Мы с Шуркой Аведоном росли в одном дворе, так что знаю я его почитай всю жизнь. Это не помешало ему не раз удивлять меня. Совершенно ничего выдающегося и запоминающегося я в нём не находил. Единственный сын в семье, родители инженеры. В школе мы учились в разных классах, но после уроков виделись. Мы не были близкими друзьями, но наши друзья и компании пересекались. После школы он поступил на физический факультет университета, а я учился в медицинском.
Однажды, уже в институте, Шурка предложил мне купить у него запрещённую книгу Даниэля «Говорит Москва». Я купил и дал её почитать художнику Лёне, который жил в соседнем подъезде. Лёня уехал на шабашку, а я заболел гриппом и сидел дома. Внезапно ко мне заявился Шурка с лицом, напоминавшим кактус и зелёным цветом и обтянутостью кожей. Глаза Шуркины помещались на лбу, во всяком случае выше бровей. Оказывается, его вызвали в деканат, где его встретил человек с доверчивым лицом, представившийся капитаном КГБ. Он порадовал Шурку информированностью о его личной и общественной жизни и предложил отдать ему книгу Даниэля. В противном случае Шуркино образование можно считать оконченным. Шурка немедленно напустил в штаны и заявил, что книги у него нет, он её дал почитать. Капитан спросил – кому, и Шурка назвал моё имя, стоя по стойке смирно. Капитан заинтересовался и обнадёжил Шурку, что заведёт теперь дело и на меня, так как по-видимому по чьему-то недосмотру оно до сих пор не заведено. А пока Шурка должен сгонять ко мне и забрать книгу с тем, чтобы капитан мог подробно ознакомиться с её содержанием. Вот Шурка и прискакал ко мне, путаясь в ногах и соплях. Всё это он изложил мне одним духом, заметно было, что на враньё и украшательство времени и сил у него не оставалось. Фактически, я слышал пытошные речи. Так это кажется в прежние времена называлось. Что было делать? Я одел пальто и, провожаемый криками матери, что у меня температура под тридцать девять и никуда мне идти нельзя, спустился по лестнице, оставив в своей комнате расслабленного Шурку. Я позвонил в дверь художника Лёни. Открыла его мама. Я объяснил ей, что должен забрать свою книгу, на автопилоте вошёл в дверь и без колебаний открыл дверцу тумбочки в углу Лёниной комнаты. Далее, всё в том же сомнамбулическом состоянии, я повыкидывал из тумбочки какие-то книги и бумаги и вытащил из глубины искомое. Лёня потом хлопал газами и уверял меня, что спрятал книгу самым надёжным образом. – Вот так вы все и попадаетесь, - выскомерно поучал я растерявшегося Лёню.
После этой некрасивой истории я с Шуркой общался нечасто, и не потому, что затаил на него хамство, а потому что стыдился. Не знаю уж как бы я сам поступил на его месте, других осуждать легче лёгкого, но ставить перед собой этот вопрос, который сам собой возникал при виде Шурки, мне не хотелось. Шурка и сам не горел желанием со мной общаться, но со временем острота ситуации сгладилась настолько, что мы иной раз выпивали и закусывали под разговор. При этом у Шурки появилась неприятная манера исповедываться мне, видимо из-за сидевшего в глубине чувства вины. У меня кстати никаких неприятностей не случилось, хотя я и ожидал вызова в деканат. Дело конечно завели, что мне стало известно впоследствии окольными путями, но его бы, я думаю, и так завели из-за моих знакомств с разными неблагонадёжными личностями.
Так вот, что касается исповедальной тематики. В начале восьмидесятых Шурка женился. Видел я его невесту. Как по мне, мог бы Шурка и получше что-нибудь отыскать. Он всё же не урод и женщинам нравился. Не то, что бы его невеста произвела на меня отталкивающее впечатление, но какая-то была бесцветная, несколько напоминая местечковых невест на картинах Шагала. Характер имела невеста прилипчивый и плаксивый. Но главное, при ней состояла мать шумно-практического свойства. То есть жизнь она понимала исключительно в практическом плане и этот практический план навязывала с неуёмной и шумной энергией. Впрочем, окончательно её характер раскрылся уже после свадьбы. Жили они в квартире жены, так что Шурка и тёща сосуществовали на одной территории. Шуркины родители тоже имели своё мнение обо всём на свете и с Шуркиной тёщей не ладили. То есть, как это водится в интеллигентных семьях, все спотыкались, цепляясь ногами за подводные камни. Та ещё жизнь в общем.
В конце восьмидесятых случился в разваливающейся империи магический бум. Я имею в виду, у всех поехала крыша на почве экстрасенсов, колдовства и прочих элементов народного язычества. Шурка, как еврейский интеллигент, увлёкся каббалой или тем, что популярные книги на данную тему за каббалу выдавали. Как уж там Шурка воспринимал каббалу, я не очень понял, но заодно он поверил и в колдовство. Далее я делаю в рассказе прыжок через несколько лет, когда Шуркина семья собралась в эмиграцию. Тёща, естественно, шумела, как дубовая роща в бурю, и никому не давала дышать. Внезапно, перед самым отъездом, она попала под электричку, продемострировав эфемерность всякого человеческого напора и напористости. Я на похоронах и на поминках не был, не настолько тесно я с Шуркой общался. Тем более я удивился, когда он явился ко мне домой после поминок, цветом лица и его структурой напоминая тот давний его визит после разговора в деканате. Оказалось, что этот балбес находится в очередных муках совести после совершённой подлости. Или тем, что ею могло по его мнению быть. Какой-то его знакомый по общему увлечению магизмом посочувствовал Шурке, глядя на его семейную жизнь, и порекомендовал избавиться от тёщи с помощью профессионального заклятия. Он указал некую бабку-колдунью, проживавшую на Шатиловке, и Шурка после очередного вечера в компании тёщи - как он выразился, не понимая куда его ноги несут, отправился делать ведьме заказ. Бабка произвела на него жуткое впечатление именно своим хладнокровием и прямыми вопросами на тему цели визита. Шурка и сам не знает и не помнит как он с ней разговаривал и как платил. Насколько я мог судить, этот допрос ошеломил его даже больше общения с капитаном КГБ. Шурка не верит и не хочет верить, что сработало заклятие, но как дальше жить он не знает. Жену он не любит и замучился с ней. Слёзы её вызывают у него лишь одно желание – заехать ей по голове чем-нибудь тяжёлым. Только дочка и совместные планы отъезда удерживают его от развода и помогают держать себя в руках. Мы выпили полторы бутылки водки, после чего я перестал соображать окончательно. Что-то заплетающимся языком я вправлял Шурке в смысле, что колдовство – чепуха, народный предрассудок (я так на самом деле не думаю), а без тёщи отношения с женой у него наладятся. Я сумел дотащить Шуркины останки домой и с тех пор его никогда не видел.