ЖИВИ, БОРЬКА!
Дед Никифор вздрогнул и проснулся. В первое мгновенье, выбираясь из омута сна, он вряд ли мог объяснить причину резкой побудки. Словно кто-то хватил когтистой лапой по лицу, и смылся. Ни кукарекнув, ни промычав. И в комнате было всё как обычно: мягкую ночную тишину размеренным чаком рушил неутомимый будильник, у ног, поверх шерстяного одеяла, спал безмятежным сном рыжий блудливый кот, весь в шрамах – от рваного уха, до короткого хвоста. Кто-то из соседей топором отмахнул полхвоста, когда орущий погуляла распевал серенады в неподходящем месте... Старинная мебель тоже хоть бы скрипнула резной доской, стояла, как и все прошедшие годы на прежнем месте, сохраняя в зачерневшем чреве тонкие сети липкой паутины. Дед бобылил почитай восьмой годок. Без женской руки, карающей пыльные углы, из дома выкарабкался весь уют.
Дед повернул голову в сторону окна. Сквозь оконный крест холодно смотрел узкий народившийся месяц, созерцал из глубины неба покой и движение жизни.
А между тем, что-то происходило… Дед почувствовал тревогу в сердце. Она перелилась в него из влажных ночных пределов, как самогон по медному змеевику в ёмкость, и шелестнула в таинственных просторах чувства. На этот раз слух уловил слабый вой собаки, тотчас же смолкнувший. Он щёлкнул выключателем, но лампочка Ильича проигнорировала желание деда наполнить комнату светом.
- Вот шкуры! – сказал в сердцах дед. – Чё выключают, ума не приложу!..
Собачий лай повторился, вой небычный, рвущийся, переходящий в плач. Через одинарные рамы слышен был явственно. Дед поднялся со скрипучей кровати, скинул с одеяла возмутившегося кота, прошёл на кухню, нажал на кнопку другого выключателя. Видимо так совпало, что электроэнергию с подстанции дали, яркий свет резанул по сонным глазам. Тотчас заработал мотор холодильника.
- Экономят, варнаки! - пробурчал дед бесполезное раздражение, уколол, а кому больно, кроме себя!.. Накинул на исподнее овчинную шубу, пахнущую табаком и рыбой, сунул босые ноги в стоптанные чирики и, толкнув дверь, вышел на крашеное крыльцо, вдохнул пахучий влажный воздух майской ночи.
Дед нечасто, но стоял на крылечке под настроение в поздний час, чтобы посмотреть на звёзды, поразмышлять о жизни, любви, об утраченном, невозвратном, терзануть душу воспоминаниями. Мыслями далеко забирался!.. Аж страшно становилось иной раз. Жизнь помотала, помытарила! Было что вспомнить. И худого, и доброго. Никого не винил – пустое. А под звёздами очищались мысли, к сердцу льнуло успокоение и благодать. Его взор скользил по недоступным небесным высям, брёл по владениям памяти, где уже ничего не мог взять руками и, тем более, изменить, поэтому старался коснуться осторожно чувствами прошлое и получить или ожёг болью, или укус радостью. В эти минуты углублялось понимание краткости человеческой жизни, а мысли безбоязненно бродили в чёрных ямах бездонного космоса, словно чуя родство с ним.
Глубокая тишина висела в округе. Дед вынул курево, чиркнул спичкой, прислонил крыло пламени к сигарете, потянул дым… В стайке всполошились куры, зашебуршали, вскудахтывая. Выкурив сигарету, поёжился от прохлады. Весна – весной, а холодок не дремал, лез в широкие рукава. Затем мельком, вскользь, посмотрел на треугольники крыш и похолодел…
Неподалёку кровавое зарево малинило край темноты. Резко потянуло взгарью. Снопы искр, издали похожие на пестики ночного огненного цветка наперегонки взбегали в небо. Минута вслушивания сказала многое. Люди спали. Ещё раз проголосила невздальняя собака.
Дед засуетился. Оно завсегда так: вроде и жизнь в зубах истреплет, вроде и ко всему привык, а коснётся худое – куда бежать, - глаза вразбег. Но дед Никифор сладил с чувствами, влез босыми ногами в непросохшие кирзовые сапоги, отвязал от крыльца лодку. Руки тряслись, он то и дело взглядывал в сторону зарева – не потухло ли… Нет, огонь не слабел, наоборот, гуще румянил грязное брюхо небесной темени… Под ногами чавкнула, захлюпала зубастая грязь, вода сдавила голенища сапог, но дед успел боком бухнуться в лодку, взявшую ход и, взмокнув от напряжения, сел на вёсла.
Взгорье с домом отодвинулось, смазалось темнотой. Прямоугольник жёлтого цвета с воды был сравним с входом в другой мир. Мир таинственный, влекущий… А хутор, отрезанный половодьем от посёлка, видел сны, неподвижный, как Ноев ковчег, среди всемирного потопа.
Старушонка – лодка, ладная на ход, бодро скользила по затопленной улице, и скрип уключин, да всплеск воды от действия вёсел говорил о жизни. Временами о днище ударялись доски и поленья дров, находясь в свободном плавании, и провожали скоблящим звуком. У проулка, за скулой поворота, накал огня стал злее: из пламени стреляли с лопающим отзвуком сучки, и летели куски раскалённого шифера, зловещий, блескучий свет метался по смоляному глянцу воды, и своим порханием обозначил черты лица деда ясно и жутко.
Горел дом Николая Морозова. Сыпучее пламя жгутами опутало карниз, веранду, скат крыши и косо сползало к входной двери… Лодка шаркнула ступенчатым, внакладку, бортом о рёбра полисадника. Дед бросил мокрые вёсла, ухватился за прожилину, с усилием сдержал продвижение дальше ветхой посудины. Она качалась на ртутной зыби, как норовистая животина, и не хотела смирно стоять.
С подбега стала ясна причина пожара. Водой подмыло столб электролинии, образовался провис отвода проводов, которые легли внахлёст, закоротились, стали гореть, и подожгли сухое дерево карниза. Отгорев, упали на корявые ветки черёмухи у дома…
Вечером дед Никифор видел Николая. Тот был изрядно под мухой. Прежде Николай был мужик хоть куда: и работяга, и семьянин на зависть иным бабам. Но в последнее время зачастил закладывать за воротник. Марина, жена его, хлёсталась на работе целый день, придёт, а он с обнимистым Бахусом, вроде как с устатку, дружбу взасос ведёт. Лечила и сковородником, и скалкой, и словом наотмашь – упёрся, как бык, ничего не понимал… Дорога отнимала силы, выматывала, а по-другому не научились пока мужики восстанавливать силушку и выравнивать нервную систему. Николай часа два кричал с берега, просил перевезти домой…
Так повелось с давних пор, записали деда в перевозчики при наводнении. Спозаранку он выплывал со двора и, как Мазай зайцев, снимал ребятишек с заборов, неторопко шлёпая вёслами, правил свой «пароход» через мелководье к косогору, где крикливая гурьба растекалась, кто в школу сразу, кто за угол – покурить. Дед определил с дали, что Николай шипко «нагружен», и глаз не казал в целях воспитания – пусть дурь-то на воздухе вытрясет. С пьяного что взять – стал дразнить деда, хрюкал, визжал, блеял овечкой для потехи, а когда дед приплыл, в лодке присмирел, и хоть руки ходили ходуном, держался за борт, и говорил, что готов…
- Горишь, Колька!..- скорее выдохнул, чем крикнул дед Никифор.
Голос слабо шелестнул за сухим треском огня. Из дома – тишина!.. Ветер накатил клуб дыма в лицо, с запыха дед хлебнул его полной грудью и зашелся в надсадном кашле. Успокоив дыхание, наткнулся взглядом на весло, потянул на себя, и почти без замаха метнул предмет в окно. Предмет сработал – посыпались стёкла. Через минуту, как снятая с гнезда испуганная птица, выпорхнул приглушённый, бабий выкрик, и появилось ошалело-свирепое лицо Николая с двустволкой в руках. Поняв в чём дело, Николай поскакал к входным дверям, но веранду грыз уже дикий зверь – огонь, и единственный путь к спасению лежал через окно спальни. Довыбив ногой раму, Николай в разорванной майке, высунулся наполовину с четырёхлетним сыном на руках.
- Держи, Борьку, дед!..
Дед, с проворством не для его лет, кинул себя за борт в ледяную воду, подобрался к окну, принял парнишку и осторожно перенёс в лодку. Шубой, тёплой от нагретого тела, укрыл ребёнка. Борька сучил ногами, прятал их от воды, попавшей на дно лодки, и поскуливал под шубой, как щенок в будке, тёр кулаком лицо, спросонок слабо осознавая происходящее.
- Не бойся, - сказал дед как можно ласковее и потрепал пацана по голове. – Главное, не задохнулись. Живи, Борька!..
Николай принимает из окна Марину, ревущую белугой. В свете огня она вся греховно-белая, лишь налитая открытая грудь кажется золотистой, пытаясь нащупать опору для ноги, едва не падает на мужа. Дед, не чувствуя игл холода, торопится на помощь. Ледяные жала свисающих проводов касаются открытой шеи, и ток мгновенно находит сердце. Дед Никифор неуклюже заваливается набок и падает в поднятую муть весенней воды.
А над крышей дома огненная борода стала длинней и лохмаче…