Это было давно. В трамвае. Она выделялась среди прочих пассажиров. Высокая, статная, яркая, горбоносая и загорелая…
Их было много в моем детстве – круглый год. Праздников в любимом, облазанном по всем закоулкам ДК. Но ведь все праздники ерунда в сравнении с новогодними елками. И каждый раз, и года в год, здесь нас встречала она. Та, от чьей энергии могли зажечься огнями все елки сразу. Неизменный массовик–затейник нашего дворца культуры.
Она увлекала ребят какими–то хороводами, горласто объясняла правила новых игр, но я всегда ждала от нее только одного – приглашения спеть. Наверное, как многие дети, которым по пению выше тройки не ставили, а петь они все равно любили.
Массовичка доставала склеенные листы плотной бумаги, сложенные гармошкой. На каждом аршинными буквами были написаны слова песенного куплета.
Если елка огнями цветет,
Это значит, пришел Новый год.
С каждым годом все светлее для ребят
Наши елки пионерские горят.
Дружней, дружней. И еще раз! Рукой, на одном из пальцев которой громадный перстень, она показывает, какие строки повторить.
А потом мы затягивали песню про беспокойного Алёшу–книгоношу: «Он книги берет, в дорогу идет». Книгоноша…Как теперь объяснить потомкам, кто такой этот книгоноша, куда он идет, а главное – зачем. Мы пели, и она пела вместе с нами – хрипло (сказывались пять елок в день), басовито, громче нашего нестройного хора:
Но весь наш район
В Алешу влюблен:
Наверно, он самый хороший.
Какой неожиданный финал. Вот тебе и книгоноша! Кроме как на елке, мне почему–то не пришлось слышать эту песню, а слова осталась в памяти. Мотив, разумеется, приблизительный (слух ведь так и не развился).
На одной бумажной гармошке размещались две песни. Слова куплетов были написаны синей тушью, повторы и слово «припев» – красной. Плакатным пером, которое всегда оставляет бороздки посередине буквы. Пальцы ее – длинные, жилистые и наверняка сильные – ловко управлялись с этой гармошкой, переворачивая листы с одного куплета на другой. Я удивлялась, как она не перепутает, в какую сторону вертеть.
Одежда на ней сидела безупречно, словно ее стачали вместе с телом, и высокая грудь аккуратно поднималась, когда она чересчур энергично дирижировала теми, кто столпился около невысокой эстрады. Какие эмоции она испытывала на самом деле, трудно было угадать. Но дети так чувствуют фальшь, а я не чувствовала ни капли. Она, как и я, верила во что пела:
Мы все хотим побывать на Луне,
Эх, на Луне! Да, на Луне!
Крашеные белые волосы, стрижка с огромным начесом на макушке. Нос с горбинкой. Нет, для нее не годился уменьшительный суффикс. С горбиной! Все крупно, рельефно, весомо. И загар. Зимой – и всегда загар.
Мы все стремимся в простор голубой
Прямо к Луне, прямо к Луне,
Там будет первым советский герой —
Нашей страны пионер.
Не сбылось, увы. А песня-то запомнилась. Не вся. Только обломки от песни…Но это ведь неважно.
Что же было такого в этой женщине с низким голосом, резкими движениями, крепкими спортивными руками и со сложенными в гармошку песнями, чтобы до сих пор ее образ остался для меня по–прежнему ярким и свежим? Кто знает…
Это было давно. В трамвае. Ехал вечный массовик–затейник. Как солнечный привет из далекого–далекого детства.