На ладонях у нас судьбы спутаны - роман

«…На ладонях у нас судьбы спутаны…»






; Карикатура шага
; Психоанализ шага
; Точка невозврата шагов

               
                2012-2013 год



…Посвящается Зое Викторовне Пятницкой…



Часть 1
«Карикатура шага»



На ладонях у нас судьбы спутаны,
На ладонях у нас мысли разные…
И стоим против друга беспутные,
Стынут слезы по ветру ненастные…


… А, может, несчастные? Как пишутся стихи, и подбирается рифма? Никогда мне не приходилось задумываться об этом. Все как-то само из меня произрастало. Именно так, иначе  не назвать. Вот бреду по Москве – она большущая во все края. И моментально теряюсь в этом бесконечном городе, где каждому и дело-то лишь до себя. И не в том оно дело, что люди плохие, а в том дело, что каждый торопиться осуществить лишь ему предначертанное. Это так я себя утешаю в двадцать лет, наблюдая за человеческим непостоянством. Наблюдаю затравленно. Исподтишка. Слово такое заманчивое. И все ошибки леплю в нем раз за разом, хотя и написано оно мною неоднократно и в стихах, и в прозе…, хотя и учусь я на отделении международной лингвистики. Здесь ведь дело не в грамотности – она, кстати, у меня природная. Просто слово это самое «исподтишка» душе моей не идет и все тут… Сопротивляется мой разум принимать такие слова. Боится изранить себя, прикасаясь пальцами. Я же здесь случайно. И Москва не мой вовсе город, хотя мечта была давняя жить и трудиться здесь. Но теперь я бреду по Чистым прудам, терзая себя очередным пустяковым, на первый взгляд, сомнением – стоило ли мечтать об этом? А коль так – стоит ли теперь грустить о пустом желании? Это ведь как сокровенный лепесток с магическим значением. Лучше бы пожелал спасение жизни кому-нибудь.
Но наперед не угадать. Наперед вообще ничего угадать невозможно. Нам кажется, словно мы выбираем дороги, а выясняется, совершенно иное. Нас давно кто-то выбрал и каждому вручил испытание. Я искренне считаю, что самое великое испытание, дарованное человеку – это испытание любовью. Той настоящей любовью, которая вместе с минутами радости приносит бескрайние океаны сомнения, печали, смятения, тоски и ожидания. Что же может быть сложнее и противоречивее этого изнурительного чувства?
Мне кажется – ничего… Все мое естество из любви соткано, так стремящееся каждой клеткой тела к этому мученическому моменту между встречей и расставанием…
А вокруг чьи-то дети неизлечимо больны. Купить лекарства не на что. Сыновья с войны возвращаются в гробах…, - твердит соседка мне неустанно… Ей смешно надо мной. Она простая баба, которой любви-то за всю её приличную жизнь досталось с пригоршню…
А по мне, так отсутствие любви – вполне сравнимо и с первым, и со вторым, и с третьим… Просто каждому своё… испытание…






***

Валерка мне навстречу бежит босыми пятками по свежевымытому полу общежития. Он пытается затормозить, но, не рассчитав упругости – больно ударяется о косяк плечом и падает в хлипкую влагу.   
- Ну, какой же ты дурной, - пробирает меня сочувствие сквозь смех, а он сидит весь мокрый, упруго потирая больное плечо…
Ноги у него чистые – после помывки, белесые, словно и не был он целое лето в деревне у своей бабки под Североморском…
Я присаживаюсь с ним рядом и протягиваю свой надкусанный сухарь. И он берёт мой сухарь и так мы понимаем истинное выражение нашей привязанности и нашей дружбы.
Валерка – будущий историк, втайне мечтающий об архитектуре. Мне понятна его тоска по любимому дело. Мне ведь тоже не удается пока отстоять своей мечты. Втайне я мечтаю о театре. Но все вокруг, как сговорившиеся, уверяют меня – затея пустая, безденежная. А разве может мечта быть пустой? Она ведь Мечта…
Валерка утыкается в мой шерстяной свитер, словно силится вытереть до единой все свои многочисленные веснушки, на самом деле просто чешет кончик носа о грубую ткань, а потом вдруг как чихнёт…
- Дурень! – повторяю я… и мы ещё долго сидим на полу, изредка нарушая молчание планами на завтрашний день!
А завтра суббота. Мы хотели сходить в планетарий, но, скорее всего, отправимся в библиотеку. Моё спокойствие нарушает подступивший февраль. Тема диплома утверждена, но ни строчки ещё не написано. Поначалу это было желание сопоставлять фольклор тюркской народности с нашим, русским фольклором. Но вскоре мой интерес к этой теме угас. И не безосновательно. Мне никогда не нравилось принадлежать строгим рамкам. Мне и здесь-то захотелось свободы мысли и свободы слова. Да и какой смысл говорить в сотый раз о том, о чем до меня многократно говорили? Да и кому вообще интересен этот фольклор. Мне по душе Вероника Тушнова. Как просто мог человек написать о самом запутанном человеческом чувстве – о любви. Она меня так восхищает и я снова и снова зачитываюсь перед сном её стихами… До чего же захватывает её строка. Она, как лавина – могучая, выпуклая, словесная, но вовсе не крупная. Скромная. Непостижимо!
Вот это мне особенно нравится:
«Улыбаюсь, а сердце плачет в одинокие вечера… Я люблю тебя – это значит – я желаю тебе добра…»
Как просто и как емко. Она и сама – вся любовь! Как бы мне хотелось подружиться с ней, даже через волокна времени. Я понимаю, что она давно умерла, что прожила бесконечно сложную и запутанную жизнь. Но мне кажется, словно именно с ней мы так похожи, так неразрывны. Мне лишь двадцать с небольшим, а ей было… сколько же ей было, когда после болезни её не стало… Кажется 50… всего-то… спустя тридцать и мне исполнится 50… 
Но пока, в свои двадцать с небольшим, я пишу о любви примерно так:
«Вот так однажды выйду из метро,
Столкнусь с тобой и поменяю взгляды,
И будет мне казаться, что давно
Друг друга ждали и друг другу рады…»
Нет, я не хочу равнять… и в тоже время хочу, но не из чувства претенциозности. Скорее мне приятно думать, что я её продолжение… в свои двадцать с небольшим я не осознаю, что это весьма громкое и нескромное заявление, лишь спустя годы пойму, но не разуверуюсь в своих догадках…
В свои двадцать я яростно хочу докопаться до самой сути любви, а она – Тушнова – мой настольный учитель. Мой кумир!
Итак, я пишу о Тушновой. Не так… я исследую Тушнову. 
Начинаю, как водится, с биографии…


***

… Это было не её желание – стать врачом – настояние отца. Он и сам был профессором медицины. Я размышляю о том, каково это – идти против предначертанного тебе Богом. У меня ведь тоже все не гладко с этим. Хотела одного – заниматься живописью и танцевать, но родители и слушать не хотели. Что это за образование – танцовщица? – недоумевал отец. Может, и прав был, но мне кажется, что в тот момент, когда моя нога переступила порог литфака, я предала в себе талант – данный мне сверху – быть артисткой. Это мысль не дает мне покоя. Особенно по ночам. Я мучаюсь и склоняю так и этак возможную себя, если бы мне хватило духу тогда ослушаться воли своего отца…   Талант писать мне тоже дан сверху. И лишь это немного служит утешением. Я листаю биографию маленькой Вероники и явственно представляю среднюю казанскую школу, в которой она училась. Тугие черные смоль-волосы аккуратными косичками мельтешат по спине всю дорогу от дома до класса. В руках у неё портфель, от которого устаёт постоянно рука и она вынуждена перебрасывать его в другую руку. На Веронике новенький плащик – бежевый, чуть приталенный, поверх школьной формы и в тон к нему – берет – подарок отца. И очень ей нравится деловито вышагивать на зависть подружкам по школьному двору, а затем по высоким ступенькам парадного крыльца и ещё некоторое расстояние по коридору – до раздевалки…   
Она не сразу замечает – следом идёт сутуловатый юноша её возраста – мальчишка с параллельного класса. А на дворе весна. И она прекрасна, потому что похожа на саму Веронику, и на мальчишку, что тащится безвольно сзади, выжидая позволения приблизиться, и на всех молодых и красивых, счастливых и не очень… Вероника, пожалуй, замечала его и раньше. В столовой. Но лишь сейчас вдруг посмотрела на него совершенно по-женски. И испугалась этого взгляда в саму себя. Ей 16…  Ничего в ней не вспыхнуло, ничто не потревожило. В такие моменты ей хотелось писать. Лет в десять родились у неё первые стихи, о них уже и память простыла, а сейчас – каждое новое и в себе и в окружающем мире она запечатляла строкой…      
А после тот самый медицинский. Сначала на родине. Потом в Ленинграде. Семья перебирается туда вскоре. Этот переезд Вероника запомнит на всю жизнь. Ночной перрон и ожидание скорого поезда. И кажется ей, словно новая жизнь принесет много радостного. Но одновременно с этим внутри поселяется тревога – не от незнания своего будущего, от его тяжести. В это она уверена. Пока ещё незнакома ей горечь одиночества во всём своем обилии. Но она одинока и ещё как!
Все смешалось в её жизни разом. И уход из университета на четвертом курсе – не протест – торжество справедливости духа. Она бредит живописью и литературой. Иначе не может.
И лето 41-го становится и самым счастливым и самым трагичным. Ей удается поступить в литературный. Вероника горит и пишет. Много. Усердно. Вынимает из себя бесформенные словесные залежи, с тем, чтобы окрылить их…
Война… такого поворота она не ожидала…       

***

Вот он – большущий мир, в котором отыскалось место и для меня.
Театр, самый первый театр, на подмостки которого я поднимаюсь и остаюсь влюблённой и в это здание, и в эту уютную безразмерную сцену, и этот занавес и приторный запах нафталина за кулисами…
Со мной равняется молодой парень. Я пока не знаю его имени, и не знаю, что он местная достопримечательность – ведущий актер – любимец публики и всех местных девчонок…
А мне какое дело? Моя любовь – театр. Так я думаю до самой постановки «Вечно живые» по пьесе Розова. Великая пьеса. Впрочем. Величиной в двадцать лет я именую все на свете. И даже своего приятеля Валерку. Я тайком сбегаю с последних пар университета на репетиции, и мне страшно нравится сидеть на галерке, наблюдая за зрелыми коллегами по цеху. Кто я и кто они? Меня-то приняли за сумасбродный нрав и непослушный рыжий чуб! Он так вихрился, что режиссеру – капризному и хмурому дядьке в очках – ничего не оставалось, как пригласить меня в студию при театре.
Я не знаю своего амплуа. Поначалу мне все твердили, что у меня романтический типаж, но вскоре выяснилось, что из меня получится неплохая острохарактерная актриса. Счастлива ли я? Бог его знает. Я слов-то таких не слыхала до сегодняшнего дня. Да и какая разница? Побыть бы здесь ещё чуток. Самую малость задержаться.
Основательно стараюсь упрятать непослушный чуб под бандану – это такая мода сейчас у нас, у московских. Все поголовно ходим в банданах! А, что? Удобно! И можно не заботиться о прическе вовсе. 
А ещё мне страшно нравиться воображать себя знаменитой примой. Я приучила себя мечтать. Поначалу желание фантазировать о том - о сем родилось из простецкого задания нашего мастера – наблюдать мир. Что это значит? Для нас, будущих актеров – это первооснова натуры. Наблюдать и воображать! Творчество там, где есть воображение – часто повторяет он, и мы воображаем. Особенно я, сидя после долгих университетских семинаров и занятий актерского мастерства в репетиционном зале на втором этаже и глядя на маститых актеров, на их восхитительную пластичность и легкость во всем теле.   
Я пока не знаю и того, что через пару-тройку лет стану ничуть не хуже двигаться, смело преподносить свои находки режиссеру и даже отстаивать их во время репетиций.


***

Я вдруг внезапно поняла это своё дурацкое положение. Да так и ахнула! Прибежала в общежитие, враз осилила восемь пролетов лестничного марша и с шумом ввалившись в комнату, зарылась с головой в матрасы и одеяла на своей кровати. Лежу и прислушиваюсь к своим ощущениями. А они валунами во мне бродят, ища, должно быть глотку, потому что когда находят, я начинаю истошно вопить и смеяться, сквозь слезы. Моя соседка – Нюрка – бросает ужин и спешит мне на выручку, но когда мы глазами встречаемся – она растерянно присаживается на край кровати и только и может, что выжидать моего объяснения…
- Я не могу без него жить, Нюрочка, милая!!! Не мо-гу!!!
- Без кого? – шепчет она уже испуганно, а я снова зарываюсь с головой в жесткие подушки…, - Эй, - тормошит она меня за плечо уже рассерженно, - Да объясни же толком!
- У него такие глаза, - такие манеры – просто земля из под ног плывет, и все девчонки у его ног – такие красивые, видные не то, что я…
И вдруг меня сражает эта мысль наповал.
Разом мой восторг улетучивается, и я сижу полной дурой, смотрю на дырку в линолеуме. А из неё появляется прескверный жучок и тоже смотрит на меня. А мне до того обидно, что даже покривить лицом, глядя на букашку не могу!
- Я такая страшная, такая невезучая, он никогда на меня и не взглянет, Нюра-а-а-а-а…, - горю моему нет предела. И я противна сама себе…
- Вот дурында, а…, - у Нюрки нрав добрый, игривый. Она меня на год старше, но мне кажется, словно на целую вечность. До того мне с ней спокойно. Мы лучшие подруги. Все поровну делим – и радости и печали. Она из Перми. Учится на биофаке. Мы случайно познакомились. Раньше естфак жил в другом районе Москвы. Но вот уже второй год в том корпусе капитальный ремонт, а Нюрку подселили ко мне к комнату. Все, что с ней происходит – для меня пока в диковинку. Со своим Славкой на будущий год они хотят пожениться. Ему – младшему лейтенанту – обещают квартиру при гарнизоне. Да только вот где этот гарнизон оба пока не знают. Славка частенько в выходные дни захаживает к нам в общагу. Приносит цветы и фрукты. Иногда сладости. Мы, довольные, усаживаемся на подоконник и поглощаем все вперемежку. И Славка травит анекдоты. На чужую любовь я всегда смотрела спокойно. Мне это слово ни о чем таком не говорило. И чувств никаких во мне не вызывало.
А тут вдруг что-то отозвалось внутри. Я так летела по улице, боясь расплескать в себе эту бурную энергию, которая наплывами сжимала в тугую судорогу живот и ноги. Так великолепно вдруг стало ощутить себя частью и этого мира, и этого города, и своего народа.
Мой народ готовился ко сну. Иные уже спали. Москва зажгла фонари и окна.
А мы с Нюркой сидели под желтым лучом единственной лампы, жевали белый с сахаром хлеб и молчали. У меня по-прежнему нервно горели глаза, и время от времени она спрашивала меня о чем-то. И я отвечала с такой охотой, с таким напряжением.
- Если бы ты знала, Нюр, как мне хочется смотреть на него. Мне кажется, я бы смогла смотреть всю жизнь, не отрываясь, я бы смогла… 
- Как зовут-то, хоть?
- Ромка…

Ромка Солодовников ничего особенного из себя не представлял. Это я теперь понимаю спустя почти двадцать пять лет. Но актер был замечательный. Очень упругий, пластичный, нервный, надрывный. Из тех, что до последнего будут сдерживать свою природу на сцене и в кадре, зато мощным толчком доведут себя в кульминации до оглушительного свирепствования. Единственный раз – и это запомнится. И я всегда поражалась – откуда в нем такая глубина, а потом узнала – он ведь детдомовский. Ребёнком в автокатастрофе потерял родителей.

Наш роман длился немногим больше полгода. Я вся издергалась в тот период. До того мне было с ним невыносимо и счастливо. Вот ведь как бывает – когда человеку плохо – можно описывать это самое плохо до оскомины, а когда хорошо – только и находится, что улыбнуться. Воспоминаний, правда, много с того периода. Мне все казалось – в последний раз дышу и живу. Так всем, наверное, кажется. Мне было 20, а ему 27… и всё у нас было по-настоящему… И первая любовь хоть и падает на неподготовленные сердца, но оттого она не менее важный этап в жизни каждого человека. Он и поныне мой пробный камень. Где он теперь? Что с ним? Сразу после расставания он уехал из Москвы навсегда. И больше мы никогда не виделись.

Зато как много вспомнить хочется из того моего своенравного студенчества…


***

«…Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне,
хотел бы ты и все-таки не смог
увидеть снова девочку на камне
в лучах и пене с головы до ног.

Но я все та же, та же, что бывало...
Пройдет война, и кончится зима.
И если бы я этого не знала,
давно бы ночь свела меня с ума…»

Зима 42-го… Тёмный дом, трясущийся от ветра, десятки раненых – впрочем, спят… Ночь… Но как тут уснуть самой? Пару часов назад привезли молодого лейтенанта. Он бредил и звал маму. Так жалобно, что она не выдержала и пустилась бежать по длинному коридору их теперешнего госпиталя. Бежала, пока коридор не оборвал лестничный пролет...
И остановилась, и заплакала, а потом забилась в чьих-то сильных руках. Федор Иванович – местный хирург от души тряхнул её, наконец, и сурово прикрикнул: «Не реви!» Но потом сжалился и взял за руку. Горячо сжал пальцы и улыбнулся её испачканным слезами глазам… «Не реви» - сказал уже гораздо мягче… - «Так надо… Война непременно кончится… я обещаю… А пока следует терпеть… Надеяться и терпеть»
Пуля прошла навылет. Но слишком долго лейтенант добирался до госпиталя. Начавшееся заражение можно было остановить лишь ампутацией ноги. И ему отняли ногу. И он нервно спал, не ведая пока, что с рассветом вся его жизнь переменится… и он станет стыдиться своего увечья, как вынужденный отсиживаться дома, пока кто-то погибает в тылу, и он станет ненавидеть и увечье, и себя, и войну…
А она не могла уснуть…
Горела свеча. Её свет не доставал до самых дальних углов, но его хватало, чтобы при обходе раненых различить их лица и их нужды. Здесь Веронику – полевого врача все любили и ласково называли «доктором с тетрадкой».
Ночь примерзла к стеклу суровой наледью. Раздавалась одиночная стрельба сквозь тоскливые вьюжные стоны…
И она отложила свою тетрадь со свежим стихотворением, в котором и про любовь, и про иронию судьбы, и про надежду… Даже сейчас, возможно, в самое тяжелое время для всего человечества, она тосковала по любви…
И немного по отцу… он умер незадолго до войны, оставив на плечах Вероники больную мать и крошечную дочь… 
Любовь особенного рода… Трудная любовь. Она уже позабыла лицо и губы Юрки Розинского – первого мужа и тоже врача. Война сгладила черты и сейчас каждодневным становились лица молодых ребят – они были и роднее и ближе всех на свете. Никуда не деться… война… 
      

***

Меня Нюрка не пускала и даже запирала дверь, а я все равно улизнула. Обманом выбралась на нашу общую кухню, что бы поскорее набить живот свежесваренными щами с тушёнкой. Я так и бежала в легких туфельках по свежему снегу. И как ноги мерзли не заметила, и как лицо и уши щипал мороз тоже. До театра, благо, одна остановка на трамвае. До чего я странной, наверное, казалась людям. Но не было мне дела до людей. Я вся горела любовью. Такой необыкновенной страстью, которую проще назвать хотением. Ведь если не можешь прожить без человека ни единой минуты – это, наверное, и есть желание? Он ничего не знал о моей любви, мы и знакомы то были едва ли. Так – пару раз встретились в театральном буфете. И если бы не постановка «Вечно живые», я, возможно, так и прошла бы мимо своего этого счастья.
В этот период мне кажется, что я не просто актриса, прима. Я воображаю другое – сама судьба подтолкнула меня на эту тропу, чтобы я повстречалась с мужчиной своей мечты! Мне двадцать, я влюблена, я бесконечно влюблена и чего ещё желать – не знаю…
Ничего не желаю… лишь наслаждаюсь собой, да мучаюсь вечерами от неразделённости этого своего большого, могучего чувства. Он очень замкнутый – мой застенчивый герой. Про него Ахмадулина писала однажды:
«О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора…»
Мне и с Ахмадулиной познакомиться страшно хочется. Её я тоже перечитываю, хоть и реже Тушновой. Я даже адрес разузнала от одного своего знакомого поэта-песенника Беллы. Да вот только что я скажу ей при встрече? Здравствуйте, разрешите выразить вам признательность за Ваши великолепные стихи? Смешно. Адрес лежит в моей тумбочке, аккуратно свернутый.

Режиссер – тот самый – капризный, грозный очкарик – кричит и страшно волнуется по поводу шума за кулисами. Это мешает репетиции. Я понимаю – он гений – в душе очень благодарна ему за крошечную сцену в постановке. Мою мизансцену он разводит почти сорок минут, и я все меньше и меньше понимаю, что от меня требуется. Злюсь на себя – до чего же я бестолковая. На какое-то время забываю от досады про свою любовь. А потом, опомнившись, вдруг замечаю, что он стоит у правого портала кулисы и внимательно наблюдает за мной. Совсем не по себе делается. В его присутствии я не то что бы играть – двигаться едва могу. Краснею, бледнее, немею – все разом.

- Уберите её со сцены, - кричит в итоге из черноты партера режиссер, - следующее действие!

Иду витиеватыми коридорами по тихому театру. Что-то около десяти вечера на часах. Все дальше удаляюсь от доносящихся на сцене голосов, всё глубже зарываюсь в свои переживания. И слезы – назойливые мухи – набухают на глазах и теперь, отделавшись окончательно от людей, я даю им волю. Никто ведь не увидит здесь, в тесных кулуарах.
Но вдруг слышу позади себя легкую поступь шагов. Соображаю – куда бы деться – некуда! Впереди дверной проем – выход на ярусы, а там куда? Не важно, - думаю, лишь бы успеть проскочить, а там на второй этаж – в репетиционный зал! Я прибавляю шаг и моментально оказываюсь в совершеннейшей темноте. Натыкаюсь на лестничные перила, пытаюсь вызволить себя туда, наверх! Делаю рывок, и в самый последний момент, перед появлением шагов мне удается прошмыгнуть в репзал. Очень осторожно. Стоя на цыпочках, словно боясь разбудить страшное чудовище, я прикрываю за собой дверь и прислушиваюсь. Шаги сначала постояли внизу, а затем направились в мою сторону…


***

В доме своих родителей я бываю крайне редко. Их давно нет в живых – мама работала сельской учительницей, а папа был военным – дослужился до полковника, вышел в отставку и забрал нас в сказочный город Ленинград. Все сложно. Замысловато. Мы жили с ним и без него. Вернее с ним без него. В периоды его службы он месяцами не появлялся дома. И я загодя готовилась к его приезду. Рисовала картинки разные, а когда подросла, научилась печь – всегда кашеварила шарлотку. Потом и вовсе стала большой и самостоятельной. Моя подростковая любовь к отцу напоминала соревнование. Только соперником была я сама. Все хотелось себя превозмочь прежнюю. Удивить отца. Сначала удивляла оценками. Потом мечтами о будущем. А перед самой смертью, в его последний день рождения вдруг сказала ему, что люблю очень. Сказала и сама не поняла – зачем это сделала. Испугалась жутко, засмущалась. Он ничего мне не ответил, даже не обнял – просто прислонил моё щупленькое тельце к своим губам и отправил спать. Вот таким я его и запомнила – своего папу. Его не стало в ночь на 17 февраля 1989 года. Обширный инфаркт. Для меня это было таким страшным откровением – смерть самого дорого и близкого человека. Три дня перед похоронами я крутилась вокруг гроба и мысленно старалась разбудить моментально меняющегося внешне человека. Ещё накануне он называл меня – старлей, а сегодня – в гробу. Гроб был большой, неуклюжий, как посудина. И я действительно не до конца осознавала в тот момент, что же такое произошло в моей жизни… Я старалась лишь быть с отцом до последнего даже в этом. Не отходила от гроба все это время и никогда не забуду с тех пор глухие удары молотка о гвозди, которые навсегда меня разлучили с ним. С тех пор много смертей было – перехоронила и родных и близких, а той глухости ударов – особенной, оглушительно-болезненной не забуду. Мамы не стало через десять лет. Я уже окончила институт к тому времени. Казалось, взрослая, молодая девушка, кое-чего повидавшая. А вдруг узнала о смерти матери из телеграммы: «Срочно в Питер, мамы больше нет. Тетя Галя» и…
Такой крошечной вдруг почувствовала себя. Такой маленькой, незащищённой девочкой. Я ехала в поезде и плакала всю доорогу так осознанно, так истово. Ведь больше никогда в жизни мне услышать голоса, не почувствовать руки Мамы. До чего страшно мне стало, до чего тоскливо. И все это время, пока я не вошла в нашу квартиру на пятом этаже, пока не осмелилась переступить порог той комнаты, в которой стоял гроб, пока не подошла так близко, что смогла различить бледные черты моей самой главной женщины на свете, я никак не могла поверить. Ведь все двадцать пять лет я прожила с осознанием – естественным осознанием – уж кто-кто, а мама всегда будет жить и непременно рядом…   
Я так плакала… я все время плакала. И с тех похорон не помню ничего… запах лекарств, реланиум, который мой родной старший брат Сашка – врач по образованию – колол мне, чтобы я забылась хоть ненадолго сном, и странные люди, которые не понимали меня, а все лезли со своими скорбными лицами, какими-то непонятными, дурацкими фразами, хмельными с поминок, назойливыми взглядами, в которых от сочувствия в итоге ничего не осталось – один животный интерес – вот и все, пожалуй…
А ещё помню, когда в церкви отпевали маму – я едва выдержала – стояла, а ноги подкашивались. И перед глазами круги расплывались. «Соберись, - говорю себе, - никогда больше с матерью так близко не постоишь…»

И все же, приезжая сюда, я никогда не вспоминаю прощальных дней. Я просто растворяюсь в этих пастельных интерьерах и высоких комнатах. Они год от года выцветают, но я не решаюсь сделать ремонта. И сдавать квартиру не решаюсь. Боюсь нарушить память… В этой квартире на Литейном не проходило моего детства, и юность-то здесь задержалась в мгновениях. Отдельная мебель, да моя комната – самая дальняя, после длинного коридора – налево – вот и все, пожалуй, что сегодня мне напомнит детство и отрочество.

И коль уж помятую сегодня о смерти близких мне людей, позволю ещё одну заметку себе…
В первые часы после смерти все кажется, будто человек не умер. Кажется, словно грудь его мерно поднимается и опускается, как при жизни от дыхания. И делается до того неуютно, до того в первые часы ты не приемлешь саму мысль о смерти, что подолгу всматриваешься в эту самую грудь, не моргая, чтобы удостовериться, наконец, - нет, - мертв безвозвратно…


***

Это были его шаги… Напугал он меня страшно в тот вечер. В тот поздний вечер мне казалось, что кроме нас в стенах огромного театра больше нет никого. Он нарочно проследил весь мой путь до самого репетиционного зала и, зная, что бежать мне больше некуда, долго выжидал момент нашей встречи за дверью, прежде чем войти - оттягивал удовольствие знакомства – теперь уже настоящего, кровного.
Вошёл тихо, прям, как я, на цыпочках и легонько позвал по имени…
И до того он был аккуратен в словах и жестах, что мне ничего не оставалось больше, как вступить на слабый просвет дежурного фонаря из-за массивной декорации…
- Здравствуйте…
- Можно на ты…, да и виделись мы с тобой уже сегодня…
- Да?
- Не помнишь? На сцене… Замечательный отрывок и сыграла замечательно…
- Да, ну брось… Он так кричал, думала – провалиться бы сейчас, исчезнуть насовсем, только по-настоящему…
- Он всегда кричит и на всех…
- На тебя не кричит…
- Ну, на меня… я для него дитя… Своего сына у него нет, так я вместо него… вот и носится со мной, как с писанной торбой…
- А тебе, похоже, нравится?
- Скорее удобно. Старик дает мне все для творчества и развития. Я актер. Без этого – пропаду!

Так и стоят его тогдашние слова в голове – без творчества и развития – пропаду…
В тот момент я поняла, что эти два понятия – самые ценные и самые главные для меня…
И я пошла слепо за этими словами. С того момента  моей жизни ориентирами стала не только любовь. Я вдруг поняла, что любить – это значит всегда находить во всем и всему развитие. Быть столь же активной, стремящийся к новой вершине. А иначе – увядание и гибель…

Впрочем, в тот вечер, я менее философствовала.
Предмет моей любви между тем бесцеремонно прошёл в зал, но не стал подходить ко мне. Расположился на одном из стульев поодаль и стал задавать разные вопросы. А я отвечала. Гнала испуг и пыталась быть отвязной и уверенной. И вскоре общность тем и интересов увлекла меня настолько, что боязнь отступила и вот я уже спорю во всю о Достоевском. Наперебой привожу аргументы и вообще – веду себя абсолютно иначе, нежели на сцене. По-прежнему, мне немного неловко от этого острого взгляда – юного и в то же время зрелого. Но мне приятно, что он слушает меня с интересом и продолжает задавать вопросы о моём прошлом и религиозных взглядах, о том, где учусь и как меня занесло в театр.

Я бреду домой пешком. И сейчас чувствую холод по ногам да такой, что аж зубы стучат. До закрытия общежития четверть часа. Вот будет умора, если опоздаю – думаю про себя. Гоню эти мысли и тут же впускаю иные…
Зачем он шёл за мной? Чего хотел? Неужели недостаточно собеседниц?
Оля Кабо – красивая девушка – все время рядом с ним вьётся и, похоже, у них даже есть какие-то отношения. Во всяком случае она ни на шаг от него не отходит. Неужто плохая слушательница?
Хм…, - продолжаю я рассуждать…, - да и других рядом полно…
Нечего выдумывать…
Просто подвернулась я – вот и все. Единственная, кто не задействован был на репетиции… вернее, кого выгнали со сцены с позором!

Все эти мысли меня расстраивает окончательно. Когда я возвращаюсь в комнату – Нюрка давно спит. И это даже хорошо. Завтра у неё лекция первой парой – значит, нагоняй отложится до позднего вечера… и может, и вовсе пронесет…
   

 ***

Мне нравится моя проза – мой слог – такой запутанный и замысловатый – непонятный многим. Конечно, стихи мне удаются лучше, чем проза, однако тут уж ничего не попишешь. Но больше всего мне удается музыка. Она – моя вторая кожа, природный дар. Я скрипачка и пианистка. В детстве страшно хотелось научиться всему этому. Я с первыми шагами ощущала в себе музыкальную породу – такую особенную. Склонную к депрессии. И музыка меня всегда окружала соответствующая – неторопливая, минорная. Рахманинова обожаю – его вокализ. Я лет в пять загорелась этим шедевром, с тех пор переслушала уйму вещей разных – от Моцарта до Гершвена, а Рахманинов звучит и звучит в моей жизни красной нитью поныне. Не объяснить – откуда во мне такая тяга к этой мелодии. И вот странное дело – сколько лет слушаю её – все никак не могу запомнить рисунка мелодии. Её сюжетные повороты, темы, подтемы… одно время специально хотела выучить это произведение – даже ноты добыла в библиотеке ленинградской. Отксерокопировала. Но лень, как говорила моя мама – вперед меня родилась. Так что до сих пор пожелтевшие листочки из детства лежат аккуратно в синей папочке в квартире родителей на Литейном…
Петь я научилась раньше, чем говорить. До сих пор помню первый романс, который лился из меня полуторогодовалой:
«На заре ты её не буди, на заре она сладко так спит…»
Все сразу все поняли. А бабушка назвала меня артисткой и долго мяла в своих крутых объятиях.  У неё были большие крючковатые пальцы, и дыхание было наполнено густой примесью табака. Все оттого, что она нюхала его беспрестанно.

… А поцеловал меня Солодовников в первый раз – в театре. За семь минут до начала премьерного показа «Вечно живые». Толи от массового волнения, переполнявшего всех нас горячим возбуждением и особенной радостью цвета «на пределе», толи от каких ещё чувств. Было темно за кулисами. Спектакль начинался с черного портала сцены, где в перспективе в последствие появляются двое – Борис и Вероника – Белка… Стою я, проговариваю свой крошечный монолог, а Ромка вдруг вырастает из под земли прямо передо мной, я чуть не закричала от неожиданности. Он так близко подошел ко мне и пока нас никто не мог увидеть, наклонился и поцеловал у кончика губ.
Смотрю на него глазами ошалевшими и не знаю – толи пощёчину залепить, толи обрадоваться и обнять крепко-крепко. Так проходит секунд тридцать. Пока наше уединение не нарушает Рая – она же Вероника… 
И я смотрю, как дура, то на неё, то на него. А она, видимо почувствовав своим женским нутром эту зависшую сгустившуюся энергию, спешит поскорее убраться от нас в соседнюю кулису. Нас разделяет черная мантия декорации и густая чернота, к которой, впрочем, глаза почти привыкли. Я вижу его глубокие выразительные черты лица, густо подведённые гримом, и не сразу понимаю – об этом моменте и именно об этом человеке я мечтала всю свою жизнь...


***

На похоронах своего первого мужа я не плакала. Я знала, что он умрет. Должно быть, кощунственно звучит, но это правда. Ещё всегда знала, что мужей у меня будет четверо. Не плакала оттого, что, во-первых, заранее готовила себя – Вадим умирал почти полгода от рака желудка. Последние три месяца стали пыткой для нас обоих – тогда-то все слезы и были выплаканы. Под конец мы оба молились о скором конце этих мученичеств. Не знаю другого слова. И состоянию своему на тот момент определения подобрать не могу. Это особого рода бессилие – смотреть на угасание близкого тебе человека и не имет возможность ни помочь, ни облегчить его учесть.
От этого брака у меня родилась малышка Оливия. Сейчас она учится в Лондоне – жаль, что редко видимся. Но я сама настояла в свое время на этом. Странный стереотип – образование – залог успеха. Да, нет же – просто проходной билет. Должно быть в человеке и что-то ещё, внутреннее, глубокое, романистическое, если хотите. Счастье – это когда эпопея внутри и снаружи у тебя творится. Война и мир… И вовсе с образованием это не связано. Я-то вот стала писательницей… Это, конечно, близко к международной лингвистике (иронично), но в сущности, сколько пишущих людей, имеющих возможность неплохо зарабатывать за счет своего таланта далеки в этом от дипломной специальности, а сколько талантливых людей, не получивших образование вовсе? И что? – неплохо себе справляются…
Но поддавшись этому странному стереотипу, я сама же загнала свою малютку к черту на рога. Туманный Альбион, понимаешь ли! Ей там нравится. И нам обеим в общем-то спокойно. Мы и ладим-то оттого, что видимся два раза в год – на Рождественский и летний уик-энды… Толкнуть дочь в Европу помог Вадим. Он сам – дипломат и посол доброй воли в странах Дальнего Востока. Иногда из семейных альбомов я выуживаю его, ещё живого и такого желанного рядом с видными политическими деятелями эпохи нашей здешней перестройки. Мне было 26, когда я встретила его в нотариальной конторе на Тверском бульваре. Он был невозможно красив. Пижонист. В джинсе, но не в какой-нибудь, а настоящей, американской. Дурацкой шляпе и синем плаще. Любовалась на него, ка на елку новогоднюю. Он почувствовал этот мой навязчивый взгляд затылком. И потому как обернулся и посмотрел на меня – внимательно, по-доброму, даже по-отечески, я поняла – к чему мне все моё нестерпимое прошлое со всеми его ранениями и несовершенствами?
… А, во-вторых… - это, пожалуй, сдерживало меня от слез сильнее прочего… - Вадим буквально приказал мне улыбаться. Я и улыбалась. И на похоронах, и на поминках… и все дни после… и на людях, и наедине…


***

Мы целовались, как заведённые. Моя первая любовь – самая талантливая выходка всей моей жизни. Сколько мужчин прошло через судьбу, а отчаянного, не побоюсь этого слова – мальчишку – Ромку Солодовникова – помню в самых откровенных деталях.
Постель смятая, небрежно скомканное одеяло валяется на полу – оно ни к чему нам – жарко в его квартире. До того жарко, что я то и дело пью из его огромного бокала минеральную воду. Мне и трагично и радостно. Пока темно и пока он спит – реву украдкой – тихо-тихо. А с рассветом – щурюсь зимнему солнцу и расправляю своё юное тело в его крутых сильных объятиях. Мы переплетены телами и душами. И не понять – где кончается и начинается каждый из нас. Он во сне прижимает меня крепче к своей загорелой коже, и я стараюсь – помогаю изо всех сил ему слиться с собой, нарушить все законы физического противления и обнаружить в нас диффузию.
Нам суждено расстаться уже в марте, а пока январь. И мне поскорее хочется очутиться на морозном воздухе, чтобы идти по разбуженной Москве и улыбаться встречным прохожим, чтобы и им досталась крупица моего потаенного счастья…

***

А в университете зимняя сессия. И я сдаю её всего лишь с одной четверкой по научному коммунизму. Я так ничего и не поняла из этого курса, но страшно горда собой. Из сорока человек нас, получивших «хорошо» и «отлично» - семеро. С Нюркой мы заходим в бистро и заказываем самое вкусное и самое дорогое пирожное. Вот умора, - думаю, - столько волнения не испытывала, сдавая специальность, а тут какой-то коммунизм научный – и как выжатый лимон. Потом бегу на телеграф и шлю привет маме – в трубку, что есть силы, стараюсь перекричать помехи и людской гомон, который доносится в кабинку даже из-за закрытой двери. Приехать не обещаю – дела… Но рада слышать, страшно соскучилась – ля-ля – фа-фа…
А вечером, как гром среди ясного неба – к нам в комнату вбегает староста и с порога взволнованно и скорбно повествует: уволили преподавателя Любовь Алексеевну Сергиевскую!
Как так? Почему?
Ничего не понимаю! Ещё на прошлой неделе она принимала у нас экзамены и ведь лучше неё курс синтаксиса никто не прочитает в жизни! Она – любимица курса – яркая, бесконечная, широкая, как большущий подарок под Новый год – всегда заражала нас, вечно жующих, полуголодных, ленивых и растекающихся во все стороны студентов. И эта улыбка, которой было довольно, чтобы в аудитории воцарилась моментальная особенная тишина, и эта манера читать лекцию – совсем не по-научному, но так просто, доходчиво, неназойливо, вызывая всякий раз нас на диалог, а порой и спор, а порой и сомнение… Сомнение мы всегда делили поровну, оттого и любили её, что с нами она была – отчаянной девчонкой, совсем, как мы…
И я, всегда ратовавшая за справедливость, намереваюсь завтра же разобраться во всем!
А назавтра мы всем курсом уже строчим петицию в ректорат. Вмиг собираем полтинник подписей и шлём официальную просьбу от курса – вернуть Сергиевскую…
Что тут началось!
Я рассказываю Ромке взахлеб о каше, которую мы заварили на факультете,  в перерыве между репетицией и вечерним спектаклем, а сама сгораю от страха. Ведь если начнут разбираться всерьёз – активистов отчислят и дело с концом. Конечно, ещё отыскать надо этих самых активистов. Ребята не сдадут – прикроют! Мы одна большая семья и я ни в ком не сомневаюсь. Но все же волнительно как-то…
- Затейники, - смеётся Солодовников и наливает мне крутой крепости чай…, - Тебе сколько сахара?
- Три ложки…, нет – четыре… Я сегодня страшно переволновалась! Представляешь, стою перед ректором – смелая, гордая и речь толкаю, мол, так и так – верните и все! Лучше Сергиевской предмет никто никогда не вдолбит в наши головы. А ректор строгая – сидит, слушает внимательно… Ой…, что теперь с нами будет?
- Конфеты будешь?
- Ну, Ром…, какие конфеты?! – кипячусь я ещё больше…
- Ну, успокойся…, потаскают вас по кабинетам разным и на этом все и закончится…
- А если нет?
- Если б – да как бы… Ты обедала?
- Нет…  да ну тебя…

И он снова липнет ко мне, назойливо, упруго целует в бровь и в лоб, и я чувствую его серебристое дыхание. Ну и как прикажете злиться на него в этом положении?

- Я бы детей от тебя родила…, - вдруг круто сворачиваю я прежнюю тему, не готовая ни злиться, ни продолжать начатое… 
- Пей чай…, - улыбается он мне широко и душевно в ответ…, - Тебе ещё самой взрослеть и взрослеть, активистка…

Сергиевскую не вернули на наш курс, зато к концу года вернули в университет. Мне не суждено было рассказать об этой крошечной победе Солодовникову – он уже был свободен и от меня, и от суеты со мной связанной…             

   

***

После Первой любви я недоверчиво относилась и к людям и к их намерениям в отношении меня. Всё ждала подвоха, двойного умысла в их внимании. Поклонников у меня всегда было предостаточно. Но год за годом откладывалось моё странное одиночество. Оно зрело, готовое разорваться во мне оглушительным криком. И я кричала. По ночам. Тихо и беззвучно, в немой искоме, широко открыв рот и захлёбываясь в собственных слезах. До того во мне была потребность обрести заново любовь. До того я нуждалась  ней и ни в чем большем. По началу, страдала по Солодовникову. Мне все казалось, что откроется дверь, и он войдет, как ни в чем не бывало в мой дом и сядет рядом, и будет говорить спокойно и открыто, как у нас это всегда бывало по вечерам… Но спустя пару лет это ожидание уступило место ожиданию вообще. Я готовила себя к встрече с любовью, я боготворила её в себе, вынашивала навязчивой идеей в своем мозгу, как ребёнка, который глубоко при смерти, но должен жить… До того порой не верилось, что полюблю ещё хоть однажды, что полюбит и кто-то в ответ… Ждала чистый лист внутри. Чтобы смело и уверенно нарисовать картины будущего счастья.
Я стала потрясающей истеричкой. Доведённая до душевной анорексии, изголодавшаяся, я вдруг отзывалась на всякого человека недоверчивым и чопорным недоумением.
И стоял декабрь. И надежда обрести личное счастье меня покинула. Я уже и свыклась окончательно с таким положением вещей, готовая с головой уйти в очередную сессию.
А Женька обрушился на меня вдруг, как лавина… Так же губительно и безнадёжно. И плевать ему было и на мои опасения, и на мои принципы. Я была сражена! Его юностью и, главное – упорством, с которым он ухаживал за мной – такой уставшей, разуверившейся во всём и в каждом за последние годы безлюбия.
О таких встречах говорят – судьба! Но даже сейчас, почти двадцать пять лет спустя я не могу с точностью ответить – осчастливил ли меня его приход или погубил. Женька всегда был и уже теперь будет! С того дня нашей встречи мы больше никогда друг друга не теряли, но и вместе не были ни разу… Не стали ни парой, ни семьёй. Всегда были любовниками и верными друзьями. Дружба наша загадочная, потому что всегда таилась то от моих мужей, то от детей, а то и просто от общественных пересуд. И даже сейчас Женька и звонит и пишет, едва ли не каждый день. И иногда по пятницам я сбегаю в его просторное жилище и воображаю, будто мне 22… 

Им суждено было встретиться
В начале полуночи, вторника.
Мягкий свет озарял край лестницы,
Морозом кутая дворника –

Начала я тогда новый сборник зная теперь, что только ему писала и стихи и песни до и буду писать после…    

      
***

Я продолжаю свои размышления о Веронике. Как жаль, что о личной жизни поэтессы сохранилось так мало сведений – зато о многом, с ней связанном, я могу пофантазировать сама. Я пытаюсь представить себе её голос. Даже отдельные строчки мне хочется прочитать её интонацией и её манерой. Мне думается, голос у Вероники был густой, немного хрипловатый и весёлый на верхушках. И стихи она свои прочитала бы словно между прочим, непременно стоя у окна или сидя на крыльце загородного дома… Ведь у неё же был загородный дом? До того странное ощущение её голоса сейчас во мне! Так бывает с отдельными людьми, которые даруются тебе в награду или наказание самой судьбой… Ты слышишь их мысли о тебе. И все в тебе самом стремиться к такому же мысленному ответу. И ты ведёшь диалог внутри себя и слышишь мысли человека, как если бы он сидел с тобой рядом… И тебе все созвучно. Тебе сопереживает и мысль и интонация, и каждое произнесенное слово – именно о твоём событии!
Женька нетерпеливо распахивает дверь в мою комнату, и я вздрагиваю от такого вторжения. Но он не позволяет мне рассердиться. Моментально пересекает пространство до кровати, где я удобно пристроилась в обнимку с книгами и портретами Тушновой разных лет и заключает в свой основательный плен. Стремиться и поцеловать, и обнять, и надышаться – все разом! Придавленная весом его тела, смотрю в его желтые глаза и проникаюсь вдруг этим спокойствием и уверенностью, которыми он преисполнен. И я, как Тушнова:

«А в лесу кричат кукушки,
обещают долгий век...
Мне не грустно
и не скучно,
я счастливый человек»
       
Стихи, строки, словоформы – я вся наполнена ими, я в особенный восторг прихожу, когда свои личные переживания вдруг угадываю в ком-то ещё, в чьём-то творческом или каком-либо ином воплощении. Это значит, схожу с ума не единожды – в смысле – не в одиночку. Это значит – кто-то и до меня был столь же смертельно болен жизнью. Этот вирус дает обострения в периоды великих потрясений. И я готова не знать лекарства, а хворать этими вспышками, пока не устанет сердце. 
И уже громоздятся в моей голове иные рифмы. Рождается ответ… как бы мне хотелось показать свои стихи Ей… мы бы наперебой читали друг другу заметки о моментах, когда были счастливы и когда терпели:

«…А пока ты рядом, и внезапно я
Провожаю взглядом все тревоги дня,
Сохранить пытаюсь миг святой любви,
Мне не жалко сердца – пользуйся, бери…»

Женька уводит меня в город. Но не в тот город, который так наполнен декабрьской прохладой и суетой завершающегося дня. Мы долго едим с ним вместе в автобусе, и окончательно упавшие сумерки встречают нас у ворот городского кладбища. Здесь спокойствие и тишина. Он проводит меня по густой роще и там впереди уже виднеются хмурые надгробия. Мы идём, держа друг друга за руки, и он тихо рассказывает мне о своих дневных подвигах. Женька – музыкант. Очень талантливый пианист. В будущем, конечно, но уже сейчас в нем столько от гения. В консерватории, где он учится на курсе ему нет равных… во всяком случае так кажется мне… Иногда он приводит меня в какой-нибудь класс и играет произведения собственного сочинения… А я могу бесконечно его слушать… как и россказни о пустом и незначительном из дня минувшего…
Здесь похоронен его друг – утонул четыре года назад. Женька часто про него вспоминает с особенной тоской. И мне становится жаль его в такие моменты.
Я не могу удержаться и сидя на могиле парня, тихонько пою… о чем? О любви, конечно… и Женька слушает внимательно, немного хмуря лоб… А я пою…

«Я мечтала о морях и кораллах…, я поесть хотела суп черепаший… Я шагнула на корабль, а кораблик – оказался лишь газетой вчерашней…»


А потом он целует меня в той самой роще. Прижав плотно к ветвистому дереву, он целует так, словно искушённый любовник неопытную барышню – с силой, со звериным напором, с наслаждением. И что такого он нашёл во мне? И где была моя голова, когда его – девятнадцатилетнего мальчишку я впустила впервые на порог своей жизни? Мне скоро двадцать пять… и эта колоссальная разницах в годах меня не то чтобы смущает – она напрочь не укладывается в моей голове… Но этот бескрайней романтизм, сошедший ко мне из дивных романов Джейн Остин – меня давно подкупил… я сражена….
Он приучает меня к богу. Он заставляет меня думать о нём. Думать о том, что выше меня, что во много больше, чем просто я, что во многом предопределяет меня. вечерами мы обычно гуляем по городу или сидим на его тесной кухне, и чуть тише, чем обычно, ведём разговор обо всем на свете. Я открываю совершенно по-новому рядом с ним окружающий мир. Мы ведаем все слов, все языки, ибо говорим на одном языке душ. Его свет проникает в меня и мне хочется плакать. Плакать и не таиться своих слёз. Я не страшусь его, но глубокое уважение рождает во мне робость.
Он держит мою ладонь в своих руках и читает линии моей судьбы. Его знание – знание детского впечатления – глубокое, сильное, могучее. Юный рассудок меня обескураживает и ставит в совершенный тупик. Я не чувствую нашей разницы в годах (И вот уже словно мне 19…).
Я принимаю его тихий, мягкий свет. Покорно я вбираю его волю и спокойствие. Мне не страшно подчиниться ребёнку. Впервые в жизни мне просто подвластен покой – истинный, чистый, не омраченный моей печалью, моим смятением, моей утратой. Я не страшусь себя, и, лишь, быть может, иногда мне страшно становится за него самого. Его Бог становится моим Богом. Впервые за долгие годы и в моей душе находится место свету и Богу. Мы словно долго ждали этой встречи, а встретившись – начали доверять, как дети, с первой безмолвной минуты жизни и диалога наших взглядов. Как странно всё это. Мы отыскали Бога!
Маленький принц сошёл со страниц сказки и повел меня сквозь мрак. Я чувствую его ладонь. Я чувствую его свет…
 


***

Странная судьба у меня… я давно заметила две вещи… Во-первых, я посланник, а не послание… Прихожу к людям и меняю в их жизни все неправильное и напускное. Расставляю по местам все недочеты и ухожу… Не для отношений я, в общем, создана…
А, во-вторых, фатальный я человек во всех смыслах… сжигаю всё под корень… и никак мне не удается сдержать в себе этот огонь…
И как тут не страдать по любви, когда все эти истины в голове моей оседают и ночами не дают уснуть. Чувствую себя изувеченной, ущербной…
Ну, и что, что посланник? Неужели для посланника счастье не предусмотрено на Земле?
И я пишу… стихи и прозу… потому что нет сил держать в себе первородное одиночество, когда и к людям стремишься и не можешь с ними, потому что не их ты племени, не человек вовсе, недостойный их, чтобы насовсем…


***

Дни уже остывали потихоньку, пододвигая неумолимо приближение осени. Хотя днём, по-прежнему, все ещё было знойно, по вечерам вкрадывалась в эту истому осенняя прохлада. Она любила приходить неожиданно, проводя по обнажённым ногам своим дыханием. Сентябрьское солнце отдавало своё последнее тепло. Такой осени в моей жизни ещё не было. Я жила распахнутой грудью. Движение вокруг и во мне самой, и всё, к чему прикасалась моя рука приходило в состояние полета. Я не задерживал взгляда на предметах, в магазинах подолгу не выбирала одежды, в косметике была умерена, в еде неприхотлива. Засыпала под утро, просыпалась часом позже. Одним словом, ничего не отвлекало меня от жизни в этот период. Всё чаще и чаще я представляла себе картину из уже столь близкого и столь далекого прошлого. Вот я стою  под пристальным Женькиным взглядом, который отчего-то постоянно обо мне думал. Уверенность в том, что о тебе думают, ни на секунду не покидала меня зимой. Невидимые нити протянули мы между собой. И теперь можно было убежать на самый край земли и при этом остро чувствовать присутствие другого рядом. Каждую ночь глаза Женьки смотрели сквозь мрак моей комнаты. Каждую ночь, его голос так звонко раздавался сквозь сон. Впрочем, ответов на многочисленные вопросы по-прежнему не было. Только эта сцена всё никак не давала мне покоя тогда, не дает и сейчас. Вот я стою прямо под пристальным взглядом сумасшедшего мальчишки. Вот стоит сказать что-то крайне значимое… Но вместо этого… Я лишь целую его в лоб так по-взрослому, что холодеет внутри от той степени предельной осмысленности и тихо шепчу: тебе пора… Ничего не остаётся. Лишь выжженная земля.
Но Женька ютился рядом и вовсе не казался мне опаленным. Так в чем же дело? Я искренне пыталась разобраться в противоречивости собственного мира. Мы были вместе почти год. Но что-то терзало меня теперь. Я невозможно любила его. Я так привязалась к его израненному миру, что позабыла обо всем на свете. Тушнову теперь перечитывала реже – лишь для подтверждения собственного счастья. А оно у меня было, впервые в жизни – моё, весомое, даже осязаемое по ночам! Но в чем подвох?


***

И вот я и на пороге диплома. И радостно мне и грустно. И я даже благодарна незаконченной работе за возможность оттянуть себя в студенчестве… Три месяца до защиты. Я отодвинула Женьку в сторону и попросила паузу. Она и ему была на пользу – у меня диплом, а у него сессия. Он перестал быть для меня зримым. И я моментально почувствовала недостаток. Но стиснув зубы, вернулась к своей давней подруге.
Открыла сборник стихов и образы посыпались один за другим, один за другим…

Все в доме пасмурно и ветхо,
Скрипят ступени, мох в пазах...
А за окном – рассвет и ветка
В аквамариновых слезах.

А за окном кричат вороны,
И страшно яркая трава,
И погромыхиванье грома,
Как будто валятся дрова.

Смотрю в окно, от счастья плача,
И, полусонная еще,
Щекою чувствую горячей
Твое прохладное плечо...

Но ты в другом, далеком доме
И даже в городе другом.
Чужие властные ладони
Лежат на сердце дорогом.

...А это все - и час рассвета,
И сад, поющий под дождем, -
Я просто выдумала это,
Чтобы побыть с тобой вдвоем.

Она его увидела вдруг… и я это представила… Сашку Яшина – видного поэта, мужчину, который непременно сделает её счастливой… Так ей подумалось…  И дернул же черт остаться на этом литературном вечера. И он там был. Немного выпил, захмелел – смотрел отвязно, рвано…
И она не удержалась. Прошла мимо, нарочно, потому что понравился он ей. И он шёл за ней следом до самого подъезда. И очутившись на улице, позвал по имени…

- Вероника Михайловна?
- Да-да…, - не оборачиваясь, остановилась и процитировала наизусть:

Думалось, всё навечно,
Как воздух, вода, свет:
Веры её беспечной,
Силы её сердечной
Хватит на сотню лет. 

И он помолчал и спросил после:

- Это Ваши?
- Нет… Ваши…
- Ошибаетесь, Вероника Михайловна, не писал ничего подобного!
- Так напишите…

Они не расставались с той минуты до самой её смерти… но и вместе не были никогда… и все мучительнее ей было день за днём разделять его с той, законной, с другой… Встречались тайно… в чужих городах, в крошечных гостиницах… а иногда отправлялись в лес на электричке… и бродили, и слушали, как шелестит запоздалая осень листами желтыми. Ночевали иногда в охотничьих домиках…, чем не счастье?

Сто часов счастья...
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой
Намывала, собирала любовно, неутомимо,

По крупице, по капле,

По искре, по блестке,
Создавала его из тумана и дыма,
Принимала в подарок
От каждой звезды и березки...

И когда возвращались в сонную Москву, он все просил выходить за две-три остановки, чтобы их не видели вместе…
Я вдруг думаю о ней, как о себе… Сама не понимаю этой странной жалости… Этой странной тоски по чему-то. Пока не ведомому… Ведь мне-то сравнивать не с чем…
А она вечеров, должно быть, боялась особенно… в такие моменты – вечера – самые лютые враги… мне так кажется…
И она безмолвно встречала его в своей квартире и наливала тарелку глубокую супа… И радовалась тому, что он жив и жив с ней рядом. Они читали друг друга вслух. Чем не счастье? А в одиннадцать вечера он покидал её дом, гонимый долгом и обстоятельствами… и она оставалась ждать…

Я спрыгнула со своей кровати, на которой так и сидела, под впечатлением от аквамариновых слез на той самой ветке. Моя фантазия давно дорисовала все необходимое в этой истории. И я, пожалуй, знала, что напишу в заключении. Но ещё в моей голове сейчас толпились строчки, и я судорожно искала чистый лист бумаги и ручку, чтобы поскорее записать, пока не вылетело вон…:

Ботинки у двери отныне не станут горячим предлогом
За окнами дождь, рассвет чуть коснулся ладони…
И даже сквозь сон заметное только лишь Богом,
Движение шага в прямом направлении боли…

Ушел навсегда, никогда не вернется, не вспомнит,
Сквозь сон я так остро вдруг чувствую физику тихого шага,
И песни куплет – на рояль вдруг мелодия ноты уронит…
Минуты займут положение гордого, строгого мага…

Пою… остановка в ночи у раскрытого настежь балкона,
Ничто на земле не воротит домой его больше,
Одиннадцать вечера – время остывшего стона…
Прямая у пульса черта – нет мелодии дольше…

И записала… и села и осмотрела своё жилище… Пять лет эта комната верно служила мне приютом. А теперь я совсем готова покинуть его. Вот только достучу на машинке все необходимо и соберу по чемоданам вещи… И снова мои мысли ускакали к Женьке… Неужели мы станем вместе жить? Уже через несколько месяцев мы будем почти семьёй… А там распишемся, окончательно решим жилищный вопрос… Неужели моя жажда любви утолена?
Нет ответа… Я сижу тихо-тихо на самом краешке стула… я выжидаю ответ, но он не приходит ко мне. И я думаю, что это тревожный знак… но гоню от себя подальше беспокойные мысли… да и что может случиться?
Жаль, Нюрки нет. Естфак снова переехал в свой корпус – ремонт завершён. И она упорхнула от меня, теперь тоже погруженная в диплом с головой. Мы редко видимся. На общим собраниях, да и то мельком. А мне не хватает её…


***

И вот я деловито вышагиваю по коридору издательства, а на встречу мне сам Булат Окуджава! Приземистый человек в шляпе и очках в черной оправе, повстречаться с которым здесь я никак не надеялась. И в эти сто метров, нас разделявших, уместились вдруг все познания его творчества – оказалось – знаю немало! Военная лирика меня всегда особенно привлекала. И любимым, по праву, стало: «По смоленским дорогам…». А, когда позднее стихотворение переросло в песню – слушала кассету до дефекта пленки. Одну лишь эту песню.
И вот он идёт мне навстречу – такой маститый и такой незаметный. И мне хочется сравнить его с архангелом. Мне даже чудится, словно он светится. И когда он проходит мимо и едва задевает меня плечом, я заражаюсь этим его светом. И долго стою в проходе, потрясенная близостью к такому большому поэту! Такому большому человеку.
А он прошёл быстро – вышел весь из здания, не оставив даже напоминания. И для меня все пока в диковинку. Я ведь только начала издаваться. И по этим коридорам, можно сказать, впервые брожу. Моя первая книга – результат годового труда – роман. Я и название ему придумала соответствующее своим творческим мукам – «Радость и горе бумажного сердца». Он, конечно же, о любви и ещё немного обо мне… Но обо мне самая малость. Редакторские правки получила. Теперь с кипой листов мчусь в отдел печати. Меня заверили, что вещь не лишена даровитости. Но слишком уж много там личного отношения. И я ещё две недели после редакторской рецензии кроила своё детище ножом и иглами. В итоге от пятисот страниц осталось чуть больше двухсот. Роман обещают печатать по частям в «Роман газете». В следующем месяце – первые 10 глав…
А вечером, дома, меня ожидает ещё одно приятное известие. Женьку, и ещё десяток студентов консы направляют с концертом в сицилийский пригород. Благотворительная акция неизлечимо больным детям. Что-то от Советского союза – с уважением и любовью.
Я, конечно, бесконечно рада и благодарна случаю. Оказаться сейчас за границей для меня – пока неслыханная дерзость. Но я достаточно перенесла за последние шесть лет. Неужто, не заслужила? Но не только об этом я думаю… Наконец-то представилась возможность с головой кого-то полюбить, не быть обременённой ничем иным, кроме литературы и писательства…
Вечер радостный и приятный. Теплый сентябрь на исходе. Мы в ожидании перемен погоды.
Я – молодой дипломированный специалист, который совершенно не собирается работать по специальности, который свой красный диплом забросил в один из многочисленных ящиков – авось не пригодится! И мне нормально! Родители беспокойно одолевают меня нравоучениями о важности труда и постоянного заработка… А я неустанно телеграфирую: «Я – писательница!». Ведь это тоже труд! Кто знает, чем отзовется в конкретно взятом человеке мои измышления на бумаге, мой опыт, моё выстраданное? А, может быть, я жизнь кому-нибудь спасу своими фантазиями? Я ведь и поныне воображаю. Но только видение моё стало более прозорливым что ли…
Я с каким-то неразгаданным волнением вдруг смотрю на Женьку – такого юного и беззаботного. И мне страшно, страшно, страшно!
А чего боюсь? Найти бы ответ, хотя бы на один из многочисленных вопросов, которые я вслух не могу даже оформить… Да и как придать сомнению и страху форму? Как выразить словом?


***

И вот мы на месте.
Мы обнимаем друг друга на пустынном перроне и оба ощущаем облегчение и восторг. Уж очень невероятной нам представляется эта поездка! Женька долго не отпускает моих рук.  Его не останавливает ни  ход времени, ни крепнувший с каждой минутой мороз. На дворе конец декабря! Пальцев мы оба давно уже не чувствуем, и на ресницах появилась белая снежная проседь. От остальных музыкантов мы нарочно отстали. Мы вообще решили поселиться отдельно. Сняли домик у местных жителей, благо кое какие деньги были у меня от публикации книги - без особенных удобств, но уютный. Нам многого и не требовалось. В хижине до нас никто постоянно не проживал. Она была, своего рода, перевалочным пунктом для всех путников, которые попадали в эту Богом забытую резервацию. Нам предстояло гостить здесь ровно неделю.
Я дождалась того уютного момента, кода ничто не отвлекало меня от любви! Женька уходил рано утром на репетицию. А в три часа начинался концерт. Всего их было запланировано пять.
Он подобрал добротную программу –  от Баха до Гершвена. А в конце непременно позволял себя импровизацию – на 10-15 минут. Это было время его полета – возможность впервые на большой публике исполнять свои сочинения. Он был невозможно рад этому. Все было сказочно. Мы оба это чувствовали. Во всём. В каждом нашем шаге и проявлении. Обстоятельства так подобрались, что в какой-то момент я отчетливо услышала в воздухе дребезжание струны нашего совместного существования. С каждым днём воздух наполнялся особенным зарядом и я уже не сомневалась – скоро всему придёт конец. Я пока не знала, что принесет но вый этап. Но в его приходе – уже не сомневалась. Струна готова была лопнуть в любую минуту…
Я гнала дурные мысли, увлекая себя в бытовые радости. Ещё никогда создание уюта не приносило мне такого удовольствия. Да я никогда этим и не занималась, в общем-то… а тут взялась! Играла отчаянно в себя взрослую: приготовление обеда и поддержание чистоты, под вечер – легкий полдник и немного мечты у окна. Живописность местечка отличалась особенной скудностью. Но живописность в скудности и холодности производили впечатление сказочного места. В этой части населённого пункта редко можно было встретить людей. И здесь не беспокоил транспорт. Жилище располагалось у самого подножия вулкана Этна. Сицилийские панорамы были подёрнуты голубой дымкой, а холмистая местность едва была различима в туманной завесе. Туман рассеивался к полудню и тогда кристальная серость местечка разбавлялась влагой или морозом. В последний день перед отъездом небо расчистилось и холодный желтый, лишённый тепла, но дарящий радостное настроение, потерялся в долине. И тогда я подумала о том, что для полного ощущения отчужденности не хватает прогулки. Долгой прогулки – молчаливой и размеренной. И мы гуляли. Гуляли до полуночи. Под кристальным небом и кленами цвета роковой страсти. Лес дарил особенный запах и открывал чудный вид на озеро, о существовании которого раньше мы и не подозревали. И это особенное произношение, секрет которого не разгадать ни за что, и французский язык, который проявлялся в забытых словах… Пейзажи смешивались в единый портрет, в рисунок, который природа больше никогда не воссоздаст. Ничего этого мы не забудем уже никогда…   
И вернувшись домой, мы не зажигали света… Долго целовались в тесном холе, оставляя за собой ворохи одежды,  потом добрались до кровати и вдруг замерли, соприкоснувшись в темноте носами.

- Ты чего? – спросил он меня…
- Я тебя очень сильно люблю…
- Я тоже тебя люблю…
- Нет, ты не понял… когда-то мне тоже было девятнадцать. И я тоже была влюблена впервые и безнадёжно! – я собралась с мыслями и завершила свою тираду, -  Ты просто знай, что я буду очень стараться сохранить тебя. Что бы ни случилось. Верь мне.
- А хочешь – переезжай ко мне насовсем…?
- С ума спятил? Я не могу. Я должна появиться в Ленинграде. Я у родителей не была Бог знает сколько, они ждут меня…
- Можешь! Ну, правда…
- Я так боюсь и сама не знаю чего… Только не спрашивай меня сейчас ни о чем…
- Не бойся. Завтра мы возвращаемся в Россию, я обязательно познакомлю тебя с родителями…
- Не надо... Их я боюсь ещё больше чем тебя...
- Глупая… моя мама очень добрая…
- На фотографиях она производит строгое впечатление… позволь мне ещё чуть-чуть потянуть время…
- Мы с ней иногда допоздна говорим о всяких пустяках… Потом засыпаем вместе… Строгость обманчива. Мама очень нежная. Они с отцом не всегда ладят. Но я всегда чувствовал потребность в ней больше, чем в папе. И мы с детства были очень близки. Всегда и во всем…

Я немного отстраняюсь от его рук... Меня охладила какая-то растерянность от столь исповедальной сокровенности.  Присев на край кровати, я следила за непогодой… 

- Что с тобой? – об крепко обнял меня сзади и положил свой подбородок мне на плечо…
- Ничего. Ты так поэтичен… - я осторожно  попыталась высвободиться из его рук, головой отыскала свою подушку и попыталась прогнать тяжелые мысли, которые не просто вертелись в моей голове. Они громогласно пели гимны!
- Эй, не убегай от меня…
- Я не убегаю, я с тобой… Я просто никогда не испытывал таких чувств к своим родителям... У меня не было возможности так говорить и так чувствовать. Мне всегда приходилось отстаивать свою самость, свои мир, обороняться от них. И я и свои таланты всегда вынуждена была защищать, как ребёнка беспомощного…  Мои родители очень критически подходили и к моему воспитанию, и к моей жизни. В последние годы мы и вовсе живем в разных городах, изредка общаемся… Теперь после окончания университета понимаю – надо возвращаться… А внутри все протестует и им, и родному дому… Запуталась я, в общем вся… И ведь, знаешь,  я вроде стараюсь себя не жалеть…, а такое вдруг внутри меня бессилие появляется. И ко всему отвращение. И нет мне нигде места, и везде я лишняя… Я даже не знаю, кем быть хочу – чем заниматься… Мне твердят со всем сторон, мол, поиск себя… Да только не найти мне уже, наверное… просто посланник… ни для дел и не для людей… Для баланса какого-то земного. Всё мучаюсь, все себя на жилы вытягиваю. И ведь даже, когда все хорошо – мне непременно плохо. Потому что сидит во мне какой-то странный метроном и отмеряет степень вселенского негодования. И я чувствую, что все внутри меня противится внешнему миру. Я чужая! Чужая…
- Иди ко мне…, - он крепко прижал его к своей груди…, - ты не чужая…, ты моя… Хочу глаза твои видеть, повернись… не плач…

Я и не заметила, как заплакала. Меня на слезу пробить – много ума не надо… сама без особенных стараний захожусь таким ревом. Неловко развернулась в этих упругих руках и долго лежала молча, изредка всхлипывая своей попытке для себя, прежде всего, в слова оформить внутреннее метание, стараясь рассмотреть рисунок песочных кошачьих глаза…, стараясь прогнать желание новых слез и беспокойство. 

А потом мы вернулись в Россию и я ещё в самолете уловила в себе это дотошное несправедливое подозрение – все будет иначе…  Позади осталась незабываемая неделя – чудесный отпуск на Сицилии в разгар декабря. Странное время, - думала я тогда… Однажды мне бы хотелось вернуться в наш маленький домик у подножия Этны…


***

Мы всего лишь за неделю стали друг другу чуждыми… Но он ещё звал меня в поездку к своим родителям… Я стремилась нагнать его прежнего. А он вдруг разом и повзрослел, и колючкам пообростал… куда что делось? Может все дело в том, что не время это для серьёзного – возраст 19 лет?
И смотрела на него спящего… а он все реже поворачивался ко мне спиной… а когда я легонько целовала эти родные лопатки – он весь щетинился ещё больше, нервничал…
А как-то вечером сказал просто – расстанемся мы…, дальше врозь…
Я и плакала, и умоляла, подозреваю, что наговорила ему в порыве много всего разного – теперь не припомнить подробностей… посуду била. Усталость от невозможности быть счастливой и неустроенности во всех отношениях меня доконали. А тут ещё потребовали денег больше, чем я рассчитывала за издание первой книги. И я сдалась. Просто и незатейливо. Пила до утра тяжёлый тошнотворный портвейн у подъезда. Где взяла – не помню. Помню, Женька меня затаскивал на пятый этаж квартиры, чуть ли не на плече, свесив головой вниз и ругал с такой особенной злостью.
Я уже знала, чем примирить нас хотя бы на время… расставания не избежать, так хоть отсрочу даты…
Подошла к нему на следующий день и прямо так и заявила: я согласна поехать к тебе домой и познакомиться с твоей семьёй…


***

Отсрочить расставание мне удалось на четыре месяца. Но весной мы в последний раз вместе ночевали в его квартире на пятом этаже… И я была уверена в своем уходе и он был уверен в этом расставании. Я вернулась в Ленинград, к родителям. Устроилась в школу. Да, под конец учебного года, завалилась в ГОРОНО и взмолилась о работе… Меня пристроили социальным работником с дальнейшей перспективой ставки словесника, но никак не раньше будущего учебного года. Зарплата, конечно, копеечная, но я вкалывала, как оголтелая, и, вскоре, от моей несчастной любви и следа не осталось. С наступлением летнего зноя, я внезапно столкнулась с Вадимом – своим первым мужем и завертелось! Надо же было такому случиться? В Москву приехала на три дня! И в той нотариальной конторе меня могло бы и не быть вовсе, если бы не баба Клава – моя хорошая приятельница ещё со студенчества (я у неё всегда останавливалась, когда приезжала в столицу…) – милейшая старушка решилась-таки продавать свою трёшку на Плющихе. Попросила заверить какие-то документы к нотариусу.
Судьба, наверное, не иначе… Мы поженились спустя полгода. И дочку свою я родила быстро. Хотя носила тяжело. И ведь не сказать, чтобы я испытывала к Вадиму то одержимое и все сметающее на своем пути чувство, которое ещё полгода назад меня связывало с Женькой, а шесть лет назад с первой любовь - Ромкой… Но с Вадимом мне было удивительно спокойно все эти годы. И никаких подспудных мыслей за 17 лет нашего замужества во мне не возникало ни разу. И он был таким основательным. И он позволял мне быть разной. И с ним я могла писать и разбираться в себе и своих чувствах. А это для меня было наиглавнейшим трудом! Я не бросала работу. Дочь подросла и с ней вместе я вернулась в Ленинград. Место в школе было, по-прежнему, моим и я, обуреваемая воспитанием своего собственного ребёнка, десятков чужих, классным руководством и заботами по дому – куралесила во всю. Первый год Вадим разрывался между Москвой и Ленинградом. Но потом был неотступен в своем желании перевезти нас к себе. Я не сопротивлялась. В первый класс мы отдали дочь в школу на Арбате. Престижный лицей №1234. И я была её главным блатом. Вернее, сначала-то, Вадим, которому достаточно было сделать единственный звонок куда следует, и место учителя русского языка принадлежало мне! А я уж не поскромничала.
Вадим искренне недоумевал – зачем мне работа? Но ведь должна же была я быть к чему-то годной. Детей я любила. И они меня, вроде как, тоже… Так что же мне – сидеть на шее мужа? Даром ли я столько лет училась? Нет, я была непреклонна. Писать мне теперь удавалось, правда, значительно реже. Я едва доползала до кровати по вечерам. И была страшно счастлива такому изматывающему графику, который сама себе и вменила в правило – единственно верное для меня... Уроки, кружки дочери, а по субботам – бассейн. Я погрязла в семейности и, пожалуй, была во многом  счастлива…      


***

Так продолжалось довольно-таки долго. Пока однажды я просто не взвыла! Мне некого было в том винить. Я же сама – мера всего! И Вадим лишь с укоризной посмотрел на меня измотанную, покрывшуюся дикой усталостью и с зарёванными глазами.
А мне было от чего реветь. Я взвалила на себе хитросплетения собственной судьбы, попытку её перехитрить, показать, что могу быть счастливой не смотря ни на что. Но сама же теперь отказывалась признавать, что счастлива! Спокойна? Да! Но не счастлива. Мне страшно не доставало внутреннего постоянства, удовлетворенности. Меня измотали ночные терзания! Все было и так и не так одновременно. Мне бы на остров, одной побыть…, - подумалось вдруг мне, слишком уж много я скопила вокруг себя информационных и житейских поводов… и решение вдруг пришло само собой, за ужином! А махну-ка я на пару-тройку недель в отпуск – на дачу к своему старшему двоюродному брату в Подмосковье! Дочь оставлю с Вадимом – она уже не маленькая… Да, и Тамара – наша домработница – без присмотра её не оставит…  пусть без меня поживут…
Вадим как-то просто отозвался на эту мою потребность. Мне и объяснять не пришлось ничего. За столь ёмким «устала» я разом укрыла и память о прошлом и чувства настоящие.
Стояла осень… такая мраморная, кристальная от влаги и редких дождей… но уже студёный воздух бродил по икрам, заставляя принаряжаться к погоде. И мои чувства походили на кленовый листок – во-первых, желтый и сухой, валяющийся у моих ног в сквере, во-вторых – такой же потрескавшийся и развалившийся на крошечные частички… Я прошла безжалостно по нему своей упругой поступью…


***


Это был октябрь…  Погостить к брату я отправилась не одна – прихватила свою подружку – Варю… Андрей – мой брат был порядком старше нас и, в отличие от меня, давно обзавелся семьей. На пятом году брака вместе с женой они перебрались в Подмосковье, построили свой дом и теперь готовились к новоселью. Одним словом, наш приезд оказался как нельзя кстати. Я – бойкая, гордая девица, на вокзале бросилась на шею брата со словами: «Дорогой, родной мой Андрюша… как же давно я тебя не видела. Говорят, ты приболел тут?»… «Кто говорит?» - шутя, усмехнулся Андрей, высвобождаясь из моих крутых объятий и, протягивая мне свою сильную, избитую мозолями руку…, - «Всё врут, подлые собаки – здоровье отменное! Дай Бог каждому…»
И мы ещё раз обнялись. Сели в машину и покатили на северо-восток. Дорога брала круто вниз, затем устремлялась вверх, потом вовсе начала петлять. Варя говорила без умолку о том, как рассталась со своим непутёвым женихом Володей, об окончании университета, о маме, которая передавала мне горячий привет. Мне и рассказывать ничего не пришлось о себе. Варя в минуту уложила повествование о моём замужестве, мечте стать художницей, последней публикации стихов в литературном альманахе. Я ничуть не расстроилась по этому поводу. Сидя на заднем сидении автомобиля, рассматривала пейзаж за окном. Он вовсе не был живописным. Но густое осеннее разнообразие цвета, причудливые полуобнажённые манекены высоченных лип, берёз, осин, ковер кленовых звезд под ногами, голубое, наливающееся свинцовостью небо – одним словом каждая примета осенней поры красила этот мир, лишённый сутолоки. Как давно мне хотелось распрощаться с беготнёй, запустить свои дела и пожить в деревне. И вот это время. Позади работа, горькие мысли о недостижимом и упущенном, период самобичевания, раздора с близкими, тихого, но не долгого пьянства, наконец. Тайком от мужа я пила последний месяц коньяк из его запасов. Да, впрочем, какое это пьянство – баловство…  Я правильно сделала, что набрала Андрея в тот вечер и без долгого предисловия выдала: «Приеду я к тебе… можно?»
Что он мне не откажет – я знала… Знала, что обрадуется моему визиту. Ведь и сам он ни раз приглашал пожить у себя. Варя не растерялась. Моментально собрала вещи и увязалась за мной, чертовка. Я не противилась. Во-первых, отказать лучшей подруге – не могла, во-вторых, ей тоже нужен был отдых. И в её жизни все было не сладко, хоть она и не показывала виду.
Андрей – добродушный, наивный человечище – не от своего возраста или роста, а от своего внутреннего убранства. Он старше меня на 20 лет – ему почти 50! Боже! Каким же почтенным мне сейчас представляется его возраст.
Редкий человек, пережив предательство ни раз и не два, относился бы к жизни так круто и с таким добром. Но им правила крайность. Он и сам не понимал этого противоречия. Но со стороны, порой, казалось, что бунтарская натура, грубый оскал на своё прошлое, на неудачи и, в то же время, вера в светлое в мире и в человеке, желание откопать из таких глубин этот свет, граничат с настоящим помешательством. Андрей с детства был особенным человеком. Ему выпало жить в эпоху голода в России интеллектуального, физического. А затем настало ещё более непонятное время – то настоящее, в котором каждый из нас барахтался никому не нужный, никем незамеченный. Вседозволенность его раздражала. Жить по совести сейчас не модно. Но по-другому не умел он …
Его жена – Наталья Ивановна – младшая дочь в своей семье, унаследовавшая любовь к труду и здравый смысл. В отличие от мужа она ничему не удивлялась, все принимала и всему могла найти разумное объяснение. Она напрочь была лишена тяги к философствованию, зато ей посчастливилось разделить путь гения. Глядя на них, я часто думала, что и мне хотелось бы служить вот так чьей-то гениальности. С тех пор, как они поженились, прошло почти двадцать лет. И теперь было видно, как семейная жизнь укрепила в ней мудрость, хитрость, женскую проницательность и умение управлять мужчиной. Умение управляться с таким сложным и запутанным человеком, как мой брат.
Машина круто свернула влево и резко притормозила перед воротами особняка. Нам навстречу с игривым лаем бежала огромная рыжая псина. Она виляла хвостом и подпрыгивала на своих сильных лапах. «Не укусит?» - спросила Варя…, «Может», - поразмыслив ответил Андрей, - «Но не должен… вас не тронет»…   
Собака бросалась на каждого из нас, желая обнять, совсем по-человечьи, желая прижаться к нам всем восторгом своей собачей души. Как тут не изумиться простоте зверя. Может быть, затем и посланы нам братья меньшие, чтобы хоть иногда мы понимали как проста эта жизнь и как просто радоваться ей и друг другу.
Нам предстояло познакомиться с его творением. Дом, который Андрей отстроил своими руками, был четырехэтажным строением с пятью комнатами, просторной кухней, мансардой и первым этажом, который хоть и не был достроен до конца, но уже служил для технических нужд – гаража, столярной мастерской и овощехранилища. «Как славно!» - щебетала Варя, когда мы проходили по второму этажу, отделанному полностью, с проведённым отоплением и светом. Здесь же каждый из нас смог выбрать понравившуюся ему комнату. Мне досталась угловая, большая спальня, в которой в дальнейшем должны были жить хозяева, Варя выбрала соседнюю гостиную. Как же она ликовала, обнаружив вкрученные в стену бра, громадный комод с зеркалом, в котором она умещалась практически в полный рост и чудеснейший осенний пейзаж из окна. Там, на перспективе выстроились золотистые верхушки леса, а чуть ближе поле, а совсем по соседству – дачи с их неспешной жизнью, струйкой дыма из  полинявшего костра, ленивыми котами и кошками.    
Андрей хоть и скромничал, но сквозила из него эта гордость и мальчишеский восторг. С какой неподдельной радостью показывал он нам и рассказывал о каждой полочке своего детища. Вот кухня. Шкафчики встроенной мебели сделаны его руками. В прошлом Андрей – первоклассный строитель. Теперь – измотанный жизнью человек с надорванной мечтой, нашедший успокоение в своей семье и этом доме. Как же я позавидовала ему вдруг на миг… стояла в дверном проеме и умилялась его наивным глазам…
Здесь все страдало с ним и сострадало ему. И выйдя в коридоре, прислушавшись, присмотревшись, можно было увидеть его чуть сгорбленный силуэт в тот или иной момент возведения этой махины. Здесь все дышало его прикосновением. Наташе выпала другая задача – вдохнуть жизнь. Когда-то они вместе тесали бревна, вместе поднимали их на верхотуру, а теперь она совершенно, по-женски, управлялась с декором и крошечными прелестями – будь то вазочка на кухонном столе или шкатулка в холе. 
- Пойдёмте ужинать, - поднявшись по крутой лестнице к нам, наверх, она сердито посмотрела на Андрея, - Чего ты девчонок держишь с дороги? Они ведь голодные, уставшие, пойдёмте, - обратилась Наталья уже к нам, - нечего тут стоять!
И она снова скрылась, плотно притворив дверь. Мы ещё какое-то время провели с Андреем в просторном холе, а он рассказывал и рассказывал, как хорошо живётся здесь летом, как привольно дышится осенью, как восхитительны здесь зимы и как нежны весны.
Ужин был отменным. Варя моментально нашла общий язык с хозяйкой дома, хотя до этого они не были знакомы знакомы. Мы же с Андреем, с детства тянувшиеся друг к другу, уединились на другом конце стола. Он обещал мне показать здешние места, сводить на пойму реки и гарантировал отдых. «Главное – не унывай, не падай духом» - повторял он, - «И Варьке скажи. Пусть не раскисает. Сил наберётесь, а там видно будет кем стать – кого любить»
Мне нравилось в Андрее ещё и то, что в отличие от всех прочих, он не занудствовал. С первой минуты он  дал то, о чем я его попросила, без лишних расспросов, без долгих пререканий – покой и возможность просто жить, не задумываясь о завтрашнем дне, не заботясь о пропитании и чувстве долга…
Как чуден был вечер. Свежий воздух становился студеным. Мы поплотнее натянули на себя ватники, расположившись в старых креслах на мансарде, наблюдая последние жилы закатного солнца. Мы много разговаривали, пили красное вино прямо из стаканов, и до того спокойно нам было вчетвером. Нет, ничего пока не происходило внутри. Просто от слов Андрея, от того приёма, который устроила для нас Наталья, от сытного ужина и ощущения природы становилось чуточку теплее.
- Погодите, вот я вас ещё с Захаром познакомлю – будет вам компания.
- Кто такой Захар, Андрей?  - поинтересовалась я…
- А это местный умелец. На все руки мастер - отличный парень. Добрый, складный. А уж, сколько анекдотов знает! Сирота вот только. После армии вернулся в деревню. Мать умерла к тому моменту, отца не было… но, ничего. У него роботы хватает. Своё хозяйство – куры, гуси, в том году лошадь купил, свой огород. В свободное время помогает местным – кому свет чинит, кому дрова рубит. Особенно много за это не берёт. Да и любят его в деревне за его нрав и за его сердечность… вот на этой неделе попросили его колодец выкопать в новой части деревни – это здесь, недалеко. Так что с мужиками со дня на день должны приступить…
- И, что ж, девушки у него нет? - оживилась Варя…
- А вот ты и будешь ему девушкой, - звонко рассмеялся Андрей своим мальчишеским, упругим смехом…
- Вот ещё…, счастья не видала…
Вскоре окончательно стемнело и мы разошлись по своим комнатам, готовиться ко сну. Весь мой провиант состоял из ноутбука, листов для акварели и пары книг, которые мне удалось прикупить прямо на Ленинградском вокзале. Из одежды – несколько сорочек и джинсы.


***

На другое утро мы проснулись после полудня. Погода за окном портилась. И вчерашние свинцовые облака обернулись тучами. Дождь то и дело накрапывал, похолодало, одним словом. Мне поскорее хотелось окунуться во все тяжкие деревенского быта. Вместе с Андреем мы целый день провозились с его старым трактором. А когда развалину удалось сдвинуть с места, начали грузить плодородный слой почвы в прицеп с тем, чтобы поскорее засыпать в огороде низину. Почва с трудом поддавалась лопате. Упрямые коренья и щебёнка то и дело стопорили работу. Вмиг на моих изнеженных ладонях появились первые следы труда. На тракторе-самоходке в этот день нам удалось перевезти два кубометра земли. Мы так лихо работали лопатами, что не заметили, как стало смеркаться. Когда же с землёй было покончено, мы, уставшие, но довольные собой вернулись на мансарду. Наталья и Варя торопились с ужином, и мы ещё какое-то время наблюдали за их природной суетливостью. А после прямо посреди огорода мы развели большой костер, куда отправились накопившийся за лето сухой мусор и извлеченные из земли коренья. Варя задумчиво глядела на огонь. Сидела, опершись подбородком о сложенные на коленях руки. И когда я осторожно набросила ей на плечи старую синтипоновую куртку и спросила, о чем её мысли, она ответила просто: «Думаю о Володе, как он там?»
Не было у меня ответа на простой вопрос. Да и как рассудить человеческую душу, пришитую к другой душе? Как ни крути, а их отношения продолжались больше пяти лет. Ещё на первом курсе университета Варя встретила Володю в библиотеке. И, по началу, считала его страшным выскочкой. Его отец – дипломат, мать всю жизнь просидела дома, создавая все удобства для своих мужчин. Там, на Котельнической набережной они прожили с `83 года. Живут и поныне. А однажды Варя прибежала ко мне и сообщила, что желает познакомить с парнем, которого, кажется, любит. Нет, не так… она не сказала прямо, мол, люблю. Что-то суетливо повторяла про кругозор, общительность, всё старалась убедить меня заочно в прелестях Володиного нрава. Ну, а мне-то что? Помню, спросила её только – уверена ли в чувствах? А она ничего не ответила мне, лишь пожала плечами. Да попросила не рассказывать пока маме, мало ли что? Я никогда не была против их дружбы. Володя действительно смышлёный парень моих лет, с множеством идей, задумок, но, как ни раз замечала сама Варя – непутёвый он какой-то. Нет в нем сноровки к делу. А в отношениях – нет отваги. Варе, так ведь, подавай пулеметную очередь, чтобы все в руках горело, чтобы ни единой минутки свободной не было. А Володя – человек мягкий, общительный, но не инициативный. Им и вместе тесно и врозь скучно. Как тут быть? Вот уже месяц почти длилось их обоюдное молчание.
Я сидела у распалённого костра и искоса поглядывала на подругу. Мне почему-то казалось, что все у них наладится. Эти мысли были и приятны мне и тягостны одновременно. В моей-то жизни счастливых моментов было не много. Не хуже Володи, бродила по миру не в силах ни с людьми сойтись, ни к делу себя пристроить. Мне все какой-то свободы не хватало, и такая щемящая тоска просыпалась во мне по вечерам. И сама не знала, по чему сердце так тосковало, по кому ли? Я искала себя на надломе понятий «надо», «обязана». А как оно надо – если и сама не знаешь, кто в этом мире, для чего живешь?
Огонь взрывался яркими крохотками и снова опадал. Влекомые порывом ветра, они взлетали на пару метров вверх, задорной россыпью, желая, должно быть, породниться со звёздами, но моментально гасли, оставляя в вечернем полудрёме стежки пепла. Время от времени горький дым набивался нам в глаза. Мы кашляли и вытирали слезы, прогоняя острую резь. Щеки приятно горели и иногда плавились кончики волос и брови. Я ощущала щекотливое покалывание у самых глаз. Губы становились приторно сухими, а наша одежда давно наполнялась знойным дыханием сгорающих поленьев.
А потом мы вновь принимались отламывать куски от чёрной буханки, макали их в соль и подсолнечное масло. Иногда насаживали хлеб на тоненькие ветви и жарили на огне до черной корки, а затем отправляли в рот. Каким же лакомством представлялся для нас этот хлеб недельной давности. Как он хрустел на зубах черными обуглешами, чуть горчил, но тут же перебивался солёным вкусом и густым масленичным ароматом.
Кто-то жалобно пел вдали. Играла гармонь. Где-то славили свадьбу.   
Наталья подошла к нам с пузатым тазиком, в котором на дне лежал мелкий картофель…
- Вот, осталось… испеките…
И я вдруг открыла для себя эту женщину по-иному. Несмотря на её бойкий нрав и мужицкий характер, несмотря на ту волю, с которой она тащила и работу, и хозяйство, таилось в ней что-то грустное, беспомощное. Словно она за столько лет давно привыкла быть той, кем являлась, а показать щемящее, что-то из далёкого ещё девичества, когда и не было в ней воспитано такого упорства выживать, уже и не умела. Позабыла как это делается… В свете костра её лицо казалось рзгоряченным. И я впервые увидела, как грустят её глаза. О чем думают? О ком вспоминают? А, может, просто устали за долгий день работы и теперь отдыхают, наслаждаясь теплым цветом огня?
Андрей сдержал своё обещание познакомить нас с Захаром. И лишь только сравнялось десять вечера, мы отправились к нему домой. Шли в темноте, ногами изучая рыхлый суглинок, вязкую мокрую траву и листы, сбирая обовью влагу остывающей земли.  Ноги моментально промокли и мы пару раз споткнулись в темноте обо что-то могучее, лежащее на нашем пути. И вскоре оказались у избы. Свет в обоих окнах горел, но никого не было видно. А спустя некоторое время мы услышали подле себя суровый голос.
- Пошла, ну…, - прокричал кто-то невдалеке, но в темноте разглядеть хозяина грубого понукания мы не сумели, - стерва, куда прёшь?!
Шаги всё приближались и вдруг прямо перед нами выросли двое… сначала большая пегая лошадь, которая моментально забеспокоившись, забила передними копытами, желая снести нас со своего пути, а вслед за ней молодой парень – детина 25-27 лет…, - Здравствуй, дядя Андрей!
- Здорово, коль не шутишь. Как поживаешь?
Оба, наконец-то, остановились и лошадь, уже не обращая на нас никакого внимания, опустила свою покатую шею в темноту и бархатными губами стала слышимо обдирать влажную невысокую траву, сочно чавкая и пережевывая.
- Да, как? Как обычно… Да, ты с гостями ко мне?
- С гостями, знакомься, Сестра моя вот…, а это подруга её…
- Дядя Андрей, дай загоню скотину, уж потом познакомимся. Вы проходите в дом, там открыто.
Варя вспыхнула всем своим естеством. Она не стала кривить душой. Захар понравился ей. Понравился как мужчина и как умелый хозяин. И если любви между ними и не приключилось бы никогда в жизни, то верная дружба завязалась с первом минуты. Захар был немногословным. Дородный, светловолосый, кучерявый парень, с мягкими чертами в лице, голубыми внимательными глазами, красивой улыбкой, большими сильными руками. Он был из тех людей, чья красота проявлялась не сразу. Постепенно, день за днём открывалось в этом неуклюжем, казалось бы, парне новое и новое чудесное. И дело было даже не во внешности. Скорее в манере. То бровь игриво вторит его словам, а глаза становятся удивительно новыми какими-то и не голубыми, а серыми, то голова наклонится причудливо, то рука неожиданно схватит сигарету таким манером, каким никто не курил до него и не закурит после. Молодость играла в нем могучим потоком, словно река по весне, сколотая льдами, готовая сломить их натиск, ломающая их…
- Ладно, молодёжь, вы тут оставайтесь, а я пойду, - засобирался внезапно Андрей, - назад дорогу, надеюсь, найдёте? Захар, завтра суббота, отложи-ка все дела, да пойдём с нами по грибы. Говорят, после дождей их много…
Брат ушел, а мы с Варей искоса любовались этим новым для нас экземпляром. В Москве таких и не встретишь. Все-то он может, все умеет. И все так складно в его жизни, так душевно, так основательно. Вот Захар несет дрова, в печи разводит огонь сразу, от одной искры, которая ударяется о пластичную бересту и мгновенно поджигает сначала тоненькие деревяшки, а затем и крупные поленья. Враз комната наполняется удивительным запахом печного горения, и я вспоминаю, как бабушка топила печь в далекой деревне. Как таким же особенным дымом щекочет ноздри наше с Варькой прошлое. Вот он выключает свет и мы так и сидим перед раскрытой пастью печки. Она громко трещит и иногда плюётся в нас углями. Падая на пол, они вскоре гаснут. Мы молчим, но нам и не хочется говорить. А потом пьём водку. Она горячая внутри нас становится. А мы вдруг ощущаем себя так хорошо от пары стопок, что, наверное, понимаем – рай – это не место, рай – это люди.
- Ты веришь в Бога, - спрашивает Варя внезапно…
- Верю, - отвечает Захар, не глядя на неё, но сразу, без лишних раздумий…, - И верю, что каждому своя судьба и свой срок…
Мы снова молчим. Что тут добавить?
Возвращаемся домой глубоко за полночь. Вдоволь наговорившись об армейской жизни, деревенских буднях, праздниках, о наших семьях. И уговариваемся о завтрашнем походе. Он не против. Вот только встать предстоит рано-рано.


***

Бунин, кажется, об этом лесе написал однажды: «Лес, точно терем расписной – зелёный, золотой, багряный…»
Влажно и дышится легко. Дурное настроение с самого утра – без причины, а, может, от недосыпа. Пробудились мы – ещё и восьми не было. Погрузили себя в старенький москвич, забрали Захара и прямиком отправились к берёзовой роще. Издали она казалась аккуратной. Но приблизившись, мы обнаружили заросли колючих кустарников, траву по пояс и пестрые кочки. Очень не хотелось нам ощущать влагу на этом остывшем воздухе, но вмиг капельки касались незащищённой кожи и мы с Варей ежились от промозглости, одетые не по погоде. Здесь нам удалось обнаружить лишь три подберёзовика.
Мы долго ехали по ухабистой дороге, тревожа устоявшиеся за ночь лужи, а потом свернули к солидному лесу, который пестрил непроходимой разномастной растительностью. Тут-то мы и разбрелись кто-куда. Изредка кричали имена друг друга и, получая ответ откуда-то издалека, спокойно продолжали собирать грибы. Признаться, эта была моя первая сознательная вылазка и весьма удачная. Уже вскоре моё ведро было до верху заполнено. Спустя пару часов дурное настроение сменилось спокойным. Тяжёлые мысли, оставшиеся ещё с вечера, опустились куда-то глубоко-глубоко. И мне вдруг захотелось обрадоваться столь простому времяпрепровождению.
Вскоре меня нагнал Андрей и до самого конца мы не выпускали друг друга из виду. У нас, наконец-то, появилась возможность освободиться от лишнего внимания и поговорить о своём…
Так…, беспредметный разговор, который грел душу. Дождь накрапывал, а мне в голову вдруг пришла мысль – как он одинок, мой брат… ведь он, как и я, не от мира сего, будет ощущать эту свою одиночность и отчуждённость даже в окружении близких и самых любящих его людей. Какой бы заботой не окружили его, каким бы вниманием не одарили – этого будет недостаточно, потому как пустота внутри – он и сам не понимал природы этой своей пустоты, - не восполнится присутствием людей. А скорее даже наоборот… и это постоянное клеймо «лишний человек» никогда не отпустит ни его, ни меня. А значит, нам суждено с ним до конца наших дней бродить и искать. Находить и снова отправляться в путь без истины, без приюта, без очага. Бесконечная дорога. Не найдётся на ней ни единого человека, способного разделить это наше страдание по чему-то утраченному, ещё в утробе. Нам одиноко даже наедине друг с другом. Несмотря на такую похожесть миров, несмотря на тягу к диалогу и совместному действию. Понимая друг друга без слов, общаясь одной лишь тишиной, мы не можем помочь друг другу. Хотя, возможно, мы и единственные друг у друга, осознающие всю колоссальность этой нескончаемой боли внутри, лекарство от которой – конец земного пути. Ибо в этом мире нас вряд ли что-то утешит… и сила наша, при всей внешней неприспособленности к быту и содержанию себя, кроется в мужестве осилить эту бесконечную дорогу. Я думала и думала об этом. Я никак не могла подобрать нужных слов, чтобы описать тоску и одиночество. Но, видимо, эти слова и сами по себе несут заряд нужного для понимания. Я вдруг поняла, как он беспомощен в приготовлении пищи, в поддержании порядка. Ничего, кроме обращения с деревом он не умеет по жизни, но ведь и в его душе зреет вера во что-то, что исцелит однажды, освободит. А, значит, есть надежда и для меня...
День выдался ленивым. Ведь кроме грибов, мы так ничем и не занимались больше. Прощаясь на этот раз с Захаром, мы спросили, есть ли в деревне лодки и пригласили покататься с нами, завтра. Он ответил, что есть. Рассказал про людей, у которых можно одолжить, уточнил то место, где река берёт удобный изгиб, но от прогулки отказался, сославшись на то, что с завтрашнего дня с мужиками он наконец-то примется копать колодец. Мы поблагодарили его за компанию и распрощались. 
Перед сном я долго сидела на мансарде в свете лампочки, свисающей на разноцветном проводе, пила вино и делала наброски карандашом для будущей картины. Передо мной стояла новенькая акварель, лежали кисти – от самой тоненькой до самой толстой, которой я вряд ли воспользуюсь. На рифлёной бумаге появился изгиб берёзы, пойма реки… и тут моё желание рисовать пропало. Я вернулась в дом, и, подходя к своей комнате услышала, как за приоткрытой дверью тихо плачет Варя. Я постояла какое-то время, мысленно разделяя её грусть, но так и не решилась на нежность…

***

Вода в октябре студеная – руки не терпят. Черного цвета горечи, почти полыни. Такого насыщенного, такого вязкого, плотного и солоноватого на вкус. Брызги из-под весел радостно разлетаются в разные стороны, тем более что и грести я совсем не умею. Солнечные желторотики проникают в каждую такую капельку, заряжая её цветом, заряжая её множеством разных цветов. Тихо кругом. Лес тугим объятием стоит вокруг реки и неспешное течение все же упрямо норовит отправить меня обратно к берегу, будто предчувствую мою неопытность. Варя задумчива, мечтательна. Расправленной ладошкой водит по водянистой ряби. Рука её аж покраснела от холода. Но ей так хочется доиграть эту сцену, подсмотренную в каком-то фильме, название которого уже не вспомнить. Она, как и я, с удовольствием переживает всю фатальность, всю трагичность нынешнего нашего положения…
Деревья изредка нарушают наше уединение. У них свой диалог с ветром и наше присутствием им не помеха. Понять языка нам не дано, а потому, они и не стесняются нас. Лишь иногда, кажется, что этот диалог тянется долго, и сегодня герои переживают не лучшие времена. Вот громко-громко зашелестела листва, полетели вниз оторвавшиеся листы и снова все стихло. Иссохшая трава по берегам ещё жива. У самых корней виднеется зеленая рубашка, из которой такая травинка появилась ещё по весне. Теперь она связывает нас с тем временем года. А, впрочем, с весны ничего и не осталось. Да и мы были другими.
- Поплыли к берегу? Что-то я замерзла…
- Ааа, - подначивает меня Варя…
Мы идём не спешно по деревне. Но в это время года здесь пустынно.
Дома исполняем привычные дела по хозяйству и лично я в восторге от этого незамысловатого труда. Колоть дрова мне нравится особенно. Ведь ничего, кроме размышления не остается. И у меня так ловко получается!
Вечером встречаем Захара. Он выглядит уставшим, немного рассказывает о работе, о том, как тяжело им даются метры будущего колодца. И мы пытаемся подбодрить его. А потом на пути нам попадается молодая женщина – Вера. Она не с нашей улицы, но частенько приходит к соседям за свежим молоком. Мы совсем недавно познакомились. Ей не больше тридцати и она ждёт ребёнка. Месяц седьмой, должно быть. Я останавливаюсь и ещё долго смотрю ей вслед – ей – деревенской бабе, которая с самого рождения впитывала уклад и нравы сельской жизни. Завидую ли я ей? Оцениваю ли до конца тяготу труда деревенских жителей? Верно ли представляю себе их жизнь?
Она идёт по длинной-длинной дороге. Одной рукой придерживает двухлитровую банку молока, другой – свой приличный живот. Я когда-то слышал, что это инстинктивный жест. И я вдруг припоминаю этот период своей жизни… И мне в очередной раз приятно смотреть на эту женщину. Так красива сейчас та, что готовится принести в мир новую жизнь. Мне кажется, что положение идёт всем без исключения. Роды красят женщину. Они придают лицу законченную женственность, зрелость и округлость. Удивительная физиологическая метаморфоза. А, может, так было лишь у меня?
Так проходят две недели. Немного труда. Немного отдыха. Немного акварели, стихов. Вечера у костра и деревенская хмарь. Спать хочется постоянно. Оттого непогода делает нас ещё более ленивыми.
Варя так сдружилась с Захаром, что уж и не знаю, как они будут расставаться. А ведь до нашего отъезда три дня. Нет, ничего не произошло и теперь внутри. Быть может, лишь отдохнули мы, поднабрались сил, готовые вернуться в городскую среду. Или, готовые остаться навечно здесь? Былое тревожит, не так остро, конечно… но есть какая-то сила, которая заставляет меня бояться вечеров в этом огромном доме.
Сегодня мы наблюдали за тем, как трудится Захар и ещё трое молодых ребят, имён которых мы не знаем. Он сам называет их по фамилии. Глубина у колодца приличная. Метров пятнадцать, не меньше. Через пару метров должна проступить вода. А пока следует позаботиться о бетонных кольца, которые возьмут её в плен. Три кольца уже на дне. Но что-то там не заладилось, и завтра их предстоит поднять. Уморённые работой, все трое не дождутся окончания.


***

Но утро приносит трагедию. Я просыпаюсь от торопливых Вариных шагов, бегущих по мансарде. Я понимаю – сейчас в этой комнате огласят ужасное. Воздух искрится крошечными вспышками зависшего напряжения. И меня трогает этот заряд неопрятным покалыванием… внутреннее я вся напрягаюсь и встречаю глаза подруги, готовая внимать самому страшному и самому невозможному…
- Захар погиб…, - тихо шепчет она, и я догоняю остатки этой исповеди одними лишь губами…
- Погиб… как погиб?
- Засыпало… в колодце… пять метров песка… сверху… там сейчас рабочие… откопать пытаются. Но песок постоянно осыпается, они не могут найти тело…, - Варя присаживается на самый край моей смятой кровати и не смотря на меня начинает тихо скулить. И руки у неё дрожат и по всему видно – это первая смерть в её жизни…
Мне не хочется приобщать себя к трагедии, я решаю пропустить её в себе лишь строкой, но вынуждена укрыть ревущую уже навзрыд своим крепким объятием…
- Его в десять засыпало…, а сейчас два часа дня! Понимаешь? Его могли спасти, если бы в первые пятнадцать минут откопали, а сейчас уже даже никто не торопится особо…
- Всё, успокойся…, его не вернуть уж…
- У меня всё на глазах случилось. Первая волна песка его по плечи завалила. Он закричал – помогите мне, вытащите меня! Так испуганно. И глаза его – я навсегда запомню этот взгляд. Он смотрит на меня, а пошевелиться не может!  Только кричит до хрипоты – вытащите меня отсюда! Помогите!
- Всё-все, тщщщщ…, - я вдруг представила себе всю эту картину и меня передернуло. Как бы я отреагировала, увидев такое? Свихнулась бы, наверное, разом, не иначе… А Варька молодец… Дотерпела до моего пробуждения… Да и сейчас проревется – будет молодцом!

Мы бредём по поселку на тот край, где в колодце засыпало человека. Нашего приятеля. Почти друга. Я дала себе слово – не впускать трагедию. А сейчас иду и боюсь за поворотом увидеть и толпу зевак, и спецтехнику, и людей в снаряжении. И внутри такое возбуждение нехорошее. Непогодит. Тучи висят низко и дождь то и дело накрапывает – отвратительный такой, колючий. Ветер сносит наши волосы из стороны в сторону и я кутаюсь потеплее в старую вязанную кофту… и ноги мои в высоких резиновых сапогах утопают в вязкой жиже.
Первое, что попадается на глаза – зелёный уазик-катафалк. Он стоит чуть в стороне.
Трагедия подбирается ко мне осторожно. Я чувствую её рядом. Она круги водит вокруг. А я гоню и мысли и, главное – чувства. Стараюсь припомнить стихотворение у Тушновой – всё-всё, до последней строчки, своё любимое. Оно в последних четверостишиях все время терялось в памяти. Но сегодня я упорно силюсь вызволить неподдающуюся память. И вот оно всплывает в моём мозгу и я на короткое время я спасена от дурного! Я наслаждаюсь негой строки…



Я давно спросить тебя хотела:
Разве ты совсем уже забыл,
Как любил мои глаза и тело,
Сердце и слова мои любил...

Я тогда была твоей отрадой,
А теперь душа твоя пуста.
Так однажды с бронзового сада
Облетает поутру листва.

Так снежинки-звездчатое чудо-
Тонким паром улетают ввысь.
Я ищу, ищу тебя повсюду,
Где же ты? откликнись, отзовись.

Как мне горько, странно, одиноко,
В темноту протянута рука.
Между нами пролегла широко
Жизни многоводная река.

Но сильна надежда в человеке,
Я ищу твой равнодушный взгляд.
Все таки мне верится, что реки
Могут поворачивать назад.

Я давно не вспоминала о ней – о своей забытой страннице – о Веронике. Несколько месяцев уже длилось моё молчание. Мы больше не переговаривались по ночам, не встречались во сне. И я потихоньку остывала от навязчивости её глаз и строк, хотя, по-прежнему, она была моим спасением в минуты особенного разочарования и отчаяния. Было в ней прекрасное особенное – превращать трагизм в светлый лёгкий уход. И о самом щемящем она писала щемящще просто и по-женски с отдачей. Но нельзя её было упрекнуть в чересчур накрученной строке, витиеватости, так свойственной Ахматовой…
Хотя и она мне до противного родственна и понятна. Но Ахматову мне всегда хотелось читать едва слышно в костеле. А Тушнову – на узких городских улочках и желательно не Москвы. Ленинград – подходил моему состоянию куда больше. Набережные придавали строкам особенный колорит. Особенно в дождь. Или ослепительное солнце после дождя…

… Тело ломит… и вот она приподнимается на одних локтях и смотрит на вошедших в палату мужчин…

- Вероничка, - широко улыбается тот, что посолиднее, в темно-коричневом костюме, несвежей рубашке и наспех повязанном галстуке. Это близкий друг – поэт Марк Соболь…
И тут же его жест опережает тот, что ещё минуту назад тушевался в его тени – Сашка Яшин…
Эту страсть не укрыть было. И как бы они ни таились, правда все равно всплыла бы, рано или поздно. И где-то в глубине души Вероника была несказанно счастлива тому, что рано. Хотелось ей верить – теперь уж точно все наладится… Вдруг Саша останется с ней… Это уж, конечно, невозможно – он женатый человек…, но мечтать никто не запретит по ночам, да и не докучала она никогда ему своими мечтами. Какой с неё спрос потому?
Марк хотел выкинуть какой-нибудь трюк. Но шутка получилась смазанной и вероника строго оборвала:
- Не надо шуток…
Злые антибиотики стягивали губи до немеющей боли. Болезнь предельно подступила к её телу. Осутулила, подогнала килограммы. Вероника была неузнаваемо-другой. С этой бледной мраморной кожей, цвета нездоровой серой земли, заострившимся подбородком и кончиком носа. Рак – не был для неё ударом, приговором. Всего этого она не испытывала. Просто отчего-то верить в любовь к человеку, который однажды все поймет, было заметно приятнее. В эту игру последние месяцы она играла наедине с собой.
- Отвернитесь, - скомандовала она…
И мужчины повернулись спинами к её изуродованному телу…
Она одевалась недолго. А вскоре тихо окликнула:
- Мальчики… 
И как же изумились эти двое, увидев перед собой внезапно красавицу, помолодевшую лет на двадцать! Улыбающаяся, с цветущими щеками, горделиво посаженным носом, четкой линией губ и бровей под огненно-рыжими прядями волос… И этот взгляд четкий, цепкий, чуть диковатый пристально наблюдал за недавними смельчаками и балагурами…
А они стояли, не готовые опомниться…
Яшин присел на стул и не проронил ни слова… А она говорила просто и думала просто…
И словно не было болезни… и она прежняя умерла, возможно, породнившись впервые со страшным диагнозом, тогда, на приеме у участкового, который безразлично посмотрел на листок с анализами и также безразлично закурил спертый больничный воздух – у вас рак…
А сейчас жила иная. И она чувствовала в себе иную статность и умудрённость.

В чем отказала я тебе,
скажи?
Ты целовать просил —
я целовала.
Ты лгать просил,—
как помнишь, и во лжи
ни разу я тебе не отказала.
Всегда была такая, как хотел:
Хотел — смеялась,
А хотел — молчала...
Но гибкости душевной есть предел,
И есть конец
у каждого начала.
Меня одну во всех грехах виня,
Все обсудив
И все обдумав трезво,
желаешь ты, чтоб не было меня...
Не беспокойся —
Я уже исчезла.

И она смотрела на него, как в последний раз. Но не для неё в последний… для него… 

… Тянуть больше нельзя. Я выныриваю из своих фантазий, потому что мы внезапно для меня – часть собравшихся зевак. Трагедия витает. И надо признаться, она давно во мне. Она слащаво расположилась где-то внизу живота и дрожит там особенной истомой. И не понять – отчего будоражит тело – от ветра или жалости…


***

Мы дежурили целый день. А тело достали лишь к полуночи. Крошечный по диаметру проем колодца превратился в огромный котлован – тридцать на двадцать метров в размахе и почти двадцать в глубину.
Два мощных светильника лучом скоблили настырную породу. Песок остывал и обрушивался снова и снова, пока внезапно лопаты не споткнулись о голову Захара…
И этот звук я запомнила на всю жизнь. Я зажмурилась и впервые за целый день впустила не только досаду внутрь, я впустила Страх… Он сковал моё тело необъятной силой. И я готова была разреветься, не в силах удерживать в себе это клокочущее давление изнутри на моё сердце и горло.       
Трагедия завораживала и ужасала. Смерть никогда ещё так близко  не касалась и меня напрямую. Я чувствовала её дыхание ноздрями. Ею было все здесь пропитано. И та земля, на которой я стояла, которая поглотила тело и не желала отпускать из своего песочного плена, и тот воздух, который дарил холодные струи дождя и осатанелого ветра,  и лица людей, что  попеременно выражали то скорбь, то серьёзное заинтересованное толи вникание, толи влечение к происходящему на дне котлована, то тупое созерцание, которое время от времени накрывало пеленой глаза, устающие смотреть в одну точку грязно-желтого дна. В этом и проявлялась завораживающая сила. Каждый разделял смерть и каждый страшился той бездны, на краю которой стоял. Страшилась и я. Внутреннее желая согреться, защититься от липкого навязчивого присутствия рока, судьбы, которые тоже стояли здесь в стороне, ни во что не вникая, ни чем не волнуя себя, а лишь спокойно и удовлетворенно улыбаясь содеянному, тем самым давая понять – жизнь человеческая – немощная песчинка в суровом лоне природы. И когда природа просыпается в своем страшном, недовольном, необузданном могуществе, нет от неё спасения, нет  укрытия. В борьбе с природой человек может лишь разгневать её, но не победить. Она ждёт. Она внемлет. Она размышляет. Она бродит особенными соками. Но когда просыпается, одной рукой своею она заносит власть для того, чтобы погубить глупцов, другой, чтобы похоронить в своём чреве…
Смерть – это явление, которое отражается в архивах. По естественным и неестественным причинам тело перестает функционировать. Я смотрела на дно. На то, как люди изо всех сил пытались докопаться до погребённого заживо человека и в голову приходили последние мысли умершего. Последние мгновения перед отречением от собственного дыхания, от биения могучего ритма сердца.
О чем он думал, когда груда песка увлекла его в самый эпицентр адища? – размышляла я… Испугался ли? Осознал ли свой последний миг жизни на земле? Сумел ли заплакать, вспотеть? Сумел ли издать вопль там, под землёй, набив глотку сыпучими кристаллами смерти? Сработал ли пресловутый инстинкт самосохранения, превратил ли мгновенно его, умирающего, из человека в зверя, что истово скребя пальцами пласты породы, до содранных в кровь ногтей, до изломанных костяшек пальцев силился выбраться, силился спастись? Вспомнил ли он молитву, вспомнил ли всю жизнь сызнова и каждого отдельного человека, которого когда либо любил или ненавидел, которого обидел вольно или невольно…  раскаялся ли? Успел ли?
И самое неподдающееся пока моему пониманию – в десять утра – его похоронило пластом породы, а ещё в девять он, наверняка умывался, брился, чистил зубы и готов завтрак и даже не подозревал – через какой-то час его не станет… Через час его сердце остановится в этой нелепой случайности жизненной иронии. И он мечтал, и он желал чего-то. А по ночам любил женщин…
И когда тело подняли и положили осторожно на край котлована, мне вдруг до того захотелось подойти и рассмотреть едва ли не под лупой черты лица Захара. Мне захотелось прикоснуться своей живой рукой и ощутить, возможно, тепло остывающей плоти. И мозгами я давно отписала себе – нет его… А хотелось задержать жизнь в этом предсмертном диалоге, вклиниться третьей в этот поединок…
Сегодня мой сон был долог и беспокоен. Но в конце дня я припомнила один эпизод, и, хотя и не была по своей природе суеверной, не верила в толкование сновидений, внезапно осознала символичность ночной картинки. Мне снился человек, с круглым лицом, с самодовольным выражением, глаз, с гладковыбритой головой. И там, во сне я точно знала – имя ему дьявол. Это было противостояние самой смерти. Меня – ей…  За простым физическим действием, сути которого я уже не могла вспомнить теперь, скрывалась битва со смертью. Последняя фраза из дрёма настигла меня, я пробудилась, но долго ещё слышалось отчетливое: «Смертию смерть поправ…». Там во сне, мне удалось победить смерть. Взамен, она забрала человека наяву…   

И  мы вернулись в начале второго полуночи. И все разошлись по своим комнатам, не ужиная. Уставшие смертельно, обеспокоенные, повидавшие за день…
Сначала я ворочалась в кровати, а потом, так и не заставив себя спать, подошла к окну и увидела прояснение – луну на черном лабиринте туч. И я долго смотрела на этот жёлтый глаз. А потом как разревелась – тихо-тихо, но от души! Я так не плакала никогда. И в этот пятнадцатиминутный тихий стон уместилась вся моя жизнь со всеми испытаниями. Страстями. Терзаниями и болями. Я вдруг на короткий момент поняла – какой я наисчастливейший безумец на свете! Ведь я просто жила! До того мне несказанно приятно стало от этого! Я жила! У меня билось сердце. Спокойно расправлялись в сонме уставшей груди легкие, светло делалось голове…
У меня подростала замечательная дочь. Я была не самой идеальной, но и не самой непутёвой женой своего самого любимого мужа. И я просто дышала. Смотрела на удивительную осеннюю ночь и имела возможность пока что быть поэтичной и писать о добром и человечном. И я до такой жажды вдруг полюбила в себе эту жизнь. Влюбилась в неё до озноба и фанатичного восторга в конечностях. Мне захотелось черпать её не просто ложками – половниками захотелось пить без остановок со всеми её потрясениями и несовпадениями, со всеми радостями и испытаниями. И я, впервые в жизни, возможно, говорила в ту ночь с Богом. И благодарила этот незнакомый мне, таинственный образ так искренно, что под конец без сил рухнула и уснула.
А на утро было солнце. Тихое, спокойное умиротворенное голубое небо. Прозрачная погода прогрелась бархатом прелой листвы. И я вдруг поняла – у природы свои понятия о добре и зле. И мне нужно было приехать именно сюда, увидеть именно это. События выстраивались в шеренгу стройного марша в моей голове и становились ключом к пониманию себя… своего смысла… смысл жизни – в самой жизни… я шла по влажной траве и счастливей меня человека на свете просто не было!

      
***

Я вспомнила вдруг беспечного мальчишку – из того моего знойного студенчества, ворвавшегося в мою жизнь беглым кочевым странником. Он всегда признавал за собой право похода. И всегда предельно честно говорил мне – не трусь, меня не будет рядом. Уже завтра, на рассвете я отправлюсь в другую страну. Я всегда забываю о нем… Должно быть, ему не выпало счастья принадлежать мне, а мне – ему. Но на короткий промежуток наши жизни были обречены любить. Мы были одногодками. Я помню лишь одну неделю этого безумного веселья, среди затяжной погруженности в себя. Я не воспринимала в нем мужчины, скорее он был моим спутником – своим парнем в доску. Оторвяга-пацанка, я, сбегала с ним с последних пар, желая вдохнуть запах апрельской Москвы, курсе на втором. Моя внутренняя природа всякий раз пускалась в загадочный спор со всем подряд на тот момент. И даже моя внешность никак не вписывалась в её стандарты. Вместо кед и драной джинсы на мне были модные батальоны, голубой плащ, строгая юбка-карандаш, туго обтягивающая ноги, щекотливо прикрывающая чашечки колен и накрахмаленная блуза… Все это так эффектно выделяло следы породной статности и сейчас бы сказали – секс-символ…, а тогда, я просто бредила Одри Хёпберн и её безупречным вкусом…
В общем, все это было так понамешано во мне, но, как ни странно, смешным не выглядело. Наверное, оттого, что и то, и другое и третье было мной. Я лишь перепрыгивала удачно из одной ипостаси в другую…
Смелая, дерзкая, нервная…, я наотрез отвергала прочность мира, желая поскорее расшатать его основы, насытиться свободой. Это был мой второй пубертат. Крошечный отрезок жизни, который стал промежуточным звеном между чересчур романтичной и излишне закрытой и «правильной». Не больше года мне потребовалось на это. Наверное, тогда-то я и ликовала в последний раз. Рисунки были яркими, водянистыми, стихи сильными, проза – о любви!

… Теперь на ветру я стою не моргая,
Не двигаясь больше, боюсь ошибиться,
Боюсь навсегда я с тобою проститься,
И меньше себя вдруг теперь понимаю.

Однажды придешь, будет дом наш разбужен
Шагами и голосом - я ожидаю…
И дух мой захватит, мы тихо по краю,
Пройдем, не касаясь руки – я-то знаю… 

И каждый завиток моей любимой, на тот момент Москвы, мне хотелось увидеть в особенном срезе. Литература уже захватила меня с головой. Но до Саган и Сартра мы пока не добрались, зато в изобилии было Возрождения и предромантизма. И мне все нравилось! Когда на экзамене по истории зарубежной литературы той весной профессор спросил меня в заключении, с чем я могла бы сравнить прослушанный курс, я, поразмыслив пару минут, ответила – он похож на одалиску, которая никогда не признается миру в своей порочности и мир никогда не узнает о её порочности, но те, кто разделят с ней ложе любви – никогда не забудут…
Я оттачивала искусство в себе. Разные его грани. Много пела, много писала, много читала, подолгу сидела за роялем, который присмотрела в малом зале консерватории – туда несколькими годами позже буду прибегать, ожидать Женьку; много наблюдала мир. Наблюдала с большим интересом, боясь пропустить детали. И, видимо, мальчишка с необычным именем Карстон был очень сопричастен мне в то время.
Он обладал жгучей еврейской привлекательностью, которая, впрочем, ещё не оформилась в зрелую мужскую, от которой перехватывало дыхание, и все беспрекословно сходили по нему с ума. А я считала его своим товарищем. И мне и в голову не могли прийти мысли о влечении, пока однажды он не выкинул финт. Да так огорошил меня, что я от потрясения ещё неделю оправлялась. Мне было до того хорошо с ним, что позже произошедшее вспоминалось мной, как эфемерное что-то, сказочное…
На улице Малая Грузинская в Москве стоит великолепный по своему архитектурному убранству костел - Приход Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Когда увидела впервые – обалдела. Раньше такое встречала лишь на фото. Представьте себе эпоху Гогю. Его Собор Парижской Богоматери – самое близкое определение, которым можно описать этот храм. Лепесток Франции посреди России. Нет, не стану описывать. С архитектурой не дружу, просто при возможности, непременно посетите это местечко…
Задрав голову, я стояла у ворот и смотрела ввысь. И шпили бешен острием подпирали небо. И своды храма громоздили на своих плечах мой восторг! Я готова была обнять эту махину! Никогда меня не впечатляли так постройки. А в эту влюбилась!
Карстон нагнал меня у ворот и легонько подтолкнул на территорию…
- А можно? – с опаской повернулась я к нему, обратившись шёпотом…
- Смелей, - он продолжал чудоковато описывать передо мной круги, мельтеша глазами и руками у меня перед лицом, а я – истинный созерцатель – потерялась в увиденном.
А потом мы резвились, как подростки, дорвавшиеся воли… давно я так не отпускала себя.
Смеялись, кричали, догоняя друг друга, а когда из апрельской прохлады попали внутрь, я притихла и увидела апартаменты Моего Бога. Чудно так стало. Мне не до веры было в студенческие годы. Но он всегда был со мной рядышком. Мой верный, совсем не божественный Бог. Лишённый излишней помпезности, всех этих бесконечно красивых легенд, обрядов. Для меня Бог никогда не обитал на страницах Библии. Он обитал в моём сердце и я говорила с ним, но не так, как говорят с Богом другие верующие. Я задавала вопрос и ждала ответ. И он другим голосом оседал внутри меня, я слышала течение мыслей, они формировали путь, по которому я шла и шла… И когда было особенно сложно, страшно, одиноко – я не просила его о помощи – я всегда знала – душевная боль – это бой с самим собой и в этой битве никто не помощник – ни земля ни небо – лишь твоя воля, собранная в кулак. Отчаяние и боль лучше всего переживать наедине с собой…
Я обижалась на Своего Бога так, как обижаются на лучших друзей, могла подолгу не навещать его, не разговаривать с ним, пока в какой-то момент не ощущала его присутствие рядом – мысли мои становились лёгкими, светлыми… и я шла мириться… как мирятся с друзьями – лучшими друзьями. Он для меня и человек и совесть. Я давным давно нарисовала его внешность и мне проще думать, что он обожает джинсы и клетчатую ковбойскую рубашку. Так мне проще отречься от всего и в то же время остаться наедине не с вымышленным бестелесным образом, а с вполне зримым, сидящим в моём любимом кресле и потягивающим горячий капучино по утрам. Мой Бог – он другой. Он ни разу не подвел меня. И хоть и нет в моей душе спокойствия, зато с его лёгкой руки – есть все остальное…

Я присела на скамью, как приседали герои иностранных фильмов и прислушалась. Но ничего не произошло. И Карстон, вдруг, снова сорвался с места и, плохо скрывая, своё пребывание здесь, сорвал меня к алтарю…
Я сопротивлялась и что-то шептала ему, боясь в любой момент быть застигнутой кем-либо врасплох. Но он оказался на удивление сильным юношей. Я сдалась….
Вот мы поднимаемся по какой-то лестнице все выше и выше… вот он распахивает люк, и в лицо ударяет свет и солнце… Всё происходит так стремительно, я только и успеваю набирать в лёгкие воздуха. А он тянет и тянет меня вверх за руку… 
Жмуримся  оба… и Карстен вытягивает меня чуть ли не силой на свежий воздух, прижимает к холодному кирпичу и целует. Мы сползаем по этой поверхности на мокрую крышу, и долго, полусидя, не можем отлепиться друг от друга. Наваждение какое-то!
И потом снова бежим! По извилистой крыше храма, размешивая бойкими шагами весенние лужицы, потом резко сворачиваем, и он в очередной раз перехватывает меня в полете и целует, целует… так нервно и безнадёжно, что мне кажется, что из его дыхания я состою вся. Мы шумно обрушиваемся сверху под своды храма, потом оглушённые грохотом собственных голосов – туда, к выходу…
Весна…
Я вдруг припоминаю её запах и вкус… и та весна навсегда во мне… перемешалась, перепуталась…
В электричке ноги стынут. Я прибываю на Ленинградский вокзал, переполненная спокойствием и правилами жизни, разбуженная воспоминаниями и той весной…
      
      
***

Ожерелье осени – зимняя прелюдия
Крыша в белой проседи – на ладонях люди.

А в ладонях россыпи – двух сердец осколки
Шепот снежной осени им теперь вдогонку.

Писала я, озадаченная собой нынешней. Вадим смотрел настороженно, обеспокоенно. Но мне не хотелось ему рассказывать о событиях последних недель, лишь подбивала строчки в новом сборнике…

Здесь глаза сомкнутые – исповедь тревоги, 
Тишина обутая в мысли о дороге.

Взгляд последний бросили – вектор одиночество.
На дорогах осени – гибели пророчество.

Гибели… гибели… - все крутилось на языке другое слово, а вышло – «гибели»… И я в очередной раз задумалась о извечном – как рождается рифма и как жить дальше?
Вадим потревожил меня в тот день после полдника. Вернулся с работы намного раньше обычного, чем крайне удивил.
Подойдя осторожно сзади, он обнял меня сидящую за своим письменным столом и припрятал своё дыхание в моих спутанных волосах.

- Пойдём куда-нибудь поужинаем сегодня?
- Не хочется…
- Может, пригласим гостей? Отметим твоё возвращение?
- Нет, тоже не надо… Вадим, ты ведь не будешь простив, если мы продадим нашу квартиру и купим чуть большую площадью?
- Хм, - задумался он  сел передо мной на корточки, положив властные ладони мне на колени…, - Что с тобой происходит? – после некоторого размышления спросил он…
- Я просто подумала о том, что мне не хватает студии – такой творческой лаборатории, в которой я могла бы быть полноправной хозяйкой… и ещё мне очень хотелось занять фотографией и живописью…
- Хорошо, - внезапно без всяческого уточнения согласился мой муж… Сталинка на Университетском подойдет?
- Что? Ты согласен?
- Да, почему бы и нет? Я сам думал о переезде. Всё думал когда, куда? Расширение, правда, в мои планы не входило, но… Ты не ответила всё же…
- А? – я никак не могла наглядеться на это благосклонное лицо. Налюбоваться им. Хотела прижаться к его щедрости и не знала какими частями тела это делают. Так необычно мне было сейчас смотреть на своего «нового» мужа. Такого впервые близкого мне, сопричастного мне…
- Что в твоей голове?

Вокал – моё второе ремесло,
А первое – тоска и одиночество…
Когда не будет на распутье лишних слов,
И сердце разобьётся о пророчества
Я буду петь бессоннице назло…


***

Квартира на Университетском была восхитительной! Темно-коричневый паркет и бежевые стены! И меня сразила панорама городского пейзажа за окном в моей самой настоящей мастерской – просторной комнате в дальней части квартиры с огромным эркером – полотном окна от пола до потолка. Мне всего хватало – и света и воздуха. И мои мысли уже дорисовали в пространстве рояль, холст и письменный стол с печатной машинкой «Ундервуд». Ей я обязана и вдохновением и почитанием. Но всё это позже, а пока я бродила по ста семидесяти квадратам счастья, подставляя ладони лучам декабрьского солнца, которое впервые за последние несколько недель поселилось в Москве. Вадим тоже бродил неподалеку. Нам приходилось устраивать перекличку, чтобы поделиться впечатлением от увиденного. А потом мы отыскали друг друга в будущей гостиной и взялись за руки. И в это момент я наконец-то доросла до понятия «люблю». Всё-всё я полюбила в нём. Мой муж оказался не таким уж и тихоней. За несколько лет нашего совместного существования я не разглядела в нем внутреннюю напористость и даже некую брутальность. Вадим смотрел на меня даже иначе. Или мне так казалось. И я с удивлением открывала в нём ранее упущенное – цвет глаз, рисунок бровей и замысловатые ямочки на щеках. Он был старше. Но я внезапно доросла до него и телом и мыслями. И поняла, что между нами сложились зрелые серьёзные отношения.
А потом мы забрали дочь из дома родителей Вадима и отправились в кофейню. 
Была суббота. И мы допоздна отмечали новую жизнь и строили планы, и ели мороженное столько, сколько хотелось, чем несказанно радовали Оливию – дочь уплетала его ложками, на зависть моему немного охмелевшему от усталости взгляду.

Мы переехали в двадцатых числах декабря. Это совпало с выходом в свет моего нового сборника стихов, который я отчего-то решила всецело посвятить своему прошлому. Моим мальчишка, в каждого из которых и по сей день, какая-то часть меня, была страстно влюблена.
Я уволилась из школы, решив отдать себя полностью творчеству и воспитанию дочери. Новый год мы встречали шумно, помпезно, с елкой, мандаринами и шампанским. Некоторых гостей я раньше видела лишь в программе «Время», с остальными вполне себе общалась до этого. После официальной части мы всей гурьбой выкатились в снежную Москву и ликовали под взрывы фейерверков и салютов до утра.

В моей студии красовался новенький рояль, отписанный Вадимом прямо Бельгии. Я подгоняла минуты, торопясь поскорее ощутить рассвет Нового года. Ничего не ожидая, ничего не предчувствую, лишь радуясь.
А в четыре часа утра, когда часть гостей стала расходиться по домам, шумно распихивая друг друга в нашем просторном холе, в моей квартире раздался звонок… Мне лишь несколько мгновений потребовалось для того, чтобы понять – год будет каким угодно, но точно не простым! Враз заглушив всю разгоряченную ватагу подвыпившей компании, Женька обрушился на меня лавиной своего могучего голоса. И я стояла, как дура, боясь нечаянного разоблачения! Боясь повстречать глаза Вадима в толпе прочих, боясь саму себя. Внезапно испугавшись дремавшего внутри чувства…


***

Было довольно тускло в моей комнате. И без того ленивые тяжёлые шторы в  этом мраке набухали и множились, представляли теперь замысловатые рисунки и открывались передо мной необычайными лабиринтами. Я долго притворялась, что сплю. Делала это осознанно в надежде продлить сновидение ещё хотя бы на несколько минут. Сна не было – я  ожидала сигнал будильника. Предательски он поднимал Вадима каждый рабочий день в половине седьмого утра…
Мучаясь этим предчувствием, я немного разлепила глаза и посмотрела на спящего мужа. Отчего-то мне захотелось, чтобы он принял решение за меня. Сделал что-нибудь такое, что бы избавило нас всех от этой дурацкой ситуации. Выключило моё прошлое. Мне хотелось рассказать ему о внезапном появлении Женьки в ту ночь. Однако всякий раз, когда доходило до дела – я пасовала. С тех пор не было такого дня, чтобы Женька не дал о себе знать. Как правило – телефонный звонок. Ничего существенного. Дежурные фразы ленивым тоном, чуть свысока, отбросив всякую вежливость, стремясь подчеркнуть независимость, холодность, даже некое снисхождение, что особенно задевало меня. И я старалась отвечать ему учтиво, но сурово. Миновали две недели – время, за которое не произошло ни единой встречи, но которое с каждым днём будоражило меня все больше и больше. Но ведь я не совершаю ничего предосудительного - так я утешала себя в конце каждой беседы... Расстояние теперь и впрямь было невыносимо вынести. Отчего-то становилось и тоскливо, и жутко, и противно. Я чувствовала себя страшной лицемеркой. И проклинала тот день, когда мне в голову пришла бредовая идея – уйти с работы. Ведь тогда не было бы у меня возможности отвечать на дурацкие телефонные звонки в отсутствии Вадима. Я уже, словно бы, ждала их. Момент между полуднем и пятнадцатью часами возбуждал во мне критические нотки тревоги.  Они множились и зрели день ото дня. И пока мне не дано было осознать главного – я стремительно лечу, только пока не знаю куда – вверх или вниз… Каждый день, как свежая петля, затягивал тугим узлом. Лавировать на уровне горизонта становилось сложнее и сложнее. И даже если внешне игралось полнейшее безразличие, внутренняя природа протестовала и билась осатанелым зверем.
Утро наливалось красками. Ночь разбавлялась лиловыми струями, которые протянулись нитями через весь город. Белёсые полутона властно выкрадывали мрачные трафареты. Светало. Стальные тучи нависли так низко, что с крыши нашей сталинки вполне можно было дотянуться ладонью до влажных залежей. Я выбралась из-под пухлого одеяла и стоя на просторной лоджии, представляла, как увлажняю свои ладони в этой облачной свинцовости. Влага из самого сонма небесного. И мысли мои носили влажные прохладные ощущения. В голове висела спокойная нега, такая прозрачная, что хотелось дремать у раскрытого неба, прямо стоя, не заботясь о подвиге жить, не неся ни за что ответственности. Если бы возможно было предпринять хотя бы крохотную попытку отключиться от этой волокиты, позабыть на миг о гнетущем и сделать всё столь простым, столь понятным, столь незамысловатым. Будильник наконец-то издал свой протяжный крик. От этого звука где-то внутри похолодело. Несколько лет к ряду маленький мерзавец возвращал нас к жизни. Невозможно было передать, как ненавистен был моим ушам этот писк.
… Я должна всё рассказать Вадиму… иначе просто сойду с ума… Отпрянув, как от кипятка, от самой себя, я долго не решалась получить внутреннюю поддержку на столь категоричную сентенцию, сквозь прозрачную тюль разглядывала его пробуждение и замыкалась все больше и больше…
Ну отчего никогда и ни при каких обстоятельствах невозможно моё счастье? Надежда теплилась в моей душе, но с каждым днём на неё я полагалась всё меньше и меньше.

Как обычно, я проводила Вадима до дверей и он без всякого вдохновения поцеловал меня прежде чем выйти из квартиры. Так было всегда. Ритуал длинною почти в пять лет…
А потом я направилась в спальню дочери, чтобы разбудить её в школу, а потом, выпроводив всех за порог я, кажется, сидела на полу в холе и долго плакала, потому что впервые в жизни действительно не знала, как поступить… Я любила Женьку всегда… и тогда и теперь… Но теперь я любила и Вадима… не так, как Женьку – другой, заботнической любовью, в которой было больше возвышенного и благородного. Но как отделить одно от другого? 


***

Эти дни давались тяжело. Состояние смущало погода. Она висела в воздухе то ленивыми хлопьями снега, то белесым подобием инея. Был четверг. И я совершенно наугад открыла почтовый ящик и крайне обрадовалась этому! На дне лежал белый конверт. И я сразу поняла от кого он, и внутреннее выругалась за подобную безответственную выходку, но тут же затаилась у лифта, настигнутая воспоминаниями…
Какой он сейчас – Женька? Прошло пять лет… он, должно быть, окончил консерваторию и стал великим пианистом… Он так мечтал объездить мир с сольной программой.
Мне до неприличия захотелось представить его внешность. Но в голове были лишь трафареты прошлого. И отчего-то наши дни у подножия Этны в особенности. Он был таким юным, таким загадочным…
В письме была всего лишь одна строчка…
Вечером Женька ждал меня в кофейне на Тверской…
Я сдалась…   


***

Мы моментально вливаемся в ликующую гущу майской демонстрацией, становясь частью большого города, превращаясь в бурлящий поток настроения и красок костюмов, лиц и флагов, людей – таких же, как и мы сами. Стоит пасмурное дождливое утро. И крошечные капли воды устремляются с огромный высоты прямо вниз, не боясь разбрызгать себя об асфальт и людей. Свежо и сыро. Пахнет дождём, глиной и седые облака космато развалились на северо-востоке – там ещё льёт во всю, но после ночной непогоды в городе стало проясняться. Лужи-великаны перегородили тротуары, но по ним никто не ходит. Все стремятся попасть в толпу, которая важно растянулась по широкому проспекту. 
По главной улице мы доходим  до большого перекрестка, обосабливаемся от толпы, останавливаемся на минуту затем, чтобы понаблюдать за людьми, и он восторженно вздыхает: «Как хорошо!»…
На лице его улыбка и он, отчего-то рад и этой непогоде, и этим людям, и этому городу. Его совершенно мальчишеский профиль, немного бледный, с проблесками молодой, едва заметной щетины, расправляется и он подставляет лицо липким каплям, ловит их языком и совершенно забавно жмурится от внезапного удовольствия и восторга. Я смеюсь  и смотрю на него так, словно мы только-только познакомились:
- Женька, прекрати!
Прижимаюсь к нему под руку и оба стоим и молча смотрим на движущуюся массу людей. Оба серьёзные, немного озябшие. Мои голубые, почти водянистые глаза смотрят внимательно, их едва задевает ветер, и я вдруг жмурюсь…
- В глаз попало что-то…
- Дай посмотрю…
- Нет, все, уже все… Женька, тебе пора, да?
- Уже пора, - отвечает он мне ни тихо – ни громко… и потом мы направляемся в переулок подальше от шума человеческих голосов. Какое-то время идем молча, потом негромко рассуждаем о музыке. Улица упирается в современный фасад высокого здания. Мы расстаёмся…
Мы перестали быть любовниками… Я так говорила тогда не по факту. По ощущению. Потому что и он, и я старательно прятали совместные ночевки в его крошечной однушке на Юго-западе от самих себя. Не потому что страшились разоблачения, а потому что каждый желал отвоевать друг у друга право на свободу и дозволенность не принадлежать чётким обязательствам…
Я даже не знаю, как называлось это наше общение. Иногда я приходила к нему и оставалась ночевать. Мы занималисья любовью, а утром расходились, а потому – это не дружба… Мы одолевали друг друга бесконечными телефонными звонками и порой мне казалось, что Вадим давно обо всем догадался… а потому  - это и не тоска…
Но отлепиться друг от друга нам, видимо, не суждено.
Я не спешила знакомить Женьку с дочерью и просила не появляться в моём дворе, хотя мы и жили по-соседству…
Мы просто не хотели отвыкать друг от друга, и я не могла ответить – изменился ли каждый из нас?
Нет, ну правда… Мне было тридцать… Вернее, тридцать два… он топтался на рубеже двадцати пяти… Конечно, менее приветлив был, но так и я – не девочка-студентка, восхищённо кивающая и глотающая каждое его слово… У меня свой багаж опыта, а он окончательно перестал страшиться быть собой со мной наедине. Просто жил, как хочет и позволял себе абсолютно всё. Иногда бывал до того груб, что я и впрямь начинала терзаться обидой, подсознательно примеряя на себя статус его жены…

… И всё же я люблю его – своего неуёмного мальчишку… И в моих мыслях он занимает видную полку… Он невозможно красив… был тогда… да и теперь – не плох собой… и в нашей жизни все по-прежнему сумбурно… Той весной я точно решила для себя – на прямой вопрос мужа дам прямой ответ…
Вот только Вадим не торопился с вопросами, а я терзалась виной. И к тому моменту уже было за что! 
Я много позже отыскала то слово, которое характеризовало наши отношения с Женькой тогда и теперь… - он нуждался и нуждается во мне…
Мы часто предавались размышлениям, в конце концов, именно я была той женщиной, к кому Женька всегда возвращался, несмотря на обилие прочих. Он был единственным мужчиной, которого я всю свою жизнь принимала и впускала не смотря ни на что… Именно мне он так сиротливо доверял моменты глубокой депрессии и великого восторга… В итоге я просто привыкла к мысли – он всегда будет…
Сейчас я даже шучу, что являюсь его пожизненной музой… но в каждой шутке, как известно, доля шутки…
Теперь-то я старуха – мне почти семьдесят… На что такая кляча может возбуждать? Разве что на рвотный рефлекс… Странное дело – это наше общение… Вроде уже и он не мальчик – а всё равно для меня он Женька… прежний, разный, странный и непостоянный.
На прошлой неделе спросила его – не хочет ли он перебраться жить в мою квартиру? И он ответил стойким отказом. Я и не сомневалась в нём. Так всегда было. Мы прожили странную избитую жизнь. И даже когда мои мужья покидали меня или этот мир – он не приближался ближе статуса «любовник». И он всегда уходил, и всегда возвращался спустя месяц или полгода. Порой это причиняло мне нестерпимое чувство досады. Мне непонятно было – отчего судьба играет со мной в эту странную игру. Ведь если двум людям не суждено быть вместе – почему бы их просто не развести по разным углам раз и навсегда? А если суждено – почему бы не позволить счастье?
Впрочем, с Женькой у меня всегда были идеальные отношения! Суть в том, что они были постоянными. И именно с ним наедине я чувствовала себя полностью защищённой, потому что всегда знала, чего ожидать за поворотом. И если он рядом больше месяца, значит грядёт великий раскол… а если его нет больше полугода – жди беды возвращения…
Но это теперь я преспокойно живу, когда и в отношениях-то не нуждаюсь уже…
А тогда – всё было кувырком…
Вадим был единственным мужчиной, которого в этой истории мне было по-настоящему жалко. Все годы нашей совместной жизни, а это почти двадцать лет! он ни разу не попытался проникнуть в тайны той другой меня, за что я крайне благодарна ему. Потому что не нашлось бы во мне всё равно слов, которые бы объяснили всю двусмысленность моего странного существования… и он, кстати, любил меня больше, чем я его… зато я его уважала с большей страстью, нежели Женьку и кого бы то ни было вообще… После смерти родителей – он заменил мне всех…
При нём я позволяла себе каприз творчества и затворничества. И он терпел. И моё отсутствие, и мои затяжные депрессии. Я ведь так и не научилась быть счастливой… возможно, и по сей день…

Нет смысла говорить, какой беспомощной идиоткой я чувствовала себя после его смерти… Улыбалась, конечно… но лишь потому, что обещала…


***

Я поступила во ВГИК сразу после возвращения Женьки – той же весной, одухотворённая сама не знаю чем. Шальная, безумная. В комиссию вступительную врезалась монологом Катюши Масловой. Да как бухнусь на колени в самый драматический момент. Я спустя пару дней страшно пожалела об этом, проснувшись по утру от невыносимой боли в суставах. Но тогда, стоя перед суровыми испытывающими масками моих будущих преподавателей, я ни о какой боли не думала. Странно даже – страха не было. Было до невозможности досадно, потому что смотрели они все на меня, как на одну среди прочих – десятков и сотен таких же девчонок. А я-то знала чего стою! А как же? Мне и играть особенно не пришлось – всё из жизни черпала… и ведь не девчонка я уже была… меня и взяли на курс лишь зацепившись за мою драматичность – яркую, загадочную, сильную… Она и меня всегда пугала эта лавина какой-то подводной жизни.
А вообще-то я по возрасту не проходила на актерское отделение. Мне сулили режиссуру и сценарный.
Годы обучения во ВГИКе запомнила, как период навсегда меня окрыливший и подорвавший. Жизнь распалась на моменты «до» и «после». Со второго курса меня забрали на главную роль в кино и я больше не принадлежала себе ни дня…

Мой старший брат – Сашка –натура странная, такая же замученная, творческая, как и я. Он и по сей день живет в Питере. А тогда я моталась к нему в Ленинград частенько. Никогда ни о чем не докладывала в подробностях, лишь молча ожидала его жалости к себе. Вот так странно и незатейливо. Ни в чем так не нуждалась никогда, как в жалости. Мне и любви всю свою жизнь хотелось в форме жалости. Откуда такая странная потребность, ведь у меня всегда и всего было довольно…

Сашка фотограф. Он закончил когда-то художественную школу, но в живописи не задержался. Свой первый «Зенит» приобрел на блошином рынке за страшные деньжищи, чем навлек на себя не малый гнев мамы. Первые фотографии посвятил городу. Так все, должно быть, делают. Ночами зависал в проявочной – под неё была переоборудована вторая ванная комната в нашей питерской квартире. А днём искал особенный кадр. Потратил на это долгих восемь лет. Однажды прилетел ко мне в Москву – я уже замужняя была, но жили на прежней квартире – там, на Арбате. Я открыла дверь и страшно удивилась и обрадовалась его появлению. А он проделал этот путь лишь затем, чтобы показать мне фотографию – одну единственную – черно-белую. Мать держала на руках новорожденного малыша. И в этой фотографии вся прелесть эволюции, законов природы и ещё Бог знает чего иного! До того я ощутила спокойствие перетекающее из этой незнакомки, передающееся и мне тоже! Своего детёныша она прижимала к сердцу таким широким, животным жестом, такой властной заботой. Я не могу и поныне найти слов, чтобы передать ту удивительную мудрость, которая сквозила между строк. И ребёнок у неё на руках так спокойно, так осмысленно предавался этой заботе, словно осознавал покров вселенской любви и преданности лишь его существованию. Я никогда не замечала всего этого раньше, даже когда Оливия была такой вот крошечной и беспомощной. Я проделывала все эти жесты механически, не давая себе труда оценить себя со стороны.

Ее зовут Лу,
Иногда по утру
Она, как и прочие дети
Порхает с цветка на цветок
И, знаете, я не солгу,
Назвав ее чудом –
Красивейшим чудом на свете…
Когда я смотрю на луну
Малышка по имени Лу
Во сне расправляет ладошки
И кажется, что понемножку
И я обретаю мечту.
Ее зовут Лу…
Она, поутру
Отчаянно радуясь лету,
Бежит мне навстречу с рассветом
В ладонях, и я не солгу,
Сказав, что ребенок желанный
Заполнил мою пустоту.
Дыхание тронет струну,
Когда на руках засыпает
Малышка по имени Лу,
Я словно себя обретаю,
С щеки утирая слезу…
Я знаю – мечта наяву… -
В кроватке сопит крошка Лу…   

Я посвятила это стихотворение своей дочери спустя много лет после её рождения и того фото моего брата. Поступив во ВГИК, я собрала вещи и на пару дней уехала к нему в Ленинград. Странная судьба. Я предчувствовала совсем не радость. И ощущала совсем не победу, не восторг. Мне казалось, что кто-то другой руководит моим телом и заставляет его поступать вопреки моему чувствованию. А ощущала я – взлёт и падение. И всё на грани. И всё по краю. И я уже познала печаль и мудрость. И печаль от мудрости. От уверенности – все мои шаги – это не открытия, не новые горизонты – это лишь средства удовлетворить неспокойное нутро. А нутро давно всё знает наперед. Оно мудрее и мозгов и всего опыта на свете. Оно меня столько выручало. И вот теперь я ехала в полупустом вагоне из Москвы в Ленинград с вестью о поступлении и не знала, почему внутри нет отклика. Дикая усталость съела меня. Я бы рада отречься от всего. И от Женьки, и от Вадима, и от семьи, и от прошлого. Я вдруг остро ощутила, что лишняя во всех этих историях.

Сашка провозился в тот вечер с фотографиями до двух ночи. Должно быть, посмотрел на меня спящую в гостиной и подумал: «И чего не хватает этой несносной девчонке?»
А это самый страшный вопрос. Ведь никому не объяснишь, что твоё «не хватает» начинается в стыке понятий «всё есть» и «всё сложилось»…
Он подошёл к моей кровати и долго смотрел на неровный чувственный сон. Потом поправил прядки сбившихся волос с лица и отправился в свою комнату. Сделалось совершенно тихо. И он, конечно же, услышал, как скрипнула подо мной кровать, когда я поменяла положение тела.
Ветер трепал облетевшие ветки деревьев. Майский дождь припустил вовсю. Непогода умыла город и поселила в нём первые отголоски тепла. Внезапный раскат грома, ещё один и ещё… Я проснулась немного испуганная в его доме в 3:15… Патологическая усталость сверлила висок. Однажды я поняла, что посвяти всё оставшееся время жизни на сон, я вряд ли смогу обрести ощущение отдохнувшего сознания и тела…
Села  в ворохе одеяла и пледа. Прислушалась к обстановке в квартире. Потом поспешила ощутить под ногами прохладный паркет и направился в сторону кухни.
За окном  не унималось ненастье. Дождь едва касался витража окна и замирал на миг на стекле, потом капли наслаивались друг на друга и падали под собственным весом куда-то во мрак ночного города. Я вдруг остановилась и толкнула первую дверь, которая попалась на моём пути.  Это было пространство Сашки. Он спал на большой двуспальной кровати, лёжа на спине и разбросав руки по сторонам. Минимализм в мебели и, по-видимому, белые обои на стенах. Приоткрытое окно я плотно затворила. Прохладный поток прекратил игру с занавеской и в комнате стало значительно тише.
Я долго стояла у окна и не понимала, в чем же так фатально ошибаюсь. В чем просчиталась безвозвратно?

У Сашки, вопреки планам, я провела неделю.  Мне пошёл на пользу этот отрезок. Я много говорила и он, как ни странно, много слушал, наполнялся пронзительной горечью моего повествования, моего стона и моей жалобы. То, чего я никогда бы не доверила своей матери, беззастенчиво выкладывала ему – своему брату… 
Мы любили с ним устраиваться в его просторной гостиной по вечерам на полу, поверх ковра цвета беж, ставить вокруг пищу и вино, включать фоном блюз. Так пролетали часы до утра. Это домашнее доверие во многом грело меня. В особенности теперь, когда моя жизнь превратилась в развилку во все стороны. Необходимо было как-то смыть прошлое. Начать новую жизнь. Только чему посвятить это отрезок – я не знала. Какой должны быть эта дорога? Как мне вообще строить сою жизнь? Ведь через пару месяцев мне должно было исполниться тридцать пять…
Всё для меня превратилась в механическое исполнение написанной кем-то мелодии. Я остро ощущала это кольцо. Стереотипность движений, прецендентность текстов. Люди вокруг не замечали изъянов… но меня раздирала неудовлетворенность и одиночество, которые неотделимо следовали за мной по пятам… 

… В полумраке Сашкины глаза казались золотистыми. Лукавый взгляд скользил чуть ниже моих губ по касательной, немного лукаво – немного отстранённо. Он сидел в уверенной расслабленной позе, подыгрывая в такт мыслям замысловатыми манипуляциями с пустым бокалом. И эта уютность толи от больших красивых рук, толи от трехдневной щетины на лице, толи от общего настроения основательности вселяла на какое-то время уверенность.
Помню, как поднялась на ноги, взяла в руки плед и опустилась перед ним на колени, набросив ему на плечи теплую ткань. Потом облокотилась спиной о его плечо, зарываясь в теплом пледе, располагая своё тело в этих крепких, надёжных руках.


***

Мне пора было возвращаться к дочери и мужу. А я продолжать лежать в кровати, рассматривая упругую Женькину спину.  Было восемь утра. И июнь был на исходе. И предстояла разлука. Через неделю Женька укатит в отпуск в таёжный край – на родину, к родителям. И до того мне захотелось посмотреть в его глаза и повстречать в них ответ на терзавшее меня давно желание взаимного чувства. Я осторожно коснулась его плеча и тихо позвала по имени… А он проснувшись, отмахнулся от меня, мол – не мешай…
И я, обычно, беззаботно сносившая подобные выходки, вдруг взорвалась отчаянием.
Чего мне не хватает? - шептала я исступлённо, - зачем ты мне? Ведь в моей жизни все прекрасно налажено, все устроено. У меня не как у тебя – съёмные углы, меня муж любит! – пыталась я убедить толи его, толи себя больше…
И он повернулся ко мне и рассержено припер к стенке холодными глазами – ну, так и иди к мужу…
Обидно стало… поджала губы и тихонько плакала в то утро… ведь любила-то я не мужа… любила я Женьку… Нет, мужа тоже любила, конечно, но не так как Женьку… Я любила Вадима бережно, проникновенно. Не по-женски – по матерински. Мне благодарить его хотелось за то, что взял и защитил от самой себя. Пусть и неудачно во многом, но зато не испугался. Я себя корить устала за эти годы – ведь кроме дочери ничего светлого он от меня не видел. Я жалела его – ведь он – молодой, здоровый мужик возился с истеричной бабой, которая никак не могла определиться, что ей мило больше – несуществующее прошлое или какое ни какое – а настоящее – вполне себе устроенное…
Припомнила я и тот период перед Новым годом, когда мне почти удалось убедить себя в безграничной любви к Вадиму – и как к близкому мне человеку, и как к мужчине. И даже близость с ним в тот момент меня возбуждала и радовала.
Но потом появился Женька…
Он всегда появлялся, когда в моей жизни намечалось счастье. И я ненавидела его за это. Ведь он-то этого счастья подарить не мог. Лишь горькую иллюзию. Ни себе – ни людям, называется.
И заскулила протяжно и жалобно.
Утро было ослепительно-солнечное. И тепло проникало в каждую трещинку этой нашей комнаты. И хотелось всей грудью упасть из окна в объятия этого дня и не чувствовать никогда больше этой проклятой неопределённости.
Не было у меня больше сил – ни лошадиных, ни бабьих терзаться.
Попыталась уйти в то утро – а он больно ухватил меня за руку и не пустил. Я стала вырываться, кричать на него, сыпать ругательства – все, что знала, без разбору, а он ещё туже навалился на меня всем весом и уже не так холодны были его глаза.
Ошибкой Женьки всегда были две вещи – он сначала делал и говорил, а затем думал и сожалел, а ещё никогда не говорил и не делал того, что было у него внутри на самом деле, боясь, толи приручить меня, толи стать ответственным за происходящее.
Как же мне надоела твоя игра вечная, - шептала я, а он губами собирал в поцелуи мои слезы по лицу агрессивно и грубо, - ты измучил меня. Зачем возвращаешься? Зачем приходишь? Всё равно ведь не вместе… и нужна я тебе лишь как удобное приспособление – не больше. Всегда и во всем…
Ударила больно его наотмашь по лицу и он отстал. И я перестала плакать. Спокойно вылезла из под одеяла, спокойно оделась. На кухне сварила кофе, выпила чашку залпом, не чувства обжигающей горечи. Потом поправила макияж и прическу, переобулась в кеды и вышла из этой квартиры, думая, как и всегда в таких случаях, что последний раз вижу и этот интерьер, и этот дом, и Женьку…

На свежем воздухе мне стало легче. С Женькой у меня бывает два состояния. Либо я покидаю его квартиру, чувствуя себя спокойно счастливой и тогда весь мир приемлю, на всё смотрю с улыбкой и почитанием. И шаги мои никуда не подгоняют меня. Иду себе не спеша вдоль проспекта и заглядываю в сонные лица москвичей. И себя признаю мудрой и всезнающей, словно ночь с ним – это жизненное открытие. Да и не в ночи дело вовсе. Просто порой у нас с ним все бывает до того хорошо, что за эти короткие часы ты многое прощаешь и во многое начинаешь верить с пущей силой.
Но иногда я иду в другом настроении. Мудрая, спокойная, отрешённая, но не восторженная, а просто готовая пить кофе в кофейне, укрытая от восхищения мужчин, готовая строчить в дневнике излияния о пройденном или просто погружённая в себя…
И это не плохо… именно это состояние, как правило, дается мне для анализа и успокоения…

… Я однажды проснусь оттого, что прощать
Нету мочи и губы хранят обещанья;
Мне тебя потерять – не страшнее войны,
Просто жаль, что любовь не имеет цены,
Просто жаль, что любовь не имеет вины,
Просто жаль, что ты первый меня презираешь,
Просто жаль наши зимы и жаль наши сны,
Наших тел отраженье на лоне мечты
Пусть хранит и поныне пустая кровать…
Можно спать…, можно ждать…, остаётся прощать…
Так прощай же!... отныне не смею мечтать…

Иногда для того, чтобы расстаться с человеком, достаточно просто в последний раз проснуться с ним в одной кровати, выпить последнюю чашку кофе, затянуться молча одной на двоих сигаретой, проследить, как он лениво натягивает свой свитер, выйти с ним из одной квартиры, сесть в одно маршрутное такси, а после…

И я так действительно вообразила. И даже записала в своём блокнотике, который всегда валялся в моей сумочке на дне. И кофе был приторно приправлен корицей. И я следила за снующими жителями мегаполиса там, за стеклянным витражом. Я задумалась ещё на минуту и начала новый роман фразой…

Иногда для расставания нужно лишь проделать всю жизнь в размахе часа…




Часть 2
«Психоанализ шага»


… Страх в людской толпе,
Страх в моих глазах,
Полночь на часах
Преподносит мне

Страшный приговор,
Смерти пустоту,
Миг – и я умру…
Всё! Окончен спор…

- О чем эти строки, - далее я называю её по имени… и она неторопливо переводит взгляд на меня в упор…, - О чем вы писали в тот момент? Что взволновало вас так сильно 28 марта?
- Понимаете, - отвечает она мне…, - я совершенно обезоружена, совершенно не понимаю, ради чего я живу…
- Но вы живете, действительно живете… разве смысл жизни не в самой жизни?
- Да…, - восклицает она несколько отстранённо и снова замыкается…, - да…, но это так бессмысленно в моём случае… Я совершенно одна… и так всегда было… и нет никакой возможности доказать людям, что я их племени…, что я такая же, как и они…
- Почему для вас так важно что-либо доказать им?
- Потому что я хочу быть счастлива, я хочу работать и любить…
- Правильно ли я понимаю – работа и любовь для вас – две составляющие счастья?
- Когда мне удается понять что-то важное, касающееся моей работы, касающееся роли, которую мне предстоит сыграть в театре или кино, это делает меня почти счастливой. Тоже самое и в жизни…

Это была наша вторая встреча. Передо мной сидела зрелая женщина без определённого возраста и о зрелости этой женщины я мог судить лишь зная сколько ей на самом деле из карточки пациентов. У нас принято называть их подопечными. В моей конторе я и мои коллеги занимаемся психоанализом. Не каждый обратившийся к нам за помощью, действительно нуждался в ней. Психоанализ – как модное веяние, не примерить на себя которое считалось дурным тоном среди представителей высшего света столицы той поры. Но в пришедшей женщине я усомнился. Несмотря на принадлежность публичной профессии – а она являлась знаменитой актрисой, несмотря на божественную красоту и полное ощущение ею этой самой красоты, гордость за неё, несмотря на статную породистость и несомненные внутренние нотки претенциозности, которые она источала, едва появившись, с порога, передо мной всё же была совершенно потерянная женщина, которой грозило саморазрушение и гибель.
И сейчас отматывая наше с ней знакомство назад, шаг за шагом я с ужасом понимаю, что мы оба запутались в сетях психоанализа, а наша встреча стала роковой, главным образом для неё. Я был потрясён её, охвачен…, она стала моим ребёнком, моей манией…

Всё началось ноябрьским вечером, в моём кабинете в районе Краснопресненской…



***

Мне не было никакого дела до того, с кем спать и как коротать выходные и вечера. Особенно вечера. Ночи я боялась. Боялась, что утро не наступит уже никогда. Съёмки заканчивались около полуночи. И ребята отвозили меня в центр Москвы. Иногда мы вместе пропускали по глотку мартини. А потом в ход шла текилла. И на утро мне трудно было разлепить уставшие глаза. Подъём в шесть. И так – несколько месяцев к ряду. Я ненавидела этот фильм, но прочно была связана по рукам и ногам контрактом с Мосфильмом. И режиссер грозил неустойкой. Зачем он вообще пригласил меня на эту роль? Ведь я с самого начала знала – ничего путного у нас не выйдет…

Прошёл почти год со смерти Вадима. Я по-прежнему жила в нашей квартире. Но уже не так часто писала стихи, не так много рисовала, сочиняла музыку и пела. Вся моя жизнь теперь сосредоточилась на этом дурацком фильме и театральных работах.
Театр я, впрочем, любила больше, чем кино. В театре я могла видеть лица людей… их живые глаза. Они смотрели на меня и я получала от этого наивысшее удовольствие.
Спектакль «Трамвай Желание» по пьесе Уильямса – моя любимая работа. Откровенный. Бурный. Крепкий.
Кино изменило меня. От картины к картине я всё меньше понимала себя. Я страшно боялась режиссеров и боялась камеры. Порой мне казалось, что я снова все сделала не так. Мой психоаналитик говорит со мной и об этом тоже. Он моложе меня почти на семь лет. Но с ним рядом я не ощущаю себя развалиной. Мне сорок пять. Было. Мне кажется, без его советов я совершенно потеряю себя. В этом поиске собственного образа, индивидуальности, себя я старательно ищу истину. Что-то прошлое тревожит меня со страшным влечением. Но я не могу вспомнить. Не могу определить в какой момент я потеряла себя. Была ли я собой? Хотела ли иметь что-то другое сейчас?

Женька пришёл в тот вечер ко мне около восьми. Долго ковырялся с видеокамерой. И не сразу понял, что я наглоталась перед его приходом таблеток – труксал – двадцать штук. За час до его прихода я сидела под письменным столом в мастерской и корёжилась от панического страха. Мысли становились в зловещий ряд: у меня никого нет, я никому не нужна, никто не вспомнит о моей жизни, о моём существовании, никто не пожалеет о моём уходе, никто не заметит моего ухода. Я обречена на одиночества. Все лишь используют меня. Я вещь. Просто вещь. Красивый образ. Никакой возможности выбраться… Это паранойя овладела мной. Я потерялась в ней…

Я помню, как он подхватил меня в падении, и я уже не могла членораздельно произносить слова. Лишь звуки, отдельные звуки.
Пер… през… перез… передоз…, - передозировка – силилась выдавить из себя я. И моментально проваливалась в своё подсознание, в котором мои страхи вставали черной пеленой одиночества и непроходимого скрежета. И я приходила в себя от этой паники. И он нависал надо мной. Глаз не помню. Помню волнительный шёпот издалека. Помню, как язык отнялся, как всё моё тело налилось невыносимой тяжестью и я с большим страхом подумала – сейчас если выживу и потеряю возможность говорить – что тогда? Как работать? Как жить? Ведь моя речь – мой главный инструмент...

А потом врачи и много воды. Её вливали в меня, казалось, центнерами. А мне не хватало дыхания, чтобы делать глотки. А врач грубо настаивал – пей! А я не могла. Я пыталась кричать в ответ – не могуууу! А он снова – пей! И не было в нём жалости ко мне. Я сама себя пожалела с пущей пронзительностью и слёзы перешли в истошное страдание. Меня колотила дрожь и боль в желудке. Я постоянно проваливалась в небытие. И меня кто-то властной рукой возвращал – спать нельзя! А почему – я потом лишь узнала…
Всю дорогу меня тряс озноб. Тот вечер мне казался нескончаемым. И мне хотелось поскорее добраться до больницы, чтобы меня поскорее оставили в покое. Женька сидел рядом. И я много позже раскаялась в том, что доверила ему эту ситуацию. Мне не хотелось, чтобы меня спасали. Всё случайно вышло. Я в последний момент испугалась собственной кончины. Но я хотела смерти. Я больше не могла так…

В реанимации я провела пять суток. И речь возвращалась ко мне ещё три дня. И когда я смогла читать сценарий роли – страшно радовалась. Читала вслух, запоем. Но время от времени меня настигала невообразимая тоска и отвращение. Этот несчастный фильм меня угробит – думала я.
А из больницы меня встречал к моему великому удивлению человек, которого я никак не ожидала увидеть. Фотограф по имени Ральф не был в моей жизни значимой фигурой. Он снимал меня обнажённой и мне хотелось позировать ему голым телом. Уже не юным, но вполне презентабельным. Зрелым. Он приехал ко мне из Ленинграда. И это была среда. Весной пахло так, как никогда прежде. И я попросила его забрать меня из этого страшного места. Я шла по узкому больничному коридору об руку с ним – никем неузнанная, никем незамеченная. Впервые в жизни никто не глазел на меня с вожделением или интересом. Никто не нарушал моей интимной зоны. Всем было наплевать.

Увези меня куда-нибудь, - попросила я. И он посадил меня в свою новенькую семёрку и отправился на северо-восток Москвы. В его неправильной формы квартиру на шестом этаже.
Я стала актрисой – и он был первым, кто откликнулся на пртфолио Мосфильма. Позвонил как-то вечером и предложил фотосет для глянца. В то время глянца, как такового, не было. Но на обложке подпольного издания я получилась весьма аппетитной. Я смотрела позже в собственные глаза и читала толи отчаяние, толи безысходность в них – это не я… я другая… Но не было во мне сил приструнить собственные метания, собственный ход желания покончить разом со всем, что со мной связано.

У меня никого не осталось. Муж умер, - говорила я тихо, прикуривая уже вторую сигарету, дочь за границей, человек, которого я люблю и любила всю свою жизнь – жестоко мучает меня. И я не могу покончить с этим. И он сам не желает обрывать нашего общения. Лишь год за годом причиняет мне нестерпимую боль тем, что я лишь дорогая вещь в его жизни. Крайне ценная, но вещь. Я не могу так больше…

И Ральф смотрел на меня и молчал. Мне повезло, что он оказался гомосексуалистом. Я не интересовала его, как женщина, а он доверил мне свою тайну. В то время, когда о таких вещах не принято было говорит вслух, когда за такое светил реальный уголовный срок, он поведал о своем непростом треугольнике с хореографом из-за границы и артистом большого театра. Они все пересеклись на какой-то презентации толи спектакля, толи книги. Бог знает, чем это у них всё закончилось, но и там одна из сторон пыталас слинять на тот свет, не выдержав безответности… жаль мне было… себя, его, себя в нём и наоборот…
… С той первой фотосессии в его холодной, мокрой квартире было много проектов – в основном обнажёнка, где я без зазрения продавала собственное тело любителям порнокадров. Но в тот вечер Ральф привез меня в своё жилище и налил горячего чая. Его ничего не удивило в моём поступке, ничего не испугало. Он. Словно, был готов к такому повороту. А, может, видел этот критический надлом? 
В тот вечер он фотографировал меня иначе. Я не наносила грима, моя голова почти неделю не мылась, я опухла от лекарств и физрастворов. И застегнутая на все ветра плотной одеждой и тёмно-синим палантином я позировала ему. И он просил меня сыграть в кадре грусть… меланхолию… печаль… смерть…   

А на следующий день я поняла, что одна не справляюсь. Мой психоаналитик смотрел на меня некоторое время в упор, прежде чем согласиться меня консультировать. Должно быть, моя крайняя отрешённость и потерянность убедили его в этом решении.


***

Женька смотрел с опаской, как на сумасшедшую. А я смотрела сквозь него, сидя на нашей кровати и облокотившись подбородком  сомкнутые запястья.
Он сидел у моих ног, послушный, по-прежнему, юный, смотрел снизу вверх прямо на меня, ожидая, готовый исполнить малейшую прихоть…
И я могла пожелать в этот вечер всё, что угодно. И он бы исполнил, не задумываясь…
Он был такой ласковый, что на какое-то мгновение мне показалось, что всё ещё получится и надо лишь подождать. Так внимательно к мелочам он относился лишь в самом начале, двадцать с лишним лет назад. И так страстно, чувственно целовал. С такой бережностью относился ко мне в темноте, уже после, когда свет погас. Я предупредила его – завтра равно вставать. И он покорно сложил меня на своей груди и нашёптывал нежное что-то.

Неделя вообще была сказочной. Я появилась на съёмочной площадке и все вздохнули с облегчением. Я чувствовала на себе этот холодок сплетен и перешёптываний. Но, несмотря на дикую измученность процессом, усталость и от этих людей, и от декораций, изъявила готовность работать. Гримеры собирали моё лицо по крупицам. Но эта неделя всё же была чудесной. Женька радовал меня своей милостью. И я ждала подвоха. Я ждала, когда он станет прежним. Его хватило ровно на пять дней. В субботу он отчего-то замкнулся в себе, стал снова раздражительным и грубым.

И в воскресенье был выходной день. Я шла по городу, в надежде надышаться апрельской хмарью. Всё расцветало под золотистым дождём солнечных россыпей.
В кофейне на Савеловской я была впервые. Здесь меня никто не знал. Я довольно скоро вжилась в уютный интерьер и огляделась по сторонам. Мне навстречу шёл молодой загорелый парень – лет двадцати пяти. В руках он держал меню и накрахмаленную салфетку.

- Добрый день, карта меню, карта вин, - распинался юноша, а я, как полоумная не могла отвести глаз от его дивного профиля. Он улыбнулся мне в ответ и смущённо оглянулся на барную стойку.
- Я буду кофе по-Венски, меню не надо…
- Пара минут…

И он ушёл. Упорхнул, даже. А я действительно осталась под впечатлением от его тонкой красоты. Мальчишества. Молодости. От его небрежной челки на глазах… 

И на салфетке долго рисовала завитки и каракули, сама не отдавая ничему отчета. Просто старательно хотела замаскировать свой интерес, который выпячивался на моём лице довольной улыбкой. Я не могла ошибиться. Моя харизма – вещь удивительная. Она цепляет прочно мужчин всех возрастов и званий. Потому-то Женька никак не может отделаться от меня все эти годы. Это как наказание, как проклятие. Я бы и рада извиниться, но в чем я виновата? В своей красоте, которую осознала так поздно?

И он возвращается и несет мне кофе. И моментально наливается пунцовостью. И я смеюсь в голос. Смеюсь над ним – таким странным, субтильным.

- Ваш кофе, - произносит он, должно быть проклиная меня на чем свет стоит…
- Спасибо…
- Что-то ещё?
- Нет, довольно этого…

«Мне бы хотелось жить с Вами, в маленьком городе…» - цитирую я на салфетке Цветаеву и вписываю аккуратным почерком свой домашний номер ниже. Оставляю деньги и выхожу прочь. Я не думаю, что он позвонит и вскоре забываю о нём. Я совершенно не хочу возвращаться завтра в Подмосковье, доигрывать дурацкое кино… а вечером у меня спектаклю в театре и, кажется, этот бесконечный балаган никогда не кончится!    


***

Психоаналитик всегда должен проводить первый сеанс так, как будто он последний. Я убеждён в этом, так как именно в первом сеансе есть вся необходимая информация, даже если и приходится собирать её по крупицам. Мне не нужно много времени, чтобы поставить ей диагноз, однако, я продолжаю задавать вопросы. Я замечаю, что в моменты, когда её что-то особенно пугает, она ведёт себя, как брошенный беззащитный ребёнок, как мазохистка. Она провоцирует людей, вынуждает обижать её, пользоваться ею. Так было в ранней юности, так происходит и теперь. Но если тогда она не отдавала себя отчета в своих тайных желаниях, тщательно стараясь замаскировать их, то теперь её не страшат последствия. Я обеспокоен. Разрушая себя, она способна разрушить и меня… 

- Я бы хотела исчезнуть… с киноэкрана или из жизни… мне все равно… только бы исчезнуть… Когда я начала сниматься или выходила в самом начале на сцену театра, я часто всматривалась в лица людей, чтобы понять кто я такая. Меня не-существует… Стоит мне снять грим и я снова становлюсь той маленькой девочкой – студенткой своих родителей и своего старшего брата, невольной пленницей своего мужа Вадима и вольной страдалицей Женьки… Я существую только на экране…
- Вы не любите сниматься, потому что боитесь, что Ваш образ могут украсть?
- Слишком много вопросов, доктор. Я не знаю на них ответов. Мне лишь кажется, что мужчины меня не видят. Лишь глазею на меня с жадностью, с похотью. Да и люди тоже… им нет до меня никакого дела… я, по-прежнему, лишь образ… искусная мистификация…

Из её рассказа я узнаю так же, что после смерти Вадима и отъезда дочери в Лондон, она часто проводит ночи в компании незнакомых мужчин и женщин. Она говорит, что это лишь в надежде дожить до утра. Она боится себя. По вечерам к ней возвращается желание принадлежать кому-то. А значит быть не одинокой, быть под защитой.
Она знает, что очень красива. Теперь знает. И крайне гордится своей красотой. Но ей сорок пять. Что ей делать со своей жизнью? Кто она такая? Я уверяю её в том, что она должно снова ощутить вкус жизни, научиться любить… Любить, а не умирать…
Отношения с Евгением я настоятельно советую разорвать. Ни к чему благодатному они не приведут её в конце концов. Они о многом разрушают их обоих.

Хроническая бессонница. И постоянное желание оправдать этим своё пристрастие к алкоголю и наркотикам.

Очаровательное, бесхитростное дитя. Школьница, потерявшая голову. Полуженщина – полубогиня…

- Я знаю, вечером мужчины засыпают с актрисой, а утром просыпаются со мной… Знаете, тот мальчик из кофейни – персонаж любовной истории, рассказанной в детстве, как и Женька, как и Карстен… Но как бы мне хотелось, чтобы они полюбили меня по-настоящему…
- Вам необходимо порвать с этими людьми и воспоминаниями о них. Прошлое прошлому. Следует перестать быть маленькой девочкой. Вы давно выросли.

Но она уверяет меня в невозможности всего этого. Она сопротивляется мне…

- Знаете, читая Фрейда, я узнала, что в подсознании мы все стремимся к поражению…
- Хорошо, приходите сегодня в восемь вечера… Мы поговорим о вашей сексуальной жизни…


***

Я долго тряслась в неудобном пазике, прежде чем за окнами показались знакомые очертания городка, от которого следовало преодолеть ещё несколько километров, прежде чем оказаться дома. Солнечный день подгонял тучами. Тяжёлый привкус непогоды разливался в воздухе пряным зноем.
Женька должен был встретить меня на вокзале, а затем отвезти в поселок, но пока его не было я топтала свежую черную землю своими новенькими кроссовками. Он приехал спустя четверть часа на новеньких жигулях, лихо вывернул руль и припарковался в сторонке.
- Здравствуй…
- Привет…, - ответил он устало и не глядя на меня завел разговор о домашних заботах, последних новостях и планах…
Я смотрела, как дорога быстро ускользает под колесами автомобиля и на крутых поворотах он не сбавлял скорости – доставляя мне несколько головокружительных ощущений. 

- Ты устал?
- Да, нет… Был на могиле у Серёжки, посадил розы…
- Дома все нормально?

Вдалеке послышался громовой гул, и он лишь кивнул в ответ. Вид у него был несвежий и волосы на голове отливали сальным блеском. Мы расстались сутки назад и вот я приехала в его поселок лишь с тем, чтобы провести в этом месте одну ночь и на завтра вернуться в город. Я и сама не знала, отчего так торопилась поскорее увидеться с ним. Наверное, не терпелось сбежать от назойливых горожан в эту тихую, беспечную гавань. Женька продолжал что-то рассказывать, а я смотрела в окно. Поля где-то там обрывались глубокими оврагами, широкие треугольные тени отбрасывали густые заросли, крошечные домики мелькали пестрыми крышами, и дождь уже умыл ту часть суши.

- Хочешь, заедим к Сережке?
- Пожалуй…

Машина свернула на гравий и сделала крюк вокруг старого кладбища.
Впервые я побывала на этой могиле около года назад. Стояли последние дни зимы, и снега было по колено. Руки зябли от мороза и ледяного ветра. Но я шла следом за Женькой и его родителями, проваливаясь в сугробы и цепляясь одеждой за сухие голые сучья кустарников.
Сейчас кругом всходила молодая трава, и набирали силу почки, готовые вот-вот пустить зелёные струи жизни. Я вдыхала запах влажного преддверия дождя и следила за игрой тени от солнца, которое свои лучи бросило сквозь ветви ели. Я молчала. И Женька молчал…
Мне было известно, что ближе человека, который сейчас покоился под тяжёлой землей у Женьки не было… Родственник, утонувший ещё во времена его юности, потерю которого он с превеликим трудом пережил (а, может, переживал до сих пор). Порой, ночами мир замирал у меня на руках – он перебирался на мою часть кровати, но не с тем, что бы погрузить в очередной наплыв страсти. Это были те редкие минуты, когда со мной наедине он переживал не лучшие моменты своего существования. После смерти дяди для Женьки вообще многое изменилось. И вот он утыкался в моё тело с оглушительным воем, от которого у меня по телу мурашки бежали. Первое время я не знала, как реагировать. Обнимала и смотрела в ночную рябь со страхом, с пущим волнением, не хуже его хотелось мне пуститься во все тяжкие, до того жаль было этого несмышленого мальчишку... Потом научилась утешать его слабости, а заодно натренировала внутри себя особенное состояние. Но как бы искусно я не амортизировала эту нервность на двоих, исцелить Женьку от нескончаемой тоски по ушедшему навсегда, не могла…
 
Мы ехали в соседнюю с его поселком деревню. И Женька все рассказывал о местных водоемах, и о том, как в детстве они ходили сюда рыбачить.
Женькина мама – красивая, статная женщина, с особенной утонченной карей манерой во взгляде  и особенной потребностью в женской радости. Отец Женьки – непутёвый мужик, всю жизнь отдавший поиску собственного счастья, извечно изменяющей жене, пьющий и, наконец, оставивший последние крохотки жизни в очередной попойке, где выпал из окна пятого этажа. Незадолго до смерти, я приезжала в эту деревню также, как приехала сейчас. Ничего не предчувствую. Мне было тридцать четыре года. А потом поняла, что неведомая сила меня подвигла взять и осмелится без предупреждения появиться здесь. Я прощаться ехала. И мы в ту ночь обговорили, кажется, всё на свете. И я знала, что нравлюсь ему, несмотря на приличную разницу в возрасте – почти двадцать лет. Он был задумчив и пьян. А мне до того стало жаль этого бесконечного страдальца. Ведь не по своей вине всё так сложилось у него… Что-то иное, сверху идущее распорядилось судьбой так, а не иначе…

Мне нравится в этой деревушке. Меня здесь многие знают, но не как актрису, а как бабу. И мне нравится ощущать себя бабой. С деревенскими гулять по узким улочкам. А по вечерам приходить в клуб. У меня здесь давно сложилась своя компания – небольшая, человек шесть. Все они близкие Женькины друзья.
Мне нравится плясать до оголтелого «не могу» и падать в общую кучу наших тел, запивая усталость ядрёной водкой. Нигде я больше не пробовала такой водки. Мне и хмельно и спокойно. И лишь иногда, когда перепито чуть больше положенного, я вспоминаю о своей странной неустроенности, и мне хочется плакать, выть, выплескивать из себя с разговором и жалобой эту гниль.
Мне нравится, что двери в домах здесь никогда не закрываются на замки и соседи спокойно приходят и остаются на чай или переночевать. И Женькина семья мне нравится больше всего. Может, это тоска по моей, собственной семье, по маме и папе, которые много лет назад умерли, а, может, зависть той стройной идиллии взаимопонимания, которая есть у Женьки и его матери. Она кажется мне самой красивой и самой благородной женщиной на всём белом свете. И мне хотелось бы остаться с ней рядом – учиться её выдержке и целомудрию.

Мы с деревенскими девчонками вечером отправляемся в баню. И я стою немного остыженная своего тела, своей незагорелой кожи.

- Эй, горожаночка, - кричит мне курносая Верка…, - а ну-ка, не теряйся, - и бросает к моим ногам мочалку и мыло, а потом ещё припечатывает горячей водой ступни. Мы все смеёмся и на короткий срок я забываю о городских проблемах, о работе, о том, как не хочется мне возвращаться в город, где с каждым приходится знакомиться каждый день заново, где двери закрываются на тугие засовы и где нет ни в ком участия и никому доверия…
В парилке разогретые, распаренные мы лежим, погружённые в смесь запахов из раскипяченых веников, меда и мяты. И я думаю о своём Женьке. И тоскую, и ненавижу, и радуюсь, и ревную – всему разом и всё так здесь, так внутри…
И не могу понять – толи обрела я себя, толи потеряла за последние десять лет…
    
Я так устала жить… а ещё, самую малость жаль, что я не родилась мужчиной… мне всегда не хватало мужественного рядом. А так, я могла бы быть сама себе покровителем. Пока я в платье – не выходит. Приходится тянуть извечную лямку слабости и тщедушности. Внутри меня такая слабость. Все никак не получается заставить себя.  Я и реву часто беспричинно. И мне все кажется, что поиск «своего племени» будет бесконечным. А где это «моё племя»? Кто знает?
Как просто мужчинам, особенно солдатам – они и слезы-то свои в последний раз проливали в далеком детстве. Им возможно приказать себе не раскисать. Они вообще могут многое. Не то, что я…
Я так устала жить… Как объяснить это состояние? Оно очень горячее, жгучее, со слезами смешанное, только слезы в последнее время не вырываются из меня лавиной. Они осели внутри меня и бродят приторным вином тоски и страха за саму себя. А по вечерам примешивается поганая жалость. Толи к себе, толи к чему-то беспричинному.
Как это объяснить – устала жить? Самое неусыпное мое ощущение. Я и ночами долго ворочаюсь в своей кровати и не могу никак заглушить этой страдальческой исповедальности. Кто-то говорит, что это все от безделья. Что депрессия – дурной тон, что мол, молода и здорова… А что я могу поделать?
И, вроде, не бездельница я – работаю до изнеможения, выходные беру редко и все затем, чтобы вечера коротать в дикой усталости, а не в тоске.

И я всё нового начать не могу. После Вадима – совсем одна. А Женька – всегда на чеку. Всегда норовит уйти… Я всегда знала, он хоть и моложе, но с первого дня роднее… Да только со знанием этим невозможно оставаться невозмутимой... Я для него – перевалочный пункт…


***

- Я сняла трубку и услышала голос незнакомого мужчины. Он представился Антоном, а потом, неожиданно для меня спросил: «И в каком бы городе Вам хотелось со мной жить…?»

Повисла, наверное, долгая пауза. Потому что я не знала, что ответить. С того момента, как я пересекла порог кофейни на Савелоской, прошло почти две недели…

- Вас испугал этот звонок?
- Знаете доктор, он подарил мне надежду… на семь дней – столько продолжалось наше общение с Антоном – я почувствовала себя двадцатилетней. Мы никак не могли наговориться вечерами. Я забыла обо всем на свете. Я забыла о том, что есть работа, Женька, мысли о неудачах и страхах. Я летела поскорее домой со съёмок, чтобы в 23:10, иногда чуть позже, услышать голос Антона. Но меня всегда смущала та дистанция, которую он выстроил между нами изначально…
- Почему? Что это была за дистанция?
- Он обозначил сразу, что встречается с девушкой около месяца. Он попросил меня понять правильно – он любил её. Был влюблён по уши, по крайней мере.
- Зачем нужны были ему Вы?
- Я не знаю. Я и не думала об этом толком. Просто. Возможно, впервые за многие годы, жила одним днём. Каждым днём, не строя планов на завтра…
- Интерес…, ложное желание…, желание почувствовать рядом с собой мужчину, его внимание… или же стремление оказаться поближе к юноше – как человеку, который много моложе Вас? Как называется состояние у вас внутри? Вы можете дать определение?
- Он храбрился. Старался казаться и старше, и выше, и мужественнее своих лет. И всякий раз, когда я называла его уничижительно «мальчик», он оскорбительно обрывал меня. Однажды сказал, что у него позади служба на флоте. Меня подкупила излишняя мужественность…
- Но этот человек не пожелал остаться с Вами?
- А разве он обещал?
- А разве Вы не надеялись на это в глубине души?
- В воскресный день звонка не было. А в понедельник Антон позвонил сказать, что нам лучше не общаться впредь. Ещё поблагодарил за тот город, в котором я позволила ему прожить семь незабываемых дней… Он назвал его чудесным… Вы хотите узнать о моей сексуальной жизни?
Я беззвучно одобрительно киваю…
- Я воспринимаю её как последовательность неудачных выходов на сцену. Вот мужчина выходит из правой кулисы. Вот он приближается ко мне. Берёт меня. Потом уходит. Режиссер командует – ещё раз! И тогда уже другой мужчина подходит ко мне из другой кулисы и всё повторяется снова. Череда неудачных проб к несуществующей роли.
- Вам никогда не приходило в голову отстраниться от своего образа?
Меня посещает мысль, что её проблемы связаны не только с сексуальным расстройством, детскими потрясениями и неудовлетворённостью. Не меньший вред наносит и то амплуа, в котором она так беззастенчиво укрылась. Образ, в котором она абсолютно растворилась. Потерялась.
- Почему вы играете?
- Я не могу не играть. Я стала актрисой именно для того, чтобы играть… Я всегда мечтала быть актрисой.
- Вам сложно строить отношения с людьми напрямую?
Она внезапно смотрит на меня с воспоминанием во взгляде. 
- Мой университетский друг – был для меня единственным приютом. Были и другие друзья, но этого друга отличала особенная история и особенное отношение. Одному Богу известно, что нас сближало. Санёк – мальчик из трущоб отличался брутальным, но спокойным нравом, теплотой взгляда и немногословием. Тихий и, по началу, ничем не примечательный человек с задних рядов огромной аудитории. Смотрел на меня пристально, глубоко и покорно. Глаза редко что-то выражали…  Он привык мириться с ситуацией, полагая, что можно ничего не делать, зная, что будущее неизбежно. Это уникальное мужское начало, в котором таилась сильная физика и скрытая глубоко внутри органика. Он так долго скрывал её от неуклюжих прохожих. Я знала об этом. Потому что всё время нашего общения пыталась раскачать его на нежность. В последнее время, на старших курсах мне это почти удалось. Наше знакомство – чистая случайность. Когда-то ещё на первом курсе Санёк подсел ко мне за первую парту, и с тех самых пор наше осторожное общение день за днём обретало черты взаимопроникновения. Это странное принятие поначалу пугало меня. И я долго не воспринимала всерьёз происходящего. Лишь спустя полтора-два года Саньку было позволено войти в мою жизнь. С первыми ростками ответственности и привязанности появилась первая гордость и особенное чувство, которое временами исчезало, временами появлялось вновь, но неизменно оставалось непонятым нами. Я, конечно, делала попытки разгадать в себе этот странный комок эмоциональных связей, но стоило ли оно того, доктор? Санёк являл собой мощный тыл. Впервые, человек, оказавшийся рядом, не расценивал моей внешности, не обращал внимание на наличие или отсутствие туалетной воды, не желал замечать во что я одета. С этим неотёсанным и подчас нелепым, но неизменно уверенным в своей правоте и непоколебимости, существом я забывала о своих страхах. Как уютно было брести рядом с ним, нацепив набекрень кепку и тёмные очки и вести беседы на темы, которые раньше не представлялись столь интересными и значимыми для меня. Наедине с ним было совершенно не важно, насколько велика степень твоей собственной значимости и уж тем более нелепости или никчёмности. А ещё к нему можно было выйти по утру, не задумываясь о том, что твои красивые глаза остались на подушке…
- У вас были сексуальные отношения?
- Нет, что вы! Для меня это было бы страшнее греха!
- Почему?
- Этому нелепому странному человеку было позволено держать в своих руках самое дорогое, что было в моей жизни  - покой, мысли и память… И в этом удивительном балансе моей слабости, совершенно непонятой женственности,  роковой свободы и его непоколебимой стойкости, силы и мужества умещалась крупица счастья. Я не понимала, что привлекает меня в этом человеке, ведь наша разность была столь велика, что практически невозможно было представить нас рядом… Я и сейчас не понимаю. Странное влечение, которому не было логического объяснения, стремление завернуться в его мысли, в одеяло его тяжёлых под час мыслей и смотреть на мир глазами из-за ширмы… ширмы его души… Не было у меня такой возможности – признаться этому угловатому пареньку в нежности, которая порой поднималась во мирным и беспокойным потоком, и все же иногда, когда мы оставались наедине, я смотрела чуть мягче, чуть бережнее, с таким участием и такой заботой, что словам уже не было места. Я произносила тихо фразы, от которых у нас обоих щемило в груди, и в такие минуты Санёк, должно быть, одёргивал себя на мысли, что это чересчур откровенно…
- Вы желали его? Представляли близость?
- Иногда. Но это я осознала уже позже. Через несколько лет. По правде говоря, я не могу себе представить отношений с Саньком. Всё потому, что за те годы, пока мы вынуждены были быть вместе, он являлся важной прослойкой между мной и обществом. Через него я могла выходить на контакт с людьми. Внутри, подспудно, я  ощущала это.
- Понимаете в чем дело… Ваше постоянное стремление нравиться всем изолирует вас от окружающих и мешает совершенствоваться как актрисе…
- Я понимаю… Я страшно устала притворяться… но я не могу не притворяться… я не умею по-другому жить… Я даже не знаю, хочу ли я на самом деле этого? Но если не хочу, почему меня так угнетает происходящее? Отчего я так дико устала?


***

Съёмки закончились, и я решила уехать в Ленинград. Мне вдруг захотелось потеряться без вести. До дома меня подбросил оператор Игорь, с которым мы перебросились парой тем сначала о ремонте, а потом о семейной жизни. Он понял, что сглупил. Потому замолчал внезапно и вовремя. Я отвернулась, чтобы ухватить кусочки ускользающей за окнами Москвы. Рассеянным взглядом  следила за яркими вывесками кафе и ресторанов. Мне хотелось туда! Но казаться рассеянной и одинокой среди ликующих пар – удовольствие не из приятных. Я пересилила свои желания. А Игорь вдруг предложил отправиться на банкет по поводу завершения съёмок. И ему почти удалось меня уговорить. И если бы внезапно он проявил решительность, развернул свой автомобиль и погнал на север, не интересуясь моим состоянием и моим отказом, я бы расцеловала его, клянусь Богом! Но он не умел читать между строк. Выгрузил меня обессиленную у подъезда, дождался, когда я зайду внутрь и укатил прочь. 

В московском театре я работать тоже больше не могла.
Я вообще решила внезапно – Москва не мой город…
Склейка…
В очередной раз всё круто поменяла…    
   
***

После трёх недель безвестия, она внезапно объявилась. Я всерьёз предполагал худшее. Она же просто решила сменить обстановку никому ничего не сказав. Да и кому, кроме меня? Кто вообще интересовался ею в Москве всерьёз не как женщиной? И вдруг я оступился об это определение…

Телефонный звонок раздался в моей квартире глубоко за полночь. Жена и дети уже спали и потому я вынужден был выйти в кабинет и плотно притворить дверь.

- Доктор…, - прошептала она в трубку, - вы слышите меня? Мне необходимо видеть вас… срочно, сейчас…
- Что с Вами? Где вы находитесь?
- Я дома… я у себя дома, наконец-то… Вы должны приехать, мне срочно нужно Вас увидеть!
- Но сейчас полночь! Я на другом конце Москвы!
- Я не в Москве, доктор…
- А где же вы?
- Я в Ленинграде. Я в квартире своих родителей…

Я не знаю, как среагировать на это, словно услышанное является известием о гибели кого-то крайне близкого…

- Зачем вы уехали?
- Я подумала, что это поможет понять мне, кто я такая… Я решила все поменять…, решила начать всё сначала…
- Но жизнь нельзя начать сначала… от себя убежать невозможно…, как вы не поняли этого до сих пор? Зачем вы вернулись в Ленинград?

Я замечаю, что сеанс включился внезапно, вопреки всем правилам, всем канонам. Я страшно раздражён. Меня пугает её желание говорить со мной в столь поздний час.

- Приезжайте, пожалуйста…
- Я не могу приехать. Я не могу приехать прямо сейчас. Мне потребуется время на сборы.
- Хорошо, приезжайте завтра. Я буду вас ждать… запишите мой адрес…, Литейный…
- Нет, - обрываю я её…, - это совершенно невозможно…, - но машинально параллельно записываю на листок бумаги точные координаты моей пациентки…
По голосу я слышу, что я она возбуждена и пьяна, возможно, сказывается действие наркотиков…, - Вы собираетесь возвращаться в Москву? – спрашиваю я её, прежде, чем она кладёт трубку с суровым «Нет» на выдохе…

Воспринимаю ли я её, как женщину?
Вот когда я впервые задался этим вопросом.

Я вдруг понимаю, что именно страх перед мужчинами и заставляет её безудержно знакомиться с ними и дарить себя на право и налево. Желание соблазнять – оборотная сторона её страха. Именно этот страх толкает её к первому встречному. 


***

На дурацких похоронах оказалась случайно. Буквально вляпалась. Вышла из подъезда и остановилась перед траурным собранием. И моментально поддалась и настроению и желанию заглянуть в гроб. Покойная – соседка с третьего этажа – женщина – чуть моложе меня. Знаю, что её муж – известный в городе художник-авангардист. Вот, кстати и он – тут, рядом с гробом – смотрит пронзительно и тяжело на лицо умершей. Знаю, что двое детей у них. Однако, очаровательных Валечку и Катеньку поблизости не наблюдаю. Значит, остались с бабушкой. Или с какой-нибудь дальней родственницей-соседкой.
Мне идти надо – срочно, причем. Но я ещё раз смотрю на лицо Ольги. Это уже бесчисленная смерть, которую наблюдаю вот так, на расстоянии вытянутой руки. Не могу оторваться. И жалость до того странная во мне. К себе самой. На себя сейчас смотрю, через неё, через умершую. А потом поднимаю глаза и утыкаюсь в Володю – подавленного и угрюмого. Отчего она умерла, интересно? – размышляю я и стараюсь  прогнать себя с этого зловещего повода собраться…
Володя поднимает на меня глаза и некоторое время осторожно рассматривает. И я не могу никак отвести своих. Как приворожённая разглядываю этого мужчину, и, кажется, улыбаюсь ему той внутренней улыбкой, которая всегда помогала мне приворожить в толпе любого…

Испытующе мы продолжаем изучать друг друга уже исподтишка. И меня обжигает жалость к нему – молодому человеку, которого я раньше не замечала никогда, и который теперь для меня превратился в жертву.

Вечером я спускаюсь к нему и звоню уверенно в дверь.
Время – около полуночи. Но он не спит. Открывает и смотрит на меня непонимающе и с интересом.
А я пришла лишь за тем, чтобы предложить свою помощь и поддержку. Вот так бесхитростно и по-житейски, пока, правда, не представляя, чем я могу быть уместна здесь…

- Проходите, - говорит он мне…, - я только что уложил дочерей спать… Помянем Ольгу? У меня осталась водка, будете?
- Буду! – не мешкая отвечаю я ему. Не снимая своей обуви, прохожу на просторную выхолощенную кухню, уставленную многочисленной посудой и продуктами с поминального стола.
- Вы живете здесь? В этом доме? Я на похоронах вас видел сегодня днём…
- Мои родители жили в этом доме… Я с пятого этажа – мы соседи…
- Мне кажется, что я вас знаю совершенно не поэтому. Где мы могли пересекаться?
- Не имею представления. Сказать по правде, я и сама раньше замечала вас едва ли…

Мы поднимаем две стопки и не чокаясь залпом осушаем их до дна. Водка осточертело саднит глотку и я морщусь, подавляя рвотное что-то…

- Вот…, - протягивает он мне початые салаты и бутерброды из трески…
- Нет…, - я закапываюсь носом в ткань своей шерстяной кофты и отчаянно стараюсь вдохнуть…
- Отважно…, - парирует он безинтонационно. Встаёт тут же и ставит на газовую плиту чайник, - Давай на ты? Я – Владимир!

В ответ я называю ему своё имя, вынужденная подчиниться упрощению хода игры. Выжидающе смотрю на закипающую посудину и изредка на руки Володи, которые упруго теребят зажжённую сигарету. Он так и не прикурил – уставился в окно и ни единого звука не нарушало этой остановки…

- Мои родители умерли, когда я окончила университет, много лет назад…


Но он не смотрит в мою сторону. Продолжает изучать застекольную ночь…


- Ты не думай, - вдруг обрушиваюсь я какой-то нелепой тоской на него, - Это пройдет, пока сложно, страшно.. но рассуди сам, - я одёргиваю себя в следующем движении – до того мне хочется подойти и обнять его всего, целиком, но я лишь подхожу вплотную…, - Тебе ведь лет сколько? Ты молод, привлекателен, красив, даже… У тебя ещё будет…

Он неожиданно выходит из своего уединения и смотрит на меня холодными, бестолковыми глазами, не выражая ничего, кроме гнева… Я, идиотка, лишь позже осознала, что бросилась не в своё дело, что сказала натуральшейшую глупость…

- Прости…


Я отворачиваюсь от него и хочу покинуть эту квартиру, а он окликает меня, когда я оказываюсь в прихожей…

- Ты куда?
- Домой…, тебе выспаться надо…
- Останься, - предлагает он мне вдруг… И я аж присела на крошечную табуретку у телефонного столика от столь внезапной просьбы – до того она звучала умоляюще и прискорбно…
- Зачем?
- Боюсь одиночества…


И вот мы сидим – два болвана – посреди куцей прихожей, в свете кухонной лампы, которая сюда едва достает сиротливым языком луча.
И я застаю его сон и пробуждение. И снова сон. В четвертом часу вторым комплектом ключей я запираю его и поднимаюсь к себе.
Я воображаю… как тогда, в студенчестве. Воображаю, что я – чеховская чайка! Что мне просторно и легко дышится, что я взлететь могу… но, нет, не могу! Куда взлетишь? Крылья подкошены. Набрасываю на плечи черный палантин – солидарная горю этого незнакомого мне человека, и парю по комнатам своей сталинки.
- Я – чайка! – надрывно шепчу я, - Я – чайка!
Так продолжается какое-то время, пока за окнами не начинает рождаться свет нового дня.

Я прикладываю голову к своей софе и моментально засыпаю.

***
Дорога пролегала через центр города, потом на окраину, а после снова через центр – на другой конец. Путь на единственном трамвайчике начался от «Chicco di caff;». Далее вдоль побережья на запад. Когда я обернулась на остановке, то никого не увидела за исключением парня, который сидел на парапете, заинтересованно рассматривая меня. Этот взгляд, должно быть, я поймала спиной. Потому так захотелось вдруг обернуться и увидеть собственными глазами. Я тут же  поспешила отвернуться. Но мысленно отметила и вдумчивость, и красоту позднего человека. Наверное, он, все же, младше – предполагала я, в ожидании трамвая, до того уже много лет не воспринимая общественный транспорт. А сегодня вдруг так захотелось прокатиться… 
А потом подошёл трамвай. И я подумала – вряд ли нам по пути. Но в последний момент за мной следом, он отделился от насиженного парапета и вскочил на подножку перед самым закрытием скрипучих дверей. Трамвайчик тронулся вдоль набережной. И мы сидели друг напротив друга, разделённые парой пролетов мест для сидения. И время от времени меня охватывало странное волнение - предчувствие начала. Это, пожалуй, мимолетное, непередаваемое ощущение предвосхищения чего-то крайне важного. В такие моменты смотришь на человека и однозначно понимаешь – он, то, что надо. Более того – он это понимает в ответ, посылает тебе свое немое согласие завязать знакомства или отношения.
Но я не решилась на такое. Просто ехала и напряженно размышляла о том, что одинока от самого рождения и останусь таковой до самой кончины, должно быть… Неделю назад пришло неожиданное известие о смерти моего ленинградского друга, о существовании которого никто не знал и даже, как выясняется я сама-то подозревала о нашей дружбе лишь отдаленно… 
Мы познакомились в крайнем детстве. И нам было по одиннадцать.  И тогда ещё ни о какой взаимной дружбе или любви до гроба не могло быть и речи. Просто две ярые одиночки решили, что вдвоем бояться будет легче. Нет, теперь я припоминаю, что он был на три года старше. В первый же день он совершенно по-взрослому заявил о своей болезни – раковой опухоли, с которой врачи боролись на протяжении почти всей его жизни. Она то унималась, то возвращалась вновь… Как-то так…, - позже добавляла я, рассказывая о странном мальчишке из соседнего двора своего брату Сашке. Хотя особенной необходимости рассказывать о нём у меня не было. Просто никак не могла приютить своего ошеломления…  Егор, так его звали, был личной тайной, странным явлением, которое мною воспринималось, как само собой разумеющееся положение вещей, словно Егор всегда был. Словно он – прожил со мной бок о бок миллионы бесконечных лет до момента знакомства и проживет ещё столько же. Так, должно быть, воспринимают Бога, но Егор не был Богом. Скорее посланником. Этот факт я и осознала после его кончины. Сашка всегда прочил мне не путать послание с посланником – первое – вечно, второе – подготовка к вечному. Первые дни после гибели Егора, я не понимала – был ли он вечным или всего лишь подготовкой. Но если так – к чему такому более вечному и монументальному? Человек, которому удалось воплотить в себе вселенскую заботу о моих бесконечных противоречиях. И ведь мне никогда не приходило в голову, что каким-то образом моя собственная природа может разрушать его мир. Несмотря на то, что оба находились на максимальном приближении друг к другу, Егор всегда держал дистанцию своим внутренним и внешним спокойствием, своей непроницаемостью, извечной улыбкой-ширмой, извечным вниманием к собственным мыслям. Но в то же время, он был патологически зависим от уединения и домашнего комфорта. Он был с другой планеты. Иначе объяснить такую разобщенность с обществом и массовостью представлений, убеждений и понятий было просто невозможно. В свободное время Егор занимался фотографией. Однако до конца понять, чем именно он зарабатывает себе на жизнь – было невозможно. Я лишь знала, что его биография не отмечена ни в одной организации, компании или фирме. Иногда Егор выбирался на утреннюю пробежку, иногда в магазин, надвинув основательно на лоб капюшон старинной спортивной ветровки. Остальное время – самообразование, книги, немного суши перед сном, заказанные в соседнем ресторанчике, немного барбекю по выходным. Мифический персонаж, который пугал и интриговал, оставаясь постоянно в тени. 
Человек, с которым она провела десятки лет, разделивший со мной тяготы переходного возраста и сложности становления юности, человек, который незаметно подтолкнул меня к выбору жизненного пути, и именно он единственный знал о появлении Женьки в моей жизни и лишь сказал – тихонько – действуй однажды вечером…  аккуратно и ненавязчиво разруливал все мои неурядицы, отыскивая пару-тройку тихих слов или совершенно безобидных замечаний. Егор был воплощением Бога на совершенно не приспособленной для него планете. Всегда с хитринкой во взгляде, улыбкой в губах и нежностью в прикосновениях. Одновременно и обаяние и брутальность, и кротость и поразительная настойчивость. Он интриговал. Единственно возможное определение странному человеку и странным отношениям, которые никогда нельзя было загнать в строгие рамки романтических или семейных. Каждый из нас всегда был определённо свободен друг от друга. Но каждый, при том, не помышлял рядом с собой никого больше. Тихий, спокойный, уверенный, знающий все ответы на самые щекотливые и противоречивые вопросы. Инсайт. Строгий. Сложный. Запутанный. Таких, как он обычно рисуют или увековечивают в камне. И, скорее всего, такие как он, пишут гениальную музыку.
Но Егор не умел писать музыки. Он был крайне музыкальным, но никогда не сочинял партитур.   
Со своей болезнью Анри прожил бы и дольше, но однажды  он повесился в собственной ванной и в 1:30 его тело достала из петли младшая сестра.
Я ехала в трамвае и вдруг мне вспомнилось то утро, недельной давности, когда раздался телефонный звонок и в трубке звучала лишь одна фраза хриплого оттенка…
Как же так, - недоумевала я, - как могла случиться эта смерть, если каких-то несколько часов назад он пожелал мне добрых снов и настроение не предвещало желание покончить со всем разом. За час до суицида, Егор в последний раз говорил со мной, и мы планировали путешествие на Филиппины будущим летом.
И до того, вдруг, захотелось в жизни акварелей.
Я приехала в художественный салон, накупила бумаги, краски и кисти. Потом сорвалась в Ленинград, нарушив условия контракта… нарушив всё мыслимое в своем графике съёмочных дней… Я отправилась в его квартиру. По началу, не решалась войти. Съёмные апартаменты числились за Егором до конца месяца. Ещё каких-то десять дней я смогу пожить в атмосфере его звучания и воплощения.
Он совершил самоубийство в квартире сестры. Родители жили в другом городе. Одним словом, в голове мгновенно все перемешалось. Я опустилась в самый центр большого зала. Я рисовала в стиле Ван Гог. Ничего другого в голову так и не пришло. Тихая кофейня в вечернем свете, несколько человек на тротуаре, несколько на летней веранде. Желтые фонарики и блюз. Он звучал из старого динамика, заполняя комнату звуками…
Похороны в два этапа. Первый здесь, во дворе сестры – я явилась чуть позже остальных, к моменту прощания.  Собралось около трех десятков человек. Все ждали приезда родителей из Москвы. Когда же те появились, я позволила себе вопрос о возможности взять на память что-нибудь из вещей Егора.
Я выбрала шерстяные носки, в которых он решил совершить свою кончину и одну из многочисленных рубашек-ковбоек. Так мне показалось, будет максимально достаточно для памяти.
Второй… - родители пожелали хоронить сына в столице, рядом с дедом и бабушкой. Тело перевезли. На память осталось лишь скудное воплощение в виде шерстяных носков и рубахи, пара десятков фото, и набор его фототехники. О ней никто так и не вспомнил…
Трамвайчик вывернул с пронзительным гулом в центральную часть городка. Вот… все… Именно здесь по странной логике обычно все и заканчивалось. Непременно человек покинет салон, и они больше никогда не увидятся. Однако мужчина не собирался покидать своего места. Он в очередной раз перевел взгляд на меня, и я отметила про себя ту жгучую проникновенность, которую источал этот взгляд.
Когда-то старший брат, который утонул, когда ему едва стукнуло 23, мог сразить её этой ноткой претенциозной страсти, наглости во взгляде, совершенной безбашенностью.
Я  вспомнила одно лето, то самое, последнее лето, к моменту которого брат окончательно оформился мужской привлекательностью, даже сексуальностью. Сама того не осознавая, но я, отмечала в нем именно это. И эта гордость за принадлежность одному клану, и мечты о том, что однажды мне непременно встретится кто-то столь же горячий и упругий, с таким же особенным чайным взглядом…
Не вышел мужчина и через пару остановок, когда практически все прочие покинули салон.
И вот мы друг напротив друга совершенно вдвоем и так по-свойски. Черные контуры пейзажи неспешно подвигают обоих к конечной станции. Но оба сидим. И это гулкое, багряное напряжение теперь не просто слышится, оно кричит и мечется в этом расстоянии-крохотке от меня до него. И каждый понимает, о чем молчит воздух. И каждый при этом старается покорно отвести взгляд.
Я покидает салон в жилом районе. Он медленно следует за мной…
Я перехожу проезжую часть и устремляется через парк. И он плетется где-то сзади. Шагах в пятнадцати. И изредка я оборачиваюсь на него. И вот уже до дома пар-тройка минут пешего хода. Оба идём медленно. И дикое напряжение уступает место странному желанию игры… вот разворот головы, вот снова взгляд, вот намек на интимность. Но тут же моментально город возвращает каждого к исходной…
Перекресток. Мы переходим ещё один пролет проезжей части и расстаёмся навсегда, свернув в противоположных направлениях. На часах первый час полуночи…
Я припоминаю, что за две недели до его смерти, я пообещала ему совместную фотосессию, пообещала прогулку на лошадях в один из ближайших выходных, пообещала поход в дельфинарий… не успела… я ничего не успела… в очередной раз опоздала… я всегда опаздываю… вот на этот раз опоздала на собственную жизнь…


***

Я осознавал две вещи – всё ошибочно и выхода нет. По какой-то причине я не мог помочь ей. Изо дня в день до меня доходили слухи от разных людей о том, что она занималась любовью с мужчинами в публичных местах. Я направлялся в Ленинград уже осознавая – она потеряна для психоанализа. Я догадывался и о неизбежном – мне не удастся спасти её, я лишь ускорю конец. Но зачем я ехал в северный город? Почему мне так не терпелось её увидеть? Прошло уже полгода с момента нашего знакомства. Сеансы от случая к случаю меня удовлетворяли, но всё чаще приходилось заставлять себя смотреть непредвзято. Смотреть без напряжения…   

- Сложно, когда не знаешь, важна ты человеку, или ничего не значишь для него. Когда он говорит одно, а делает другое, сложно когда ты не понимаешь, как дальше общаться, потому что он и не отпускает и не держит…, - сказала она однажды… И мне стало до невыносимо жаль эту женщину.  Как тонущий увлекает за собой спасателя, так она тянула меня все глубже на дно, в пустоту. Теперь, работая с ней, я все чаще импровизировал, нарушая почти все существующие правила: просил собственных детей стать ее друзьями, разрешал звонить по ночам, встречался с ней в любое время суток, отказывая другим пациентам.

Я ехал, ехал, ехал… а мои мысли вели иной маршрут. Уставшая голова болела, наколенная до предела вихрем различных предположений, хотя ответы я знал! Во мне закипала страсть при виде этой таинственной сумасбродной актрисы. Это была черта… Ситуация вышла из-под контроля...


***

Я проспала весь день. Я бы и дальше спала, но телефонный звонок меня разбудил и я нехотя сняла трубку:
- Алло…
- Это я, - отозвался Женька надменно и напряжено…
- Чего ты хочешь?
- Приехать к тебе…
- Не стоит…
- Поздно, я уже в городе, буду через пятнадцать минут…
- Я не открою дверь…
- Значит я простою под чертовой дверью остаток жизни…

И положил трубку…
Я бухнулась на свою кровать, ощущая запах собственного тепла.

16:03… Накануне мне пришло приглашение в театр Рудольфа Фурманова… Здесь, в Ленинграде после БДТ – это, пожалуй, ярчайшая мастерская…
С Рудиком мы знакомы… только он не помнит об этом… Когда-то ещё в Москве нас свело на одной рабочей площадке в творческом капустнике. Мы прожили в замкнутом пространстве заброшенных павильонов Мосфильма почти неделю… Законченная незаконченность или несбывшееся прощание. Теперь, спустя столь длительный срок я часто думаю об этом, ровно, как и о том, имеет ли предопределение человеческая встреча, сталкивает ли судьба людей просто лишь для забавы или в этом есть хоть какой-нибудь, пусть и мизерный смысл…

… Это было в день, когда христиане славили святителя Николая, 22 мая. Последние дни – странное дело – словно какой-то особенный экзамен, который я должна была выдержать, преодолеть. Всё навалилось ни кстати, растерянность, во всем неуверенность, неопределённость, но в тот день…

… Я стояла на проходной Мосфильма и не знала ещё, что через пару мгновений от оцепенения, что держало несколько месяцев, не останется и следа. Я листала страница-за страницей сценарий этой встречи – человек, появившейся из кулуара прикоснулся всерьёз к моей жизни тогда…

Я молодая актриса московского театра и даже кино, но ещё до момента узнаваемости и шальной славы. В этом капустнике предстояло играть вместе с Золотухиным, Папановым, Караченцовым… Играем отрывок спектакля с Леоновым в паре, сцену из Иванова. Я – Шурочка. Помню, как месяца за три до того меня готовили к этой ответственной миссии – стать партнером по сцене самого Леонова! С ума спятить можно…  Как все жили в предвкушении этого события: мне устраивали фотосессии. Публиковали мои интервью в «Комсомолке»… Я – молодая русская актриса, Богом занесенная в эту профессию. Впрочем, Леонов не был столь благодушен. В день концерта он пожелал не видеть на поклоне с собой рядом никого, кто не подходил под статус «великого и всеми известного»… Я помню - он был свирепый в тот день. Вышел к нам за два часа до начала и, бубня что-то невнятное себе под нос, приказал мне: «Стой у рояля, отчитаешь реплику свою и уйдёшь, на поклон не выходи». Это был настоящий удар. И дело не только в самолюбии…
Вот тут-то мы и пересеклись с Рудольфом… Помню его властный жест, когда он в буквальном смысле вытащили меня на поклон вместе с собой, помню и ярость Леонова, который махал отчаянно и гневно руками. Ругался, что есть мочи…
Помню, мне хватило духу прийти к директору и заявить: «Я больше не выйду на сцену с Леоновым»… И ведь Леонов извинился тогда передо мной… Мы играли спектакль за спектаклем и поклонницы бежали затем следом за нашим автобусом, устилая дорогу цветами… Мне хотелось верить в ту минуту, что всё это принадлежит и мне тоже…
… Это было, словно наваждение. Рудик славился ловеласом. Но Его ухаживания, попытки завоевать моё расположение не задевали меня тогда. Отношения не вышли за рамки рабочего сотрудничества, а затем судьба развела нас и вовсе.
Странно. Я так истово верю в судьбу, но все никак не могу разгадать всех загадок и тайн. Теперь лишь понимаю, что когда-то он не просто выхватили молоденькую актрису на поклон. Впоследствии, мне удалось сделать этот жест отправной точкой. Так начиналась долгая история моего восхождения.
С тех пор прошло много лет… Зачем вспоминаю? Я просто хочу, чтобы он знал –однажды Ему удалось сыграть в моей судьбе очень важную, крайне судьбоносную роль. Я пронесла через всю свою жизнь то соприкосновение, сопричастие с ним.  Картины из юности просто не отпускают меня который вечер подряд.
Я стала хорошей русской актрисой, со своей индивидуальностью, харизмой, со своим драматизмом и ядром. Недавно издала очередную книгу – сложилась, как писательница-авангардистка. Лишь теперь понимаю, Ленов прав был тогда – мы «провинциалки», коих много… Но даже в этом есть некий символизм. Но нам с Рудиком удалось-таки занять свою нишу на уровне страны… И этот восторг, и эта радость, и в то же время странная грусть о давно минувшем, об ускользающем, о невозвратимом…


***

Свежий кофе наливался своим приторным возбуждением в турке… И  я спешила поскорее снять её с огня. Смотрела в поседевший пейзаж вечернего Ленинграда… После душа мне стало несколько легче. Вода смыла с меня назойливое ощущение греха. Я вовсе не думала о Женьке. Последние часы я размышляла о Володе. Не спроста я пожалела этого мужчину. Зацепил он меня какой-то властью. Не могла выбросить из головы его глаза, но и понимала, что вторгаться сейчас – вот так, на следующий же день после похорон супруги – просто кощунство. Передумала все на свете. Терзалась своим дурацким положением, пока в дверь настойчиво не позвонили трижды…
Прогнав остатки стыда, открыла дверь сразу, без пафосных вопросов. И Женька проник внутрь тоже сразу, без долгих приветствий…

- Есть будешь? – спросила я у него…
- Есть пельмени?
- Наверное…

Вот так все началось в очередной раз… Он говорил, а я молчала. Говорил, преимущественно о себе… А я смотрела с улыбкой, как смотрят учителя на своих шкодливых подопечных. 
Полумрак квартиры разбавляет закатное солнце. Оно облизывает стены желтыми лучами, опускаясь всё ниже и ниже по краешку серванта, отражаясь пшеничным коллором в зеркальной поверхности. Лоскутное небо почти недвижимо. Слабый ветер гонит непогоду, но до неё ещё часов пять…
… В этих руках вдруг стало моментально тесно. Бежать было некуда. И эта минута всё-таки наступила. Я сделала слабую попытку освободиться от сильных Женькиных рук, но он и не думал сдаваться. В какой-то момент напряжение стало настолько нестерпимым, что я начала задыхаться. И чем сильнее я стремилась освободиться из этого плена, тем круче становилась хватка.  Мы несколько минут лежали, глядя друг на друга в упор, едва соприкасаясь носами. Комната окончательно погрузилась во мрак. И руки Женьки уже не так сильно сдерживали мои напряжённые запястья. С каждой секундой становилось спокойнее дышать рядом с ним. Он ждал. Ждал полной отдачи и моего расслабления, ждал момента, когда насилие уступит место любви… 
Без  позволения, он приблизился губами к подбородку, властно расправляясь с моей одеждой, освобождая тела от назойливых тканей.
Податливо раскрывая губы, я не сопротивлялась больше. В какую-то секунду мне вдруг захотелось позабыть о том, что он доставил в мою жизнь столько боли. Захотелось припомнить, как много радости у меня связано с этими руками и глазами… Я Чайка! – снова закружила я в собственном воображении неторопливый вальс… 
Оба, мы до болевого укола соприкасались телами, стараясь впитать друг друга в самих себя, стараясь выхватить с кожей и плотью прикосновения губ, обращённые теперь в странное подобие практически укусов. Эта страсть сожгла нас моментально. Спустя пару часов болели мышцы, широко раскрытые глаза вздрагивали зрачками, немного сводило лодыжку, нечем было надышаться. Пот смешивался на наших телах, простынь безучастно сползла на пол. Нелепые позы, измученные лица. Улыбка… Это состояние походило скорее на истерический припадок, удерживаемый у самого горла, нежели на счастье. Если бы только возможно было в эту минуту закричать, что есть мочи, или ступить с окна пятого этажа. В эту самую минуту можно было осуществить множество задумок, самых нелепых, самых страшных…
А потом мы долго стояли перед зеркалом. Огромным стеклом, в котором оба умещались в полный рост.

- Посмотри же, - шептал Женька, переполненный мальчишеским восторгом… Я вдруг в нём увидела мальчишку пятнадцатилетней давности. И что-то удерживало меня взглянуть на своё тело, укутанное в его тесные объятия. Было до неприличия  неловко.

- Ну же, чего ты боишься…
- Я не боюсь, не хочу смотреть…, - спрятала глаза на его плечах и в теплой коже шеи, уворачиваясь от поцелуев, не в силах больше уворачиваться от них, целуя, несколькими мгновениями позже его упрямые мальчишеские губы – залпом, не в силах утолить желания…, - Ненормальный…
- Да…

Полная нагота обоих теперь стала гармоничной. Я на мгновение выхватила свой профиль в тёмном зеркале, но поспешила опустить взгляд. До того непривычно было оценивать со стороны степень своего безрассудства. На меня украдкой взглянул затравленный взгляд бездомного, который до этого момента вынужден был укрываться под толстым слоем макияжа и дорогого стиля в одежде. А теперь внезапно такой потребности больше не было. Немного сонные, мягкие глаза, чуть вычерченные у края глаз морщинки и естественный цвет на лице, и запах кожи.
Нет, это было даже забавно. Так вдруг непривычно оставлять себя на произвол воли кого-то, да ещё порядком младше тебя самого.
Остаток ночи мы провели в горячей ванной в совершенной темноте. Теперь, пожалуй, больше не было ни сомнения, ни испуга, ни отвратительного чувства вины. Побеждено было и одиночество. Побеждена была я в своем желании отгородиться от людей и отношений…
Тяжелые удары грома за окном принесли дождь. Город подёрнулся прохладой и зной уступил место осеннему настроению. Больше в городе не было солнечных дней. Постепенно ветер оборвал листву с деревьев, которые царапали неосторожно низкие синяки неба…


***

Утром заглянул Володя, но увидев Женьку в трусах поспешил забрать ключи и поскорее убраться…

- Кто это? – спросил угрюмо Женька…
- Сосед…
- Почему у тебя его ключи?
- А почему ты спишь со всеми подряд?

Ему нечем было крыть, а я порадовалась в очередной раз своему острому умению отбивать нападки этого человека…

Верхушки деревьев за окном раскачивал мокрый ветер. И последние листья облетали. С высоты пятого этажа был виден горизонт. И тонкая полоска уходящего за облака солнца грязно-жёлтого цвета.
Далеко пойдёт тот - кто не близко существует… Странно…
Смотрела на Женьку – сидящего у окна и думала – люблю его так, что если бы он решил расстрелять весь мир, я бы стояла рядом и молча подавала ему патроны… недавно кто-то сказал мне – люди, которые прикасаются к вашей жизни, остаются в ней навсегда…
Справедлива ли эта сентенция? Я не знала…
Я просто хотела подойти к нему сзади, обнять за обнажённые плечи и вдыхать пшеницу его упругих волос…
Я просто захотела вдруг обратиться к небесам с такой мыслью:
«Уважаемая Земля, пожалуйста, крутись немного быстрее, я жду одну вещь, которая должна вот- вот случиться»…
Дождусь ли я когда-нибудь его постоянства?

И я подошла, и я обняла… но Земля не стала крутиться быстрее… Мы несколько минут простояли так у раскрытого окна, а потом в дверь в очередной раз позвонили…  снова настойчиво – трижды…


***

Я стоял на пороге её квартиры и долго прислушивался к происходящему за дверью. Дождь намочил меня до нитки. И мне не терпелось увидеть эту женщину. Хотелось поскорее вычеркнуть из своей биографии тот момент. Когда мы познакомились как психоаналитик и пациентка. Не терпелось начать новое в своём восприятии её, как актрисы, как женщины…
И я позвонил… настойчиво – трижды…


***

Весна пряная. Приторная. В Питере сейчас хорошо. Совсем не так, как раньше. Мне так кажется, во всяком случае… А, может, я чересчур была занята собой в то время и не было у меня возможности поразмыслить о прелести своего существования со стороны. Я рисовала картины о любви, писала тексты о неразделённости, играла в кино и театре героинь исходя из своей собственной истории. Но это как у Моэма в «Театре»… - нельзя играть любовь тем чувством, которое клокочет в тебе внутри здесь и сейчас наяву…
Я не сразу осознала это. Не сразу примеряла к себе эту истину.
Я жила за всех. Так странно. Жила, как в последний раз на свете. Каждым вздохом за каждого, но при этом для себя. Разрывалась между праведностью и эгоцентризмом, которые правили мою натуру, раздирая её на левое и правое. Однажды освободилась из старой кожи и пошла центром. Села в старенький Шевроле, разогналась до ста сорока и на полном ходу………………………………………………………………………………………..

Это не было протестом. И с того момента прошло почти семь лет. Оливия вернулась в Россию, и мы поселились окончательно в Петербурге. Теперь у нас все вместе. И на выборы за Путина, и в театр на Чехова, и даже на работу по утру выбираемся из одной берлоги на одном авто. Я подбрасываю её в центре в офис, а сама направляюсь в театр. Неспешной походкой миную здание до служебного входа, осторожно отворяю дверь. Втягиваю носом сначала запах, который жирным завихрением наполняет мой нос нафталином, потом делаю шаг – туда, под своды. Говорю дежурное «Привет» всем, кого успеваю повстречать на пути в гримерку. И потом продолжаю говорить это самое «Привет», пока его не хватит на каждого члена моей замечательной трупы. Репетиция, а вечером спектакль. Потом домой. Иногда днём я успеваю заскочить в редакцию. Там на полке томится в ожидании публикации мой новенький роман – в последнее время это какие-то слезливые томики о женской доле – такой унылой, отважной и не простой. Но этот последний роман – он обо мне. Я решила написать автобиографию, в которой поместились все мои мальчишки за долгих почти шестьдесят лет.
А в субботу – это мой самый лакомый день – я беру в руки ноутбук и блокнот и отправляюсь в кофейню. Там усаживаюсь у огромной витрины и, наблюдая городскую суматоху, воображаю! Воображаю по сей день! Подобно великим француженкам, пишу свои романы с чашкой кофе в руках, нежась в приятной прохладе уединённой кофейни в самом центре Питера. У меня времени по субботам лишь до четверти третьего. Потом я не спеша отправляюсь в студию при театре, где даю уроки актерского мастерства подрастающему поколению актеров. Предполагается, что они пополнят ряды нашей трупы. И я рада невозможно этому. Молодая кровь так необходима театру. В ней живительные соки бродят и нас, стариков, это подталкивает к интимной откровенности – так мы понимаем, что необходимы и этому поколению, и этому миру, и этой жизни…


***

Мой психоаналитик стоял на пороге с рабочим чемоданчиком, в котором, как правило, умещалось все необходимое для сеанса. А позади меня стоял Женька – по-прежнему в трусах, выжидая, как я смогу развести эту партию по углам. Они не знали друг друга лично. Но всем своим существованием ненавидели. Я чувствовала их ненависть. Я находилась между их полюсами, сжимаемая их упругой энергией, как магнитным полем.
И вот тут-то я и оказалась перед страшным выбором.
Я оглянулась на Женьку, но ничего, кроме задетого самолюбия не прочитала на его лице. И тогда я внимательно посмотрела на своего врача.

- Собирайся, - сказал он и бесцеремонно прошёл вглубь комнаты.
- Куда?
- Я увезу тебя в Москву…

И я снова обернулась на Женьку. Он стоял нерешительный, покладистый, чуть ссутуленный…

- Ну, скажи же что-нибудь! - вдруг взорвалась я на него, - Скажи! – подскочила бешенная, измученная, - Меня увозит этот человек, сейчас, в другой город, увозит от тебя, скажи же что-нибудь!

Но он снова молчит. Смотрит уязвлённый, а я и сама не понимаю, что со мной творится, какая муха меня укусила…

- Ну и черт с тобой!

Я начинаю собирать вещи по квартире и через пятнадцать минут совершенная готовая, стою у входа. Вернее мы втроём стоим у входа. Я жду ориентиры. Жду, когда кто-то из нас сделает финальный шаг, обрубит эту дурацкую церемонию выбора, в которую я прочно ввязана самой судьбой.
Но мы выходим молча из квартиры моих родителей на Лиговском… 
Женька быстрыми шагами спускается вниз, а мы идём следом. Молчим. Не смотрим друг на друга. Я и рада ему и ненавижу одновременно. Никто ради меня не оставлял семьи, чтобы по первому зову появиться на рассвете у порога моего дома. Обычно, это мой исход…

На улице снова дождь. И мы моментально мокрые до основы. Женькин силуэт виднеется неясный впереди. И мы идём, вскоре окончательно выпустив его из вида… А куда? Куда мы шли в тот момент? И я бы спросила, но вдруг Женька резко разворачивается и уверенно направляется в нашу сторону. И прежде чем я успеваю сообразить, он заносит крутой удар в скулу врача. Мой психоаналитик падает на мокрый асфальт и я снова у черты… Я снова должна выбрать…
Оставляю обоих и просто иду… иду… иду… иду…


***

Он привозит меня в свою квартиру. В Москве меня не было несколько недель и я поотвыкла от суетности этого страшного города. А теперь мне предстояло вновь попасть под пристальное внимание каждого жителя. Они испытывали меня своим узнаванием и интересом. А я была просто бессильна.

Супруге он так и сказал: «Она поживет у нас, пару дней…» и, представив меня своей пациенткой, в общем-то, не солгал.
К черту подробности! Здесь я решила поставить точку. В тот же вечер мы были заперты на кухне обстоятельной беседой о моей дальнейшей жизни…
Тогда-то он и выносит свой вердикт…

- Эмоциональная нестабильность, неудовлетворенное желание сексуального контакта, боязнь одиночества, паранойя с приступами шизофрении.
- Оставьте доктор… мы давно потерялись в этой игре, - парировала я…, - я больше не ваша пациентка, мы оба это знаем…
- Я бы хотел закончить с вами…
- Хорошо…
- Нет, вы не поняли… мне бы хотелось покончить с вами раз и навсегда… Потому что с момента вашего первого прихода ко мне в офис, я не могу спокойно спать ночами…
- В чём моя вина? В чем моя вина перед вами, доктор? В чем моя вина перед людьми? Разве я виновата в своей судьбе? Разве я её выбрала? Разве я выбрала собственное несчастье?
- Чтобы справиться с проблемами вы прибегли к барбитуратам?
- Да…, они и сейчас при мне… вот только толку от них мало. Я всегда засыпаю и просыпаюсь с единственным желание… - не просыпаться больше…

Я рассказываю ему в последний раз о том, что у меня ничего не получается, что психоанализ мне не помогает, что актёрская профессия – не проблема, а единственное решение которое я отыскала для решения других своих проблем. В заключении я говорю также, что не желаю больше зависеть от его сеансов… Не желаю зависеть от него…
 
- Вы не принадлежите мне, - и далее он называет меня по имени… и я вздрагиваю едва заметно, потому что собственное имя в чьих-то устах кажется мне ругательством по отноешнию к себе самой…, - как и я не принадлежу вам, - продолжает он между тем..., -  Подумайте, кому вы принадлежите?
- Я принадлежу тем, кто использует меня. Самое большое наслаждение в жизни я испытала в Афганистане… Мы приехали туда крошечной труппой… мы играли для солдат… оглушительный рев молодых мужчин, которые месяцами не видели женского тела, настолько будоражил меня и я понимала, что я – центр их вожделения, центр их любви, страстного, безудержного, животного интереса… Я принадлежала им… мысленно я готова была разделить с каждым из них свою сущность…
- Кому вы принадлежите? – настаивал психоаналитик…
- Я принадлежу страху, боюсь, что меня используют, боюсь, что нет. Если ты работаешь в кино, играешь в театре, тебя будут использовать снова и снова. Бесконечные дни, проведенные на съемочной площадке в окружении множества людей. Вся мояжизнь состояла всего из двух слов: "мотор" и "снято". Однажды попав в объектив камеры, я уже не могла скрыться от него. Я пытаюсь быть откровенной, но иногда чувствую, что нахожусь на грани безумия. Но это не безумие, это попытка произнести вслух что-то личное. Это тяжело. Глубоко в душе я понимаю, что во мне есть что-то фальшивое. Люди часто это чувствуют… Я очень хочу быть хорошей актрисой. Я думаю, пытаться быть счастливой так же сложно, как пытаться быть хорошей актрисой. Когда мне удается понять что-то важное, касающееся моей работы, это делает меня почти счастливой. Да, для меня действительно важны две эти вещи. Любовь – одна из важнейших вещей в нашей жизни. Самая важная. Любовь и работа – вот что действительно важно. И одного без другого недостаточно… Я бываю и грустной, и веселой, как любой человек. Но всем людям иногда нужно одиночество. Хотя бы ненадолго. Я легко переношу одиночество. Я знаю людей, которые страдают от этого, а мне все равно…


***

Я набрала Володю спустя неделю и поинтересовалась, как у него дела…
И он ответил бесцветным голосом. И я вдруг прониклась особенной радостью, услышав этот голос… Мы проговорили почти целую ночь. И я долго рассказывала о своих страхах и приключениях последних пятнадцати лет. И он, в основном, молчал и, как мне казалось, страшно жалел меня.
А потом наступило утро. До свежее утро, которое не напоминала никакое другое. Которое разделило меня на моменты прошлого и настоящего, как это уже было многократно в моей жизни. А это значит, я приготовилась к ожиданию новых историй…

… Когда все валилось из рук, я играла. А когда не было сил играть по нотам, убирала текст и импровизировал. Джаз. Блюз. Соул…  Иногда нечто сходное с классическими реминисценциями, памятуя годы обучения сначала в музыкальной школе, затем в колледже. С тех пор минули годы. А пальцы не утратили той пластичности, той гармоничной стати. Колледж я так и не закончила. Решила, что стану писательницей и актрисой. Я бросилась в музыку вслед за Женькой. Мне хотелось быть ближе к нему даже в этом… И музыка, действительно, мой третий, десятый, а, быть может, первый и самый главный дар в жизни… Но по странному стечению обстоятельств всему, во что я так верила, к чему хотела прикоснуться, чему хотела отдаться с несравнимой страстью, не суждено было сбыться… Было в моей жизни всегда и что-то третье – стоящее посередине между моей натурой, судьбой и мечтой… Подумать только… я ведь пела всю жизнь… пела и тогда и сейчас пою…, я инструментом овладела раньше, чем азбукой, я много танцевала, а мои картины с лихвой раскупались с московских вернисажей… Я стала неплохим поэтом и ярким прозаиком…, я стала Заслуженной артисткой своей страны… Но кто я? Кем являлась всю жизнь? Чему служила? Ради кого жила? 
Может, стоило зацепиться за музыку? Может, ещё не поздно и теперь…

Однажды я следила за Женькой… стояла весна… та приятная весна, которая распахивает сердца, наполняя их несоразмеримой хмарью, когда закатное солнце подчеркивает прелесть каждого шага… В душном здании консы мы задержались после его отчетного концерта… В кабинете он импровизировал на рояле что-то замысловатое, что-то новое, что-то своё… Тогда-то я и осознала, должно быть, музыкальное поле мы поделим чертой и я всегда буду первым зрителем в зале с охапкой цветов…

… Такие, как он, обычно, и пишут гениальную музыку, будоражащую современников, играют гениальные роли в театре. Такие, как он выбраны судьбой для славы созидателей.
Во мне иной дар – быть исполнителем его жизни, его души и его музыки. Я запросто смогу пережить за роялем «своё-его» чувство, но никогда мне не сочинить столь замысловатого рисунка, никогда не отыскать в себе столько же мании к этому.
А в театре мне, пожалуй, суждено быть лишь благородным зрителем.
Он – гений! И, как все гении, непостоянен, капризен, безумен, суетлив, странен, одинок, эгоцентричен… множество иных определений – хороших и не очень. Суть в ином. Мне посчастливилось жить рядом с этим гением, делить его быт и муки, радости и огорчения, восторги, полеты, ругаться на нашей кухне, мириться неумело и так по-детски доверчиво. Наивно, или же напротив, невыносимо амбициозно. Заносчиво, без тени на примирение, просто возвращаться с фразой: «Как дела?». Может это и было главным в моей жизни? Что если дар служить чьей-то гениальности уже исполнился?
Боже…, я так спокойно говорю о нем теперь, так спокойно воспринимаю его рядом или на расстоянии, так степенно рассуждаю об этом, будто он – нечто тривиальное, обыденное. Понимаю ли я иное – оказаться рядом с ним мечтает большая и лучшая половина нашего города… А рядом я… так просто… без тени, без страха… просто рядом…   

Музыка не стала моей стезёй всерьёз… А в театре, я, вопреки, девичьему предположению стала примой, сыгравшей лучших и первых женщин страны – от Цветаевой до Дункан…
 Но тех двух лет обучения в низеньком четырёхэтажном зданьице в центре Москвы я никогда не забуду. Именно на эти годы пришлось моё первое разочарование в любви.

Стояла среда… Женька спал на нашей кровати так по-детски разбросав беспомощные руки. И я выскользнула из его сна и в потемках пробралась на кухню…
Эта квартира на Университетском, доставшаяся мне ещё со времен Вадима, меня приручила. Не иначе. Ведь нигде большего комфорта я не испытывала. Даже теперь. Разрываясь между разными вехами и отголосками своей жизни, здесь я была прочно защищена стенами и атмосферой. Я сварила кофе. В пять часов утра сидела в бесформенном кресле в своей мастерской у раскрытого настежь эркера и следила за вереницей транспорта и людей под окнами.  То, что происходило со мной последние месяцы напрочь выбивало из устоявшихся представлений. Мало того, что мои связи повлекут критикой обоих полов, так ещё и внутреннее противоречие сжигало. Я уже и сама не понимала, где была капризным эксцентриком, а где и впрямь не желала продолжения сумасбродства. И не потому вовсе, что оно так или иначе противоречило общепризнанным эталонам, а потому, что противоречило моим собственным стереотипам. Любить я боялась. Теперь уже всерьёз. И вновь во мне проснулось то ощущение из юного моего сознания – всё во мне противится миру… устою… жизни… все противится возможности жить так, а не иначе… всё бунтует против уклада, против единственно возможного состояния – здесь и сейчас…

Как пишутся стихи, как рождается рифма? – я снова вернулась к этой дилемме за чашкой утреннего кофе, сидя в кресле, в центре Москвы. Но ответов не было. И я пожурила себя за халтуру… давно я не задавалась вопросами подобного толка… давно не писала стихов… И пока Женька спал, я набросала на клочке бумаги незатейливые строчки…

Когда-нибудь и я
Босыми пятками измученной прохлады,
Пройдусь по венам сентября
Мне большего, поверь, не надо…
Когда-нибудь и я,
Поверь, останусь в прошлом для тебя страницей,
Колючим зноем октября
В окно твоё не стану биться…
Когда-нибудь и я
Поверь, дождь превращу в постыдный вихрь
Разлуки… снежно-ноября
Дыханье повстречаю тихо…
Когда-нибудь и я…
Декабрь встречу у развилки…
Без прошлого и без тебя…
В душе моей тугие жилки
Расслабятся, познав себя…
Когда-нибудь и я…
А в январе мой день рождения…
И загадав уж не тебя
В окно смотрю без сожаленья…
Когда-нибудь и я…
Дела, заботы, жизнь закружит,
А, может, узкая петля
Февраль мой бередит и кружит?
Когда-нибудь и я?
Ты веришь? Может ли быть нужен
Приход твой поздний в марта дня…
Когда мой дом другим разбужен?
Когда-нибудь и я…
Простить? Ты думаешь? Апрель проказник!
Меня ещё немного дразнит…
Твой взор – в котором тень огня…
Когда-нибудь и я…
Ах, май… позволь не маяться досадой…
Тебя мне прежнего не надо…
И к настоящему тебе нельзя…
Когда-нибудь и я…
Что говорить? Не знаю – лето…
Оно мне голову приветом морочит знойным
И заря – чуть бередит глухую рану…
А знаешь, я ведь ждать устану…
Когда-нибудь совсем устану…
В ночи сентябрьской тебя…

Бояться мне нравилось, ровно как и страдать, - подумала я вдруг, отложив написанное в сторону и отхлебнув приторной горечи из остывшей чашки…  Всё это в разные моменты моей жизни мешало, однако ничего поделать с этим я не могла. Проще всего было бы общаться с людьми на расстоянии. А личное… ну, так то ж? Живут же многие и без личного… Это непостижимо! Но в какой-то момент я поверила в образ задумчивого молчуна. Этакий эстет с наклонностями бога… Такого мнения я была о себе нынче…

Когда всё валилось из рук, я пела. Пение тоже досталось мне великой наградой из прошлого. Задавленную в себе оперную певицу, я ловко преобразовала в эстрадную самоучку и, пожалуй, была равна той, кому так стремилась раскрыть свою душу, той, кому собиралась объясниться при встрече её же песней .
Был такой фильм с Уитни Хьюстон и Кевином Костнером – «Телохранитель». Так вот в одном из эпизодов картины главная героиня со своим сынишкой и сестрой приезжают в загородный дом, чтобы спастись от преследователя. И вот сестра, обладая не дюжем талантом, сидит на склоне какого-то холма невдалеке от дома, и поёт песню. Душевно так поёт, сильно. В стиле мягкого, тихого джаза, переходящего в соул. Но не того рвущего струны, а неторопливого и едва различимого. Голос её становится все объёмнее, всё круче. Кругом разбросаны клочки снега, солнце светит во всю, а она продолжает и продолжает петь. Так и я  всегда мечтала спеть какую-нибудь неторопливую песню сидя посреди открытого ландшафта, спеть о любви – в стиле мягкого, тихого джаза, переходящего в соул. В моей квартире была сооружена импровизированная студия с микрофонной стойкой, подключённой к компьютеру, наушниками, усилителем и парой экранов. Когда всё валилось из рук я записывала песни. Но никому не показывала их до этого. А вот теперь возможность быть оценённой по достоинству появилась. Женька зачастил… и иногда я подсовывала ему своё творчество после ужина…


Я лишь об одном сожалела теперь… Мне так и не удалось стать актрисой мастерской Рудольфа Фурманова…


***

Жизнь прожить не поле перейти
Нам с тобой проститься нужно срочно,
Судьбы упадут в часах песочных,
И назад не будет уж пути –
Жизнь прожить – не поле перейти.

Жизнь прожить – не сутки скоротать,
Нам с тобой последний час ютиться вместе,
Так давай без колкостей и мести
Завещаем нам друг друга ждать…
Жизнь прожить –не сутки скоротать.

Иссиня-ссутуленный вагон
Вдаль тебя уносит – время вышло,
Февралём умывшись, еле дышит
Опустевший от тебя перрон.
Иссиня-сутуленный вагон…


Опускались сумерки. Зажгли фонари. Много фонарей по всей улице. Жёлтыми лицами они проникали в темноту квартир, смотрели за мыслями, подглядывали и презрительно ухмылялись, качая головами в такт ветра. Мрак отступал перед жёлтым светом этих великанов. Но там, за границей света, начиналась тьма. Я чувствовала, что эта тьма уже почти добралась и до меня. Я вдруг оглянулась на долгие годы забвения и одиночества. В этот самый момент внутри стало до того неспокойно, что невольно вырвался испуг.


***

Я привычно сидела в кофейне, было не больше 11 утра, как вдруг привстала со своего стула и настороженно оглянулась по сторонам. В столь ранний час народу было немного. А я стояла в нелепой позе и боялась сделать шаг. Словно, соверши я малейшее движение, и пространство разлетится на множество кусочков. Я никак не могла понять причины неприятного холодка в желудке. Смотрела с тревогой, как за огромным стеклом ветер поднимал всё выше и выше старую газету, наблюдала, как люди медленно идут по тротуару, задевая друг друга локтями.
Я вспомнила то далекое время, когда считала Женьку просто милым, когда по ночам 
представляла его без одежды, когда представляла себя в его руках. На утро от подобных мыслей я торопилась поскорее отрешиться, не в силах растолковать для себя странных картин. Так продолжалось около месяца, пока вдруг не пришло чудовищное осознание! Мне стало ясно, что, должно быть, отныне, ребёнок останется далеко в прошлом. Ему на смену придёт единственный мужчина отныне и до конца жизни. Как и тогда, сейчас от этой мысли я подёрнулась всем телом. Будто в сладостном предчувствии чего-то большего, чем просто ожидание. Словно всё это время в глубине моего сердца зрело несомнение и желание поскорее открыться перед ним во всём. Но не словами, а чем-то более убедительным…
Сегодня нас разделяли несколько минут, в которые умещался путь от моего театра до тихого дворика в центре города. Но тогда всё представлялось таким несбыточным, таким нереальным. Я представляла, как его тёплые губы оставляют на моей коже влажные следы, я представляла его глаза – желтовато-зеленые, с карим привкусом, я долго представляла, какое имя подошло бы этим чертам лица… все это было таким невероятным. Лето завершалось, а осень несла наше с ним знакомство…
Как часто он любила рассуждать о любви в письмах и странных посланиях в дневнике, в своих романах и стихах, как долго могла разъяснять это при общении с людьми… Но когда это чувство вдруг настало, я долго не могла найти оправдания той тоске, которая сопровождала меня все время отныне. Радость переполняла, но по вечерам тоска приходила ей на смену.
Сентябрь был теплым на ощупь, а жёлтая опавшая листва под ногами напоминала старый бабушкин след.
То было время теплых вечеров и немного неряшливого стиля в одежде и походке… Время нашей бесконечной юности и мечты… 
Как же я любила его щедрое, смелое сердце, как привязана была к его гордому, доброму взгляду. Он представлялся островом, который не было возможно покинуть. И пусть это было так давно и природа и память уже почти унесли далекие образы чудесного создания, но ведь все это было, все это было когда-то, я помнила, как все это было… и он возвращался… возвращался ко мне… другим и разным…


У слов твоих нет больше ремесла
И жизни нет у тихого причала,
Я, уходя, не стану помнить зла
Ведь есть конец у всякого начала.

Ведь есть конец у всякой тишины,
У всякий жизни горестной пределы…
Мне только дотянуть бы до весны,
Тебя забыть, как, в общем-то, хотела…

Мне б только заглушить маршрут шагов,
Твоих шагов, что память отравляют…
Представь, однажды не найду я слов,
Которыми надежду окрыляют…

Представь, однажды не найду я встреч
В своей котомке памяти уставшей…
Учись любить… учись любовь беречь…
Другая что б не стала пострадавшей…



Часть 3
«Точка невозврата шагов»

… Она много курила, пила красное вино, никогда не сидела на диетах, - обычно такими клише наделяли её таблоиды. И, в общем-то, ей нравилось, что все они далеки, от истины… То, что депрессии  донимали её бестолковыми сутолоками в голове и она точно знала, что лучшее средство от расстройства – порция барбитуратов и антидепрессантов – те хитрости, о которых посторонним лучше не знать… Приближалось её пятидесятилетие… 
… Приближалось моё пятидесятилетие… а я со страхом наблюдала за собой в отражении зеркала… следовало собираться на вечеринку в честь окончания съёмок новой картины… и я собиралась… аккуратное платьице Chanel, немного взбалмошная прическа, креативные аксессуары… вечер не обещал, впрочем, сюрпризов. Я поймала себя на мысли, что  уже давно ничего не обещает сюрпризов в моей жизни… Мой путь – странная дорога от литературного института до славы актрисы, возможно, величайшей, как непременно скажут позже на моих похоронах, актрисы… А в промежутках неразбериха в личной жизни… и пусть всем не объяснить этого… Сложно другое…
Вот все говорят – что примечательного в ней такого…? Почему это её судьба так интересна? А где внутренний сюжет, а где перипетии…, а где мораль и бесконечный долг на грани? И даже теперь, когда моя судьба сложилась в подобие повести, кто-то, вроде моего литературного агента, непременно ввернёт – ну, отлично, ты всё описала, всё рассказала – но не пойму, чем так уникальная твоя героиня? Она мечется по страницам твоего романа, вся такая униженная, раздавленная и несчастная? Но почему? Из-за чего все её несчастья?
Я помню, как всерьёз задумалась – а и впрямь – из-за чего ей (то есть и мне тоже) так плохо? Нет, дальше не будет психологических выкладок и финал не обещает прекрасной развязки в понимании неправды в себе и возвращении на путь истинный…
Просто я и впрямь подумала – что такого особенного в моей героине? И вдруг ответ пришёл сам собой… Такой простой и прозорливый… А почему в ней что-то должно быть, в этой самой героине? Почему в моем романе должен быть четко выстроенный сюжет с нарастающим внутренним нервом от завязки до кульминации и дальше вниз к спаду? Уж не это ли великий стереотип…? Один из тех многочисленных стереотипов, который диктует человечеству норму… - надо так и никак иначе… Вспомнила своего друга Ральфа… Когда впервые увидела его, когда узнала, что он гомосексуал – долго морщилась от презрения, а после ничего… не поборола в себе – приняла… а вместе с этим поняла другое – более значимое… - нет в жизни нормы… и истины нет… Все это придумано людьми… такими же маленькими людьми, как и я… И именно оттого, что маленькие… Я размышляла о том, почему люди придумывают стереотипы-нормы?  Я поняла – дело в страхе… страхе потерять свою принадлежность одного социуму, одному стаду, своего клану, своему племени… Но моё размышление о племени нынче не имеет ничего общего с мыслями пятнадцатилетней давности. Если раньше это были шаги в темноте, просто желание кому-то принадлежать и кем-то ощущать себя в этом мире, то теперь я напрочь хочу порвать с этим миром и этим обществом, если вся суть естества – быть как все…
И теперь, когда мой литературный агент говорит мне что-то вроде – надо писать по правилам и кормить читателя остротой сюжетной линии, логикой построения и оправданностью состояния «мне плохо», я парирую – какая чушь! (Благо я могу себе позволить это, за свои же деньги…, но вовсе не потому что считаю себя гениальной писательницей)… Просто у состояния «плохо» не всегда все причины видны… Иногда «плохо» живет в тебе матрицей, и с самого детства ты не понимаешь, что не так, отчего так боязно или тоскливо тебе, почему хандра нападает, почему люди обходят стороной. Всё оттого, что ты чем-то разительно отличаешься от прочих, но разве это должно быть чем-то непременно оправдано? А что если боль в тебе – она как проклятие – но избавиться от неё не под силу… Можно долго посещать психотренинги и нанять стаю психотерапевтов… но чисто из своего опыта заключаю – суть жизни – далеко не в счастье… и не в его обретении… в конечном итоге человек не обязан быть счастливым – и это уж точно не вопрос его выбора! Суть жизни - в самой жизни – это да…, а счастье – это просто моменты-остановки, когда передохнуть надо, что-то вроде обморока или комы… организму для разнообразия нужно и счастье, и горе…
Но так как все мы крайне одиноки – есть те, кому это одиночество дается острее… Вот и всё оправдание… и не должна моя героиня быть какой-то особенной… Да и я не должна… Больно, потому что больно… больно внутри. Не от безделья, не от незнания или недостатка ума…, не от эгоизма, а, может, от него… просто больно, без оправдания и какой-то особенной психологии или художественного смысла. Так ощущается…
Я исстрочила целую страницу об этом. Но, в сущности, думала не больше трёх минут на эту тему, пока красила губы, собираясь на дурацкую вечеринку… Словами трудно это запечатлеть, но я постаралась… сейчас внутри ещё саднит, но высказаться надо было, хотя бы листу… чтобы разные дурацкие агенты и редакторы больше не преследовали меня банальным – в чём суть?
Нет сути… просто жизнь тасует… а я где-то не вписываюсь в поворот…

Женька не звонил уже около месяца… последний раз я ушла тихо, без амбиций, оставила письмо на кровати с объяснением всех причин. То, что я многократно входила в одну и туже лужу, наступала на одни и те же грабли – понятно без слов… Так и изложила всё – мол, хватит, сил нет… жизни больше нет, чтобы тратить её на случайные ночи…
Я больше не хотела, чтобы в кулуарах меня называли дурой, которая притворяется извечной жертвой… которая придумала себе сказку, где финал непременно – свадьба…
Просто я любила той большой, эгоистической натурной любовью. Заигралась я в это… но отпустить – так и не получилось…

… в Метрополе меня встретил услужливый швейцар и проводил в гардеробную… Там я не задержалась надолго…, хотелось поскорее очутиться в самом центре событий… слышались громкие голоса, звенела музыка в бокалах, я представила себе, как сейчас мне начнут аплодировать коллеги, как режиссер Звягинцев отвесит щедрую порцию комплиментов… я получила всё это, в конечном итоге, а потом вдруг обернулась и замерла от прозрения…
… У барной стойки сидел человек лет сорока пяти. Я не стану пускаться в долгое описание его внешности. Проведу аналогию – хищная, крупная кошка… Независимая, с крутым, ледяным и грубым взглядом, упругостью в теле и жестах… Силой и властью, огромным ростом, большими руками… Я не знала, с кем сравнить его. Я не влюбилась, не захотела его… Мне просто крайне потребовалось узнать его поближе в эту минуту…
Но он опередил меня… подошёл, назвал по имени, перечислил фильмографию и не пускаясь в долгие прения, заявил, что по профессии режиссер, что готов подписать со мной контракт прямо сейчас, отодвинуть съёмки какой-то ленты, на которую уже выделен бюджет… Я ничего не понимала из того, что говорил мне этот человек… Но он не казался мне одержимым, фанатичным. В эту минуту он был спокоен и напорист. Стоял и постепенно предлагал мне на выбор удобные варианты сотрудничества.

- Если вам суждено стать российской Элизабет Тейлор – пусть начало будет положено в моих лентах…, как вы на это смотрите?
- Я думаю, что вы переоцениваете меня и мой возраст… Кстати, с последним, я была бы особенно аккуратной… Мне уже не двадцать, карьеру делать поздновато…
- Да, ладно…, мелочи, это мы решим… На вид вам всё равно – не больше сорока…  всё остальное решают грим и диеты…
- Я ненавижу диеты…
- Не будет диет… Так вы согласны?

Я лукавила в своей строгости и неохотливости. Мне лишь хотелось, чтобы он думал, что я не подпускаю людей близко. Его-то я подпустила бы, не задумываясь… не сразу, со временем…


***

- Ты директор…, за тобой последнее слово, - Сергей, не сбавляя оборотов упругой хватки, прижимая супругу к тонкому шёлку постельного белья, продолжал делиться новостями минувшего вечера…
- С коммерческой точки зрения, может быть, ты и прав…, стой, погоди – он не слышал… он давно всё определил для себя… а для Аннет этот диалог был крайне необходим… Иначе как по другому показать ей, что ни что не проходит без её внимания? Да, к черту условности! Он целовал самую прекрасную женщину на свете… в такие моменты прекрасно понимая, что выиграл куш на этом празднике жизни… И оргазма они достигали одновременно. За тринадцать лет брака сбоев не было ни разу…
Ему меньше всего хотелось заморачиватся о работе в столь пикантный момент. Но Аннет так разошлась расспросами, что остановить её было возможно, лишь удовлетворив интерес…
Он сел на краешек кровати и начал выкладывать шаг зашагом ход дискуссии в шумном зале Метрополь…

- Веришь – нет, она с другой планеты…, совершенная находка…
- Ну раз ты так считаешь…, - без обиды в голосе и с интересом, - отметил он… Аннет – страшно ревнива, и каждый новый ход мог принести великое потрясение…, но не сейчас… Оба синхронно кончили позже…
На кону стояло создание нового шедевра…
Всё решено… она в главной роли… а с кредиторами разберётся Аннет… 


***

Я смотрела на себя прежнюю и не понимала, почему вся жизнь вдруг остановилась на Женьке. Вернее понимала – и он лучший! Но вдруг один вечер заставил во мне пробудиться женщину… Я вдруг захотела нравиться другому мужчине. Пусть он и младше – к этому не привыкать… Пусть у него есть жена – так ведь я не планирую разрушать чей-то брак. Просто объект, на который я вполне могу переключиться. С того вечера прошло две с половиной недели. Через месяц Сергей планировал приступить к съёмкам. Полным ходом шли переговоры с голливудской киностудией. Совместный проект окрылял всех нас. Я многое поняла за это время. Познакомилась с Аннет и моментально заметила, что между ними нет постоянства. Она холодно отвергала его ухаживания, а он походил на школьника – обожал её бесконечно. Уж не знаю, какими были их отношения наедине, но публично – Сергей был неотразим. Я завидовала, как позавидовала бы любимая на моём месте. Но на нашем месте была Аннет. И я искренне радовалась за них обоих. Брак – непростая штука, - размышляла я, никогда не испытавшая истинного счастья в браке.
С каждой новой встречей мне казалось, что я влюбляюсь в него всё больше и больше… как школьница, окончательно сошедшая с ума. Сергей был весел, самоуверен, свободен, обаятелен, смел. Он был готов на все ради меня, но… в рамках условий договора. Ничего личного. Просто выгодный проект, который обещал принести славу и деньги. Каждый из нас это понимал. И я не питала особенных иллюзий.
Мы подружились с Аннет. Я сразу дала понять поведением и действиями, что не желаю быть соперницей или причиной для их разногласий. С самого начала было ясно, что их и без меня хватает.
А однажды Аннет выпалила в машине, что они с Сергеем расходятся…
Я поникла. Всерьёз запереживала…такой развязки я не хотела. Во мне таилось странное – жалось к этим двоим и влюблённость. Но я слишком хорошо знала – у страсти нет иного исхода, чем угасание, а здесь семья.
Детей у них не было и втайне я жалела их, порой, ещё больше, чем себя…

- Почему развод, что не так? – мы курили, как сумасшедшие и нам в помощь была длинная монотонная пробка на Кутузовском…
- Потому что я устала… Сергей резкий и грубый… мы постоянно ссоримся и он не понимает меня. Не слышит. Иногда бранится самым невообразимым образом, а иногда в ход идут кулаки...
- Он бьёт тебя? – не могла поверить я…
- Нет, просто иногда не рассчитывает силу… может толкнуть, может схватить за руку до синяков, - меня моментально отпустило…, - Я постоянно плачу… и нет никакой возможности всё вернуть назад… Знаешь, когда-то он был совершенно другим…

И в её устах заиграла моя история. Моя и Женьки… Как он там? – подумала я…
Скажи мне хоть кто-нибудь во времена юности, что Женька однажды запросто начнет посылать меня куда подальше, называть невыдержанной истеричкой, закрывать перед носом дверь, откровенно плевать на все мои проблемы и приползать, выуживая жалость лишь в моменты самые горестные, самые трудные своей жизни – я бы и близко не подошла к нему… Ах, если бы юность знала, а старость могла…
Уж не знаю, насколько история Аннет про грубость Сергея была истиной в последней инстанции, но я на сто процентов была уверена – быт меняет людей, меняет не в лучшую сторону. Предполагается, что семья сглаживает все углы, заставляет уважительно относиться друг к другу, но что если у людей не выходит? Что если они больше не видят друг в друге ни идеалов, ни партнёров, ни сподвижников?
Спустя ещё пару месяцев мне стало ясно, что эта игра – часть их совместной жизни как минимум последние десять лет…
Я боялась советовать…, но однажды Аннет вывела меня на откровенный диалог. Закончился пятый съёмочный день, и мы ждали Сергея, потягивая лёгкое спиртное в ресторанчике на Тверской. Аннет говорила долго, сбивчиво… Рассказывала про мужчину, который любит её уже многие годы…
- А ты его любишь? – спросила я…
- Не знаю, но с ним мне было бы спокойнее…
- Значит нет…, - подытожила я… и вдруг поняла, какая дура! Мне так не хотелось смешивать личное с рабочим. Не хотелось принимать участие в семейных дрязгах, а теперь эта женщина сидит и делиться со мной личными переживаниями. Так мы стали подругами. Я не хотела, так вышло…

Я долго наблюдала за ними со стороны. И постоянно становилась свидетельницей их совместного эгоизма. И мне было просто и трудно одновременно. Все ответы были на лицо и брак, скорее всего уже не спасти. Он плелся по инерции. Все же больше десяти лет – привычка, которую не выкинуть. Они ругались чуть ли не каждый день… и это было так больно для меня и так закономерно для них. Я перестала быть просто актрисой его фильма. Оба доверяли мне свою историю, все свои истории. Впрочем, он относился с большей осторожностью… При этом оба любили, желали друг друга. Иногда приходили на съёмки окрылённые  и я понимала – настало перемирие. На коротких пару дней, но я могу жить, работать и планировать творческий процесс спокойно. А потом новая волна ожесточения. И Серёжа мог запросто отменить съёмочный день лишь потому, что Аннет лежала в депрессивном психозе дома.
Меня бесило это. Я считала, что каждый профессионал должен пересиливать собственное не могу ради общего, важного дела. Я научилась этому непростому правилу жизни, так почему же теперь все вокруг дают сбой?!
К черту истины! В моей голове уже через полгода всё перемешалось и запуталось окончательно. Я стала частью их семьи, сама того не желая. От Женьки всё это время не было никаких известий. И я вдруг приняла этот расклад. Окончательно уйдя с головой в работу и в новых людей, я осознала – жить без Женьки вполне возможно. Я не так уж и больна им. За два дня до своего пятидесятилетия Сергей пригласил меня на загородную дачу. Там были все в тот вечер – от видных поэтов до политиков. Никто никого не чествовал особо, просто мы решили отвлечься.
И тут он впервые заговорил о личных неразберихах с Аннет. Мы сидели в машине и курили. И он так просто и пронзительно произнес, что совсем запутался во всем. Что не знает, что ему делать и как жить дальше…
Вот тут-то я и поняла, что попалась на крючок. Если для Аннет у меня были припасены и советы верные и стиль поведения особый, то для Сергея ничего подобного не было. Я смотрела на него влюблённым материнским сердцем. И эта ситуация в машине не оставляла мне выбора – хотелось провалиться сквозь землю! К нему я не относилась, как к равному. На него я смотрела с особым восторгом…, с почтением, с боговолением. Его мне хотелось защищать. Но ни на один интимный жест права не было. Тупо сидела и подбирала слова. И так страшно было промолвить хоть что-то. А он окончательно уставший и разбитый, вел диалог с самим собой, размышлял вслух не стыдясь нисколько меня…
Как же неловко мне было…
Я ничем не помогла ему в тот вечер. Лишь произнесла банальное – всё наладится, не переживай… Но во мне поселилось ни с чем не сравнимое, дурацкое ощущение сравнимое с бессилием…
Он купил ещё одну бутылку Jack Daniel`s , и мы выпили её на двоих.


***

Шёл восьмой месяц съёмок. Я больше не была влюблена в Сергея. Он не казался мне самым сильным и самым отважным. Просто был другом, товарищем, коллегой, администратором. Он, конечно, вряд ли бы поручился разруливать мои жизненные неурядицы, да и о Женьке всегда слушал без особого интереса. Иногда мне удавалось посплетничать о нём с Аннет. А иногда с Аннет мы сплетничали о Сергее. Но больше отвратительного чувства вины во мне не было. Однако ощущения «между двух огней» мне прогнать так и не удалось. Когда я что-то советовала одному или другому – это обязательно оборачивалось дурным последствием. Информация транслировалась искажённо, каждый слышал то, что хотел слышать… в итоге – истина – давать советы – дело неблагодарное – сработала на все сто… а я в очередной раз убедилась – в семейных отношениях двух людей советчиков нет и быть не может. Вот только жаль было смотреть на то, как два небезразличных друг другу человека нещадно мучают себя.
К Сергею это была никакая не любовь с самого начала. Просто вымученная из небытия фантазия на тему… хотелось ощутить защиты, ощутить кого-то живого рядом с собой. А он кипел жизнью и идеями. Плюс внешность сыграла немало… большая статность хищника подкупила.
Вообще Сергей был свирепым человеком, умеющим маскировать свою свирепость под дежурным дружелюбием. В гневе он был беспощаден. Но в какой-то момент я приучилась быт над ситуацией. Смотрела на него снисходительно и без подобострастия, а потому страха не возникало. Я даже могла запросто брякнуть что-нибудь отрезвляющее в моменты, когда он злился или в бессилии сжимал кулаки. Для всех он был грозным, а для меня – уставшим…
… Но однажды Женька снова появился. Давно я поджидала его назад. И вот на остановке общественного транспорта, куда я забрела за букетом цветов для своей подруги и актрисы – Зойки Максаковой он вырос передо мной, как из под земли.
Мы решили не бросаться обидами, а начали диалог так, словно расстались накануне в прекрасном расположении духа. Он в двух словах пересказал, как дела дома, как поживает его собака, пригласил сходит вместе на каток… я отмахнулась работой и пожурила за отсутствие поздравлений с юбилеем. Обычно мои дни рождения Женьки никогда не пропускал, впрочем, как и я его…
В общем, всё в очередной раз закрутилось. В кинотеатре, куда мы выбрались спустя три дня после этой встречи, я припала к его груди на последних рядах и молчала, не глядя на экран. А он гладил мои волосы и шептал какую-то чушь. Всё от того, что перебрал спиртного за час до того… Несмотря на возраст, он снова красив и подтянут. В стильном сером свитерке и молодёжной куртке. Благоухал парфюмом и, как и прежде, был самоуверен и пижонист.

- Пойдем домой? – спросила я…
- Каждый к себе, - оборвал он и добавил после – У нас нет своего дома…
- Что ж…, - оставаться в этом зале на дурацкой картине смысла больше не было. Мы расстались в тот вечер на три недели. Изредка созванивались, но внешне держали нейтралитет…

Я изрядно нагрузила себя работой. В какой-то момент в квартире раздался звонок из Останкино. Мне предложили вести авторскую программу о женском мире. Сентиментальная, глупейшая забава для домохозяек. И если бы не мой внутренний разлад, я бы ни за что не согласилась. А так…, - всё что угодно, лишь бы не одиночество.
Моя выработка составляла больше двухсот часов в неделю, и я страшно гордилась собой. Иногда, когда приходили известия от Женьки, перебирала в памяти события юности. Я понимала, что нет между нами никакой любви. Никогда не было и не будет. Привязались мы страшно. Десятилетиями переплелись. Теперь уж не отодрать. Он, как потрёпанный пес, нуждался в моей выдержке, в которой я поднаторела к зрелости. Короче, бруууу… не хочу вдаваться в это описательное безумие наших основ. Всё и так понятно. Два человека просто заблудились в собственных комплексах. Теперь уж не вернуть…

Спустя три недели я стола в преддверии новогодних праздников под крупным декабрьским снегопадом. Стояла посреди Москвы, не стыдясь народа, не торопясь домой. Часы отбивали полночь и я, задрав голову, прошептала своему странному Богу – тихо-тихо: чуда хочется… соверши что-нибудь такое, отчего станет мне чуть теплее…
И вдруг в моём кармане запиликал мобильник.
Звонил Женька. Долго рассказывал мне о том, как трудно теперь возвращаться на родину после смерти родителей, как друзья покидают, как не везёт в любви. Я поняла, что он совершенно один…
- Хочешь, приеду? – спросила я…
- Хочу, - ответил он после некоторой паузы… Зачем нам это надо, - размышляла я в дороге…

И была ночь. Мы пили вино, занимались сексом и всё казалось мне, что ещё момент, и он сделает мне предложение, которого я ожидала столько лет. Настолько противоречивы и двусмысленны были его объяснения…
Но по утру мы снова пустились в разных направлениях.
И если бы ни одно известие, которое я получила спустя какое-то время, я бы подумала – всё, как и прежде… 


***

Известий было два…
Однажды на уик-энд мы с Оливией выбрались за город. Сняли дом, накупили продуктов, взяли в прокат автомобиль. По жизни подруги, мы все же редко оставались наедине вот так, натуралистично и по делу. А тут столько всего накипело внутри у нас обеих. Её расставание с человеком, отношения с которым длились почти пять лет, а у меня – подходили к концу съёмки в картине Сергея. Я с ужасом думала о том, что через месяц лишусь возможности работать сутки напролет, а по другому дни делались вязкими, унылыми и однообразие нагнетало во мне состояние тоски и непролазной депрессии.
Мы болтали с дочерью всю дорогу. О том, о сём. Поначалу на темы не слишком значимые. Вспоминали годы, проведённые в Лондоне, иногда отвлекались на интрижки, пущенные обеими за эти годы. Потом разложили по полочкам её последние отношения. Я рассказал о проведённой ночи с Женькой и вдруг Оливия посмотрела на меня каким-то особенным взглядом, который я не сразу узнала… До конца пути мы ехали молча. И я всё думала, в чем же просчиталась. Мои отношения с Женькой никогда не были для неё тайной, и мы открыто делились подробностями и участием. Женька нередко бывал у нас дома, и они тепло общались с дочерью. Надо отдать должное, Оливия никогда не смотрела на него с осуждением, даже если Женя сильно обижал меня. Вот уж в ком есть отменная выдержка не давать неуместных советов – так это в Оливии. Хорошая черта – всегда отмечала я… Был период, когда вместе с Женей они по-настоящему дружили. И Оливия непременно отправляла кучу посланий с Туманного Альбиона, с пометкой – береги всё, что там происходит…
… Мы пили глинтвейн и провожали остатки пламени в камине. Укутанные в шерсть, с каким-то особенным чувством внутри. Я никогда не была матерью-наседкой. А она никогда не была дочерью-скандалом. Мы были идеальной парой…

- Что-то не так? – я решила нарушить тишину первой.
- Хотела поговорить с тобой, не знаю только как начать… Мне твой совет нужен… 

Я замерла внутренне. И даже поменяла положение тела на диване…

- Выкладывай…, - тихонько подтолкнула я её…
- Ты знаешь…, мне кажется, что я что-то испытываю к Женьке…

Вот это да! – ахнула я про себя… и ещё серьёзнее приготовилась слушать продолжение…

- То есть всегда испытывала, только раньше не осознавала этого. Когда студенткой была – гнала прочь, считая это чушью.  А сейчас, рассталась со своим Вано и мне кажется, что специально подтолкнула всё к этому… потому что ничего другого в голову не лезет… Короче, я, наверное, жуткая идиотка…, прости меня…

Впервые в жизни я действительно не знала, как реагировать на слова собственной дочери. Какой уж тут совет, в пору самой поднатореть в опыте разрешения спорных моментов… Ещё одна петля и ещё тридцать три последствия в придачу…

- Женя знает про твоё отношение к нему?
- Мне кажется, да… Хотя я не давала поводов в целом, никогда не флиртовала и не намекала ему ни о чем подобном… Просто, наверное, такие вещи чувствуешь всегда… Я это к чему веду… с недавних пор мне кажется, что и он ведёт себя странно… понимаешь, о чем я?
- Он приставал к тебе?
- Нет, Господи… ничего подобного не было… внешне мы друзья… он не пошлит, не говорит глупости, не делает ничего такого, за что его следовало бы упрекнуть. Но иногда он так смотрит на меня. И я тоже… Мне кажется, что это взгляд влюблённого человека.
- Так, стоп…, мне нужно ещё вина…, - я поднялась на ноги и отправилась в кухню, плеснуть в бокал спиртного. Да так и замерла там на месте. Плакала, но не от обиды или горести, не от ревности, и не от чувства поражения. Я столько вынесла за эти годы, столько повидала от Женьки. А теперь вот моя собственная дочь заявляет, что влюблена в человека, который извечно таскает за собой разрушение. То есть я не понимала, что творится в моей голове, на самом деле. Я не знала, как мне реагировать, не знала, как быть. Да и как вообще поступают в таких случаях? Самая невообразимая вещь на свете произошла именно со мной… Я окончательно запуталась. И здесь бессилен психоанализ или логика. Внутри творилось такое, чему нельзя подобрать определение.
Погода спокойная, мирная за окном творилась. Шёл крупный снег. И в воздухе висела особенная тишина, от которой становилось немного жутковато.

- Ты чего? – услышала я позади себя и моментально на меня обрушилась нежность моей дочери, которая бросилась успокаивать меня, навешивая на плечи свою порцию пледа…, - Ну, прости меня, мам… слышишь… я правда не знаю, как мне быть… я даже не знаю, зачем рассказал тебе обо всём об этом. Мне кажется, то, что я испытываю такая детская глупость.
- Нет-нет, - оправдательно затараторила я, ещё сильнее прижимаясь к Оливии…, - Ты всё правильно сделала…
- Я не знаю, что мне делать…
- Вам поговорить надо… Женька не простой человек, ты знаешь… мы с ним столько всего пережили…
- А ты? Что будешь делать ты?
- Ничего не буду делать…, - я утешала себя и её, свою маленькую дочурку, которая теперь, в свои почти тридцать вдруг снова стала крошечной и беспомощной. Я вдруг улыбнулась. Сама не знаю, отчего внутри обожгло такой нежностью…, - Я ничего не буду делать… я займусь работой… пожалуй, это станет логичным завершением всем мытарствам… он жуткий тип, на самом деле – и тут я рассмеялась в голос… и Оливия рассмеялась... И мы стояли посреди кухни и нас не смущало ничего…, - у вас с ним колоссальная разница в возрасте…
- Я знаю…
- А ещё у него нет привычки нести ответственность за тех, кто рядом…
- И это я тоже знаю… Да я и не разобралась ещё ни в чем… По правде сказать, никаких ответов… мы с ним знакомы всю мою жизнь…
- Мне кажется, что самые надёжные отношения вырастают как раз из дружбы. Вдруг, неожиданно, ты видишь в этом человеке гораздо больше, чем видел вчера. Как будто огонёк зажегся в ночи. И тот, кто был тебе только другом, оказывается тем единственным, кто нужен тебе…, - я слушала себя со стороны и проклинала за книжность высказывания… в каком же сценарии я подсмотрела этот монолог? – Набери ему прямо сейчас…
- Зачем?
- Договорись о встрече…, посидите, пообщаетесь за чашкой кофе, в спокойной обстановке…, - я больше не плакала, аккуратным жестом поправляла помятый лацкан блузки Оливии…
- Нет… я так не хочу, - дочь отстранилась от моих рук и обогнула кухонный стол сначала по, а затем против часовой стрелки… Я знаю, ей была важная моя реакция, а теперь, когда она поняла, что я не сержусь, не падаю в обморок, не терзаю её чувством вины и не терзаюсь сама, Оливия тянула время прежде чем согласиться…
 - Борьба на то и борьба. Она открывает значение всему. Помогает обрести смысл – это и есть жизнь. Я слишком долго боролась за этого человека. Может быть, у тебя это получится? 



***

Я знала, что буду ревновать… С другой стороны эта финальная жертва вдруг представлялась мне самой важной… когда они во всём разобрались и Оливия подтвердила свои опасения, я успокоила себя – не самый худший исход мучения длинной в тридцать лет. Да и почему мучения? Женька подарил мне замечательную историю, которая в конечном итоге стала моей жизнью. А не будь его, ещё неизвестно, стала бы я преодолевать саму себя, искать пути воплощения – в литературе, кино, телевидении. Мне очень хотелось верить, что Женькины скитания наконец-таки закончатся…, а моя Олиия просто будет счастлива… Мне очень хотелось верить в это…


***

… Оливия хотела увязаться следом. Да и Женька крутился под ногами, испытывающе глядя на меня. Вернее на моё стремление отстраниться от всех и просто отправиться в то место, где мне, по крайней мере, можно будет почувствовать себя прощёной. Мне не хватало этого много-много лет. Я всегда мечтала вернуться в это место… Я отказала обоим в сопровождении и вернулась в эту богом забытую резервацию в Сицилийском пригороде, к подножию Этны – всего на пару дней, спустя тридцать лет… и сейчас здесь такая же зима – тёплая и бархатная, как тогда… Я специально выбрала это время для своих воспоминаний. Мне было важно вернуться сюда. Я всегда подозревала подспудно, что именно так и закончится моя мучительная история странствий…
Я здесь… Живописность в скудности и холодности нынче подёрнуты вездесущим дыханием расцвета. Весенний гомон не покидает этого места ни на минуту. Я боялась, что наш домик давно обращён в прах, но он лишь накренился на один бок. Я прошу местных пустить меня на одну ночь… я оказываюсь один на один со своим волнительным прошлым…
Нет, ничего не изменилось с тех пор. Предметы в том же порядке расставлены на полке, стол, все также кровать придвинута к окну и старый-старый комод покрыт густым слоем пыли. Вещи предусмотрительно сложены по чемоданам, почта отсортирована и уничтожена. Словно вся эта обстановка ждала только меня… Одну лишь меня… все эти годы…
Таинственный полумрак все также не разбавлен солнцем, и пожелтевшая газовая занавеска едва вздрагивает от пробивающихся сквозь щели потоков воздуха. Выгоревшие газеты на подоконнике хранят память о том последнем дне, впрочем, титульник безвозвратно выгорел на солнце. Зеркало тускло отражает лица, вот только отражение в нем немного изменилось. Когда мы оба стояли перед этим огромным полотном стекла юные, обнаженные и до неприличия счастливые, как это и бывает, впрочем, в 20 лет, и так страшно было поднять глаза, увидеть себя в руках человека. Нет, мы не смущались своей наготы, не смущались происходящего. Скорее так до конца и не могли осознать, что теперь не одиноки… Я вспомнила, вдруг, как ощутила тоже самое спустя почти двадцать лет в квартире своих родителей, когда Женька появился в очередной раз…
На столе россыпью разбросаны монеты тех лет, пара пыльных книг и блокнот.
Теперь так тяжело давались шаги. Тело замирало в оцепенении и старалось уловить намеки прошлого, глаза спотыкались о случайные предметы, которые возвращали на четыре десятка лет назад. Стены впитали запахи и звуки и после долгого воспоминания делились секретами. Седьмая половица от окна все также скрипит, и лампа ночника вздрагивает перебоями. Теперь лишь одна мысль не покидала: даже если уехать в другой город, даже если сбежать друг от друга, возможно, это и покажется красивым жестом, но не принесет ничего кроме боли. Побег убийственен, в особенности, когда один из двух лжет, что не любит, а другой верит в это… Вот бы отыскать письмо, послание из прошлого, с объяснением всех причин, по которым тогда так невозможна была наша любовь, которые заставили обоих раствориться в природе, смешать все времена года и больше никогда не позволить себе постоянства. Всякий раз уходя, Женька продолжал лгать, обрекая обоих на невыносимое одиночество.
Нет, ничего не изменилось с тех пор. Наша кровать хранила ту же мятость, которая осталась после нашей последней ночевки здесь. Наспех накрытая шелковым покрывалом, она навсегда осталась символом нашей семейности. Мне даже показалось на короткое мгновение, что и по сей день она хранит скульптурный оттиск тела Женьки…

Я долго лежала в тишине старого бунгало. Я долго пыталась примерять на себя эту тишину.  Я хотела лишь успокоить свою непутёвую жизнь. Но слезы душили и никакой возможно отделаться от самой себя не было… в голове чеканил свой ритм метроном. И минута за минутой я осторожным шагом прокладывала свой путь туда, в своё сомнительное и неопределённое будущее…


***

К гинекологу заглянула так – наобум. Боли внизу живота, тошнота…, - думала ничего существенного… Но то, что я услышала в следующую минуту повергло в шок…

- Вы беременны, - уверенно заявила мне врач – женщина, судя по всему с опытом, на вид – моя ровесница…
- Я что?
- У Вас будет ребёнок, - уже делая пометки в амбулаторной карте, настаивала она не глядя на меня…
- Вы что шутите, - посмотрите на дату рождения в моей карте… Такие как я – уже не беременеют…
- И такие как вы и другие… это результаты анализов, - врач оторвалась от писанины, и уже с нарастающим раздражением тряханула перед моим носом кипой медицинских заключений…
Я села… в голове моей снова заиграла странная кутерьма образов…
Врач сменила гнев на милость, уселась обратно на своё место…
- Мы, конечно, можем сделать повторное исследование… Но лично у меня сомнений нет никаких…
Я заплакала… Тридцать лет интимной близости с Женькой и вот тебе пожалуйста… Почему именно сейчас? Ведь всё складывается совсем не так, как надо!
- Если надумаете избавляться от ребёнка –самое время, - аккуратно предложила врач, видимо почувствовав моё не то негодование, не то растерянность, не то злость… Сама не знаю, что со мной творилось в ту минуту…
- Да…, - выдохнула я… и тут же поняла, какую чушь брякнула, - То есть нет…!!! С ума сошли?!! Это же мой ребёнок… мой и Женькин…, - я не знаю, зачем сказала эту фразу вдогонку… Просто сама мысль потерять этого ребёнка стала для меня невыносимой…

Всё боялась себя, боялась мыслей и окружения, боялась Оливии. Я бы потянула время с новостями. Но не могла в одиночку переживать всё это…

… Я родила через восемь с половиной месяцев. Рожать уехала в Питер. Новорождённого назвала Артёмом. Славный такой, совершенно не похожий пока ни на меня, ни на Женьку… странный и поразительно спокойный…

… А через четыре месяца Женька и Оливия поженились… И, да… где-то в глубине души я так и не смогла перебороть себя… Радовалась отчаянно за дочь и Женю… за него, даже с пущим трепетом… я очень хотела верить, что всё произошедшее с ним, даст ему покой…




ЭПИЛОГ…

Дом мой – в сердце Твоём…

Мне казалось нельзя, что б «Выхода нет…»
А вот оказалось, случается.
На год, на два, на десять лет – выхода нет!
А жизнь не кончается.
А жизнь не кончается всё равно,
А люди встречаются, пьют вино,
Смотрят кино, в автобусах ездят,
Ходят по улицам
Вместе… вместе…
Называют друг друга:
«Моя!»
«Мой!»
Говорят друг другу:
«Пойдём домой!»
Домой…
А ты мне: «Куда пойдём?»
У бездомных разве бывает дом?
 

Фильм Сережи – моя большая работа, вышел на широкий экран спустя год и четыре месяца после окончания съёмок. Сначала мы высидели предпремьерный показ в Пушкинском, затем отправились в гостиничный комплекс, где на всю съёмочную группу и почетных гостей был дан праздничный ужин. Это была великая победа. И Сергей радовался, словно дитя. И я вдруг рассматривала его и припоминала свою изначальную влюблённость в него, а он лишь крепче обнимал за талию Аннет, которая улыбалась гостям и коллегам.
Я проглотила порцию барбитурата и запила изрядной дозой алкоголя. Сегодня как-то по-особому захотелось человеческого участия. Это чувство, словно под Новый год… у всех дом, быт, праздничная ель и подарки, а ты сидишь совершенно одна… и винить-то некого… на данную секунду времени мы имеем ровно столько, чего достойны…
А, к черту философию… Хотела набрать дочери, но вспомнила, что они отправились за город… Тогда я набрала няню Артёма, поинтересоваться, как дела? Ребёнок уснул, - заверила она меня… Я решила, что домой не вернусь, останусь ночевать здесь. В гостинице…
Зажигательный клубный микс звенел в ушах, и Сергей вдруг выхватил меня на самую середину танцпола. Мы от души ввалились в общую суматоху. И краем глаза я видела, как на любительскую камеру снимали мой задорный смех и обрывки диалога. Я кричала что-то зажигательное в такт музыке. Я смеялась, почти готовая отпустить в себе внезапную грусть и излишнюю сентиментальность. Я чувствовала, как лекарство расходится во мне могучей струёй. Мне на мгновение стало легче. Я засмеялась ещё громче, увлекла в танец пару людей, которых знала лишь в лицо, но не по именам – очевидно ассистентов Сергея. 
Плёнку с этой любительской видеокамеры криминалисты позже просмотрят многократно и выложат в интернет и телевизионные эфиры новостных сводок. Вот я в черном платье, высоченном каблуке, невероятно красивая, как отметил кто-то, совершенно не выглядящая на пятьдесят один, женщина, к тому моменту окончательно поборовшая в себе приступ невыносимой депрессии.
Позже я поднялась в номер. Выпила повторно лекарства, запила остатками Скотча, набрала горячую ванну, сняла халат и погрузилась в воду.
Через несколько часов моё тело без признаков жизни извлекут сотрудники милиции… официальной версией смерти станет – неосторожное принятие лекарственных средств… что, по сути, звучало куда более чудовищной формулировкой – попытка самоубийства. Алкоголь сыграл свою роль, но попытки суицида не было…



… Мне предстояло напоследок посетить ещё одну точку… не могла уйти так просто…
Это родина Женьки, таёжный край, поселок, куда я так хотела всегда приехать жить, где двери не закрываются и по сих пор на засовы, где люди остаются людьми… место, откуда Женька родом…
После смерти родителей, он построил здесь двухэтажный особняк на месте прежнего дома… Был период - когда нам обоим было около сорока, мы часто приезжали сюда с ним… В моду вошли видеомагнитофоны, мы набирали кассеты в придорожных ларьках, и на долгие три-четыре дня погружались в состояние полудрёма…  И всякий раз это была череда самых романтических и загадочных мгновений. Привозя меня в этот просторный дом, Женька вдруг превращался в того двадцатилетнего мальчишку – обходительного, отзывчивого, нежного. Как и тогда, он сидел у моих ног, уткнувшись лицом в подол платья… Я не понимала, что так преображает его здесь. Но раз за разом за это мне хотелось возвращаться именно сюда… Мне казалось, что он даже пахнуть начинал также, как тогда, когда нам было по двадцать лет…
Я здесь… Ранняя осень… На мне белый брючный костюм, а поверх бежевый плащ. Немного беспорядка во внешности добавляет практическое отсутствие косметики и неряшливые пряди длинных волос на голове. Я подхожу к этой тёплой постройке. В ней давно никто не живет. И лишь иногда Женька выбирается сюда погостить на недельку… теперь, наверняка, с Оливией… Я не замечаю тени в окне второго этажа, точнее замечаю, но не придаю этому значения… Входная дверь открывается, послушная моим шагам, и меня встречает поначалу стена, на которой когда-то висело круглое зеркало, затем пустой, сероватый кафельный холл, накрытая белыми простынями мебель и зеркала… Могучие колонны, впрочем аккуратные, округлой формы, подпирают своды потолка. Я медленно прохожу внутрь дома… я слышу музыку… спокойную музыку когда-то жизни, а теперь воспоминаний… Мне попадается большой чёрный красавец-рояль, он как и прежде у самого входа, на границе между холлом и гостиной. Я касаюсь пальцами величия дерева, но крышки не открываю… Пусто здесь теперь, но вдруг – один за другим начинают появляться предметы. Бюстик Диогена на постаменте практически в рост со мной, кожаный диван, вдруг шкаф начинает заполняться книгами, а комната из серой принимает оттенок тёплого жёлтого. Солнце бросает косые лучи. Я расстегиваю плащ и присаживаюсь на край дивана… Я наблюдаю эту невообразимую метаморфозу… пространство вокруг меня вновь наполняется жизнь и образы встают так зримо перед глазами. Я смотрю, словно плёнку, все самые тёплые моменты наших с Женькой совместных ночевок в этом доме… Вот он подходит ко мне сидящей, берёт за руку и целует в лоб. Я улыбаюсь… я смотрю в его песочные глаза… и поцелуй играет, играет, играет на моей коже… Он что-то говорит мне тихо – слов не разобрать… я и не пытаюсь…
Я выхожу на огромных размеров террасу. Много сухих опавших листьев под ногами. Они слегка разлетаются от моих незримых шагов. Я устраиваюсь в удобное кресло-качалку… практически ложусь, потеплее кутаясь в свой плащ… Блаженная нега наполняет моё бездыханное тело и на пару минут оно оживает. Оно оживает воспоминаниями и теплотой моментов, которых уже никому не повторить и уж тем более не вернуть нынче…
Я уже когда-то лежала точно также в этом кресле. И точно также стояла багряная тихая осень. Одежда – не теплее свитеров, помню, на мне был голубой, крупной вязки… А Женька сидел рядом со мной на корточках и тормошил тёплыми пальцами мой подбородок, подчёркивая жестом мою улыбку… Потом он опустил ладонь на мою грудь и замер, едва касаясь поверхности моей одежды, моего тело под ней… Я, помню, смеялась отчаянно, задорно… Мне всё казалось – вот оно, побеждено расстояние, время и невозможность. Наконец-то между нами что-то есть… До того он был нежен и любим мною… Теперь глаза мои закрыты, я стою на одном месте в просторной комнате и это походит на медленное вращение вокруг собственной оси. Я пытаюсь уловить запах того воздуха, которым здесь всё пропитано… Я не могу… мне не удается вспомнить ровным счетом ничего…
Кресла качалка… Женькины шаги, я продолжаю улыбаться ему вслед… закатное солнце падает на моё лицо…
Большая, просторная комната с чудным эркером и воздушной шторой, залитая светом, постепенно гаснет… Время ужина…
Стол накрыт не празднично, но и не суетливо… Сумерки за окном. И горят свечи. Я в вечернем платье, а он в костюме – это так редко бывало с нами наедине.
Он что-то говорит сначала, а потом лёгким движением пальцев подталкивает коробочку с красивым кольцом. Я смотрю на себя со стороны… я и по сей день хочу зажмуриться от слёз, потому что по-настоящему трогательных и чистых моментов у нас на двоих было не так уж и много…
Смотрю ему в глаза и не решаюсь развязать белой ленты, которой обёрнута коробочка…
Белое золото… усыпанное множеством бриллиантов кольцо до невероятного простое и замысловатое одновременно. Оно так красиво в этот момент отдает мерцает от свечей и от всего вокруг… Я прошу Женьку одеть кольцо мне на палец и смеюсь, как девчонка, когда он делает это – неторопливо, размеренно… А после он целует мои пальцы… А я смотрю на него сверху вниз и не понимаю – явь или сниться…?
Я прохожу в спальню… и совершенно раздавленная уже вспомнившимся, укладываюсь на нашу ковать, поджав под себя руки и ноги… Теперь здесь нет подушек, одеял… лишь простынь брошенная, дабы укрыть дорогую мебель от порчи… хочется заплакать, но слёзы не идут… просто закрываю глаза… Je Me Souviens … 
Je Me Souviens о том, как на следующее утро  он вошёл такой ранний, с запахом сентября на плаще, вошёл в эту самую спальню, лёг сзади, обнял меня, прижал к себе… и стало поразительно спокойно…
И моментально в голове грустные сновидения…
Я вспоминаю нашу размолвку… единственную в этом доме…
Вот здесь, в гостиной, перед самым отъездом… Женька в очередной раз сказал мне, что невозможно сделать так чтобы мы были вместе… он лепил оправданиями, а я слушала и не понимала – зачем он так со мной. Зачем обставлять всё такими до озноба прекрасными жестами и при этом не сделать ни единого шага в направлении к истине… Что он делает с нами? Зачем мучает?
Я отстраняюсь от него всем телом… А он протягивает руку и пытается провести о моей щеке…  Но я отстраняю и руку тоже…
Мне не хочется больше воспоминаний. Довольно. Пространство вдруг снова принимает кафельный оттенок. Дверь за мной затворяется. Я больше никогда не попаду в этот дом. Сентябрьское солнце наполняет воздух живительной влагой. Она испаряется из луж, потому как накануне выпали осадки… я медленно удаляюсь от особняка, в котором замерло прошлое… Моё прошлое… Я не сразу решаюсь обернуться… но когда оборачиваюсь и поднимаю глаза на окна второго этажа, замечают силуэт женщины в черном вечернем платье. Она смотрит на меня испуганно. Словно боится, что я могу прогнать её… Но когда наши глаза встречаются мы обе понимаем – нельзя прогнать себя из мест, или событии, или времени, или пространства… Нельзя прогнать себя из памяти… Даже если уехать далеко-далеко оттуда, где прожиты счастливейшие моменты жизни, даже если умереть… - прогнать уже невозможно…
Я больше не оборачиваюсь… я продолжаю идти до тех пор, пока не становлюсь этой самой влагой, дождём, пеплом… пока не превращаюсь в воспоминание…
   





























Последняя страница…

Я писал эту повесть с одной лишь мыслью – только бы хватило краски в принтере, чтобы распечатать пилотную версию и вручить самый первый экземпляр человеку, которому она посвящена – моему другу, моему педагогу – Зое Викторовне Пятницкой… Я редко уделял внимания Ей. И дело не в том, что она нуждалась ли в этом, или просила меня о какой-то особенной миссии. Нет. Просто история нашего взаимодействия – это целая веха моего становления, в котором педагоги, лепившие меня – занимают отдельное место. Она – один из них. Но, как я уже подчеркнул, она стала одним из немногих педагогов, который перерос по жизни в друга. Мы знакомы почти десять лет. И думаю, она не ждёт от меня особенных презентов на Рождество или День рождения. Но мне кажется, что этой повестью мне удастся искупить перед ней всё то невнимание, которого я не уделял ей все эти годы…


В повести собраны многие и многие от жизни, и от фантазии. Чуть от меня лично, но куда больше здесь от Монро… Иногда я просто брал целые куски из заметок психоанализа Мерилин и её психоаналитика Ральфа Гринсона… Такой палимпсест по началу пугал меня, но потом я подумал, черт возьму, кто осудит меня за постмодернизм?

А в итоге, надо отдать должное героям моей собственной жизни. Я многое позаимствовал от общения с ними…   

Не следует искать аналогий. Не следует подсчитывать даты и сопоставлять их с возрастом героев. Здесь в ином суть. Все наперекосяк. Время – когда сезоны сменяют друг друга в рамках одного абзаца. Мне хотелось запутать читателя. Поселить интригу. Но, в конце концов, я запутался сам, чему безгранично рад… 

Сегодня пятое марта – финальная точка поставлена в 2 часа ночи…
Непременно постараюсь успеть презентовать произведение Зое Пятницкой аккурат к восьмому марта…


PS: Я поставил окончательную точку накануне своего 24 дня рождения… Теперь роман дописан окончательно…


5 марта 2012 года…
Окончательная редакция – январь 2013 года…