Когда человеку далеко за восемьдесят, его нутро начинает вырабатывать возрастную устойчивость к утратам, стрессам, проблемам. Наверное, это и есть мудрость житейская, позволяющая спокойно взвесить ситуацию, оценить ее сложность и выбрать оптимальное решение. В старости чувственные передряги уже не под силу. Израненное длинной жизнью сердце, умело отфильтровывает чрезмерные эмоции и отправляет их в слив. Натруженное сердце, оберегая хозяина, даже уход близких начинает воспринимать как неизбежность, как закономерность, как логичное завершение жизни.
Прямая, как палка, седая старуха, первой бросила ком липкой глины в могилу. Первой, по праву жены умершего. Первой, по праву уважаемого возраста. Первой, потому как надо научить правнуков правильно бросить землю на ее домовину, когда придет пора.
Комья глины, падая на крышку гроба, с глухим стуком разбивались на мелкие осколки и царапали память. А старческая память услужлива, она оберегает мельчайшие детали прошлого, бесцеремонно вымарывая бесполезные события. Именно это своеобразное обезболивание оберегает старое сердце от эмоциональных нападок, обеспечивая тихое и ровное существование.
Сухими глазами вдова смотрела на портрет мужа, который останется после панихиды на погребальном холмике. Седой, пополневший, с расплывшимися чертами лица, муж даже отдаленно не напоминал черноволосого Че Гевару. Того самого кубинского парня, схожесть с которым обожгла и околдовала ее в юности. Броская внешность, смоляная грива в крупный завиток, темные глаза, сулившие бесконечные счастье и радость, лишили ее благоразумия. Под аккомпанемент его шестиструнки, девичья капитуляция была мгновенной и безоговорочной. Наполненное ликованием девичье сердечко было отдано на откуп любви, до краев заполненной льющейся негой из карих глаз русского прообраза товарища Че.
Семья ее благополучно сложилась, укрепившись рождением двух сыновей. Смыслом жизни стала нежно любимая мужская троица. Ее вселенная была ограничена периметром их жизненного пространства и, забывая о себе, она разрывалась на части между работой, мужчинами, заботами по дому. До сих пор старая женщина не могла взять в толк, как тяжеленные жернова житейских проблем не перетерли ее в пыль. Наверное, святая любовь к кареглазому красавцу, оглушившая ее в юности, придавала силы, сохраняла устойчивость и желание обласкать, защитить, обогреть. Она была нянькой своего мужчины, любящей сестрой, его матерью, прощающей все великовозрастные капризы. Она жила, радуясь возможности ежедневно видеть его, прислушиваться к его дыханию, предупреждать желания. Ее любовь была верной рабыней в его независимой республике эгоизма, а свод правил его государства был суров. От семейного окружения муж великодушно принимал внимание, заботу и комфорт, но строго дозировал и бережно экономил собственное душевное тепло. Накопленную страсть муж выплескивал в творчество. Оно сдувало с мужа налет равнодушия, высекало живительную силу, обнажало мятежное нутро. Под его талантливыми чеканами, на металле оживал табун лошадей, гарцующий по широкой степи; ловкие дельфины изящно вальсировали в толще морских глубин; купол строгой часовенки даже в ненастье отливал золотом; утомленный Дон Кихот в рыцарском облачении смотрел вдаль, щурясь от солнца. Этот уставший рыцарь больше всего нравился женщине. Он был удивительно похож на кубинского парня из юности, распалившего девичье сердечко неугасимым светочем.
А муж, ни с того, ни с сего вдруг замкнулся в себе. Его яркая внешность поблекла. Он подолгу стоял у окна, оцепенело всматриваясь в ночную темень. А потом исчез, как улыбка с лица, как лодочный след на водной глади, как аромат духов в древесной чистоте леса.
Исчез, отравив отчаянием надежду на возвращение.
Исчез, очернив сомнением веру в мужскую преданность.
Исчез, окрасив ее принудительное одиночество в серые оттенки беспроглядной тоски.
Исчез, сняв со стены чеканку с уставшим Дон Кихотом.
После ухода мужа, в простенке комнаты оголился яркий квадрат обоев. Первозданный цветочный коврик смотрелся на старых, выгоревших обоях, убогим бельмом. Этот квадрат болезненно выпячивал наружу распад многолетнего союза. Он бесцеремонно утверждал новый статус немолодой женщины - унизительный статус брошенки. Обнаженный квадрат на стене прожигал оскорбленное сердце женщины, резал глаза соленой слезой, плавил надежду на спокойную старость, рушил привычные устои, замедлял ход житейских жерновов.
- « -
Тихий, вкрадчивый, с двумя интервалами стук в дверь не испугал старую женщину. Она помнила этот осторожный, прерывистый сигнал. Не спрашивая, откинула щеколду. В свете луны стоял муж, сутулый, морщинистый, усохший в объеме. Женщина молча впустила престарелого гостя в дом. В сенях пришлось поддержать пошатнувшегося визитера. Из ослабших рук мужа выпал сверток, весомо ударив по половицам. Обертка лопнула и обнажила глазницу отчеканенного рыцаря. При свете слабой лампочки показалось, что оголенный кусочек латуни влажно сверкнул слезой. Слезой горького, мужского одиночества, слезой стыдливого покаяния за гонор, высокомерие и эгоизм.
Треснувшим голосом муж произнес только одно слово: «ПРОСТИ…». Это первое, за всю жизнь, «прости» из уст мужа не доставило злорадного удовольствия, не принесло желанного удовлетворения за порушенную женскую долю, не отомстило за измену, предательство, равнодушие. Напротив, раскаяние обезоружило старую женщину, оно растеребило под сердцем слежавшуюся досаду и обнажило свободный кусочек для запоздалого счастья. Тихого старческого счастья, когда есть за кем ухаживать, когда щекой ощущаешь родное дыхание, когда мрачное одиночество, мечущееся испуганным эхом от стены к стене, улетает с дымом в трубу.
Позже, когда слабость отступила и заботливый уход восстановил силы, муж затеял новую чеканку. Работал понемногу. Быстро уставал. Отдыхал на садовой скамье, прикрыв глаза. Когда жена оказывалась рядом, старик молча брал ее руки в свои и благодарно подносил к губам, спрятанным в седых колючих усах. Ее сердце, измученное нелегкой долей, наполнялось бесконечной, до небес, светлой благодатью. Старая женщина была признательна судьбе за краткое, как миг, свидание с молодостью; за молчаливую и искреннюю печаль единственного в ее жизни мужчины; за солнечный луч надежды, пробивший беспроглядную темень одиночества последних лет.
Она находилась на кухне, когда услышала грохот падающего тела и звон рассыпанных по полу чеканов.
Она сжалась в ком, оцепенела, страшась принять завершение краткой семейной идиллии.
Она пыталась тешить себя несбыточными мечтами о совместном долголетии, мысленно оттягивая неизбежность смерти.
Но, она была готова к уходу больного мужа, осознавая, что его возвращение в дом молодости не было случайным. Здесь весело звенели детские голоса, здесь бунтовала молодость, здесь он грубо растоптал чувство самой нужной женщины, и именно здесь необходимо было освободить душу от тяжкого гнета предательства перед уходом в вечность.
Упавшая на пол чеканка была не закончена. По жесткой челке, закрывающей высокий лоб, по милой ямочке на пухлой щеке, по кокетливо вздернутому носику женского профиля, старая женщина узнала себя, молодую, доверчивую девчонку, до последней веснушки влюбленную в талантливого парня со смоляной гривой вьющихся волос.
Когда могилу обложили венками и закрепили портрет старика, вдова поставила к изголовью латунную чеканку с уставшим Дон Кихотом. Ее сухие глаза прощались с измученным странником, старое сердце экономно отсчитывало оставшиеся дни жизни, а губы беззвучно шептали:
«Не тоскуй, единственный мой, не скучай. Скоро свидимся. Незачем мне в одиночку небо коптить. Ведь без тебя, родной, не жизнь, а тоска смертная. А тоска не дым, в трубу не улетит…»