшние. Пойдём к Пустому логу!— Володька стал объяснять стратегию нашей охоты:
— Пройдёмся по кромке леса и поля. Заяц, он ведь как? Отсиживается в лесу, прячется под ёлкой. Тут его не увидишь — не возьмёшь на ружьё. Но зайцу побегать надо: вот он выстрелил из леса и почесал по полю. Этот момент мы с тобой и лови!
Зимний день короток, как ум у невесты. Мы избегали Пустой лог, дошли до Межного лога с обещанными ёлками, — но свежим зайцем нигде не пахло. Решено было идти домой посветлу. Так по бровке Межного лога мы и вышли к дороге. Вдоль укатанной колеи идут – с виду зеки – телеграфные столбы, изнуренно-несгибаемые: неведомо куда, бог весть.
На ближайшем столбе дятел отстукивает скорую телеграфную весть. Или вшей-гнид выцарапывает на шее зека? У дятла яркая кумачовая головка. И ты его воспринимаешь как праздник на нашей улице. Как предвозвестника будущего майского праздника с живыми красными флагами. День сегодня не задался, тусклый. И глаза постоянно утыкаются в серозный снег да чёрные голые ветлы. И вот праздник душе дарует птаха-работяга.
Володькин взгляд также остановился на птице и посерел. Он вскинул ружьё, и раздался грохот. Чтобы теперь среди полей окончательно установилась тишина. Крошечный цветок костра загорелся под телеграфным столбом – по силу ли ему разгореться в объемлющий пожар? Мне стало страшно, и я отвернулся с вопросом к лесу. И тут только увидел-разглядел торчащую из-под снега сеялку. И мне почудилось, что по полю торчат из-под снега сотни и сотни пропащего с/х инвентаря.
8.09.2010
II.
Две драки
1.Ура! Каникулы! (один день Сергея Александровича)
Для сдающих ЕГЭ: 4 драки, 3 интима, 1 любовь и выше головы народного спорта: слоники, метелица, салазки
Мама, как всегда, разбудила меня по «пионерской зорьке». С холодильника, из репродуктора нёсся чистый юный мажор. А под него вставать легче, честно говорю. Когда мама будит на пять минут раньше — под ленинградские новости, — я всё равно встаю под ту же Зорьку; только ещё куксюсь, кривлю рожу, тянусь, будто хочу вырасти из кровати. Но, вот, заиграла Зорька — и сразу пришла решимость: я вскидываю ноги, и в прыжке оказываюсь на полу, стоя. Правда, мимо коврика — но то и лучше: на нём можно только поскользнуться. Бегу в трусах и майке умываться: Ура! День пошёл! Чищу зубы. А с коммунальной кухни (весь коридор-то десять шагов) идёт душман гречневой каши. Не ожидал, не ожидал — гречка у нас только по воскресеньям. Стопроцентно! Только когда все вместе завтракаем в позднее воскресное утро — выспавшиеся; и обязательно солнце светит!
По будням же: в какой-то день — творог, — его я заливаю сметаной и вареньем. В другие дни — каши. Любимая из каш — кукурузная. Когда пшено, я ностальгирую по бабушкиной кухне: Эх! Нет! Пшено должно преть. Его надо готовить в русской печи. А сверху миски, в лунку — кусочек топлёного, именно топлёного масла! Ну, да ладно, съедим. Пшеничка, вот, очень нравится. Геркулес — я вообще не замечаю. Это — как «трудовые будни». А из числа нелюбимых каш манка, а, особенно, рисовая размазня — чёрное наследие прошлого, то есть детского сада — не отпускает меня до сих пор.
А тут я поделился с мамой светлыми воспоминаниями прошлого: ничего вкуснее шоколадной каши в детском саду — не было. И нате: на следующий день она её сделала. А ларчик-то и не закрывался: надо было всего лишь в манку добавить какао. Зато уж какао я пил вусмерть в детском саду. Нам его подавали в белых фарфоровых стаканчиках с рисунками детских рожиц — видимо, из мультфильма про Антошку. Сверху на какао всегда образовывалась плёнка. На ней ещё стрелки постоянно рождались-менялись-ломались — были полны своей жизни, — так что можно было глядеть, не переставая: пока какао не остынет. Любителей пенок не находилось. Кто брезгливо поддевал пенку ложкой. Кто-то вообще не мог стакан взять в руки. Кроме какао, мне ещё приходилось отдуваться за всех с молоком. Уф!
— Мама, а почему греча?! — бросаю из ванной комнаты проходящей мимо с кастрюлькой.
— Ну, разве сегодня не праздник?! — последний день занятий. Не надоела учёба?!
— Есть немного. А, правда, что я поеду в лагерь?
— Завтра уже там будешь!
Я страшно завидовал другим ребятам, ездившим каждый год — нет, вы только представьте: каждый! — в пионерский лагерь. Им там весело жилось. А меня, словно в ссылку, отправляли в деревню, к бабушке. С оказией — с приезжающими в гости в Ленинград дядями и тётями. И, вот, выпросил. Отец в профкоме завода взял на меня путёвку в пионерлагерь. Наконец-то, я свои каникулы проведу как все нормальные люди.
Я бегу в школу. Переходя улицу, замечаю идущего по 16-ой Витька. Я решил его дождаться.
Пока он идёт, я расскажу про путаницу с нашими линиями. Я живу на 17-ой, Витёк — на 16-ой. То есть по названиям получается — это две разные улицы, хотя на самом деле одна. По моей стороне стоят чётные дома, по Витькиной — нечётные. Мой дом первым стоит. Серенький такой кубик, с окошечками для выглядывания. Когда мама получала справку в ЖЭКе, ей сказали, что в нашем доме поэт Херасков жил. Но это давно было, при Екатерине... И дом был в половину ниже. А Витькин дом — за заводом детских игрушек: диковинный, вроде немецкого замка. До революции немцы в нем богадельню устроили. А Витёк живёт в тогдашней столовой комнате, 46 квадратиков! Вот где надо играть в хоккей! Но мы и в моей комнате играли, на 33-х квадратах. Вот, а путаницу с линиями придумал Петр Первый. А ещё говорят, что он самый великий из царей...
— Ну, привет!
— Здорово!
— Ты чего, по школе соскучился?!
— А тебя, наверное, родители из дома выгнали? Чего попёрся — больше идти некуда?! — Так мы, препираясь, доходим до церкви-катка (это с виду: огромная церковь, а внутри — зимний каток). Перед катком — три русских богатыря — тополя. Из-за последнего на нас с индейским улюлюканьем наскакивает Андрей-Старый. Мы с ним вместе ходим в исторический кружок в Эрмитаже. С Витьком мы тоже вместе хаживали: в 4-ом — на шахматы в ДПШ на углу 17-й и Большого (на 1-ом этаже), а в 5-ом — в театральный кружок (на сцене зала). Старый живёт в новой пятиэтажке, построенной как раз во дворе церкви.
— Ребята! Сколько лет ходим этой дорогой?! Я смотрю: трещины на асфальте не меняются. Помните: в первых классах мы ходили по тротуару, стараясь не наступать на них? Иначе что-нибудь могло плохое произойти. Примета такая, что ли?
— А я поступал наоборот: в один день — не наступаю, а на другой — ни одной не пропущу, наступлю на каждую.
— А пойдёмте корабли смотреть! — Мы перебежали дорогу, пропустив трамвай 37-го маршрута — маленькое корытце, не больше спичечного коробка.
— Ребята, вот на этом месте шпиона поймали. Помните: наводнение ещё было в 1-ом классе, — вспоминаю я дни нашего детства. — В тот день ровно в полдень мост развели — и напротив школы «Аврора» пришла и встала. Вот, только залп не произвела... Так этот шпион доки фотографировал — через Неву. В них военные суда в сухости отсиживаются — ремонт какой если надо сделать. И подлодки заходят. Так этому иностранному шпиону руки назад заломали, фотик отобрали; и в милицию свели. Вот такие граждане сознательные.
Мы подошли к памятнику Крузенштерна.
— Чур! Не я во;да!— говорю.
— И не я! — подхватывает Старый. И убегает — от Витька. Андрей — вниз по спуску к воде, прячась за памятник. А я взлетел на гранитную набережную, а с неё — на каменную глыбу: их две таких, по обе стороны памятника. Витёк сунулся туда-сюда, да где ему: он крепочёк, плечи — ого-го! Зато мы — шустрые!
— Ребята! А вы помните, что мы сговаривались пораньше придти?! Собирались в Ленинском зале в хоккей играть.
Подхватываем портфели, сваленные в кучу у памятника; и чуть не бегом в школу.
— Знаете!? — говорю, — а я после школы хочу дальше учиться в этом училище. На нём понавесили памятные доски с адмиралами-выпускниками. Недавно. Вы заметили, или нет? Я уже спрашивал у матроса — принимают. Только, говорит, сначала школу закончи. У меня и отец матросом был.
По обе стороны дверей школы висят доски. Одна, понятно, с номером нашей школы. Она стеклянная. А на мраморной — золотыми буквами, для вечности: Здесь жил, а, главное, работал великий математик Леонард Эйлер. А я математику что-то не очень. Ух! И двери этот математик поставил в свой трехэтажный кабинет математики! Рукою — не открыть. Приходится подпирать плечом, и упираться правой ногой в тротуар.
В гардеробе ребята быстро переобулись в сменку: ну, мы побежали! А я всё копаюсь, копуша! Ну, узел завязался на мешке со сменными баретками. Вот и другие ребята подходят. Николаев. Тоже Андрей, кстати. У нас их в классе пятеро. Когда-то мы с Николаевым дружились. В 3-ем классе ходили на стадион ПТУ на 13-ой линии взрывать банки с карбидом. Ещё винты с двумя закрученными гайками швыряли об каменный забор — шарахало до звона в ушах. Потому что меж гаек засыпали насколупанную серу со спичек. Как-то в 1-ом-2-ом ещё мы прыгали с одного гаража на другой. Вот были страхи! Но я себя пересилил. И мог сказать себе: а я не хуже других! Хотя убиться было — проще простого: между ними было метра три, нет пять. А уж подвала-бомбоубёжища в шестиэтажке мне ли бояться?! Только не всё мне нравилось в этой компании. То, что Андрюшка Белокуров, к примеру, из рогатки стрелял по лампочкам, которые гирляндами развесили дворники над арками и заборами. Это же, ведь, денег стоит. Да и красоту он рушит — вон их с той стороны Невы видать! Белокур парень сумбурный, «находчивый» — в смысле: находит на него. Но, ничего — Белокура окультурили — вместе отходили в Эрмитаж почти два года, пока он его не бросил. А перестал я ходить в эту компанию после того, как Сашка Перегон подпалил хвост пойманной кошке, — за что она его по делу изодрала. Я, который «Юный натуралист» выписывает (и ещё «Искорку» — тогда; теперь-то «Пионер»)... Ну, как я могу мучить животных?!
Я встаю с корточек и, завидя Николаева, приветствую его. Он подошёл к длинной железной вешалке, на которой болтались редкие курточки, и резким движением ударил меня в поддых. Я согнулся от боли, у меня обрубило дыхание. Разгибаюсь: он всё также стоит напротив меня за курточками. Мне больно и стыдно.
— За что? — только из себя и выдавил. Лезть в драку с Николаевым бесполезно. Он накачивает силу. И, хотя ни с кем не дерётся (не дрался до сегодняшнего дня), выглядит грозно — как ленинский броневик. Я кручу в мозгу: что я мог ему сделать? И, хоть я сижу в ряду на парте перед ним, мы неделями двух слов не перекидываемся. Потому как он не нашей компании. «Ничего мне рыбка не сказала»... Я прошёл мимо него с опущенной головой. Интересно, он со всеми так выстраивает ранг иерархии?
Бегу вверх по лестнице. Каменные ступени истёрты; образуют на поворотах приятные лунки. А что вы хотите: я бы за двести лет в пыль истёрся. Одни бивни остались бы, как от мамонта. Вот третий этаж: упираюсь в «пионерскую комнату». Там, знаю, длинный стол стоит под красным плюшем с двумя рядами стульев. В углу — школьный флаг: «Пионерской организации имени Юты Бондаровской» — бархатный, с железной алебардой. Рядом, на табуретке — горн и барабан. Барабанить я стесняюсь, не пробовал; а, вот, дудеть брал в руки. Но вышло паршиво. И решил: больше себя не компрометировать. В этой пыльной комнате мне приходится бывать по долгу службы — как члену Совета Дружины. Но это, оказалось: не ахти как обременительно. Ну, в месяц раз посидеть за общим столом, доложить: сколько наш класс собрал макулатуры, сколько металлолома. Всех делов.
Сразу, повернув с лестницы, находится рекреационный зал третьего этажа: с высоченным потолком; он вымазан синей краской; плохо освещен матовыми белыми шарами (такими же, как в нашем классе). Попадая в этот зал, становится тоскливо и одиноко. Верно, по этой причине зал отдан малышне, первым классам: чтобы меньше бесились на переменах. А то в 3-ем классе здесь на меня налетел Гайдук — из глаз моих аж два фейерверка вылетело.
За рекреацией — поворот. Но слева, в углу — библиотека. На днях ей досталось — мы помогали выносить горелые книги. Ещё больше не повезло учительской — под библиотекой, на втором этаже. Один тип её поджёг, бывший выпускник школы. Решил совершить «акт мести за поруганное детство». Ночью по водосточной трубе он забрался на второй этаж; выбив стекло, проник в учительскую; сжёг злорадно все классные журналы, а заодно и перекрытия с библиотекой. То-то было мороки всем: по дневникам восстанавливать классный талмуд.
На следующей двери — табличка «Пение». В 4-ом классе бурную деятельность развела новая училка. В Большом Актовом зале, на сцене собирала нас в солидный хор. Мы на четыре голоса распевали: «Положу я вьюн на правое плечо». Я был из числа вторых голосов. Как только мы засветились 1-ым местом на смотре, наш рукамимахатель исчез — ушёл на повышение. И больше нас не собирали.
А следом как раз Ленинский зал. Там уже слышны голоса. Чем замечателен Ленинский зал? — он очень уютный: от коридора отгорожен стеночкой — лишь два дверных проёма — в начале и конце. Краской розовой крашен. И потолок низкий — надёжно себя чувствуешь: как в танке вместе с тремя танкистами и собакой. Но самое главное достоинство этой рекреации в том, что пол залакирован. И можно смело бросаться под летящую шайбу, скользя хоть на коленях, хоть на ягодицах. Не, не беспокойся: с брюками ничего не сделается — эта серая дерюга не рвётся. А грязь не видна.
Компания уже вся в сборе. Это, в первую голову, Федя — организатор наших игр, наш идейный вожатый. «Длинный» — мы его называем за его рост. Если он стоит во главе нашей компании, то не по причине увесистых кулаков. Скорее наоборот: слабее Феди будет только Гриб — Андрюшка Грибков — так он самый маленький в классе. И, вообще, Федя никогда не дерётся — все вопросы он решает переговорами. Он, наверное, дипломатом станет. Мы его за это любим и уважаем. Он постоянно футбол организовывает, и хоккей — зимой. Для футбола он приносит настоящий кожаный мяч и перчатки вратарские — всё по-настоящему. И мы идём либо на стадион ПТУ, либо в сад Академии Художеств. В хоккей же рубимся прямо во дворе Фединого дома, — соседнем с кинотеатром «Балтика». Тогда Федя выносит амуницию настоящих мужчин: шайбу — резиновую, и клюшки — все разные. Клюшки лучше назвать огрызками — на концах они изрядно обмусолены, поломаны. Тем не менее, мы себя чувствуем сборной СССР — чемпионами мира. А после хоккея мы заходим к Феде, и его бабушка — «баба Валя» с редким именем Валерия — кормит нас котлетками с пюре и поит чаем. Я до тех пор думал, что «пюре» — это атрибут детсада и школьных завтраков. У Феди зрение отвратительное – минус, черт знает какой. А из-за того, что он стал очень быстро расти, у него открылся порок сердца. Просто удивительно: как с такой болячкой он не загибается, а, наоборот, является заводилой всех наших «двигательных процедур».
На стадионе ПТУ Федя собирает половину «половины класса», мужской, понятное дело. Шобла собирается приличная — из одноклассников, живущих поблизости, но почему-то кружках не занятых, ни в каких. Сюда сходятся Перегон и Белокур, для которых стадион является задворками. Обидно, что Андрюшка бросил Эрмитаж. Приходит Николаев и Червяк-двоечник, с которым я весь апрель занимался подтягиванием успеваемости.
— А почему я должен?! — возмущаюсь в лицо «классной» Раисе.
— А ты у нас член дружины. А, значит, всем ребятам пример показывать должен.
Даже Граф приходит — главарь хулиганистых мальчишек класса. Только Юрка не злой хулиган, а с весёлым огоньком удальства в глазах. Таким, верно, был Робин Гуд. На днях нас Граф повеселил. Но и Боб Саныч, историк наш Черепанов, тоже хорош. Хотел он Юрку после сорванного урока наказать, — с применением физической силы. А тот от него, и по партам. Боб Саныч тоже по партам — лихо так! Мы аж прибалдели: такого цирка нам ещё не показывали. Не, Юрку — не догнать!
Юрка — отменный заводила. Когда зимой наш класс посадили на карантин из-за чьей-то краснухи (или желтухи), и целый месяц не выпускали на переменах — с тоски умрёшь! — он завёл ребят играть в слоников. Он посадил себе на шею Перегона:
— Ну, кто на нас?!— Тогда Николаев окинул взглядом оставшихся и остановился на Грибе:
— Давай, залезай! — И они устроили рубку Александра Македонского с индийским полчищем. А мы, как обезьяны на деревьях, скакали вокруг них...
А с Федей мы многое чего затевали. Вместе ходили на шахматы. Он меня переманил из ДПШ на 17-ой в ДК Кирова. В ДПШ я за два месяца выполнил норму 4-го разряда в турнире начинающих, и больше там было делать нечего. Вот Федя и подбил: давай вместе 3-й делать. Я пришёл в школьный сектор ДК и мне там очень понравилось. У нас был замечательный руководитель Эрвекка Самойловна. Она с нами возилась пуще матери. Между партиями мы сражались в ручной хоккей в игротеке. А ещё здорово было сбегать в киношку и взять развесное мороженое в вафельном стаканчике — крем-брюле или пломбир с орехами. 3-й мы «сделали», а в новом учебном году узнаём: наша любимая Эрвекка уехала в Таллин. На её место пришёл нудила — кисляй в очках. Пару раз сходили — тошно. И в это время приходит этакий дядя Стёпа и переманивает нас в ДПШ на Большом — напротив, в бывшей школе. Мы там 2-й «сделали», заодно и по шашкам. Но всё больше хулиганкой забавлялись. Вместе с Абидосом и Димой Травиным затевали шахматы в Чапаева: пуляние шахматными фигурами. Они не костяные — деревянные; да и мы не старались бить прицельно, «на убой» — нет, только для хохота. В результате себе мороки нажили: во всех комплектах разные фигуры — вот и тасуй их туда-сюда.
При Эрвекке Самойловне я развил бурную общественную деятельность на ниве шахмат. Проводился командный чемпионат района среди школ. И наша команда — единственная — была полностью укомплектована: по системе «4+2». Четыре мальчика и две девочки. Это я привлёк Бороду и Чурку — Ирку Бородецкую и Шурку Голубеву. В других школах с девчонками была напряжёнка, и они за это получали баранки от нас. Ещё я попросил «вспомнить молодость» Витька. Неплохо играет в шахматы, как оказалось, Васёк — хотя никуда не ходил. Даже у шахматной школы — 11-ой — мы взяли 1 1/2 очка. На третьей доске сыграл вничью Витёк, и очко нам присудили за неявку у них второй девочки. Можно было бы попытаться... Да я, великий стратег, перемудрил. У 11-ой на первой доске играл Розен. Мы с ним на равных; я его даже «бил». А на второй доске у них играл первоклассник — мне по пояс. А на конец 5-го класса я был посильнее Феди, на граммулечку. Мы с ним постоянно выясняли отношения за доской. То он — меня, то я — его. А сейчас я его побивал. Вот я с Федей совет и держу:
— Ты попытай удачу с Розеном — шансы велики. Зато я возьму верное очко у этого шпингалета. — Федя держался достойно и долго (это я, уже освободившись, болел за него), но был сломлен. А вот я не знал: куда деваться от стыда. «Шпингалет» Салов {в скором времени ставший самым молодым чемпионом мира среди юниоров}, со смешной детсадовской чёлочкой, к 12-му ходу так зажал меня, что все фигуры были спёрты. Дышать было нечем. К 24-му я, захлебнувшись, «утонул». Слава богу, честь была спасена: разглядел неминуемый мат в два хода и достойно положил короля на доску.
Хороший урок преподала мне эта «кепка с метром». Да, уж. Тем не менее, наша школа заняла третье, призовое место. За что нам вручили грамоту.
На следующий день на перемене я собрал свою боевую гвардию и повёл к директору школы. Она оказалась на месте. Я, можно сказать, первый раз её видел вблизи. Она была очень не молода. Но: суха телом и подвижна натурой. Вылитый Суворов (я только что книжку про него прочитал взахлеб, толстенную). Даже прической. Я, как капитан, вручил ей свою первую грамоту. Она нас поблагодарила, но как-то без эмоций. Видимо, ей приносили грамоты каждый день, и по десять штук, и все — первые места. На этом волна схлынула, и больше я команду не собирал... А, всё равно, скажите: сборная 5-го «Б» класса — третья в первенстве школ района — это не хило?
…Вот и сейчас Федя производил взбрасывание в ближней ко мне трети — я как раз показался в проёме дверей:
— Привет, ребята! — Я старался выглядеть веселее: чтобы никто не догадался вдруг о произошедшей сцене унижения в гардеробе.
— Давай, за нас третьим будешь! — Федя с Витьком играли вдвоём, как два сильнейших игрока. В составе команды противника были заявлены Андрей и Гриб. Третьим у них — Мишка Жук, — в нашу компанию не входивший, но привлекавшийся к спортивным состязаниям. Мишка очень драчлив. Он ходит на борьбу. И почём зря лезет в драку: для него главное — испытать силу, свою и чужую. Помутузиться в куче мале — вот, здесь он первый. Это от того, что жизненной энергии в нём — на трёх «жуков». Злую кличку «Нигер» — за матовый цвет кожи кубинского метиса — ему в лицо не бросишь — себе дороже. Ещё Мишка ушастый, как Чебурашка. Но мы к этому привыкли, и его не цепляем; зато ему свои уши глаза колют.
— Ты линейку-то принёс? нормальную? — вопрошает меня Федя.
— Не-а. У меня коротышка. Во. — Это была деревянная линейка в 20 см. И надпись внизу: «4 коп. Котельническая ф-ка канц. товаров». Меня снаряжали родители в школу добротно, но без изысков. Федины родители могли себе позволить больше, и отгружали с прибавкой. Федя сбегал к правой штанге наших ворот и достал из своего портфеля пластмассовую линейку в два раза длиннее моей. Но и цена у неё — о-го-го! — 40 коп. Т.е., выходит, что каждый сантиметр её имеет цену в 1 копейку.
Федя сделал вбрасывание. Свежие силы подкрепления, в моём лице, бросились в атаку. Фланговый проход по правому краю казался перспективным: соперники кучковались у окна и по центру. Первым оценил ущербность своей дислокации Жук, разъярённым быком ринувшись мне наперерез. Я встретил его корпусом. Жестко. А шайбу, белую резинкку, отдал набегавшему по центру Феде, чуть назад. Он будёновским кавалеристом пробежался ещё несколько шагов. И, когда его уже стали брать в тиски «гвардейцы кардинала», остановился и сделал прицельный бросок клюшкой (она же линейка) по импровизированной шайбе:
— Гол!
— Ребята, тихо! Пивоварчик прошла — может заложить. — Это наша училка географии продефелировала по коридору к своему постоянному месту работы.
Ответную атаку противник повёл от ворот: это Гриб отдал пас Старому. Мы с Федей бросились брать его в тиски. Но не успели: он отпасовал Жуку — неплохо сыграно! Андрей вывел его на ударную позицию. Но тот решил ещё ближе подойти к нашим воротам, двигаясь вдоль стеночки. Зря! Упустил верный шанс для прицельного броска. Витёк, дежуривший у окон Андрея, резанул через весь зал и всей тушей брякнул Жука об стенку. Да, тут мало не покажется! Витёк у нас вылитый Рагулин: как пресс, печатает.
Мы эти прессы видели на Заводе детских игрушек. Кто-то из родителей наших одноклассников водил весь наш класс на экскурсию. Чтобы мы знали цену рабочего труда. Вот, например, два пресса: напротив друг друга печатают двух мотоциклистов. Но один — левого, а другой — правого. Зеркально похожих. Потом их для выпуклости давят, прикладывают бочками, клепают — и получается полновесный мотоциклист: объёмно внушительный, как Рагулин-Витёк.
Жук стал вякать:
— Что за дела! Если кости ломают?! — Витёк ему:
— Я по правилам его остановил! — Перепалка готова перейти в драчку. Но Федя рассудил, что надо разыграть спорный. Здесь же у стенки он произвёл вбрасывание между Жуком и Витьком: как говориться, шайба вас рассудит. Витьку повезло больше: он отбросил её в мою сторону. Я успел среагировать — подобрал шайбу; и, пока Жук не переключился на меня, избавился от неё — отправил в прорыв Федю. Нет, Федя своё не упустит — есть у него чувство гола. Вроде бы безнадёга: перед ним двое — ударить не дадут. И далеко до ворот. Но это надо умудриться: он вильнул влево — между ними! — и несильно, но, как оказалось, метко метнул шайбу в ворота. Снайпер! — это по-нашему! А по-ихнему: голеадор, т.е. голевой задор.
Опять Грибу начинать от ворот. А счёт уже 3:1 в нашу пользу.
А тут в их проёме зала — как раз напротив столовки — раздалось блеянье:
— Ребя-я-та! Я тоже хочу играть! — Это Васька объявился — не запылился, когда игра уже сделана. Тут Гриб запулил на Жука: гвардия встречает смерть в лицо! А Васька громко и противно тянет своё:
— Ребя-я-та!
— Ну, что за дела?!
Я держу в руках шайбу — атака противника была перехвачена — и жду решения арбитра о продолжении игры. А за арбитра у нас Федя.
Пока он думает, я вам расскажу о шайбе, которую мы гоняем. Так, вот, резинкой мы играем белой, двойной, за 2 коп (а не за 1 коп.); уголки подрезаем отцовской бритвочкой, которой подтирки делаю в тетрадях, — и она становится, если не круглой, то приятно овальной. Предназначение белой резинки — стирать грифельный увечный рисунок. Она «берёт» только карандаш — чернила ей слабо. Но для этого есть красная резинка — беда лишь: бумагу дерёт до дыр. Я её за это не люблю. Подтирки я классно делаю бритвой. Играть же красной резинкой опять-таки невозможно: во-первых, она маленькая, как белая за 1 коп, во-вторых, каменная. Лупит по всем больным местам. Вещь, ну, совершенно бесполезная! Я не знаю: кто её придумал и зачем?
Итак, Федя решает:
— Команда «От Столовки» получает подкрепление — четвертого полевого игрока. Но при условии: не ставить его в ворота. Команда «Ленин стоит в углу» остаётся при своих. То есть, нас, как и прежде, трое. Федя производит вбрасывание — игра продолжается...
И вдруг в нашем проёме раздаётся:
— Мальчики, а почему нарушаем дисциплину?! — Это оказалась Катька, Толстая Катька — наш завуч, зверюга страшная.
— Касаткин, подойди ко мне! — Я случился быть к ней ближайшим.
— Чернодубский! А ещё сын уважаемых родителей! Как же им придётся краснеть, когда я их приглашу в свой кабинет?! — Но все ребята уже высыпали из зала в дальний проём. Там, за столовкой, по чёрной лестнице покатились вниз, кто куда.
— Ну, так чем это вы занимались, Касаткин? Как это называется?!
— Ну, мы... это... География у нас первым уроком. А класс закрыт. Так мы в Ленинский зал пошли... пионеров-героев — нашу гордость — памятью почтить. Вот, Марата Казая учим. — А про себя решаю: Гад этот Васька! Он беду накликал-наблеял. Ну, ужо ему!
...После Географии бежим наперегонки в столовку: дистанция спринтерская, а цена вопроса — место в очереди в буфет. Выбирать особо нечего: я всегда беру чай и коржик — этакое песочное солнышко с зубчиками, за 5 коп. А пристроившийся рядом Витёк подговаривает:
— Давай шоколадку возьмём!— На витрине лежит ромовый батончик за 33 коп — его можно брать частями: треть — 11 коп.
— Может, действительно, шикануть?! А то никогда не брал. — Поскрёб по сусекам — набирается. Шоколадка на один зуб. Но зато чувство новизны — удивительное! Как будто на день рождения сам себе подарок сделал.
Мы идём с Витьком из столовой. После звонка.
— Ты заметил: у Чурки вдруг буфера разнесло? Как думаешь: настоящие? Или на вате?
— Сам бы хотел знать! — На повороте перед лестницей нас догоняет Юлька, дылда повыше Феди будет. Витёк мгновенно на неё среагировал — растопырил руки мельницей. Я подскочил сбоку, контролируя-загораживая отход.
— Так! Опаздываем, значит, на уроки! С этим надо бороться! — Витёк схватил её за одну руку, я — за другую.
— Вот и член дружины того же мнения. Так, Серёга?!
— А то как же! С несознательными надо бороться-исправлять. — Витёк подпёр Юльку к стенке коленом меж ног, а рукой удерживает за буфер. Я левой рукой тоже попридержал-помял другой буфер. А, поскольку она безвольно обомлела-молчала, то решил: чего её держать? И правой рукой пошлёпал заднюю округлость:
— Вот мы тебе нанашки нададим! — И ущипнул мягкотелость. Девица взвизгнула и стала оживать: в глазах появилась некоторая осмысленность.
— Так больше не будешь нарушать дисциплину — опаздывать на уроки?!
— Нет... — И она упорхнула, прихорашиваясь, как птичка. Мы тоже пошагали вниз по лестнице — в раздевалку при спортзале: начинался урок физкультуры...
В зале мы весь урок скакали через козла — как козлы. После, в раздевалке главной темой разговора была «дырка». Дырка в трениках Маринки Падшиной. Во! Бестыдница! Дырка на ягодице показала: она, к тому же, и без трусов ходит.
Напрыгавшись-набегавшись: по уши красный и в мыльной пене (последние 10 минут нам таки дали побегать с баскетбольным мячом), я не спешил переодеваться. Не застёгивая верхние пуговицы на клетчатой зелёно красной рубашке, и сунув галстук во внутренний карман пиджака, я выскочил из раздевалки последним. В правой руке держу портфель, в другой — мешок с затягивающейся тесёмкой: в нём — кеды и тренировочный хэбэшный костюм. Ошпаренный-ошалевший — точно. Думаю: как же я буду на русском глаголы «шпрягать» (от слова шпрехен)? За мною скрипнула-закрылась дверь. Оглянулся: Васька. Место тихое. Тупик. Вся жизнь кипит выше этажами. А здесь никого — мы одни на планете. Отбросив решительно мешок, я двумя руками схватился за ручку портфеля. И, крутанув его вверх на вытянутых руках,— грохнул об Васькину голову.
— Вот тебе за Катьку! За хоккей! — Васька покраснел. Слёзы закапали с его белёсых ресниц. Я смотрю: что будет дальше? А он прямо на глазах стал ожесточаться. Губы его свело судорогой. Поза преобразилась в боевую-устрашающую — он развернулся-искорёжился бочком. Так, если пружину сжать до упора, то она становится грозным оружием мести. Говорят: если крысу загнать в угол, то она бросится на своего обидчика. Так и Васька, растопырив, как паук, свои руки, бросился на меня. Я не совсем успел отскочить от него. Так что ухо он мне знатно расцарапал. А, ну, его! Я отступил. Если честно, убежал. Да, оставил поле боя. Бывает...
Васька у нас, чего уж там — будем смотреть правде в глаза — шестёрка. Он, может, с этим взглядом и не согласен, но такова реальность: жизнь раз за разом ставит его на это место. Если в футбол-хоккей играть с ним — а он входит в кампанию игральщиков, — то однозначно: команда, в которой ты с ним вместе, проиграет. Точно, тормоз он! И противник, понимая, где в твоей команде слабое место, идёт медведем на Ваську. Поэтому и матки, отбирающие игроков в команды, берут его с неохотой — только из чувства справедливости: играть должны все, кто пришёл.
Есть ещё у нас компания, существующая с подачи родителей. Они, т.е. наши матери, там где-то (на родительских собраниях) подружились-соорганизовались и стали нас поочередно собирать на празднования дней рождений. Пятеро нас набралось. Первым пригласил компанию Федя. Он отмечал свой день рождения в сентябре. Но, поскольку он самый младший из пятерых, то он как бы замыкал круг прошлого года. А самый старший из нас Витёк. У него мы собрались в январе. У меня в феврале. Потом в марте: сперва у Андрея, а через неделю – у Васька. Когда я приходил домой с денрожденных увеселений, мама интересовалась: как хорошо время провели? Я скучно отмахивался от расспросов. И особо мама расспрашивала: чем да чем угощали вас? То, что после салатов хозяйка стола (т.е. мама очередного именинника) подаёт горячее — мясо или котлетки с картошкой, — меня не интересовало. К этому моменту я уже сыт, и на мясо смотреть не могу. Да и вообще, меня дома мама «грузит» по паре шницелей или котлет — и это после полной тарелки борща. Вот, что меня потрясло, так это гастрономи;я Андреевой мамы. Нам подали бульон в кружках! А ещё сверху плавал зелёный листик петрушки. Откуда он взялся в марте?! Оказывается: так французы суп-бульон из кружек едят-пьют. Приходя домой с такой вечеринки, я без всякой задней мысли отвечаю на вопросы о гастрономических изысках. Но, когда я пришёл от Васька, мама всполошно стала махать руками на мои ответы:
— Как так не было «обязательных» бутербродов с красной икрой?! Так ещё и горячего не подавали!!! Вот она беднота-то! Нечего было плодить двоих детей! При муже-то инвалиде. — И, действительно, теперь я припоминал: отец Васька какой-то сухонько-увечный-прихрамывающий. А то, что Васёк — тормоз, а вспыхивает как спичка, — это у него, наверное, «родительское благословение».
На третий урок мы собрались в своей классной комнате — на втором этаже, — первой с поворота от главной лестницы. Окна у нас выходят на набережную. Можно лишний раз на Неву взглянуть. Две недели назад лёд шёл, несколько дней. Я после уроков ходил смотреть-слушать: как льдины трутся боками и стираются в игольчатую шугу. Ещё развлекуха была: три года назад под нашими окнами у самого берега всю весну забивали-ухали сваи. Эта колотушка «бабой» называется. И понаделали причалов — штук шесть, — на каждом из которых по кнехту вмуровано. Это такая чугунная тумба, за которую канатом цепляются с корабля, когда он швартуется к берегу. А, вообще-то, «кнехт» — это «солдат», но чаще их «ландскнехтами» называли. Т.е. «кнехт» — это по-мужски: сдерживаешь натиск; когда один за всех стоишь — один целый корабль удерживаешь; чужую армию останавливаешь. И заставляешь уважать себя. Так поступал Александр Невский. И не плачешь, при этом, что «кольчужка коротковата»...
Удивительное дело: есть ребята, которые чуть не по году не видят Невы. И даже любого его захудалого притока. И это при том, что живут в нашем городе. Вот с таким чудаками я сталкивался — а им это даже в голову не приходит. Не, я так не могу. Утром идёшь в школу — заглянешь. Обратно из школы — праздничным взглядом окинешь. Так ещё и перед уроком выглянешь деловито: течёшь? всё в порядке? Получается, что же? — Я душой прирос к реке, к своей Неве.
Вот стремительным шагом прошествовала к учительскому столу русичка Людмила Ивановна. Скорее, просеменила: сама невысокого роста, а платье сужено в коленях. Надо бы и урок начинать. Но на неё накинулись девчонки с вопросами:
— Как там наша Анжелка? Поправляется?
— Нет, — отвечает, — пятый день лежит в коме под колпаком в реанимационной палате. Врачи всё, что могли, сделали — истыкали уколами и капельницами. Но надо быть готовым ко всему... Теперь вам понятно: насколько опасными могут быть машины?
Анжелка на перемене бегала звонить в телефонную будку — ближайшую: на углу 9-ой линии и нашего переулка, на который школа глядит своим затылком. (Шутка.) Выскочила она из будки — и сразу под колёса шального таксиста. Анжелка — подружка Маринки Падшиной. Обе они пришли в наш класс с началом учебного года. Обе какие-то пропащие оторвы.
Учительница не сдержалась и продолжила неожиданно:
— А родители её все эти дни в бессознании лежат. Запой у них непреходящий. Никак не могут им втолковать, что их дочка под машиной погибла. Да, погибла. И не нужна она им была...
Странное дело: одно и тоже имя может вызывать симпатию и чувство брезгливости. Мне сейчас только пришло в голову, что Анже;лка — это простодушно дворовое изменение имени Анджела (и ударение надо делать на первой гласной), которое мне так нравится. Точнее, мне симпатична девчонка с таким именем. Кстати, я познакомился с ней в историческом кружке. Хотя, если по правде, по большой-большой правде, я с ней ещё не знакомился...
А началась эта история с моего дня рождения. В этот день Федя мне подарил книжку «Чудак из 6-го «Б». Я её полистал, но читать не стал — тоскливо вспоминать про школу. Она мне во как! — по шее — надоела. Интересно читать про разведчиков, про мушкетёров; «Таинственный остров», «Айвенго». Вот я подарю Феде замечательную книжку. Я тут впервые в жизни книгу купил. Здо;ровская оказалась. В воскресенье мама мне дала три рубля. И я отправился на Малый проспект покупать контурные карты. Нужных мне не оказалось. Тогда я в соседнем отделе купил красивую книжку двойной величины, толстую. Боялся — жуть! Что меня накажут за самоуправство. Но, удивительное дело: мне ни слова не сказали. А книжка оказалась про партизан. Но не про наших, а про «исторических», из провинции Брабант. А руководил ими, а также осуществлял роль связного Тиль Уленшпигель и его друг Гудзак. Хотя, конечно, Тиль — плутишка ещё тот!
А на следующий день после моих приятелей, в воскресенье, приехали родственники с поздравлениями. И крёстный, дядя Женя, подарил мне проигрыватель «Юность» и большую долгоиграющую пластинку с 13-ю песнями Валерия Ободзинского. Я теперь прихожу со школы, и, пока никого нет, ставлю эту пластинку. Мне в ней все песни нравятся. Ну, кроме одной — «Играет орган». Но она идет последней. И перед ней я «пласт» переворачиваю. А самая любимая песня в исполнении В.Ободзинского — «Анджела». Когда я слушаю её, в глазах закипают слёзы: «Анджела, в добрый час тебя я встретил!» Чтобы плакать из-за девчонки?! — такой глупости за собой я раньше не знал. «Анджела, ты на счастье мне судьбой дана!» И, вот, по средам я спешу с тайной тупой мыслью: увидеть её! Группа наша располагается полукругом перед витриной реликвариев-мощехранительниц или перед фреской какого-нибудь Фра Филиппо Тутти. А я встаю чуть в стороне от Анджелы. Так, чтобы было удобно разглядывать благородный профиль, завершённый спадающим водопадом воронён...
Вспомнил: имя товарища брабантского смельчака, предводителя гонимых и обиженных — Ламма. Девчоночье имя. Ну, никак оно не подходит к лицу народного героя. Вот, Тиль — это, да! Звучит! А Ламма: словно плачущий недоросток-недоузок блеет «мама» перед лицом надвигающейся драки. Потому и попадает он вечно в смешные ситуации. Нет, имя должно звучать сильно: Айвенго, Ричард Львиное Сердце, Ястребиный Коготь, Чинганчгук...
В романах Вальтера Скотта бедная еврейская девушка стоит на краю гибели, иногда — утёса. И ждёт: когда же сильная рука рыцаря, закованного в латы, убережёт её от опасности. И вот тут появляюсь я на белом коне! И подхватываю на лету Анджелу за поясницу. И надеваю на её воронённый водопад королевскую корону. То, что Анджела принадлежит к этому обиженному гонимому народцу, несомненно. Значит, она нуждается в моей защите и покровительстве. А захочет она принять в дар моё «львиное сердце» или нет — это уж пусть сама решит, великодушно.
Беда, что случаев показать себя рыцарем у меня не находилось. Или я запорол их по дурости. Скорее, по трусости своей их не искал. А было их предостаточно...
На 1-ое Мая историческим кружком ездили осматривать Город Рыцарей. А на полпути к нему мы остановились обозреть Замок Рыцарей. Вот он нависает над широкой рекой — с той стороны остались руины русской крепости: видимо, кирпич, её слагавший, оказался подвластен времени, если не пушечному ядру. Зато гранит рыцарского градостроительства претерпел все войны. Не боится и наших каблуков — это я с Сашкой Гольдбергом пытаюсь зажечь фитиль и пальнуть из пушки с бастиона.
В Городе Рыцарей нас поселили в Крепостной стене. Так мне показалось, когда я утром проснулся на чужой простыне, и с недоумённым вопросом: где я? — выглянул в окно. Взгляд упёрся в высоченное оборонительное сооружение крепостного вида, и даже с башенкой — правда, без лучников или, там, мушкетёров. Нет, во времена мушкетёров крепости использовали уже только для наказания, не всегда заслуженного. Для главных злодеев, принцев королевской крови — Бастилия; для рядовых генералов — какая-нибудь Ла-Рошель.
Был в моей жизни отъявленный злодей — Игорь Выгулов. Враг под первым номером. Ох, и дрались мы с ним. А он из себя всё героя строил — хорохорился перед девчонками. Всё хотел понравиться Ирке Краснопевцевой. Хотя она и в правду была самой красивой девчонкой в классе. Пока не ушла от нас. А он затевал перед ней показательные драки, для которых выбирал меня. Как он достал: сколько лет прошло, а я имя «Игорь» слышать не могу. И вид у него дикий был. Глазки, словно заросли кустами: зыркают оттуда зло. А повержен враг был своей бастилией...
В конце третьего года учёбы привели нас на осмотр в детскую зубную «полуклинику». Ну, я что: подштопали, и свободен. И вот тут начался бесплатный концерт: из кабинета врача несётся ор, женские вскрики. Оказывается, это наш отъявленный драчун Выгулов стал кусать врача за руку. Ну, позвали они мужчин-врачей. И привязали те Выгулова к креслу. Голову ему держали две медсестрицы. А в пасть его звериную — волчью — вставили деревяшку. И, когда зверя обложили со всех сторон, что не рыпнешься, — он сдался на пощаду бормашинке. После этого случая никто в классе его героем уже не считал. Зато все хихикали за его спиной.
А уж рассмешил нас у зубодёров Червяк. Он по секрету стал выдавать чуть не каждому свою хитрость: как избежать сверления честным путём. Надо, оказывается, дырку в зубе замазать хлебным мякишем. И врач примет её за старую, почерневшую пломбу. Говорит, что у него этот номер проходил. Ха-ха-ха! И хитровато достаёт хлебную бяку из кармана. Фу! Не аппетитно.
Окончательно же повержен Выгулов был всеобщим презрением. Пришли как-то иностранные суда в порт. И он у моряков выпросил-выменял жвачку. И стал на уроке её жевать. Наша учительница Софья Михайловна посреди урока его подняла. Заставила вынуть жвачку и выбросить её в мусорное ведро. Так он после урока вытащил изжёвыш из урны и в рот свой помойный засунул. Фу! Какая мерзость! После этого случая он как-то незаметно исчез из нашего класса.
...По Городу Рыцарей я ходил в компании товарищей по историческому кружку. И чувствовал себя — увы! не героем, и, увы! не рыцарем, — а маленьким мальчиком. Ну, не знаю, — лет на 8 — 10, может, 12. Но никак не на свои 13. И, вот, этот мальчик попадает в сказочную страну Истории. Про таких мальчиков я читал в книжке «Принц и нищий», и в повестях про восстания: «Жакерию» и Уолта Тайлера. Из всех щелей этих книжек лезут дерзкие рожицы непробиваемых мальчишек: на их голове кол чеши, а они своё сделают. И так я заигрался в Городе Рыцарей в «исторического» мальчишку, что совсем и забыл про девчонок, точнее про Анджелу.
...После звонка на перемену девчонок как-то так вынесло из класса. А они побежали в столовку, поскольку сейчас большая перемена. А мы, мальчишки, успеваем и в малую все свои дела сделать. Поэтому большинство остались в классе. Или подумывали: куда бы прошвырнуться? Я встал у окна: взглянуть на свою подружку-Неву. И остался ею доволен.
Вдруг что-то больно ударило меня по ногам. Острым, железным — по икрам.
— Прыгай! — услышал я за спиной. Оборачиваюсь: передо мной стоит Юрка Граф и держит на замахе широченный кожаный ремень с внушительной медной пряжкой, — так больно прошедшейся по моим ногам.
— В угол! — левой рукой показал он. Хочу вырваться-прорваться, но Юрка машет ремнём, отрезая путь к дверям — мимо доски. Увёртываясь от ремня, я оказался в углу. Никогда мы у Юрки этого ремня не видели. Он им стал крутить-махать понизу, ниже моих колен. Так что мне пришлось скакать козлом. А этот козёл! Которого я считал Героем нашего класса, Предводителем всех мальчишек (чего стоит один наш поход на кладбище!), — оказался просто садюгой. Какое удовольствие он получает, сделав мне больно? И унижая перед всеми мальчишками: перед моей кампанией, перед шестёрками, типа Васька и прочих недоростков? Какой он Робин Гуд?! Сволочь он! и только.
На кладбище мы ходили на той неделе. Последним уроком должна была быть физика. Учитель заболел. Пришла завуч, Катька. Говорит:
— Дети, сидите тихо! Физика заменить некем. По школе не болтаться! Прозвенит звонок с урока — пойдёте домой!
А Юрка Граф ребят сгоношил:
— А пойдёмте на кладбище привидений ловить! — Мы и сорвались. Идёшь по улице — праздник! первый раз в жизни урок прогуливаю! Тут зайцу волк дорогу перебежал. У метро, на бульваре, встретили Боб Саныча, нашего историка:
— Мальчики, у вас же уроки ещё не кончились?— Юрка нашёлся:
— Нас отпустили домой из-за физика — он заболел. — Вот: полуправда спасает ситуацию.
На кладбище было чуть жутковато. Но зато как здорово! Мы Косыгина нашли! Не того, конечно, который сидит в Кремле, — второй начальник по стране, а его родственников. Какой-то здешний знаток остановил нас:
— Вам, молодые люди, будет интересно узнать, что здесь похоронена няня Пушкина, Арина Родионовна?! — Но мы её искать не стали. (В другое время я бы, пожалуй, побродил-поискал). И направили свои стопы к церкви. Там шла служба. Поп со своими помощниками нараспев речитативом возносил свои завидки умершим, чьи души прямиком попадают в рай. Хотелось облизнуться, взмахнуть крылышками и вознестись в горние кущи. Но тут же к нам подскочила старушенция, злобная такая, зашипела:
— Шапки сымите! — Я-то раньше снял. Мне бабушка рассказывала, что в храме мужчины простоволосы, женщины, наоборот, укутаны в платки. Ну, тут уж все сдёрнули кепки. И все так в струнку вытянулись-подтянулись. Стоим: ну, как на пионерской линейке. Я ещё посмотрел искоса на Юрку — и прыснул от смеха. А эта дежурная старушенция опять к нам ковыляет-перекатывается. Я — первым к выходу: виноват! не удержался! Следом и другие ребята потянулись...
Скрипнула дверь класса. Я посмотрел в ту сторону и перестал прыгать. Юрка тоже оглянулся на дверь. Его отдёрнутая для замаха рука выражала нетерпение нерастраченной злой удали: он на что-то решался. А в класс вошла Чурка. И прошла тем временем прямым углом — до печки в углу; и, повернув, — до классной доски: её парта — первая, почти вплотную стоит к доске. Видимо, она вернулась за кошельком, — чтобы успеть к своей очереди в столовке.
Чурка пришла в наш класс в прошлом году. Я мог бы сказать, серой мышкой. Но всё же это не так: она единственная носила не школьную форму, а шерстяное платье цвета июльской травы. А в шестом классе девчонки, скажем так, некоторые, заинтересовались своей фигурой. И стали укорачивать чуть не каждый день юбчонки, стискивая их вдобавок в бёдрах. При этом, «передовой отряд молодёжи», а назовём их поимённо: это Чурка, Вика Теленьева и её подруга Людмила, — стали ходить словно по одной моде. Представьте: укороченная школьная форма снизу словно стянута ремешком (так мешок со сменкой затягивается верёвочкой). А самое главное: эти три девчонки стали носить капроновые (или нейлоновые — попробуй там разберись!) чулки. При ходьбе эти чулки издают синтетический треск: ширк-ширк, ширк-ширк.
Поэтому, когда я и Юрка стали глядеть на двери, то и вся шобла мальчишек чуть не по команде оглянулась. В классе стало вдруг тихо. И только вызывающее потрескивание «сверчка»: ширк-ширк. Если минуту назад шобла с интересом внимала нашей «сцене издевательства»; то теперь они с таким же интересом стали переглядываться то на Юрку, то на Чурку, — прекрасно понимая, что он такой отличный шанс не упустит: что-то да будет! А минуту назад у некоторых зрачки от ужаса были сужены: ведь на моём месте прекрасно мог оказаться и он! Вот от чего они злорадствовали: пусть мне будет ещё хуже! пусть мне будет позорно, — но зато им через это будет лучше. Их ранг в какой-то там иерархии (каждый высчитывает свой) повысится! Но для этого надо опустить кого-то. Так пусть это буду я! Но только не он, не они.
Юрка уже забыл про меня. И я шуранул по проходу — в гущу толпы. Теперь я был как все: парой пьяных глаз и ярой глоткой, требующей крови и зрелищ! И этих зрелищ нам сейчас преподнесёт Юрка. Он подтолкнул локтём стоявшего рядом с ним напарника-однопартника Сашку Перегона:
— Подопри двери партой! — А сам бросился отрезать Чурке дорогу к отступлению. Юрка помог Сашке задвинуть парту. А следующим движением схватил швабру, стоявшую в углу рядом с урной. Чурка топталась у печки, перебирая руками, — словно суслик у норки: испуганный и бесстрашный.
— У! Какие мы смелые! — Юрка оседлал швабру у метлы; а острым концом направил на Чурку, на нижний край платья. Она стала отступать к своей парте, дальше — к учительскому столу. Наконец, она оказалась в том самом углу, где минуту назад мучился от беспомощности и стыда я. Когда Чурка отступала к одному из проходов между партами, в нём неизменно оказывался Перегон, лукавая бестия, чёртова отрыжка. Прижатая к углу, Чурка закраснелась от стыда: конец швабры таки упёрся ей в край подола, смял материю, и, соскользнув, исчез между ног.
Не знаю, как мальчишки, а я стоял потрясённый. Вот она: суть отношений между женщиной и мужчиной открылась мне. Не титьки тискать, и не попу шлёпать да щипать. Ведь швабра в показанном Юркой «театре» была как бы продолжением и олицетворением органа, которым мы, мужчины, пользуемся в туалете стоя. И, вовлекая Чурку в этот «театр», Юрка наглядно нам продемонстрировал: как надо им пользоваться, и куда направлять. Я аж затрясся от пришедшего вдруг понимания сути взаимоотношения полов.
Юрка у нас отменный жеребец! Никто другой из ребят на такой «театр» бы не отважился — не додумался. Перегон про Юрку секретничал: будто бы он с одной девчонкой, старше его на год, вступал в интимные отношения. Т.е., по всему — он мужчина. И никто из нас рядом с ним не стоит — это я сказал, конечно, иносказательно: я, вот, только что рядом с ним... прыгал.
Но почему Юрка «клюнул» на Чурку? Могла бы на её месте оказаться какая-либо другая девчонка нашего класса? Однозначно скажу: нет! Они ещё девочки. Даже Телентьева с Людмилой не имеют всего того, что есть в Чурке. А что же именно? Ну, это трудно объяснить... Это обещание радости — взять за руку, желание разных там поцелуйчиков...
На ботанике там зоологии я сижу в конце длинного класса вместе с Жуком. Приятельски подталкиваю его: мол, залез на мою половину! Есть у нас такая игра: локтями пихательство. Чтобы её начать, надо провести «демаркационную линию». И можно начинать войну: ты — за мир, и я — за мир; и кто из нас его сильнее любит. На моё шутливое подталкивание Жук зло саданул локтем мне по рёбрам. Я обалдел от его выходки! Никогда не знаешь: чего ждать от этого психа? А, главное, как больно! У меня жабры ёкнули.
— Ты чего, Мишка?! Я же по-доброму!
— Мне Перегон сказал, что ты меня Нигером назвал.
— Да брешет он, сорока заборная! Я тебя только Жуком называю.
— Нет! Ещё «филином» каким-то. Так, что не отпирайся. Признавайся сразу. Я тебя бить буду! Пока не убью!
— Чего ты взбесился?! Ну, назвал я тебя «зоофилом». Так, ведь, ласково — это необидное прозвище. Оно означает «любитель животных». Можно растолковать как «натуралист». Только и всего.
— Всё, тебе крышка! Приходи после уроков в Ленинский зал! Будем биться по-честному! — Я отвернулся от этого идиота. Взгляд мой заблудился в зарослях цветов.
— Так придёшь?! — Жук легонько ткнул меня снова.
— Угу.
На английский нас разбивают на две группы. Федя с Жуком в одной. Они сидят, кажется, за кинозалом, за черной лестницей. А наша группа — в классе напротив главной лестницы. Все тычимся в каморки по второму этажу, конечно. И, вот, сижу я перед нашей «классной», Раисой. Держит она нас в страхе. А мать ещё, придя с родсобрания, ругалась:
— Как так можно о детях выражаться?! «Это, — говорит Райка, — не дети, а быдло одно!» — С чем моя мать внутренне не согласилась. А, по мне, так: не всё ли равно, как эта «жаба очковая» обзывается. Я при своём останусь...
И, вот, закатился у меня красный карандаш — для подчёркивания неправильных глаголов «неправильными мальчиками». Ну, я же не специально так сделал! Честно говорю! Ничего я не подстроил!.. А рисовать «красных червей» мне надо! Вот, я и полез за ним. А он закатился куда-то за мной. А сзади меня сидит Чурка. Вообще-то, после случившегося сегодня мне стыдновато глядеть ей в лицо. Заглянул под свою парту — нет карандаша! Видать, под Чуркиной партой. Дай-ка, — думаю, — попытаюсь просунуть руку между сидением и заспинником. Для этого мне пришлось поместиться под партой. Вот, я протягиваю руку в своём желании обладать собственным карандашом... и застываю от изумления. Мне открылся затаённый сумрачный грот, образованный подолом платья и коленками. Точнее, коленки прекрасно «читались». А, вот, что дальше, требовало «скрупулёзного прочтения». Поёрзывание коленок проложило дорогу моему взгляду. Словно, прошептав перед скрепами бронированного сейфа: «сим-сим, откройся!» — дверца чудесным образом открылась; и мне предстало сокрытое в глубине сокровище. Да, такие дела! А, вон — моя собственность: карандаш лежит под ногами. Чуркиными. Я его робко взял и потянул на себя. А сам гляжу в «грот». И тут с моей рукой что-то сталось: она дёрнулась против моей воли. Рука непроизвольно скользнула по её ноге. Но, при этом, я умудрился ногтем, или заусенцем — не знаю, право, — зацепиться за Чуркин чулок. Из него вытянулась нитка, чёрт бы её побрал! Тоньше волоса, сразу ставшая объёмно-толстой. Я припух: ой, что сейчас будет! Чурка взвизгнула:
— Мои чулки! — и подскочила на парте. Потом вдруг бухнулась на парту — зарыдала навзрыд. Вскочила и выбежала из класса. И всё в минуту...
— Касаткин, что у вас произошло?! — Райкин рявк.
— Кто-то взбзднул. Я прячусь от атомно-химической войны, как нас и учили это делать.
— Касаткин, немедленно вылезай из-под парты! Я это тебе так не оставлю! Ты у меня получишь «неудовлетворительно» по поведению. Я с твоими родителями буду очень серьёзно разговаривать.
— Ага, в следующем году...
После урока шобла-компашка уже поджидала меня у дверей снаружи класса. Удивительно, какие настырные! И глаза воспалены злобой. Жук таки растрезвонил за урок и перемену, что между нами будет Великое побоище. Вот они и пришли с урчанием в животе смотреть, как умирают гладиаторы. А в моей груди бунтует человеческое достоинство: стыдно быть посмешищем для услаждения чужого низменного любопытства. Настоящие человеки не опускаются ниже собственного достоинства. Да, до плинтуса! То, что я человек, а не член толпы, я это понял в субботу, во время просмотра т/передачи «В мире животных». Наверное, это моя любимая программа. А ещё я смотрю, по воскресениям «Клуб кинопутешественников» и сразу за ним идущий «За рубежом». И, когда я в этот раз включился смотреть про своих любимых «жирафов-гиппопотамов», то был ошарашен (а как ещё сказать?) привычной музыкой — заставкой к программе, — которую слышал тыщу раз. Там ещё обезьяны прыгают, жирафы несутся... И, вот, когда полетели гуси-лебеди, меня, прямо, затрясло по спине: позвоночник ходуном заходил. Такого психического потрясения Я (а я вырос в большую букву из малой), верно, ещё никогда не испытывал. А результатом «трясения мозгов» пришло понимание того, что я Индивид, бесценная единица человеческого общества. А предназначение Индивида: познавать величие Природы, Мироздания и Человека в нем. И, вот, после такого открытия мне говорят: иди в Ленинский зал! И под мудрым взглядом гипсового старика двинь кулаком в морду вон тому Нигеру! Ну, и кто я после этого?! Индивид? Нет, марионетка в руках шоблы приятелей.
Я свободно индифферентной походкой поднимаюсь по лестнице. И вовсе не слушаю подзуживания-подкалывания толпы зрителей. Какие же они зрители?! Это их науськиванием я втянут в междоусобицу. Они не зрители, а соучастники будущей драки! А, если кому вину вменять, то это им: они виновники гладиаторского истязания человеков; поскольку являются зачинщиками сему.
Мишка уже был в зале.
— А, не струсил?!
— Ладно, посмотрим: какой ты герой?
Шобла любопытствующих интриганов замкнула вокруг нас кольцо. Каждый болел за «своего»:
— Жук, докажи, что ты сильнее!
— Колобок, мы за тебя!
Мы изготовились друг против друга. Мишка вытянул руки, словно стараясь обхватить дерево. Я сделал такую же стойку. Недавно нам на физкультуре показывали приёмы борьбы. Скажем так, общее представление. При этом дракоузаконенные борцы начинают стоя; потом, по-театральному, переходят в партер; и лишь затем возятся по-пластунски. Мишка схватил меня за рукав пиджака левой рукой. Я его тоже — за правую руку, симметрично. Всё, как физкультурник учил: не дать противнику сделать тебе подсечку. Но одно дело понимать, а другое — устоять на ногах. Мишка дёрнул меня на себя и, — пока я соображал: как устоять на ногах (левая-то болталась где-то в воздухе!), — своей левой выбил из-под моей правой опору. Я бухнулся на паркет. Но, поскольку я успел и второй рукой ухватиться за Мишку, то увлёк «гориллу» за собой: хватит! попрыгал по веткам — спускайся к человекам! Я никогда раньше Мишку «гориллой» не обзывал. Но сейчас, в запале, решил про себя: это самое то! Перекувыркнувшись, и не выпуская дракоборческих объятий, мы оказались на коленях. Вот, она молитвенная поза борца за место под солнцем. Значит, мы дерёмся по науке — вот, в партере оказались. Далее: кто кого на лопатки завалит?! Ба-бах! Это зазвенело у меня в левом ухе. Не доглядел я: эта сволочь отвёл назад правую руку и зазвездил мне в глаз. Тенью падающего дикорастущего заморского плода опустил Миха плюху на мой «прожектор» — теперь этот «плод» приживётся на моей роже под названием «фингал». Ну, сво... Мы так не договаривались! Я с тобой по-честному борюсь. А ты по-злому?! Ну, раз так, и от меня не жди пощады! Я стряхнул с себя его объятья и вскочил на ноги. Чувствую: зверею. Не знаю, что я с тобой сейчас сделаю...
И я «включил» «мельницу», которую на мне сегодня отрабатывал Васёк — после физры. Замолотил часто-часто кулаками по нигеровой башке — с ней ничего не станется: в ней нет мозгов. И синяки-печати на его пергаменте не поставишь. Так что: бей зверюгу! Шкурку не попортишь.
— Вот, это здорово! Ну, ты даёшь! — донеслось до моего сознания. И я остановился. Мишка тут же запросил пощады:
— Мир-мир!
— Колобок показал класс!
— Лучше тебя никто не дерётся!
Но мне их похвал не нужно:
— Знаете, идите вы!.. Оставьте меня... одного! — Меня стали зазывать:
— Пойдём, поиграем во дворе школы!
— Никуда я с вами не пойду! — И они ушли. Наверное, сейчас также беззаботно гоняют мячик по двору, забыв, что было минуту назад.
В зал заглянула уборщица со шваброй, столовый работник. Она с интересом глядит на меня. Мне стало не по себе. И я, подхватив портфель, вышмыгнул из зала. Куда податься бедному крестьянину? И я поволочил ноги по чёрной лестнице. Неужели это я?.. Неужели это сегодня было?.. Дубасил портфелем Васька после физры? А теперь сам пентелей на свою голову заработал. Я потрогал глаз — ого! — фингал, видать, наливался смачный. Глаз почти заплыл: узенькая щёлочка «амбразурой танка» оставляла возможность глядеть на мир. Что за жизнь такая: ты бьёшь — тебя бьют?! И никто ничего не спрашивает и не просит: ба-бах! Получи! Как звери, живём. Нет, не слышал, чтобы волки друг дружке глотки перегрызали. А человеческие волчонки готовы...
С лестницы на втором этаже я механически свернул. И, минув тёмный коридор, оказался в полукомнате — такой маленькой рекреации, перед большой. При входе стоит жёлтый стенд для вывешивания объявлений и стенгазет. Для устойчивости в основании у него тумба, на которую я и сел. Окончательно сгорюнившись, я прислонился-опустился на какое-то сидение, оказавшееся тумбой, и горько заплакал. Горько плачут Алёнушки в сказках, убиваясь по Иванушкам. Нет, я рыдал, жалеючи самого себя.
Кто-то прошёл мимо. И женская рука тронула меня за плечо:
— Касаткин, что с тобой?! — Это учительница математики Анна Васильевна. Я поднял на неё замутненные глаза:
— Звери! Я не хочу учиться в этой школе! Я жить не хочу!
— Успокойся, Сергей! Что у тебя произошло? Что-то страшное? О! У тебя синяк под глазом, ухо расцарапано. Тебя избили? Расскажи, не бойся!
— Да, нет, ерунда — подрался с Жуковым. Это у нас с ним бывает — выясняем отношения.
— Тем более, зачем плакать?! Раз ерунда. Давай не будем!
— Так остальные, приятели стравили нас, как зверей. Кто я после этого — Человек?! Как бы, не так — бойцовая собака. Анна Васильевна, переведите меня в другую школу!
— Хорошо, Сергей! Давай, так договоримся: 1-го сентября ты придёшь в 7-ой класс. И мы с тобой вернёмся к этому разговору. Я думаю, всё образуется...
Конец 1-ой полуповести
26.01.2010
После бала (не по Льву Толстому), или как я не стал алкоголиком.
Предисловие Литературоведа
Взыскующего читателя, одолевшего «Улисса» и «Шум и ярость» трудно чем-либо удивить из проходящей литературной моды, задаваемой long-short-листами. В них не попадает автор «Очереди». Вообще, Сорокин — непревзойдённый стилист на российских просторах. В своих рассказах он умудрился «озвучить» десятки русских, советских прозаиков — от «Тёмных аллей» Бунина до «Леса» Леонова. В мировом литературном процессе рядом с Сорокиным можно поставить разве что Вулфа «Орландо» или «Мелиссу» Фаулза.
И вот: натыкаешься на неизвестного автора С. Касаткина, и приятно удивляет его способность «изобретать велосипед». Скажите пожалуйста, кто еще додумался в мировой литературе «отцеплять читателя» и даже «сбрасывать с самолёта»? Забавная фишка и прозвучала свежо. Конечно, любого автора можно, при желании, обвинить в компилятивности. Но, желая повысить градус доверия к выше поименованному автору, проведём тест на аутентичность придуманной им «фишки. Давайте потрясём мировую литературу! Что из неё вытрясется?!
Глава 1
Всю зиму я отходил в геологический кружок при Горном институте. Я собирался стать штакеншнейдером. Извините, маркшейдером. Для этого, я изучал ромбодадэкаэдры, икосаэдры и другие сложные призмы. Но больше всего мне нравилось говорить при случае: «ребята, я стану маркшейдером!» Эффект достигался приличный — варежки открывались, а глаза лезли на лоб. Хотя, когда начинал вдаваться в детали, варежки скучно закрывались, а глаза прищуривались: на поверку это оказывалось «крот-теоретик» метростроя и горных проходок.
На выпускном вечере друг Федя меня озадачил: «время геологической романтики прошло, и ныне стране нужны кибернетики». Соответственно, сам он собирался поступать на кибернетику, чего и мне желал. Я обещал подумать, благо пара месяцев на обмозгуй у меня была. Далее, он советовал походить на подготовительные курсы. Федя посещал шестимесячные: говорят, это помогает проскочить профилирующий экзамен — математику.
— Для удачных родов экзамена надо было подыскать девятимесячные, — отшутился я.
Под занавес выпускного вечера меня ожидало фиаско в плане личной жизни.
С девочкой Олей я познакомился в КМЛе (комсомольско-молодежном лагере). Это казарма в деревне на свежем воздухе для городских оболтусов. Туда нас в добровольно-принудительном порядке отправляли после зачисления в девятый класс физматшколы.
Деревня располагалась на берегу озера Штаны (название народное, данное за геометрию). На карте озеро именовалось Комсомольским, а может Партийным. По пять часов мы пололи какую-то ботву в поле, предположительно морковь. Но это вряд ли. В бурой окаменевшей глине мо;рква отказывалась произрастать. Уложив стройные, по колено, ряды лебеды, обнаруживал, как жемчужину, чахлое создание в три листика. Как-то не верилось, что эта девочка-морковка собирается прокормить город-труженник-прорву Ленинград.
А по вечерам начальство нам устраивало дискотеки — прямо во дворе, на гаревом покрытии, между казармой и хозблоком. Там я и «подцепил» девчонку. На деле это обстояло так. В редкий перерыв между дрыганьем ногами, когда можно не спеша потоптаться на месте, — я очутился рядом с миниатюрной девушкой без каких-либо признаков выпуклостей. Можно даже сказать, что я её приобнял за талию, а она меня — за плечи. Самое главное, во время танца я узнал: — Как вы относитесь к шахматам? — Хорошо. После чего мы продолжили знакомство за шахматной доской. И очень оказались друг другом довольны. Так длилось наше знакомство до конца смены. После трёхдневного пересменка я на вторую смену не поехал — мне стало в лом. Мать, конечно, ругалась: я оставил рюкзак с постельным барахлом на нарах с видом на идущие рябью Штаны.
В школе я оказался в классе «В», а девочка Оля в «А». На этом мой интерес к данной особе закончился, а начались трудовые учебные будни. До поры, до времени. Пока в десятом классе нам не задали на дом читать стихи поэта Блока — с мертвенным слепком лица. Перед этим, в девятом, я читал Некрасова-козлоборода, — а программу я всегда уважал. Так после девяти страниц (я таки одолел) у меня жутко разболелась голова. С убеждённостью комсомольца могу сказать: стихи — это вам не литература; это что-то заумное, не имеющее к жизни почти никакого отношения, как пятая нога к телеге приставленная. Но тут меня свалил грипп. От его нокаутирующего удара я два дня провалялся в обморочной прострации. Но, зато, когда очухался, сразу схватился за телефонную трубку: Федя, друг, что проходите? — Блока мусолим. — Ладно, и я полистаю. Программные «Двенадцать» были в самом конце книжицы (из серии «Школьная библиотека»). А я честно стал читать с первой страницы. Я сидел в кровати, обложенный подушками, и декламировал: «везут, покряхтывая, дроги мой полинялый балаган». При этих словах меня стало трясти. По позвоночнику прошел трепет: это ведь моя жизнь, понурая кляча, тащит разваливающийся балаган. Я увидел себя словно из другого измерения, — горько, отрешённо. Пожалел себя, родимого. Мне захотелось самому что-нибудь сочинить — но так, чтобы складно было, в рифму.
«Ходят девушки по свету. Половинка моя, где ты?» Признаюсь сразу: как только я взялся написать стих, я в тот же миг влюбился. Благо, что объект для возвышенных чувств у меня был на примете. На следующее утро, на первой перемене я отыскал Олю из параллельного. Выпуклостей у неё, похоже, не прибавилось. Но мы мило поболтали, вспоминая КЛМ и поездку на остров Валаам за деньги (тринадцать рублей за турпутёвку), заработанные несформировавшимся юным горбом. К моему вспыхнувшему интересу к её особе она отнеслась благосклонно.
Виделись мы почти ежедневно. Я пересказывал просмотренные фильмы: «Розыгрыш», «Чучело»… Приглашал куда-нибудь сходить вместе — в кино, например. Она отнекивалась: после школы ей надо бегом бежать в детский сад — забирать младшую сестру. С февраля по март мы обживали батарею на первом этаже, а в апреле, как сошел снег и солнце высушило парадную суконную форму асфальта, мы стали нарезать круги вокруг «П-загогулины» здания школы. Странное дело, парочек в стенках alma mater, кроме нас больше не наблюдалось — и это на все восемь классов (по четыре девятых и десятых).
Поначалу, конечно, стеснялся нашего обособленного «стояния», искал себе оправдания «случайным встречам». Но к нам никто не привязывался, не обсмеивал «женихом и невестой» — школа всё-таки культурная, в половину еврейская, не то, что моя полубандитская восьмилетка. И я вскорости, обнаглев, стал устраивать рандеву на большой перемене прямо в столовой — у окна, при выходе — так удобно совмещать приятное с насущным.
В этой же столовой, — оказавшейся обширным танцевальным залом, после того, как из неё вынесли напрочь столы, — устроили «прощальный выпускной бал», на поверку оказавшийся банальной дискотекой, правда, с диджеем-стрюкачом. В столовую-дискотеку мы плавно перетекли из соседнего помещения: НВП, где весь год разбирали автомат — по деталькам, и по косточкам — вероятного противника. Теперь мы учились пить шампанское — большинству из нас этот аристократический изыск был в диковинку. Но родители за нас решили: надо! Вроде дополнительной строки к аттестату: «изысканным манерам обучен — зачёт».
Шампанское не только научило меня манерам, но и придало решительности. Мне предстояло признаться в любви к Оле, и «выбить» из неё согласие. Какое согласие… — ну я не знаю. Абстрактное согласие.
На дискотеке играла цветомузыка — диковинное измышление доморощенных ломоносовых (Стрюкача): семафор из четырёх цветов в такт музыке поочерёдно мигал. Несколько минут это забавляло. Иногда с высоты радиорубки посылали «луч света в тёмное царство» — а это уже дико напрягало. Тут, девушку, скажем, обнимаешь, а тебя выставляют на всеобщее обозрение — словно вора в толпе. Ведь не зря русичка ГалинВас отзывалась о дискотеках с усмешкой: знаю я эти ваши танцы-шманцы-обжиманцы – один секс.
Я предложил Оле «пойти подышать воздухом. Может, в соседней аудитории НВП остался лимонад — после банкета». Пробравшись сквозь колыхающуюся толпу, я притиснул девушку к окну, напротив НВП. Вытащил четвертованный листок со стихами: «Почка затрещала от избытка сока. Миг: на свет явился липкий зеленец».
— Оля, я должен тебе что-то сказать! Вот это ты прочтёшь потом — спрячь. Оля, я тебя люблю! Ну, что скажешь?! — Я притянул её за плечи и попытался поцеловать. Попал куда-то в щёчку, в ямочку у губ. Она молчала, отвернувшись в сторону, вперив глаза в скол в плитке. Мне тоже говорить больше было нечего: я всё сказал. Хау! Это как в шахматах: ты сделал ход, и теперь ничего изменить уже нельзя. Что-либо предпринимать ты можешь только после ответного хода противника. А я, ввиду политкорректности общественного мнения, никого обижать не собираюсь: оппонента по игре.
Молчание, однако, затягивалось. Ситуация неопределённости тяготила. Похоже, я девушку поставил в тупик. Психологически. У нас это в шахматах «цугцванг» называется. Какой ход ни сделаешь — всё плохо. Как же так — я-то её хотел порадовать: из бронированного сейфа своего сердца тайну достал, и тебе на блюдечке преподнёс — теперь она твоя. Чего ж ты не берёшь? Так моя соображалка работала.
В таких местах в романах пишут: над ними ангел пролетел. И, действительно, в этот момент с рёвом быка из чрева дискотеки вылетел порядочный жлоб и увлёк своей mc2 с собой. Моя инерционная масса с десяток шагов гасила его возбуждённую энергию электронов, пока мы не остановились.
— Серёжка, закрой меня! У меня молния сломалась.
Взгляд вниз подтвердил: да уж! У Димона «молния сломалась» не просто так, а от напора мужественных сил. Встопорщенные трусы торчали наружу. Презабавно. Мы сплотили ряды и восстановили порядок наших членов. Можно было возвращаться к своим «оставленным ситуациям». Я обернулся: Оля исчезла. Я прилежно искал её на дискотеке, по этажам пробежался — словно иголка в стог сена провалилась. Удручённый, я не находил себе места на дискотеке: как можно веселиться?! И так до четырёх часов утра, когда мы дружно компанией пошли домой.
Новый день у меня начался с мысли: я сегодня увижу Олю. Буду гулять по городу. И как-нибудь случайно её встречу. И в сердце у меня что-то радостно трепетало. Но тут же меня нагоняла другая мысль — и убивала наповал: я потерял Олю безвозвратно! Навсегда! И тогда сердце разрывалось от тоски. Я не взял у неё даже номера телефона!
Итак, мне предстояло пережить глубокую (как Мариинская впадина) лирическую драму. Советоваться с друзьями в таких случаях не принято. «Самоучителей по юношеской любви не печатают — хотя по игре на гитаре же есть (вон, валяется на шкафу). Есть ещё художественные романы — Бальзаки разные и Тургеневы. Но там чувствительность аристократическая. Словно про инопланетян читаешь или иностранцев каких, с придурью. Но один толковый пример для себя я всё же откопал — у АСа Пушкина. В своём романе, хоть и в стихах написанном, автор показал стандартный пример того, как герой должен переживать угнетение чувств. Правда, герой романа был «лишним человеком из гнилой дворянской среды»; и дядя его в своём скелете не имел «пролетарской косточки», отчего и загнулся; но зато душевная драма у дворянчика, некоего Евгения по фамилии Онегин, была настоящая. Хотя и не от неразделённой любви, а от убийства друга, поэта, гражданина, наконец, — по утверждению исследователей, — даже не достигшего восемнадцати лет (то есть не воспользовавшегося своим конституционным правом избирать самому и быть избранным).
Свои разобранные «чувства» Онегин приводил в порядок в путешествии, сроком в два года. Я же себе мог позволить только два месяца. Дальше надо где-то учиться — или греми в армию. Итак, ученью время, а чувствам — час. Как здорово в эти два месяца предаться странствиям. Спросил у родителей раздобыть «горячие профсоюзные турпутёвки». — Губу раскатал. Сейчас все у моря. — Тогда я на деревню, к бабушке. Прям, завтра в авиакассы помчусь.
Стоя у трапа самолёта, дорогой уважаемый читатель, я хочу провести тест-контроль (это не фэйс-контроль, и не тест-анализ). Я должен в лоб спросить вас: любите ли вы купы деревьев, золотящихся закатной Авророй и курчавых белых барашков под ними. Если вы приверженец цивилизационных привычек; если смог, окутывающий мегаполис, действует на вас как веселящий наркотик, — не поднимайтесь, прошу, со мной по трапу. Я вам сдержано делаю ручкой — ведь мы расстаёмся друзьями.
Глава 2
…Теперь, когда остались только свои, можно отдаться на волю чувствам, и не задумываться: какие слова произносишь. То есть, приятным образом подраспуститься-распоясаться. Ну а как иначе. На зелёной-то травке, среди пастушков (которые в тексте будут выступать механизаторами-трактористами), как не поднять стопочку (теперь уже не шампанского, а чего покрепче), как не приложиться крепким словцом — бла-бла-бла, глядя на бескрайние русские равнины.
Теперь, когда (я продолжаю свой тост) на борту самолёта остались самые верные мои читатели, я хочу вас горячо поприветствовать, и скажу прямо: расслабьтесь, друзья, можно промеж себя выразиться едким мужским словом. Достаньте заветную фляжечку, кто из сапога, кто из внутреннего пришитого кармана; стаканчики, вот, имеются — заготовлены для минералки. Давайте выпьем, друзья, за благополучное приземление нашего книжного лайнера в далёком столичном городе провинциальной республики! Далее, мы пересядем на паровоз, точнее рассядемся по вагонам ещё довоенного образца и будем всю ночь трястись с пешеходной скоростью до станции Сюртук, где уже нас поджидает, ёжась от утреннего холода, дядя Аркаша, мужик мастеровитый и любящий технику. Он сидит на соломе в телеге. Возглавляет повозку запряжённая колхозная кобыла. Ей тоже зябко в этот час, когда хозяйские собаки ещё не проснулись. Лошадь тпрыкает, скаля зубы, и нещадно бьёт себя хвостом, резонно считая, что согреваться лучше ходьбой, — а так разгоняет лишь туман, мечтающий осесть на тебе росой.
Но, позвольте, друзья, тут какая-то скотина притащилась из хвоста самолёта и требует от меня, чтобы я не употреблял в своей речи «матерных» выражений. Сволочь! Как он проник в наш самолёт. Я ведь чувствительных просил отцепиться от нашей компании у трапа самолёта. К таким читателям мы будем беспощадны.
— Именем Литературного Трибунала вы изгоняетесь из нашего самолёта! И наказанием вам будет свободное падение в литературном пространстве. Адью!
…Андрюшка страшно обрадовался свалившемуся на него с небес родственничку:
— Тут культурная программа наклёвывается — дискотека в клубе, в Пестереве. Будь при параде, в шесть пойдём. Сомнения и возражения не принимаются.
— Господи, опять дискотека? Что это: испытание дискотеками, или наказание ими?
Андрюшка заявился аж напомаженным. Из чуба он соорудил подобие ладьи былинного сладкопевца Садко. Редкие, белёсые с рыжиной волосики на макушке и вовсе прохудились. — Э, — сказал мне мой внутренний голос, — да ему скоро Ленина в кино можно будет играть. Претендент №1.
Выглядел он залихватски: в чёрном костюме, сшитом в Удмуртии (в Водзымонье), в настоящем ателье на заказ. Белая рубашка была не застёгнута на верхнюю пуговицу, и воротник её вызывающе лежал на пиджаке. — Пижон, — сказал я своему внутреннему голосу, — но мы тоже не лыком шиты. Надену-ка я рубашку с петухами. Зелёненькими. А пиджак мне и вовсе ни к чему. — Ну, пошли!
Чуток пройдя по улице, встретили компанию, расположившеюся на завалинке — несколько брёвен перед домом ждали мировой стройки. Кольку Касаткина я знал. Толька жил рядом, на спуске к школе. Но мы все — школьный молодняк. И потому стояли почти по стойке смирно, проглотив аршин. Зато окружённый нами матёрый парень в солдатской робе, подпоясанный широким солдатским ремнём с надраенной бляхой, расслабленно распался на комплектующие части. Левой рукой он держался за сучок на верхнем бревне. А правая нога его свалилась вниз и вела там свою личную жизнь, чего-то поковыривая носком. На лице его не было никакого изображения. Глаза прикрыты. И только губы методично двигались, выдавая глубокую внутреннюю работу.
— Это Пашка — дембель, — шепнул мне на ухо Андрюшка.
— …Да, бляк, хорошо, бляк, вчера порезвились, бляк, — подытожил Пашка свой длинный рассказ о вчерашней одиссее. — То-то, бляк, сегодня, бляк, вставать было тяжко, бляк, с похмелюги. Дома бражка стояла, бляк, у матери, в погребе, бляк, — так я спустился в ледник, бляк. Два ковша получетвертных, бляк, выжрал. Мировая бражка, бляк, — ни у кого такой. Пьёшь, бляк, как целку трахаешь, бляк. Почепнул третий ковш, бляк, — ан целка обломалась, бляк. В горле, бляк, словно полтина перед вешней водой встала. Ё-бляк, не хочешь срать — не мучай жопу. У, прорва — обратно вылил, бляк. Утёнка пустил поплавать. Утонет, бляк, — мать изведёт, ёбл.
— Припёрло, ёбл, — вышел в ограду на курей полюбоваться. Слышу: по улице шаркун знакомый… Так и есть: «Лёха-комбайнёр» пёхает из Пестерева, из мастерских, постных щей хлебать. — Может лучше сообразим, ёбл?! Работа — волк, ёбл…
— А, пошли, — говорит, — у меня два пузыря вермута припасено. — Спасибо братским народам, ёпсыть, знают, чем мы заливаем глубокую русскую душу.
Пошли мы на сеновал, ёбл, от евоной матери, от глаз её подале; на пиджачке расстелились — натюрморт тебе из журнала «Колхозница», ёпсыть. Когда ты красотой облагорожен, ёпсыть, а в нос, ёпс, тебе шибает душмяная консерва, ёпсыть, из луговых трав, ёпс, так и винцо, ёбл, краше крашеной девки становится. Верно? Ёпсыть.
Мать-таки нашла его, ёбл. Припекла уговорами: Лёша, не теряй честь перед народом! Отработай день — вечером что хошь делай! Епстыть: я зубы скалю, я смешной. А лёха всё ж собрался в Пестерево — но не в мастерские, а в магазин. Взяли мы два пузыря «Агдама», и на берегу Идыка расположились. За дружественный народ братской республики горлышками чёкаемся. Тыща лет и ещё столько же процветания столице вашей Баку, ёптыть, с названием вперекосяк — язык обломаешь. Ёбл. Чтобы выговорить — двух пузырей мало, ёптыть. Хотели продолжить, ёптыть. Да Лёха снулый, ёбл, как суслик: смотрит на воду, шары выкатил. — Аз, — буркнул, и повалился. Оставил я его на пейзаже в положении лёжа-ниц, ёптыть. Из кармана заимствовал трояк, ёптыть, на продолжение культурной программы. Ёбл, раз не можешь в обществе время проводить, ёптыть, — радуй птичек мирным сосуществованием. Ёпст, слаба человеческая натура, ломается от первого соприкосновения с удовольсьвием. Ёпст, сколько всякого добра в мире — бери лапой, суй в глотку — всё твоё, ёбл. Вот она, твоя минута, ёбл, ты урвал её для жизни, ёпст, — круши, ломай, нах, потешь родимую — будет, что вспомнить завтра, ёпст. Сегодня всё тебе можно, ёбл. Так и держи нос в табаке, ёптыть. А завтра придёт другой, ёпст, взбыкуется, ёпст, и твои рога, как сучки, ёпстыть, пообломаются, ёбл. И чего я над тобой речь произношу — заупокойную, ёпст. Потому что взываю к лучшим чувствам. А он лежит шлангом. И всё ему по фене. С двух пузырей человеческий стержень поломался, ёбл. Чего с него взять, ёптыть.
Захотелось мне мягкого, пушистого, ёпст, взглядом ласковым пригревающего, ёптыть. Взял я в магазине вина женского, ёптыть, мадеры. И отправился Зойку встречать с фермы, ёпст. С лица ёёного я бы, ёптыть, пить бы не стал — одно слово, топором колхозного плотника сработано, ёпст. Так я при виде Зойки, ёпст, жмурюсь, ёпст, от удовольствия — при первом слове, епстыть. Завожусь, ёбл, с пол-оборота. Я особо и не слушаю, её, ёбст, — так поддакиваю ей: «а», «ну», и «да ну?!». А палка уже стоит в боеготовности, ёбл. Пушка на колёсах, ёптыть, выкатилась на Бородинский редут: давай, стреляй, ёбл! Другие чирикают птичками, ёптыть, сороками трещат, ёпст, а меня это не вставляет. А Зойка выдаст хрипотцу лишь, ёпст: — Дембель, дай прикурить! И всё, ёбл, я на задние лапки встал, нах! Да что балякать, ёпст, Зойка — это мужик в юбке. Рядом с ней только Высоцкого Володю рядом поставить «по-над пропастью… Обложили красными флажками… На батарее нету снарядов уже — Надо быстрее на вираже…» Я подначиваю Зойку Высоцкого петь — в райцентр съездил, ёптыть, — гитару ей купил, ёпс. Да она, ёптыть, ломается — «девушке на гитаре играть не прилично» А девкой трахаться прилично, ёбл?! Сеновал ходуном аж ходит, ёбл, — коровам внизу стыдно, ёптыть. Мычат: почему нас не пригласили? Ёпс.
И, вот, подъезжаю, я, значит, ёптыть, к Зойке с предложениями делового характера, ёбл. Винцом приманиваю португальского происхождения, ёпс. — Подогнал, вот, заморского любовного снадобья, ёпс, — всё для хорошей девушки! А она взяла меня за руку, ёпс, смотрит мне в глаза, ёптыть: пропал!
— Пашенька, — говорит, — я так хотела пойти с тобой потанцевать. А ты нетрезвый пришёл. Обиделась я, Пашенька, на тебя. Не обессудь, голубчик. Но не пойду я с тобой сегодня гулять. Я, может, с другим пойду — пеняй на себя! — И хвостом вильнула, ёптыть, русалка-каналка, ёпс. Горько мне стало, братцы, ёбл, глаза бы света цветного не видели, ёпс. Эко дело — баба отворот дала, нах. Зашёл я за амбар с комбикормами, ёбл, бухнулся в лопухи, нах. Распечатал пропащую бутылку, ёптыть. Ужрал одним махом, ёбл. Сквозь слёзы, ёбл, смотрю на солнце, ёпс, и не мигаю. Да что ж она, вражина, в соплю меня, ёбл, уделала, нах?! Как же с этой вражиной, ёбл, не совладала наша гвардейская пехота? Ёпс? Как же обмишурились, ёпс, полковые командиры, ёбл, — начштабов с замполитработничками, нах?! Что же полковая артиллерия, ёпс, не обрушила вражину наповал, ёпс, залповым ударом?! Урыли меня, нах, с головой, ёпс, мощной артподготовкой, ёбл, землёй трупнозатхлой присыпало, нах. Лопухи надо мной, ёпс, прощальную панихиду, ёпс, произносят. Рано, ёбл, рано вы меня хороните, нах! Восстал я из пепла, ёбл. Отряхнул прах с наших ног, ёбл. Накуси, высоси! Нах. Мы ещё повоюем, ёпс, с этой империалистической гидрой, ёбл. Мы еще погуляем на ваших поминках, ёптыть. Разгуляемся над вашей Валой, ёптыть, с размахом Волги-матушки, ёпс. Устроим разгуляево, нах. И девки для такого случая, ёбл, найдутся, ёпс. Будем мы сегодня пить, братцы?! Ёптыть. Или стоять будем, ёпс, как капустные кочерыжки в поле, ёбл?! Ну-ка, Толян, организуй нам самогонку, ёпс, из родительских запасов, ёбл! Не слабо на общество расстараться?
— Конечно, конечно. Я мигом, — отзывается Толька и срывается с насиженного бревна.
— Не забудь про стакан! — несётся ему вдогонку.
— Ага! Толька исчез за оградой.— А это что за новый кореш, ёпс? — Пашкин взгляд упал на меня. Я не шевелюсь.
— Это мой брательник из города приехал, из Ленинграда, — Андрюшка поспешил разъяснить ситуацию. Я ему хочу показать нашу дискотеку. В клуб идём. Вот.
— Был я в городах разных, ёбл. В большом городе Ахтюбинске, ёпс. Это вам, ёбл, не центральная усадьба колхоза «Россия», ёпс, поселение деревенского типа, ёпс, типа деревня. В Ахтюбинске, нах, по примеру Египта, ёпс, соорудили пирамиды — под облака, нах, когда б они там были. Но ;блаков там, ёптыть, не бывает, ёпс. Потому как п;стынь, нах. Человеков с ружьём не найдёшь, ёпс. Посреди п;стыни стоит изваяние, ёптыть, верблюдом называется, ёбл. С виду: вроде корова без рогов, ёпс. А философ — на тебе, нах! Захочешь с ним поговорить, ёпс, — он тебе в морду плюнет, ёбл. От презрения не обмоешься, ёбл. Сгноил бы я этих философов, нах! Смотришь: на горизонте пыль, ёпс. Это суматошный сайгак несётся, ёбл. Скотина наиглупейшая, ёпс, — её машинами давят, ёпс, сотнями за раз. Ну, значит, поделом тебе, нах! Ёпс, чуть не запнулся! А это ящерка юркнула. Из норки хвост торчит — туда-сюда виляет, ёпс. Мы-те, ёбл, хвост прищемим уж, проститутка хвостотряская, нах! Наступишь ей на этот самый выступающий орган, ёпс, а она его возьмёт, да отбросит, ёптыть. Ну и как с такой иметь дело?! Нах! И всё же самый главный туризм в Ахтобинске, ёпс, это пирамиды, ёптыть. Их еще иериконами зовут. Или террариумами? Да бог с ними — вон Толька бежит.
Толька притащил изрядную бутыль древнего происхождения, по ёмкости с трёхлитровик. (В городе я таких сроду не видал, а в деревнях, вот, ещё держатся — четвертями их называют.) В ней бултыхалось с половину, нет, больше, мутноватой с желтизной жидкости. Пашка налил в услужливо подставленный стакан. Налил две трети, и залпом вылил в глотку.
— Ого! Первач! И сделан классно! Идёт, ёптыть, как коньки Белоусовой вровень с Протопоповым. — Потом Пашка налил полстакана Тольке, и, протягивая ему, одобрительно кивнул: — Ты, ёптыть, смотрю: матереешь! — Толька с готовностью подхватил стакан, и стал пить его мелкими глоточками. Выпив-таки, он левой рукой зажал рот, словно его неудержимо тянуло блевануть. — Ну не в один день, ёптыть, солдаты генералами становятся, ёбл! — поддержал Тольку Пашка.
— Так, говоришь, ёптыть, на дискотеку идёте, ёбл? — Пашка перевёл взгляд на меня с Андрюшкой.
— Ну да, культурную программу претворяем в эту самую деревенскую жизнь, — с готовностью отвечает Андрюшка.
— А ты знаешь, ёптыть, что у нас на дискотеку, ёбл, без стакана самогона не ходят, ёпс, — это Пашка уже обратился ко мне. Я переглянулся с Андрюшкой, но он мне утвердительно кивнул.
— Это как добрый ритуал, ёптыть, — продолжал Пашка, — Вот в Новый год на Голубом огоньке, ёптыть, артисты с актёрами, ёпс, чокаются бокалами шампанского, ёпс, а иначе по всему Союзу не наступит Новый год. Вот и показывают в ящике, ёпс: будьте спокойны, граждане, ёптыть, — ритуал соблюдён! Ёбл.
— Как зовут-то тебя?
— Сергей.
— Так вот, Серёга, ёпс, присоединяйся к общественному ритуалу, нах. Толька, наливаем ему полный! Ёпс.
Толька подставил стакан. Я с ужасом смотрел на плещущую струю, представляя вместо стакана свой рот. Но исполнение «ритуала» было неотвратимо, как падающая вода Ниагарского водопада. Как я мог отказаться? Сказать, что никогда в своей жизни не пил самогона? — Ну, вот и попробуй! — скажут. Я глазами нахожу Андрюшку — молю его о защите. Но он ободряюще поддерживает, шевеля беззвучно губами: Давай!
Всё! — меня сдали. Теперь самому надо держать жилу и не обкакаться от страху. «И мужество нас не покинет!» — говорили ленинградцы в блокаду. Беру почти полный стакан и в пять глотков оставляю посуду пустой. Действие «спецводы» сперва было анестезирующе-холодящим. Она пробежала по глотке и больно ударила по желудку, отчего он запылал инквизиторским костром. Именно адский костёр внутри меня при полной безмятежности и уравновешенности моих действий, — поразило парадоксальностью происходящего.
— Да, ты, ёптыть, молодец! — похвалил Пашка, — считай, что тебя в «деревенские» приняли, ёпс. Это тебе, ёптыть, организация по круче, ёпс, пионерской будет, ёбл. Главное, ёбл, чтоб парень был наш. Ёптыть. А для этого, ёптыть, надо показать себя делом. Ёпс. Ну идите в клуб, ёптыть! А мы ещё посидим, покумекаем, ёптыть. Как раз к разгару придём, ёпс.
Не знаю, что на меня нашло. Может действие горячительного напитка возымело силу, но я бросился жать руки всем.
— Ребята, рад был с вами познакомиться. Какие вы все замечательные люди! — и Пашке пожал руку последним.
— Наш парень! — сделал вывод Пашка.
Глава 3
Пока мы шли с Андрюшкой к Пестеревскому клубу, он рисовал героико-эпические картины прошлого. Вот раньше…
— Раньше в танцах главное было — это хорошо подраться. Загодя договаривались: вот парни нашей деревни придут к вам в такой-то день (воскресенье) потанцевать. И все знали, что драка будет. Привязывались к ерунде. «— У тебя пуговица на рубахе не застёгнута! — Ты чем-то недоволен?!». И пошло-поехало. По двадцать человек с каждой стороны. Дреколье заборное разберут — хозяину потом чертыхаться… Конечно, кого выносили, кто отлёживался — того повивальная бабка травками выходит. В общем, весело жили. Но это всё в прошлом. При мне таких драк не было. То ли удали молодецкой не стало, то ли люди грамотные стали.
Уже смерклось, когда мы подошли к Пестеревскому клубу. Он огорожен невысоким штакетником, за которым тебя встречает белая стела, увенчанная пятиконечной звездой, такой же, как на солдатской пилотке. На медной табличке в несколько рядов идут имена колхозников сельхозпредприятия «Россия» не пришедших домой с Великой войны. Идёшь ли ты кино зыркать или с замиранием сердца на танцульку — в надежде познакомиться с девушкой, — солдатский обелиск приветствует тебя мажорно-минорной нотой: гордись дедами-отцами, полившими своей кровью «поля сражений». Дорожка, так же отгороженная штакетником, ведёт к крытому крылечку клуба — как раз посередине, поскольку слева находится рубка киномеханика, а справа — поднятая сцена с комнаткой для переодевания артистов. Когда показывают кино, натягивают полотно. Позади зала, в углу, примостилась голландская печь. По соседству на табуретке стоит жестяной бак с краником, наполненный водой; рядом стакан — для жаждущих.
Сцену, печку, а тем более бак, я разглядел не сразу. Когда мы с Андрюшкой поднялись на крыльцо, нас встречала бешеная музыка деревенского романтизма: «А мне всегда чего-то не хватает: зимою — лета, осенью — весны». Её сменила другая песня: «мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Танцующих не было, хотя места было предостаточно. Хлопающие секции жёстких кресел стояли по периметру, где в ряд, где в два ряда. На противоположной от входа стороне, перед сценой, рассыпалась стайка девчонок. С десяток их набиралось. Но сосчитать никак не удавалось — мысли перескакивали с одной на другую. Я хотел сказать: с одного на другое. Ребят было примерно столько же. Они кучковались у входа, кто-то курил на крылечке. Из чёрных динамиков, озвучивавших и кино, — они стояли на сцене по краям — с шипением вырывалась мелодическая змея. Она развернулась в узнаваемую мной и даже любимую песню. «Там, где клён стоял…» Мой взгляд затрепетал по скоплению лиц противоположного пола. Я выбрал симпатичную девушку и строевым шагом подошёл к ней:
— Вас можно пригласить на танец?!
Она посмотрела удивлённо куда-то в сторону, мимо меня, и согласно подала руку. Я положил руки ей на пояс, а она мне на плечи. Мы достаточно гармонично задвигались, попадая в такт музыке, стараясь не шаркать. «Говорили мы о любви с тобой» — изрыгало черное чрево чревовещателя со сцены, — достаточно поэтически-романтичный нюанс, хотя я на него и не претендовал. Оказывается, девушку звали Светлана. — Очень приятно, а меня Сергей. — Ещё я успел ей сообщить, что мы танцуем под мою самую любимую песню. К этому известию она отнеслась доброжелательно. Но песня уже заканчивалась, и к тому же драматически: «опустел тот клён», и влюблённые навсегда расстались. Вот и мне выпало проводить девушку до кресел. Чего второй кавалер делать не стал. Надо сказать, что мой пример ободрил ещё одну пару войти в круг.
Я вернулся к своей стенке и креслам. А на меня коршуном налетает Андрюшка:
— Как ты посмел пригласить танцевать Светку — она моя девушка.
— Ну, откуда мне было знать?! Вы тут все такие стеснительные. Вот я и выбрал посимпатичнее. Так что я одобряю твой выбор. Ну, ладно, ладно, извини! Я больше не буду! Пойдём лучше танцевать!
Короче, инцидент был исчерпан. И лодку дружбы не надо было разбивать о прибрежные камни ссор ревности. Сделав выводы из медленного танца, я решил больше девушек не приглашать, ограничившись «шустряком». Хорошо: с Андрюшкой мы поладили, а с другими — миром бы не обошлось.
Снова зашуршал динамик, прошепелявив: «Снова-а» — оказывается, он собирался выплюнуть новую песню: «Снова заиграла музыка радости». Песня приглашала в круг. Я потащил Андрюшку. Но и девушки, и ребята стали в него вклиниваться, отчего круг вырос неимоверно, поскольку за его пределами никого не осталось. Конечно, техника танца оставляла желать лучшего — но, а что вы хотите от деревенской дискотеки. Словно по команде ефрейтора: «левая рука вверх, правая — вниз! Правая — вверх, левая — вниз!». А коленки, словно другую команду выполняют, — физкультурника на утренней разминке: «Активно сгибаем колени!». Впрочем, и в городе один мой приятель именно так всегда и танцевал. «И опять танцуем мы без усталости» — урчало в динамике. Но ребята после этой песни решили, что «они устали», и вышли на крыльцо перекурить. На самом деле они разнервничались от близости девушек; от танца, вовлекающего всех в состояние эротического флёра; от необходимости соотносить свои действия с лицами противоположного пола — вроде как выполняешь вместе одну работу, например, пилишь двуручной пилой — словно по команде: «правая рука вперёд! Туловище развернуть под углом в 45°! Отставить! Повторить движение!». От этого нервные окончания ребят пришли в возбуждённое состояние. А лучший способ успокоить — куревом.
Мы с Андрюшкой не курили вовсе. Поэтому остались танцевать немногочисленным кругом. Тем более, что поставили русский вариант «Мадонны»: «На небе ясных звёзд не счесть, и среди них Венера есть! Венера! О, прекрасная Венера! О, богиня! О, Венера! Перед нами!».
Но многие девчонки без своих парней, видимо, не решились войти в круг. Потом в рубке поставили медленную песню, под которую никто танцевать не стал. Хотя пела её по-английски компания молодых людей ненатуральными голосами, почти фальцетом: «Гёлз!» — это слово я разобрал: «Девушки!». Видно было, как исполнители исходили слащавыми слюнями, прикрывая ладошками измазанные пубертатными выделениями первые парадные брюки.
Отдав долг иностранным культурным влияниям, рубка поставила забавный шлягер из фильма про старшеклассников: «Бабочки летают, бабочки!». Песня прошла на ура! Народ интенсивно задвигался. Чувствовалось: все расслабились, забыли, что надо играть в какие-то дурацкие игры отношений: «девочка-мальчик», «жених-невеста». Все сбились в кучу, то есть в круг. Кто-то махает руками — это он так, танцуя, ловит бабочек. Все остались друг другом довольны, а, главное, каждый сам собой. И, когда музыка закончилась, никто не хотел расходиться по «своим» стеночкам. Глядим друг дружке в глаза и улыбаемся.
Поэтому, когда заиграла новая музыка, меня потрясла эта неожиданность. Из рубки гаркнули: «Белый танец — дамы приглашают кавалеров» — это для непонятливых.
Я не успел выйти из круга, как ко мне подскочила рыжая кудлатая с конопатым лицом девица: «Вас можно?!» — Девушкам не отказывают! И уже она повела меня демонстративным шагом. Девушка, скажу вам, невыразительных форм, да и личико, чего уж там, смазливым не назовёшь. Видимо, никто на неё не позарился. Вот она от досады, как яблоко Ньютона и свалилась на меня. Ну а почему бы мне, наконец, не подхватить переспелый фрукт, который сам падает тебе в руки?! Впрочем, актов откровенного эротизма в отношении её спелых прелестей я не предпринимал. Всё весьма кисло-галантно. И оттого вдвойне обиднее и смешнее за последующую мизансцену.
Надо сказать, что во время белого танца в клуб пришла компания парней. Они остановились на крыльце, по привычке любое дело начинать с перекура. В проём открытых дверей они заглядывали внутрь (так мужики, купив на троих бутылку водки, выставляют её на свет, на солнце: а сколько там отстоялось сверху убийственно-синюшных масел, — чтобы слить отстой отравы). Видимо, парней что-то заинтересовало. Среди гвалта пришедших я различил голос Пашки-дембеля, недавнего знакомца. Я о нём и забыл за вечер. Мне тут надо сосредоточиться на танце, на девушке, на многих тонких материях. Например, чтобы ей было удобно танцевать — надеюсь, я ей не в тягость. «Вальс над землёй плывёт, тра-ля-ля и белый, как снег. Может быть, этот вальс нам предстоит запомнить навек». Ну, вообще-то, мы двигаемся не в ритме вальсовых движений «раз-два-три». Интересно: неужели я, действительно, запомню этот белый танец — и вот так: на всю жизнь. «Пусть нам удружит белый танец!» — магически заклинал певец. Мужчина, между прочим; и поёт за мужчину. А почему же тогда танец белый, и «дамы выбирают кавалеров» — тут есть какая-то несуразица. Так я её и не решил для себя, как уже надо было вести девушку «к стеночке». Она меня так мало заинтересовала, что я даже не спросил её имени. Хотя и заметил, что она чем-то взволнована. Ну, что ж, чувствующая натура приятнее коровы…
На середине зала, когда я уже шёл обратно, меня подхватил Андрюшка: — Идём сюда! И ведёт к противоположному выходу — что называется, — «в поле». Им пользовались девушки, сходить в нужник, ну и пошептаться — это их вариант «подышать воздухом». Парни, понятное дело, этой дверью не пользовались — а старались попасть меж штакетин.
— Чёкнутый! Ты с Пашкиной Зойкой танцевал. Он сейчас тебя убивать будет — пошёл штакетину выламывать. Сигай в поле! — может, уйдёшь ещё.
Мне дважды повторять не надо было. Не успев даже поблагодарить Андрюшку, я спрыгнул с крыльца в былинник. Пробежал с десяток метров, — меня грудью встретили лопухи. В них шанс на моё спасение! Я нырнул в них с головой и на четвереньках пополз: прочь от рассадника вожделеющей плоти! Прочь от кровожадного побоища во имя низменных инстинктов ревности! Да здравствует ясный разум и чистые душевные движения сердца!
На карачках добрался до забора и стал ползать вдоль, ища отверстия. Вот уж пословице: «Ехал верхом, ссадили — пошёл пешком, а где и на карачках». Брюки, конечно, в хлам, — ну, да и ладно. Из темноты мне хорошо были видны на освещённом крылечке грозные потрясающие фигуры парней. Они побегали рядышком по былиннику и на том успокоились. Я нашёл дырку в заборе, и затихарился на той стороне. За объездной дорогой шло поле озимой ржи. Нет, пониже будет. Видимо, овёс с повиликой. Скорее всего, ячмень. Значит, укрытие неподходящее.
Я прождал четверть часа, а может, полчаса — на часы (подарок родителей на выпускной восьмого класса) я даже не посмотрел. Хоть они и позолоченные.
Когда всё во мне успокоилось, я пошёл домой, на Надежду. Сделав некоторый крюк, обошёл задворками пестеревский конец, начинающийся от клуба и выходящий к мосту через Идык. Что поделаешь: не каждый раз, выпятив грудь, гордо идёшь по главной улице. Зато я поздравил себя: за хорошо развитое чувство жопы! Ладно, в жизни и это пригодится. А чего хорохориться?!
Глава 4
Оставшиеся три недели деревенского лета я провалялся на пчельнике с книжкой. Вдоль забора с соседями стояли пчелиные домики. Две грядки клубники должны были радовать троих дяди Аркашиных детей. Я ставил раскладушку на грядку и «караулил» пчёл. В принципе, это за ними водится: чуть не доглядишь — убегут. И тогда надо бегать за ними с берестяным лукошком, натёртым пчеловодной травой. Хвостик этой разновидности мяты можно также подбросить в лукошко. Если улей убежал, значит, пчеловод проворонил момент, когда вылупилась из маточника вторая матка. Она-то и ведёт за собой ватагу возбуждённых пчёл: пойдём в лес, там светлую жизнь себе обретём. И роятся они каракулевой шапкой на сучке ближайшей яблони. Вот тут ты их метёлкой в лукошко и сметаешь, и марлей закрываешь. Теперь посидите в подполье, в холодке — остыньте ребята! Дальше по ситуации действуешь. Если семья в этом улье была очень «сильной», — то отделившуюся можно посадить в новый улей. А если семья была слабенькой, и полетели они от балды-духоты, жары июльской, поманенные новоиспечённой вице-королевой, — то надо инфанту терибл — нелегитимную принцессу изловить и изничтожить.
Но у меня за всё время никто никуда не убегал. А я, зато прочитал «Иду на грозу», и следом, дубль «Иду за грозой». Они были на «производственную тематику» (это педагогический сленг), хотя действие в них происходит в научно-исследовательском институте. Все симпатии читателей отданы благородному юноше — он закончил институт с красным дипломом, и по распределению изучает грозу; так и сказал ей: «Иду на Вы!». Конечно же, он влюбился в лаборанточку. А за ней ухлёстывает лысеющий замдир по науке. Хлюст отвратительный, всё пытается вставлять палки между ног, в смысле, поломать ноги молодому человеку. (Замечание редактора. Принято говорить: «вставляет палки в колёса», — а то, что выше написано, зачеркнуть.) (Реплика корректора. Если убрать «палки между ног», то что поставить? «Палки в колёса» в данном контексте тоже плохо.) Но, тут директор оказался правильным, в смысле, разобрался в ситуации, и злого замдира изничтожил. Молодой человек, несмотря на все препоны, победил грозу своим ноу-хау — «маленькой коробочкой». Девушке он признался в любви, и оказалось их счастье взаимно. И вот, стоят они на высоком берегу реки, под берёзой, и, поцеловавшись, решаются завтра «стать мужем и женой». Здесь и сказке конец.
Однако, пришло время возвращаться в Ленинград. Надо было определиться с институтом: куда подавать документы. В противном случае маячила тень тесных кирзовых сапог.
Кстати. Тут мне впервые вспомнилась Олечка. Вот было бы здорово, если б, придя на вступительные экзамены, я оказался за одной партой с ней.
Глава 5
Через тринадцать лет я заехал в деревню навестить бабушку Анисью. Я был в командировке в Набережных Челнах. И на майские праздники мотанул к деревенской родне, предварительно отметив командировочный лист в закрытом «ящике», снабжающем полмира автоматами.
Как всё поменялось в этом мире. Теперь не дядя Лёня — директор школы, а его сын Андрюшка.
За стопочкой водки я расспрашивал того и другого о приятелях детства. Пашку мы тоже не забыли. И вот, что я о нём узнал от Андрюшки:
— Через полтора года, в марте, — а Пашка в то время был трактористом зверя «Беларусь», который любую грядь пройдёт, поехал в Пестерево за водкой. Срочно надо было добавить — а иначе за себя не отвечал. И на мосту через Идык что-то переклинило. То ли в его мозгах, то ли в машине. Но он повёл железного зверя на ограждение моста. Выбраться из кабины затонувшего трактора он не смог. Так что, как подвели гусеничный трактор, да зацепили лебёдкой, — то вытащили их обоих: Пашку внутри железного гроба.
Gothic-end для готических читателей
Вот я изуродованный, окровавленный с уходящей струйкой жизни из бренных останков на крылечке клуба. Убегающая струйка посетителей дискотеки растворилась в темноте. Безумную музыку обрывают с хрипом. Подошедший киномеханик спрашивает у скачущего в панике Андрюшки: — Чё делать-то будем? Ну, и, конечно, второй его вопрос: — Кто виноват?
В общем, неизбывная тоска при виде процветающих провинциальных нравов. Но последние слова всегда должны быть радостными: Пашке дали восемь лет строгой колонии, из которых он отсидел шесть, и был выпущен по УДП за хорошее поведение.
Август – 12 окт.2009г.
Странный тип
Родители затеяли в квартире если не ремонт, то изрядное подновление убранства. В две руки, в две кисти стали красить окна. А их, в нашей угловой комнате, три. Отец, в силу своей длины, красил «высоту», а мать — «маленькая» — с подскока красила «низ» и подоконник. Вскорости у меня разболелась голова от «химии», и я, прихватив томик серого Чехова, пошел на «воздух», на набережную.
Через каждые двадцать шагов вдоль аллеи стояли белые скамейки на чёрных чугунных лапах. Сделанные из мощного бруса, они внушали уважение. Я выбрал вторую от остановки трамвая — на неё не садились ожидающие, — и раскрыл книгу. Текст был не простой — такого Чехова я еще не знал. Автор передавал впечатления мальчика, перед которым впервые раскрылись необозримые пространства южной степи. С чем бы мне их сравнить: из своих личных впечатлений? Разве что с вятскими полями, перемежаемыми логами, то есть заросшими лесом оврагами.
Из глубокого сосредоточения меня вывел мужской голос, чего-то спрашивающий. Это случилось «вдруг», то есть неожиданно. Надо сказать, что «вдруг» является необходимым элементом всякого романа, и рассказа тоже. «Вдруг» может состоять из двух или нескольких действий. Так, к примеру, некая мизерабельная старушенция споткнулась о трамвайные пути и расплескала подсолнечное масло. А значительное лицо, признанный в известных кругах поэт, подскользнулся на жирном пятне, перебегая перед идущим трамваем, и был таков. И вот уже читателю преподносится конвульсивно дёргающееся тело, и мы вспоминаем натурные опыты из курса ботаники и отдельно катящуюся голову, которую рефлексивно хочется опробовать в качестве футбольного мяча. Таков романный «вдруг». А дальше всё завертелось, закружилось...
В ответ на мужской голос я поднял голову и увидел «обыкновенного советского человека». Ну был бы у него красный нос или почерневший ноготь на пальце, хоть кепка набок — я бы заострил своё внимание. А так...
— Не правда ли, сегодня замечательный вечер?! Тихий такой. Такой вечер запоминается. На всю жизнь. Ручаюсь, вы будете помнить этот вечер и меня. Я — Николай Николаевич Берёзкин.
— Да кто вы такой? С чего вы взяли, что я о вас завтра вспомню?
— Я маленький строительный начальничек, «перекати-поле». Хочу, чтобы меня кто-нибудь помнил, был хранителем памяти обо мне.
И он исчез так же, как появился. И это всё. И никаких «завертелось, закружилось».
И вот теперь, по прошествии тридцати лет я говорю в пустоту: Ты не забыт! Ты не будешь забыт, пока буду жив я. Имя твоё бессмертно! — пока не переведётся бумага на земле. Знайте же, люди, что имя Богу Бессмертия:
Николай Николаевич Берёзкин.
9.2.2009
III.
Объягнились овцы одинцами
Объягнились овцы одинцами .
Животины у;рочный приплод.
Бабушка воспенилась руками:
— Високосный золотушный год!
И-и! Посадим курку на лукошко —
Выведет две дюжины цыплят.
Проживём! Нам горе в понарошку.
В ставни Счастье стукнет — мы пригляд
Уж устроим! — По миру не пустим —
Пусть на печке кискою поспит.
Отнеси от рыбника огибку —
Чтоб у бяшек не было обид.
20.11.2008г.
Одеснели Вы, а мы ошуяли
Одеснели Вы, а мы ошуяли .
Вы воссели в Кремле на рояле.
Ну а мы скопидомим на спичках —
Днюет газ в конфорке привычно.
Мы над розочкой руки греем:
Наши души в марк;тах звереют,
Коченеют, впадают в спячку —
От аванса к зарплате в раскачку.
А про Вас говорить неохота —
Анекдот: спелись два обормота.
20.11.2008г.
Сорока
Сидит сорока на заборе.
Бурлит и радуется жизнь.
Хозяин колесо заводит ,
Чтоб сани спрятать под лабаз .
Сорока клюв подняла выше
И глазом повела востро:
Конягу, верно, засупонят ;
И он заржёт на весь конец .
Дурная курица несётся —
Блажит: настал вам судный час!
Её подруги безмятежно
Зерно жемчужное найти
Хотят в проталине апрельской,
Жучков, желающих поспать —
Букашкам зенки не продрать.
Сорока лапой помогает;
Клюв расщеперила , как пасть.
9.11.2008г.
Посконная рубаха обремкалась
Посконная рубаха обремкалась .
Порты пошли по швам — их дело швах.
Колхоз пошёл в разнос. И всем кагалом
Стоим в сельпо за водкой на часах.
Природа день справляет увяданья.
С небес несётся поминальный клич.
Не говори России: до свиданья! —
Забудется слинявший сын ли, сыч.
Матери
Все мы достойны отдыха!
Мама моя, отдохни!
Сколько же можно без продыху
Брать колоски со стерни.
А колоски налитые —
Каждый потянет на год.
Прокурор, багровея выей:
Восемь лет казённых работ!
Но обошлось, слава богу.
И райкомовский секретарь,
Нацепив депутатскую тогу,
Третьим сроком: дубинушка, ярь!
Тут приблизилась сердцу истома —
Ты уехала в Ленинград.
И не стала Фурцевой — вона! —
Плачь обкомовский вертоград!..
22.07.2008г.
Коловорот
— Что ты, красна девица, принюнилась?
В ночь-мороз у проруби свечу сожгла.
Нешто ждёшь кого на Купала-июнина?
— Жениха завидного судьба дала.
— Что ты ждёшь, молодушка приветлива?-
Меж ладошей каравай-живот.
Мартови;к-подарок к Солнцу вешнему?
— Скоро дочка в мир ко мне придёт.
— Что ты истомилась в палисаде,
Женская завидная краса?
Нешто мужу лик души не ладен?
— Дочка с повечёрок не пришла.
— Старая, всё лавку обживаешь?
Пробежалась бы кобылкой по росе!
Нешто кто почулся издале?
— Лесенки спеку я во Христе.
(по весне)
Примечание: печь пирог с лесенками — северная традиция приготовления к смерти
19.01.2009г.
IV.
Маньяк. (Пьеса в монологах)
I. Отец (инженер, не служивший)
Скорей бы твой парень пошёл в армию.
Забрало бы государство его на
принудительное лечение
командирской командой
и страшной ответственностью
носить заряженный боевыми патронами автомат;
это хорошо вышибает
детское шалопайство из головы:
парню 17 лет, и, как я узнал:
ножик в кармане носит,
«режиком» — как сына сюсюкает.
Если у него чешутся руки
кого-либо порезать,
насытить глаз пролитой чужой кровушкой, —
то ему прямая дорога в армию —
этот профессиональный клуб убийц,
где они ублажают свои инстинкты;
а, чтобы спасти совесть,
принимают снотворное «клятва».
II. Мать
Дочь, ты опять собралась на гулянки?
не слишком ли часто ты убегаешь из дома?!
Ты пойми меня правильно,
А мать тебе добра желает:
В твои 14-ть для тебя главным
Должна быть учёба,
А тебе только бы пообжиматься
по тёмным углам.
Я в твои годы ни о чём таком не думала.
В первый раз поцеловалась,
Когда институт закончила.
Хоть бы пример Аркадьевны
Послужил предостережением:
****овище ещё то;
Так ведь схватилась потом за голову:
Уже замуж как выскочила,
Поступила в 9-й класс вечерней школы,
С брюхом отходила — закончила,
Но аттестат не получила:
Своих детей поить-кормить, учить разуму
Пришла пора.
Золотце моё, каждому делу — своя пора:
Потерпи с нежностями —
Уйдёт поезд — не вскочишь в последний вагон;
Останешься без образования —
Будешь уборщицей чужую грязь развозить.
III. Девочка
Как меня все затрахали,
Эти родичи-фашисты со своей казармой.
Этот возлюбленный Ромео, возмечтавший:
«Ты мне будешь рожать в год по ребёночку!»
Ага! 80 лет репродуктивного периода! А с чего бы?!
То, что я ему дважды отсосала на батарее?
Но больше всего меня возмущает автор-недоумок:
Меня вообще нет в пьесе. Я сюда вылезла
Понахаловке. Поверите ли, нет?!
Почему симпатичная девушка должна сидеть в костюмерке,
Нюхать пыль и нафталин. Почему режиссёр ролей не даёт.
Режиссёр — от слова «режет».
Вот я и придумала для себя эту роль.
Если все актёры вызубрили текст или хотя бы могут.
Подглядывать с ладошки. То каково мне здесь и сейчас
Выдумывать из головы.
(обращается): Вот вы скажите: имею я право, по совести
говоря, быть 3 (третьим) номером в пьесе после отца и матери?
А все остальные, ну, 5 минут подождут.
Если только режиссёр не вызовет двух охранников.
Так чего я хочу сказать за себя?! Мне 15.
Я жить хочу. А мне житья не дают.
Они ведь жизни не знают. И от меня её прячут.
Что знает папашка? Свой биологический срок
Просидевший конструктором за рейсшиной.
Он и свою жену «рейсшиной» называет — это я читаю
его мысли. А мать? Приходит из поликлиники
и своей ненавистью к людям, как из помойного ведра,
обливает меня.
А я хочу жить и всё от жизни взять — цацки там,
хрустяжки, посидеть вкусно-сладко. А мужиков,
кажется, всех бы перепробовала. Не знаю, какой
я буду женщиной? А главное, что должна уметь
девушка в 15 лет — это говорить твёрдо, как щелчок
бича: «козёл» и «фак ю».
За мной идут! (убегает)
IV. Маньяк
Я тебя, детка, сразу выделил из этого балагана
сытая тела в смысле фагилова;
налитая жопа упакована в белые штанцы,
на пихве швы сходятся крестом —
как прицел у винтовки или мишень в тире:
ясен корень, суй туда перец.
Я даже представил себе расщелину
и запустил крепкий заряд молофьи в «10».
У, сука, только штаны в говно извёл.
А как твой хахаль умотал — моя очередь настала —
погрызёт ещё этот задрой свои ноготочки.
А ты, сука, видно, что без лифчика — парней
совращаешь.
Они хотят любить красиво, как небесные ангелы,
а вместо этого получают кусок
жареного мяса.
Я не за себя, а за хороших парней выражаю:
Вот тебе, сука, от меня подарок —
пёрышек к горлу.
V. Бабушка (плач)
Ой да, на кого ты нас, детонька, покинула.
Ой да, что мы тебе сделали, нашей любушке,
Что ты ушла от нас так ранёшенько.
Ой да, возьмите меня, только пусть придёт обратно.
Пусть придёт обратно свежей, чистой, гладенькой,
Какой любили мы нашу красавицу.
Ой да, заломили белую берёзоньку —
Весь наш сад теперь уныл и зачах.
Ой да, подбили голубку нашу в небе лазоревом —
Стало небо чёрным и выстуженным — без звёздочек.
Ой да, пусть слетятся соколы ясные.
Ой да, приужахнут и заклюют они
ворожину пёстрого ястреба,
что сбил в полёте нашу голубушку.
VI. Исповедь маньяка
А что вы, человеки, от меня, зверя, хотели
получить?!
Приторный чупа-чупс на палочке?
Так я этой палочке уж не рад,
Сам готов 1-й её выдрать с мясом,
Лишь вспомнив, как мамашка любила им играть.
Давай, говорит, зайчику дадим попрыгать.
Ты только никому про наши игры не рассказывай —
Не подводи свою мамочку.
Как я в школу пошёл, она на мужиков переключилась,
стала их домой водить, водкой поить.
Тут я всё понял: зачем я ей был нужен.
Комната у нас одна была, да она и не прикрывалась
от меня. Гордилась своими победами.
И каждый следующий из них был моложе предыдущего.
И в каждом из них я видел себя самого.
И себя на их месте.
Короче, я её возненавидел.
В общем, она утонула. В пруду. Вдрызг пьяная.
Участковый мне поверил.
Хотя, конечно, я ей помог. Искупаться.
А вскоре и в колонию загремел. За кражи у ларька.
Малолеткой был.Так взрослые дяди научили,
как ловчее человека пырнуть ножом.
А я носил думу: вот выйду из крестов
и стану бороться с ****ством.
VII. Матвей — друг
Дядя Коля, я свою Ладочку
всю жизнь любить буду
до последнего своего вздоха;
и вечно клясть себя буду,
что оставил её одну, без защиты —
так я домой спешил к матери — делать уколы.
Клянусь, я этого изверга
из-под земли достану —
нельзя таким нелюдям давать ходить по земле,
дышать одним с нами воздухом.
Я зверею только от одной этой мысли.
А, если все эти милиции, суды и тюрьмы
позволяют им существовать
и надругаться над нашими любимыми,
то тогда мы сами их найдём, осудим и
приведём казнь во исполнение.
И ничего на свете меня не остановит.
Я с Вами, дядя Коля согласен:
не стоит полагаться на милицию,
а надо самим начать опрос людей —
кто-нибудь да что-нибудь да видел.
Да я ещё своих ребят из разных компаний поспрошаю:
где-нибудь мог этот урод засветиться
странностью своего отношения к женщинам.
VIII. Милиционер
Это хорошо, что вы ко мне пришли.
Мы же не можем быть сами по себе —
Вы нам должны помогать;
И тогда мы будем сильны
Многое для вас сделать.
Это называется в науке
обратная кибернетическая связь.
Как видите, современный участковый милиционер
совсем не тупая скотина с наганом.
У меня, вот, на столе сегодняшние «Аргументы»,
Молодцы, что нашли свидетеля!
Люди прячутся, боятся показывать —
Вдруг им сообщники преступников отомстят.
Судя по описанию вашей бабки
этого криминального «вундеркинда» мы знаем:
год назад из детской колонии
сбежал один шальной мальчишка
лет 15-ти. Он в розыске.
Очень опасен — нож достаёт по любому случаю.
И похоже крыша у него съехала
по женской части —
за год шесть трупов с одним почерком.
Да. А ещё он коллекционирует бюстгалтеры.
Кличку мы ему тут дали:
Всё сходится один к одному —
Он вашу девочку зарезал.
IX. Отец-2
Добрался до тебя, вот, нечисть,
чтобы собственными руками
вцепиться тебе в горло.
Уж как Матвей хотел с тобой свести счёты,
но я опередил его.
У него ещё вся жизнь впереди,
а кровь может его сломать, или сказаться на детях и внуках.
Пусть это буду я!
Я свершу приговор: наказать смертью
человека, человеком не являющимся.
Если тебя сейчас не остановить, урод,
опять прольётся кровь.
Я в ужасе: я могу убить ребёнка?!
ведь тебе ещё нет 16-ти.
Но ты не человеческий детёныш,
и человеком уже не станешь.
Если бы я верил в загробную жизнь,
я бы пожелал тебе самый лютый холод
и самые раскалённые жаровни ада.
Но я посылаю тебя в Чистилище,
только не советской пенециарной системы,
а в Мир Совести.
Вот тебе нож в зад.
23.6 — 30.6.06
X. Следак
Ты, что же, мудак, пока в своих институтах
учился, — детективов не читал?!
Так в перестройку они на всех развалах лежали, —
Бери: учись жизни!
Нет, ему надо нож держать голой ручкой.
А потом взять двумя пальчиками и гордо отбросить
в сторону: вещь — вещдок —
главное уличительное вещественное доказательство вины.
А ты о семье в эту минуту думал? О жене, с которой
прожил без малого...
Ты думаешь: вот накажут тебя — нет накажут жену —
Она поголосит, поплачется, а потом между ног
чесаться станет (вот так!)
А ты, недоумок, где в это время находиться будешь?!
— Чужой дядя, приди! Мою бабу ублажи! Так что ли...
Я, вот, одного понять не могу:
когда отморозки убивают других людей. Это понятно.
Это нормально, в смысле, что звери они
Кусачие, из породы хищников. Когда маньяки,
ты уж извини, убивают — я это тоже понять могу.
Природа у них такая — больная — велит им поступать
Плохо.
Для того мы и нужны: их найти и
изолировать от хороших людей.
Но когда начинает поступать плохо такая сука
как ты, хороший человек, —
тогда весь порядок рухнет.
Нельзя «хорошим» убивать «плохих», —
они тогда со знака «+» на «-» оборачиваются.
XI. Прокурор
Уважаемые присяжные заседатели!
Я, в качестве общественного обвинителя,
буду краток, ибо краткость — сестра красноречия.
Последнее время нашу страну захлестнула волна
самосуда.
Обиженные люди берут на себя труд
без предписанного суда и следствия
наказывать преступников.
Вершат, так называемый, суд Линча.
Это преступное орудие возмездия было изобретено
Империалистическими Штатами Америки.
И оно совершенно непригодно для страны, которая
строила коммунизм с высоко поднятой головой,
гордилась своей народной централизованной демократией;
а теперь мужественно строит либеральный демократизм
с человеческим лицом.
А такие лица, как наш обвиняемый,
Рубят нашу демократию, как гильотина, на корню, —
Я имею в виду голову.
Это очень неудачный пример для подражания.
Этак мы будем бояться сесть в общественный троллейбус.
А личные автомобили ещё не покорили частный сектор.
Поэтому я требую для обвиняемого, —
во имя мира и спокойствия на улицах и стогнах, —
высшей меры наказания.
Пусть другим неповадно будет.
XII. Адвокат
Господа присяжные заседатели!
При осуществлении защиты по этому делу
мне хотелось бы отказаться от традиционных
защитительных систем
и начать изложение своих соображений
не с фактических обстоятельств
предъявленных подсудимому эпизодов обвинения
и не из юридической их оценки.
Попадая в храм Фемиды,
мы загодя ожесточаем своё сердце
и остужаем свою голову,
чтобы с ледяным спокойствием рассудить
факты совершения преступных действий
и наказать преступника по всей строгости УК.
Говоря же о нашем подсудимом, как мы можем
обойтись без арсенала понятий великой греческой трагедии.
Чувство родителя к потерянному им ребёнку — как
передать сухим казённым языком: в какую безграничную
пропасть отчаяния падает он. И здесь он встречает
неотмщённого убийцу. Да, отец нанёс удар, но какой:
мгновенный, уничтожающий. Разве мы не назовём
это мгновение аффектированным движением души,
замыкающим моментом которого явилась рука с ножом.
Разве то обстоятельство, что отец не надел перчатки
предварительно, а после случившегося отбросил нож
брезгливо, — разве это не говорит об аффекте,
о необдуманности его действий. Мы должны принять
во внимание силу родственного чувства. А в природе
это самое сильное чувство: защиты своего ребёнка.
Поэтому, считаю, подследственный не может представлять
угрозы для общества. И в общественном троллейбусе
можно будет ездить без опаски, — даже если уважаемые
присяжные заседатели сочтут возможным дать ему свободу.
Жизненный путь его был до сих пор безупречен. Будучи
членом ВЛКСМ, ездил по комсомольской путёвке на
губительную для его здоровья северную стройку. По месту работы характеризуется: «честный труженик, добросовестный
человек, пользуется доверием, авторитетом, уважением.
Прошу вынести оправдательный приговор!
XIII. Отец-3
Почему я чувствую себя Раскольниковым?
И хочется выйти на площадь и перед всеми
покаяться...
Чувствую: жил неправильно!
И вся страна неправильно живёт!
Да, чиновники жируют на взятках.
Да, олигархи сосут землю-матушку,
как клопы, — я ничего с ними сделать не могу, —
Тогда у меня остаётся воля распорядиться
собой.
В чём покаяться?! То, что украл коробку
кефира, — так это олигарх
не платил мне зарплату. Ради ребёнка я —
он-то в чём виноват.
Зато потом бросился деньгу зашибать —
на двух работах вкалывал.
Жена тоже посильно...
Дом, как чаша... Ведь всё для детей...
И, вот, нет нашей дорогой девчушки.
Верил бы в бога — в монастырь ушёл бы на покаяние.
Ей богу! А так советская власть внедрила
в мозги атеизм.
Пусть она меня и накажет, как сочтёт нужным.
XIV. Ангел девочки
Дорогой мой папочка!
Я хочу сказать тебе — пусть меня ты не слышишь —
Спасибо.
Спасибо, что ты есть!
Спасибо, что ты хороший.
Спасибо, что ты сердцем думаешь.
Мой разговор с тобой похож на письмо.
Так: ты письмо распечатал и читаешь.
Ну почему ты никак не заведёшь мобильник?!
Я бы тебе на него SMS-ку прислала:
весёленький такой смайлик.
И ты бы сразу понял, что это от меня.
Что у меня всё хорошо и славно.
Дорогой папочка, знай: мне очень покойно.
XV. Отец-4
А я может и в Бога верю, —
только не в вашего — единого монолитного,
а составленного, как конструктор Лего
из многих душ, оставленных людьми —
всех тех миллиардов — от разных человеческих пород,
кто на сегодняшний час считаются усопшими, —
все они обретаются вокруг нас,
вокруг планеты Земля
единым плазмоидным облаком.
Этот бог всех нас видит, — не то слово:
Он видит наши мысли, телепатически их читает.
Говорит этакое «М-да» и затылок почёсывает.
Весь в себе. А отдал бы он явно наказ —
и мы бы бросились рьяно его исполнять:
как поступать, как с душой обращаться.
Незримый, он не явлен нашим органам чувств.
Но я вижу: дочь моя Ладочка
Сияет красным цветком в петлице у Бога.
XVI. Мать — 2
Я словно окаменевшая ходила,
А на сороковины — прямо мистика:
Переходила дорогу и...щенок.
Бросился мне под ноги.
Спасла, домой принесла.
После узнала: кормившая его мать
попала под машину.
Сама себя не узнаю:собак не любила,
Боялась всю жизнь —
После того как в детстве меня покусала...
Даже не говорила сколько-то...
А тут меня как толкнуло в руку.
Почудилось: в собаке душа моей дочки.
Или глазами так же смотрит.Не знаю что...
Конечно, бред воображения.
Но словно щенок спас меня, а не я его.
Я закаменела уже давно.
На работе.
Постоянно на людях — проявляй участие.
По полной программе.
А сил никаких.
Улыбаешься людям, а глаза как у селёдки.
XVI. Судья
Уважаемые присяжные заседатели!
Казалось, что процесс подходит к своему
завершению. Были высказаны серьёзные
правовые и доказательные соображения,
исследованы документы и материалы,
освещены фактические и процессуальные вопросы.
Но вот открылись новые обстоятельства,
заставляющие меня послать дело на доследование.
Гражданин Марков, отец убиенной дочери,
выследил и нанёс смертельное ножевое ранение
гражданину Шувалкину, предполагая его убийцей
своей дочери. Но он обознался. Его убийца жив,
найден и дал признательные показания: это
гражданин Поганчук. Он, так же как и гражданин
Шувалкин проживал на квартире у гражданки
Заивановской, по сути содержавшей у себя
воровской притон. Бандитские преступления гражданина
Шувалкина, ныне убитого, будут выделены
в отдельное дело. А гражданин Поганчук будет
проходить по делу убитой им гражданки
Марковой, а также ещё 6-ти лиц женского
пола, убитых им на протяжении года.
На этом заседание суда закончено.
Всем встать!
Послесловие
Когда бы был я Тимофей иль Фёдор,
Не стал бы я тем нравственным уродом.
И пьесу про маньяка не писал.
А радовался б жизни я всечастно,
А так же, повсеместно и всегластно.
И приобрёл для внуков капитал...
Но матушка, когда меня рожала,
Жалея рупь, астрологу не дала.
Но скопидомила на соски и порты.
И с молоком всосал я убежденье,
Что Родина моя есть Мать мученья,
А граждане — садюги и плаксы.
Но в чем мораль тобой рожденной драмы?
Должны ли плакать мадмазели-дамы?
В чём соль?
А соль вам будет, когда высохнут их слёзы.
а девушки найдут мужей - для прозы:
вот весь "глаголь"