История другой стройки

ИСТОРИЯ ДРУГОЙ СТРОЙКИ


     После того как Колыванов уволился из «Ситрона», он уехал в свою родную деревеньку, что на Нижегородчине, и провёл там всё лето. Но вот лето промелькнуло, прошумело яблоневой листвой, и ближе к сентябрю Колыванов вновь вернулся в свой родной сибирский городок, выросший некогда буквально на его глазах. Теперь в городе, как и в начале девяностых, затеяно бурное жилищное строительство. Помыкавшись в поисках работы и не найдя ничего особо серьёзного, он приткнулся в одну частную строительную фирму с названием «Сибирский стандарт», которая взяла подряд на строительство трёхэтажного дома на объекте, значащимся как П-8. Колыванова приняли стропальщиком. Конечно же, условно стропальщиком. Понятно, что на таком объекте стропальных работ не ахти сколько, поэтому придется выполнять любую работу. К этому Колыванов готов.
     Принимала его сама директриса «Сибирского стандарта». Внешне очень миловидная дама. С белыми, оттененными фиолетом волосами и короткой стрижкой под сессон. Личико очень симпатичное и привлекательное. Взгляд томный, с поволокой. Крановщик Виль прозвал её за это красивое, милое личико и опрятную головку с короткой стрижкой куклой Барби. Через три дня после того, как Колыванов вышел на работу, кукла Барби уехала к себе в Тюмень, где и находились её фирма и контора. Ольга Станиславовна и сама бывшая сибирячка. Двадцать лет прожила и проработала в Надыме. Она уехала, а вместо неё появился технический директор этой стройки — Василий Михайлович Вересов. Василий Михайлович возраста пенсионного. Он высок ростом,
немного сутуловат, худощав. Довольно симпатичное лицо этого мужчины немного портит приплюснутый, с горбинкой нос. Это лицо (само лицо) заставляет незнакомого человека всматриваться и про себя говорить: «Всем хорош этот человек — вот нос бы ему другой, и… кра-ас-савец мужчина!»
     Василий Михалыч намерен в сжатые сроки выгнать все три этажа — благо, ни морозов, ни дождей с метелями пока нет, хотя здесь, на Севере, они могут появиться в любой момент. Значит, надо пахать, пахать и пахать! Дело идет к перекрытию первого этажа, работа спорится. Сама бригада заинтересована в скорейшем его перекрытии, так как Ольгой Станиславовной поставлено условие: как только будет перекрыт первый этаж — будут и деньги! А деньги бригада ждет. Бригада каменщиков в предвкушении этих денег и отъезда к себе домой, в Ишим, на побывку к своим семьям. Как-никак два месяца работы позади.
     Вот и настал тот день, когда они перекрыли первый этаж. Дело сделано. Но денег от Ольги Станиславовны так и не дождались, поэтому уехали по домам, взяв билеты на свои кровные. Но уехали не все. Подсобник Олег и каменщик Сергей Полозов
остались и продолжили работу. Несколько позже был принят ещё один каменщик. Кстати, он пришел из того же «Ситрона», в котором ещё недавно трудился Колыванов.
     Работа шла ни шатко ни валко. Олег с Сергеем Полозовым всё более и более разочаровывались в этой фирме. Работают третий месяц, а зарплаты как не было, так и нет, одни авансы. Колыванов и вновь прибывший каменщик уперто работали и ничего пока не требовали. А требовать уже было чего. Ольга Станиславовна, уезжая, пообещала Колыванову, что, как только прибудет в Тюмень, на следующий же день скинет договор. Но ни договора, ничего другого от неё не поступало.
     Полозов вдруг запил, нервы его не выдержали, и он решил увольняться. К тому же вернулся один из каменщиков по имени Игорь. Игорь — молодой парень, бывший криминальный элемент. Он и сейчас под наблюдением доблестной полиции. Буквально месяц назад они со своим таким же криминальным дружком избили на остановке мужчину, а после этого залезли в квартиру и ограбили её, но были пойманы. В квартире они, по сути дела, ничего не взяли, и лазил туда только дружок Игоря, а сам Игорь стоял на шухере. И как сам Игорь оправдывается, что он и на шухере-то не стоял, а всячески отговаривал подельника, чтобы тот не совершал кражу. Игорёк чудом остался на свободе, но следствие идёт, и его в любой момент могут закрыть, как закрыли его закадычного дружка. Игорёк понял, что из Ноябрьска надо валить. И как можно быстрее. Но Михалычу он «пел» совершенно другое. В этот же день Игорь выпросил у него суточные и небольшой аванс, сказав, что завтра выходит на работу. Михалыч парню поверил и дал денег. Полозов все эти дни пил не просыхая. Вот и в этот день со встречей они вновь нарезались. Игорёк «блатовал» их в Тобольск на строительство детского садика. Где он эту работу выудил — известно ему одному. И там якобы за куб кладки пообещали аж две двести. Не хило. На следующий день эта троица отчалила.
Михалыч ругался:
     — Вот сволочь, сказал, что сегодня выйдет на работу, а самого и след простыл. Ну, пусть едут. Ни копейки не получат...
     На стройке остались Колыванов и вновь прибывший каменщик с «Ситрона». Звать его Андреем Липницким. Они с Колывановым одного возраста. Андрей приехал на заработки с Украины. Разговорились, познакомились. Оказалось, что Андрей, как и Колыванов, служил на флоте. Колыванов стал подсобничать Андрею, и между делом они много говорили о бывшей службе на кораблях.
     С соседнего объекта перешел плотник. Зовут его Рушат. Он высок ростом, с большими и широкими ладонями рук. Смугл и некрасив. Лицо рябое, нос широкий, губы тонкие и большие, подбородок не сильно широкий, но впечатляющий, и с ямочкой. Редкие полусгнившие крупные зубы при добродушной улыбке и искрящемся маслянистом взгляде выдают в нем не только неподкупную простоту, но и некий человеческий анархизм и свободолюбие.
     Сам Михалыч всё это время трудился над постройкой РБУ. Её он решил сделать съёмной. Рушат помогал Михалычу в строительстве этой «богадельни». Когда были готовы все четыре стены, тут подключились и остальные работники. Колыванов зацеплял стены стропами для подъема краном. Все четыре стены были закреплены меж собой. В углы импровизированного строения были продеты троса, за которые всё помещение в нужный момент предполагалось поднимать краном для принятия песка . Крыша тут же была выполнена большими листами плоского шифера. Все получилось прекрасно. В последующие дни Рушат воровал с соседних объектов пеноплекс, стекловату и изнутри утеплял РБУ. Всё получилось как нельзя лучше. И всё это Михалыч. Михалыч — голова!
Михалыч волокёт во всём. Для Ольги Станиславовны он незаменимый и ценный кадр.
Михалыч тащит всю стройку на себе.Он всё умеет и во всём соображает, заботится о людях и о производстве. Вот опять же собственными руками сварил так называемые полозья из НКТ — 2,5 дюйма… Колыванов, глядя на эту трубу, про себя отметил: «толстостенная, с высадкой…» Она ему была хорошо знакома как бывшему нефтянику. Сколько он этой трубы за свою помбуровскую работу перетаскал, перекатал, перекрутил — одному Богу известно. По этим «полозьям» банка с раствором при помощи лебедки, закрепленной на конце самих полозьев, будет выезжать через двери на улицу, и там её совершенно свободно Колыванов будет цеплять и подавать каменщикам наверх. Эта система была опробована и проверена. Михалыч все заснял на цифровой фотоаппарат и, довольный собственным творением, проговорил:
     — Вот… и Ольга Станиславовна пусть на это «чудо» полюбуется, а главное, пусть знает, что мы здесь не бездельничаем.
     Как только РБУ заработал, так и снег повалил. То мелкий, крупитчатый и колючий, то крупными, холодящими лицо снежинками, тающими на щеках. Три дня сыпал снег на незамёрзшую, живую землю. Колыванов после снегопада в один из выходных выбрался на охоту. Снега в лесу было по колено. Нарезав хороший круг по тайге и сбив охотку, так ничего и не подстрелив, возвратился восвояси.

     Утро пятого октября. А это было послепраздничное утро, так как накануне справляли День единения и престольный праздник День иконы Казанской Божией Матери.
Так вот. В это послепраздничное утро (раннее утро) Рушат усердно кочегарил сваренную Михалычем буржуйку. Она предназначалась для обогрева самого РБУ и для нагрева песка под приготовление раствора. Истопник в пять часов почувствовал на своей заднице очень неприятную и щепетильную боль. «То ли геморрой, то ли фурункул выскочил…» — рассуждал про себя Рушат.
     Факт тот, что Рушат решил уточнить свой собственный диагноз. Закрыв на ключ РБУ, истопник ушёл в свой вагончик. Там, сдёрнув штаны, Рушат определил, что выскочил фурункул, и от малейшего прикосновения он нестерпимо болел и давал о себе знать. Ему на той же ноге идти бы в РБУ, но тут проснулся Андрей. С ним они вчера отмечали этот легендарный двойной праздник.
     — Ну, что, Андрюх, у нас что-нибудь осталось?
     — Да есть малёхо, — растирая правой рукой припухшее лицо, нехотя ответил Андрей.
     — Ну… наливай! — с огоньком, радуясь тому факту, что есть чем опохмелиться, выпалил Рушат.
     Мужики, усевшись за стол, стали опохмеляться. А тем временем доски, лежащие на буржуйке для просушки, начали тлеть, а пеноплекс и пенопласт — нещадно плавиться и гореть. По какому-то неизвестному по счету чувству Рушат вернулся в РБУ,
застав строение практически горящим. Похмелья как не бывало! Рушат, распахнув двери, начал заливать огонь водой; благо вода в бочках была. В РБУ творилось невообразимое. И пар, и дым — всё смешалось. Изредка Рушат выскакивал на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха, и вновь кидался внутрь опрокидывать вёдра на огонь. Пожар он потушил, но строение было изрядно подпорчено.
     Василий Михайлыч, придя утром на объект и увидев случившееся, крайне негодовал и злился на Рушата. Колыванов, Михалыч и Андрей стояли внутри РБУ, оглядывая подпорченное строение.
     — Хрен он у меня зарплату получит, пока не восстановит всё. Ну, зараза, и шнырь!
     Говорит, пойду в вагончик, заклею больное место. Жду-пожду — нет нигде! В вагончике нет, на объекте нет. Пьет всякую гадость — вот у него всякая зараза и вылазит.
     У Колыванова и самого испортилось настроение от этого пожара. Всё было так красиво и хорошо, а тут — на тебе. Ведь теперь это его заведение. Задача Колыванова: месить раствор, подавать его каменщикам и успевать стропалить, то есть подавать краном всё то, что требуется работникам наверху.
     Этого же пятого числа вышел и бригадир ишимских каменщиков Александр Полетаев.
Он прибыл с выходных пока один. В этот день Саня работал только до обеда. С ним тоже приключилась болезнь. Он от чего-то покрылся весь пятнами и температурил. Когда Саня объяснился с Михалычем, направляясь в вагончик, Михалыч процедил сквозь зубы:
     — Черт, не знаешь, с какого боку беды ждать.
     Колыванов таким раздраженным и злым его еще не видел. Василия Михайловича можно понять: надо гнать кладку, поднимать стены, а этого ничего нет. Время неумолимо бежит. Строительство здания идет очень медленно. На днях Михалыч, как и Рушата,
с соседней стройки пригласил трёх каменщиков-дагестанцев. Работа вроде б пошла.
Дагестанцы заверили Михалыча, что если будет достойная оплата и без задержек, то за ноябрь месяц они выгонят оставшиеся два этажа. Однако! Но буквально через три дня Михалычу пришлось всех их выгнать, так как совершенно не умеют класть. Стены позавалили, швы пустотелые. Основная работа пока стояла. Колыванов, Андрей занимались очисткой первого этажа от снега. Ольга Станиславовна позвонила и сообщила Михалычу, что из Челябинска едет бригада каменщиков. А тем временем подъехали остальные ишимцы: Женя Чапкун, Онуфриенко Толя и друг Рушата из Тюмени — некий Сергей.
Работа пошла. Колыванов месил раствор и стропалил. Ишимцы были первоклассные специалисты и работу свою знали прекрасно. Полетаев сам брал нивелир, делал нужные отметки, даже не советуясь с Михалычем. Михалычу с ними работалось легко. Их не надо было подгонять и уж тем более поучать и указывать на недостатки в работе.


     Послепраздничная неделя пролетела быстро. Чапкун в этот раз приехал не на поезде, а на своём «Лансере». Женька тут же купил зимнюю резину, поставил её и в этот же выходной свою покупку обмыл. Обмывали они её с Саней в кафе «Фрегат».
    Поначалу в кафешке всё шло чинно и весело. До тех пор, пока Сане то ли случайно, то ли специально азеры не плеснули на брюки пива. Хмельной Саня — а это вам не терёзвый Саня. Из трезвого Сани слово клещами не вытянешь, а пьяненький он не только словоохотлив, но еще и задарист. Саня схватил азера за горло. (А чего там чикаться). Ну и понеслась. Лучше бы он не хватал его за горло. Но ведь схватил и порвал на азере золотую цепочку. А тем, известное дело, лишь бы было за чего зацепиться. Короче, излупленных и изгвазданных Чапкуна и Саню азеры привезли прямо в их спальный вагончик на П-8. Саньку выставили предьяву за цепочку в тридцать штук. Санек, малое время погоревав в вагончике, завалился спать, а Чапкун завел машину и рванул в город.
Очнулся он в обезьяннике закованный в наручники. Машина, вдребезги разбитая, упертая мордой в фонарный столб, красовалась на проспекте Мира. Под утро её оттащили на платную автостоянку. Кто был за рулём в момент аварии, Чапкун не помнит. И вообще он мало что помнит из тех ночных и бурных событий.


     В понедельник, когда Колыванов зашел в вагончик и включил свет (они переодевались у них в вагончике, так как других не было), то увидел Санька, лежащего под одеялом на кровати второго яруса. На смуглом его лице ссадины и синяки были не очень заметны. Но Колыванов рассмотрел-таки эти геройские отметины.
     — Кость, сколько время? — еле живым голосом проговорил Санёк.
     — Половина восьмого.
     Колыванов, переодевшись, прошел на свое рабочее место. Там теперь каждое утро его встречал Рушат. Он вставал в три часа ночи, топил буржуйку, нагревал песок. Колыванов сразу же брался за работу — замешивал раствор. Ру шат уходил и до обеда отсыпался, а после обеда вновь выходил на работу. Он редко бывал трезвый. То с похмелья, то пьяненький, но работать работал. Правда, как из-под палки. Подошедший в РБУ Михалыч о ночных гастролях Чапкуна и Сани всё уже знал. А перед самым обедом вчерашняя азербайджанская братия нагрянула нежданно в вагончик. И уже на трезвую голову отметелила обоих прямо в вагоне, да еще и Онуфриенко Толе за компанию досталось, так как он оказался в это время вместе с ними в их балке. Онуфриенко был в полнейшем шоке от такого «концерта». После обеда он дождался Михалыча, выпросил у него денег на дорогу и свалил к себе в Ишим. Когда Толик ждал Михалыча, Колыванов разбивал в это время поддоны для протопки буржуйки. Он разговорился с Онуфриенко.
Тот нервно покуривал. Его узкое в конопушках лицо излучало грусть и тревогу.
     — Чего, Толь, надумал уехать? — круша кувалдой промёрзший поддон, спросил его Колыванов.
     — Да на хрен мне такое надо! Ни аванса, ни зарплаты, ничего толком нет, да еще и по морде ни за что ни про что получай… Не-е, этот кафешантан не для меня.
     Колыванов про себя думал, глядя на худосочного Онуфриенко: «Неужели кинет своих мужиков и уедет?»
     Для прожженного и видевшего и испытавшего на себе и не такое Колыванова не составляло труда понять, что это не что иное, как элементарная трусость, и более ничего.
Что характерно: Чапкун и Саня бугор вели себя в этой ситуации вполне достойно. Они ждали развязки событий. Михалыч в это время телефонил Станиславовне, выпрашивая для спасения Саньки деньги. Бандитам надо было заплатить тридцать тысяч. А в это время Санёк лежал на шконке и неимоверно казнил сам себя, пристанывая и говоря, когда поворачивался на другой бок: «Лучше б повеситься…»
     В это время он думал только об одном — как можно быстрее развязаться с бандитами.
     Во вторник, кряхтя и постанывая, оба героя вышли на работу. Каменщиков теперь в общей сложности было четверо. Колыванов успевал намешивать и подавать им раствор, но надо было ещё и стропалить. Тут уже получалась небольшая запарка. Он знал, что Андрей Ханов, выгнанный из «Стройтранстехнолоджи» за пьянку, сидит дома. «Надо его подтянуть сюда, — кумекал про себя Колыванов. И мне легче будет, и Андрюха при работе окажется. Его Любаша поди совсем заела, что без работы столь долгое время сидит…»
     В этот же вечер Колыванов позвонил Андрею. Тот дал согласие. И Михалыч, видя, что Колыванову тяжеловато управляться одному в РБУ, согласился принять Ханова на работу. Андрей на следующий же день появился на работе, и они с Колывановым на пару стали трудиться на благо Ольги Станиславовны и города Ноябрьска. Они хорошо знали друг друга по «Стройтранстехнолоджи», где долгое время вместе трудились. Для Колыванова важным было то, что они с Хановым никогда не ругались, а напротив, им всегда было о чём поговорить и посмеяться. Работа и наверху, и в РБУ спорилась. У Кости с Хановым всё было отлажено как нельзя лучше. По правую сторону от входа они поставили четыре двухсотлитровые бочки под воду. Набранной воды им хватало почти на неделю. Михалыч купил двести метров кислородного шланга, и в день, когда вода кончалась, они разматывали его, подсоединяли к своему крану на скважине и набирали воду. Затем шланг продували и аккуратно сматывали на стене в РБУ. Тогда как с других строящихся домов работяги возили воду на санках во флягах. На это средневековье Колыванов смотрел с болью в сердце. Да и раствор многие месили на морозе под открытым небом. Что у таких горе-работяг получался за раствор — одному Богу известно.
Еще одним невероятным и благодатным плюсом в работе Колыванова и Ханова было то, что песок им привозили чистейший, без единого камушка; его не надо было просеивать, что невероятно облегчало работу. Кстати, когда завозился песок, мужики приготавливали всю «халупу» к подъему. Подъезжала машина с песком, всю её (халупу) поднимали краном, отводили в сторону, машина заезжала, высыпала песок, после чего съёмное строение (РБУ) ставилось на место. Оставалось занести полозья, навести кое-какой марафет — и работа по приготовлению раствора возобновлялась. Ханов и Колыванов неимоверно за это были благодарны Михалычу; как он всё грамотно и хорошо продумал!

     А меж тем грянули первые серьёзные морозы. Но в РБУ всегда было тепло. Тепло это исходило не только от топившейся буржуйки, но и от девятикиловаттного калорифера. Он шпарил круглые сутки. Из-за чрезмерной нагрузки на сеть стали происходить частые отключения. А всё потому, что на всю стройку отпущено всего лишь сто киловатт электроэнергии. Вот как хотите, так и работайте. Совершенно дикая и абсурдная ситуация!
     — В сороковые годы прошлого века, — проговорил подкидывающий в буржуйку дрова с некой иронией Андрей, — это бы сочли за явное вредительство, а виновные, которых бы непременно нашли, возможно, были бы расстреляны. А в наше беспредельное время это никто не назовёт и халатностью. Так… Очередная техническая поломка.
     Но эти «технические поломки» стали происходить каждый день, и не по одному разу за смену. Надо подавать раствор наверх, а его нет, потому что нет электричества.
     В одно прекрасное утро Колыванов, придя на работу, нашел их РБУ с распахнутыми дверями, обесточенным и замороженным. «Вот это сюрпризик…» — проговорил про себя стропальщик и напрвился в вагончик к Михалычу. Михалыч был уже на месте.
     — Михалыч, ты видел чего у нас в РБУ творится?
     — Да, видел, и знаю, кто это сделал.
     — Ну и…
     — Наш местный электрик. Говорит, что вы берете всех больше электроэнергии. Сказал, чтоб больше не включали девятикиловаттник и прожектор.
     — А прожектор-то почему? Нам что, без света работать?
     — Да он тоже берет два киловатта, а это много. В общем, прожектор этот пока не включайте, вместо него втыкайте дэрэлку.
     — Кстати, Михалыч, ты видел, как он наши приборы отключил? Он их не отключил, а нагло обрезал.
     — Да, видел… Я уж с ним на эту тему побеседовал… Извинился, сказал, что в горячке.
     Их ведь тоже дрючат каждый день. Их тоже можно понять: вынь да полож электричество, а его всего на все объекты сто киловатт дадено. Я сейчас подойду подключу разъемы.
Девятикиловаттник пока не включайте, спрячьте его куда-нибудь.
     — Хорошо, так и сделаем.
     Михалыч вскоре пришёл и подсоединил обрезанные электриком кабельные разъёмы.
      — Хрен вы угадали, ребята, — проговорил с улыбочкой полноватый, круглолицый, неимоверно раскрасневшийся от чего-то Андрей, когда Михалыч вышел из РБУ.
     — Костя, — обратился он к Колыванову, — бери девятикиловаттник, прячь его за последнюю бочку, а я пока кабель за ними пропущу.
     — Понял! — с улыбочкой ответствовал Колыванов и потащил через кучу песка прятать за четвертой бочкой калорифер.
     Теперь ни кабель, ни калорифер практически не были видны; единственное, виден был кусок кабеля, выходящего из щита, но в целом пучке кабелей и проводов непонятно было, который куда идет, хотя разобраться электрику-профессионалу не составляло ни малейшего труда. Когда происходило очередное отключение, то электрик непременно минуты через три прискакивал неимоверно раздраженный и злой — именно к ним. Он тупо смотрел на распределительный щит, теребил кабеля, заземление, крутил головой по сторонам, пытаясь что-то понять, но так ничего и не мог для себя уразуметь. Хотя на его лице буквально сквозило то, что он сто процентов уверен, что здесь что-то не так. Эти ушлые ребята явно его дурят. А вот каким образом, он не мог догадаться и понять.
Пока электрик рассматривал щит, Ханов с Колывановым тут же включали бетономешалку, чтобы заглушить шум работы калорифера, а самого электрика, чтобы тот побыстрей сматывался и не мешал работать, специально, будто ненароком, поталкивали плечами. В РБУ было действительно тесно, и, чтобы что-то взять, надо стоящего у буржуйки человека попросить подвинуться, а то и вовсе попросить, чтобы покинул «служебное» помещение.
      Электрик, поправляя большие очки с толстыми линзами, уходя ни с чем, недовольно, с хрипотцой в голосе, проговаривал:
     — Я вас всё равно вычислю…
     Колыванов и Ханов залихватски при этом хохотали и, передразнивая электрика, напевно вторили:
     — О-он! На-ас! — вычислит!
     — Дурилка ты картонная! Как ты нас вычислишь?! Не родился ещё тот человек, чтоб Ханова с Колывановым объеть!
     Михалыч, видя выходящего из их РБУ электрика, спрашивал мужиков:
     — Что, опять прибегал проверять?
     — Прибегал, Михалыч, — склонив на бок голову, улыбчиво проговаривал Андрей. — Только ты, Василий Михалыч, больше не переживай. Мы ему сейчас так мозги запудрили, что он больше сюда не придёт.
     Михалыч от этих слов добродушно заулыбался и проговорил:
     — Ну что, раствор подаёте?
     — Подаем, Михалыч. Вот уже три банки подали…
     — Якорёнка! — выпалил Андрей.
     Михалыч еще добродушнее и откровеннее снова заулыбался. Он понял, что «якорёнок» — это в его адрес. Ведь это только он так (почему-то!) называет банки, в которых подают раствор. Андрюха потом всякий раз, надевая крюки на банку, когда подавали раствор, выговаривал придуманную им несуразицу, декламируя её зычно и будто бы серьёзно:
«И только якорёнок молодой
Не знает он — как быть?!
Как жить с такой женой.
Когда он сам такой плохой,
С больной… спиной…»
     А Колыванов, безудержно хохоча, так, что его чуть ли не шатало от хохота, добавлял:
     — Да еще и пьёт…
     Тут уж и Ханов, раскрыв широко рот и побагровев от непрестанного смеха, ржал во всю мочь, так, что каменщики выглядывали из-за своих простенков и окаянно переглядывались меж собой.


НОВЫЕ РАБОТНИКИ

     Одиннадцатого ноября прибыли новые каменщики, но не из Челябинска, откуда обещала прислать Ольга Станиславовна, а из Оренбурга. Аномальная оттепель, случившаяся в этих числах ноября в этих северных краях, давала шанс наверстать упущенное время для активной работы по возведению объекта.
     Ханов загулял и на работу не выходил. Не выходил и не выходит. Колыванов звонил ему несколько раз, уговаривал выйти подобру-поздорову, но Ханов так и не вышел.
Стропалить и мешать раствор Колыванову приходилось одному. Но он пока успевает его подавать и оренбуржцам, и Полетаеву с Рушатом. Рушат теперь работает у своего друга каменщика подсобником. Каменщик этот, Сергей, конечно, слабоватый. По его работе сразу видно было, что он здесь долго не задержится. А оно так и вышло.
     Этот день, двенадцатое ноября, пасмурный и мягкий. После обеда повалил снежок. Всё возвращалось как бы на круги своя, как и до этой аномальной оттепели, каковой ноябряне и не припомнят. И в этот же день утром в РБУ Женька Чапкун наехал на этого Серёгу.
     — Братан, как на тебе мои сапоги оказались?
     — Это мои сапоги, — ответил Серега, сильно смутившись.
     — С каких это пор они твоими-то стали? С тех пор, как ты их на себя нагло напялил?
     Серега стал разглядывать на себе «свои» сапоги. Да я как на работу вышел в них, так и хожу… Михалыч мне их дал…
     Все находящиеся в РБУ с напряжением слушали этот «нехороший» диалог, а Чапкун меж тем продолжал, покуривая и с презрением глядя на Серёгу.
     — Ты ондатра, ондатра, — затвердил Чапкун, а Серега, уставившись на огонь, горящий в буржуйке, не шевелясь, сидел и на слова Чапкуна не отвечал.
     Колыванов не сразу понял, что за «ондатра» такая и вообще при чем она тут? Женька — тоже бывший сиделец; он совсем не случайно назвал Серегу ондатрой. Ондатра — это крыса. А «крыса» — самый поганый человек на зоне. На следующий же день этот Серёга и исчез. Исчез так, будто его здесь никогда и не было.
     В конце рабочего дня Колыванову удалось пообщаться с «командиром» оренбуржцев.
     — Меня Мухтар зовут, — проговорил смуглый широколицый мужчина лет сорока пяти.
     — Как-как? — протараторил Колыванов, неясно уловив имя нового знакомого.
     — Мухтар, Мухтар меня зовут, — недоверчиво поглядывая на Колыванова, проговорил своё имя мужчина.

Но Колыванов так и усомнился в том, что этого человека именно так и зовут. Он много знает и башкирских, и татарских имен, но такое имя слышал впервые, что его немного и шокировало.
     Мухтар роста чуть выше среднего. Ладную мужскую плечистую фигуру портит выпирающий живот. Стрижка короткая, глаза пронзительно карие. Губы не чрезмерно, но толстоватые. Сквозь них просматриваются золотые ряды зубов. Мухтар ходит по стройке
в том, в чем приехал, в джинсах, в остроносых сапожках, в белом джемпере, лишь сверху надета зимняя куртка с логотипом «Сибирского стандарта», видимо, данная Михалычем.
     — Я никогда не работал, — говорит о себе Мухтар Колыванову, — всю жизнь по зонам.
В девяностых-то воровали. И было чего воровать. Я и баранов, и какую другую скотину воровал… и фуры грабили. Теперь не то. А зарплата у нас там (в Оренбуржской области) самая большая — пятнадцать тысяч. Минималка — четыре тысячи. Вот и посуди сам. Жить-то надо как-то. А у меня три дочери. Одна в институте учится, другая только в техникум поступила… А тут мужики: Мухтар, поехали с нами. У тебя машина; будешь у нас за старшего. Да и жена: съезди, попробуй. Я и поехал. Посмотрим, как дело пойдет.
Станиславовна кричит, что до Нового года надо все три этажа выгнать.
     — Так ты не каменщик? — перебил его Колыванов.
     — Говорю же, никогда не работал.
Он опустил голову, но вдруг снова вскинулся и проговорил:
— А вообще-то я по монтажу, по металлу специалист.
     Колыванову, начавшему работать лет с двенадцати, слышать такое было в диковинку. Редко бывает, что только познакомились, только пожали руки и… такие откровения!
«Ну и хлюст, — продолжал рассуждать про себя Колыванов. — Мужики будут пахать и часть своего кровно заработанного бабла будут отстёгивать ему. С какой такой радости? Это же глупо! Но… договор дороже денег. Ну и чудеса!»


НЕСТЫКОВКИ

     Украинский хлопец Андрей, бывший флотский парняга, столкнулся с необычной проблемой, выкладывая перегородки во внутренних помещениях здания. Проблема в том, что ванная комната никак не вписывается в размеры, указанные в проекте. Надо заужать или смежную с ванной комнату, или саму и без того малюсенькую ванную.
     — Пойду, посоветуюсь с Михалычем, — проговорил озабоченный этим загадочным фактом Андрей и пошёл в прорабскую.
     Михалыч сидел на своём месте, рассматривая чертежи. Колыванов и Виля-крановщик попивали у него чаёк.
     — Михалыч? Что-то у меня никак размеры не сходятся.
     Михалыч уже понял, что за проблема вылезла у Андрея.
    — А как они сойдутся (размеры), — воскликнул Михалыч, — если сам дом по торцам заужен на девять сантиметров, а по фасаду на четырнадцать.
     Колыванов и Виля-крановщик переглянулись:
     — Вот это новости! — присвистнул Виль, отхлебывая чай и округляя глаза.
Ну и чудеса!
     Работающие ранее дагестанцы понаделали косяков на этаже. Сам Михалыч, перекрывая тыльную сторону здания плитами перекрытия, заметил, что стены просвечиваются. Это говорило об одном: кладку вели непрофессионалы.
     Колыванов не выдержал и сказал:
     — Михалыч, а помнишь как один «крупный специалист» из дагестанцев обещал за месяц вагнать все три этажа?
     — Да помню, — с грустью проговорил Михалыч, уставясь в разостланные на столе чертежи.

     Колыванов пошел набрать воды для чая и по дороге встретил одного из дагестанцев, работавших ранее.
     — Привет! — поздровался со знакомым парнем Колывнов.
     — Здравствуйте, — узнав Колыванова, ответил бывший работник.
     — Как дела?
     — Да неважно. Не можем деньги за работу выбить ни с той, ни с этой фирмы. Каждый день обещают... Как у вас говорят: а воз и ныне там.
     — Так где сейчас работаете? — спросил Колыванов.
     — А вот на том угловом доме, — кивнул дагестанец головой в сторону дороги, у которой виднелся цокольный этаж углового начатого строения.
     — Считай, с нуля начинаете?
     — Да, так оно и есть.
     В этом месте он едва заметно улыбнулся и проговорил:
     — А завтра снова к вам выходим.
     Колыванов промолчал. На следующий день бригада дагестанцев действительно вышла на устранение своих «косяков». Устранив их, они исчезли насовсем.
      Но все равно остались такие косяки, что уже не исправишь. Когда перекрывали второй этаж, то… удивительное дело! Оказалось, что наружные стены уведены и опора концов плит перекрытий ненадлежащая. Василий Михалыч торопится сам и торопит каменщиков закрыть скорее эти огрехи. То есть надо срочно перекрыться и заложить имеющиеся изъяны кирпичной кладкой.


     Время стремительно убегало. За это короткое время Женька Чапкун успел съездить к себе домой. Полетаев расплатился с бандитами и теперь у него вроде бы как всё наладилось; и даже на семейном фронте. Гражданская жена у Сашки работает проводником в РЖД. Она даже изредка проезжает мимо Ноябрьска. Сашка тогда непременно едет к ней на встречу. В те тяжелые и роковые для него дни он рассказал ей всё, как было. В тот момент он весь избитый, кровавый и потерянный спросил её лаконично и по-мужски: «Решай. Нужен я тебе такой или нет?» И она тогда еще лаконичнее ему ответила: «Приезжай…» Сашка сам работник серьёзный и трудолюбивый. Именно на таких и держится всегда всякая работа и всякое производство. Трезвый — молчун, а пьяненький становится словоохотлив, вреден и агрессивен. Рушат, однажды с ним выпивавший, это подтвердил.
     — Пришел сначала, как ни в чём не бывало. Но постепенно забарагузил, забарагузил, стал цепляться; всю свою болтовню клонил к драке. Я слушал, слушал, да и ушел от греха подальше. Не-е, с ним лучше не пить…
     Мухтар, бригадир каменщиков-оренбужцев, уехал якобы еще за новой партией «строителей» в свои степные оренбургские края. Вышел после долгого запоя Андрей Ханов. Все это время Колыванов на растворном узле трудился один. Было тяжеловато, но он справлялся.

    Сразу за забором этой грандиозной стройки начинается пустырь. Он теперь занесён белым искристым снегом. К разросшимся на этом пустыре карликовым северным березкам подлетают куропатки, оклёвывают почки на деревцах и кустарниках. Солнечный морозный день. Хочется встать на лыжи и идти по этой снежной завораживающей целине к клонящемуся мутно-оранжевому солнцу, восхищаясь неоглядным просторам родного северного края.
     В этот день, двадцать седьмое ноября, Колыванов с Хановым, можно сказать, ничего не делали. Михалыч, видя их не особо напряженный труд, дал им дополнительное задание — перетаривать на поддоны бетоноблоки. Дело в том, что в ту злополучную аномальную оттепель поддоны с бетоноблоками залило водой. А после грянувших морозов они оказались крепко вмерзшими в лед. Взять их краном оказалось совсем невозможным. А блоки надо было срочно подавать на торец здания, где работали Чапкун и Полетаев. Ханов и Колыванов принялись за перетарку блоков.
     После обеда Михалыч не появился; видимо, у него оказались срочные дела в городе.
Эрбэушники замесили раствор и подали его оренбуржцам. Сходу сделали и второй замес для Полетаева с Чапкуном. Но время шло, а Чапкун с Полетаевым так и не появлялись.
На поверку оказалось, что они забастовали; то есть таким образом решили вытягивать деньги у Михалыча и Станиславовны за второй этаж.
     — Так хоть предупредили бы, падлы, — злился раскрасневшийся Ханов. — А то замесили, а подавать некому!
     И действительно: ушли на обед — и всё! Получается, что хочу, то и ворочу. Трое оренбуржцев вырабатывали после обеда обе банки.
     Ханов — человек не злобивый, но принципиальный. После двухнедельного запоя он снова выправился, осмелел, повеселел. Стал, как и прежде, шутить и смеяться. Но в физическом плане он изменился в худшую сторону буквально на глазах. Он еще более огрузнел; у него появилась одышка, да и в работе стал медлительнее, что немного раздражало Колыванова. Иногда они между собой даже немного ссорились, но обида, возникавшая из-за никчемной ссоры, улетучивалась, как дым в печную трубу.
     Сегодня, когда Михалыч заставлял перекладывать поддоны, Ханов возразил:
     — Михалыч, а кто будет песок подкидывать к печке? Ты же сам видел, что песок кончается и его из дальних углов надо перегребать к буржуйке на прогрев.
     — Не будет блоков — не будет и работы, — вяло возразил Михалыч и ушел в прорабскую.
     У Рушата прихватило спину. С сегодняшнего дня он на больничном.
     «Так что… — сделал про себя вывод Колыванов, — снова начинаются какие-то нестройности и беспорядки. Нет никакой стабильности».
     Сам он нацелился плодотворно поработать до Нового года и там хорошенько отдохнуть.


НОВОЕ В МИХАЛЫЧЕ


     Колыванова как человека русского и православного удивлял тот факт, что всё больше и больше неверующих людей становится в современной России. Даже будучи на курорте в Крыму, он отметил характерную особенность этого феномена. У отдыхающих на пляже
людей — редко у кого можно было увидеть простой нательный крестик. Если он и имелся на каком индивиде, то висел обычно большой, на толстой золотой цепи. А ведь истинно верующий человек, вот как Колыванов, крестик никогда не снимет, да и носить его будет не на золотой цепи, а на простой верёвочке; точнее будет сказать — гайтане.
     Вот и Василий Михалыч в Бога не верит. Даже как бы ненавидит церковь. Он откровенно признаётся: «На сегодняшний день у русского народа два врага: жиды и церковь с её попами».
     Колыванову всё это странно было слышать из уст Василия Михайловича, уважаемого им человека, про церковь и попов. Да и евреи отошли при наводнении России гастарбайтерами на второй план. О них стали меньше говорить, если не сказать, забыли.
Из последующих бесед Колыванов понял: Василий Михайлыч — истый язычник.
     — Так ты с боксёром Поветкиным на одной ноге стоишь, — прямо проговорил Колыванов. Он, насколько я знаю тоже язычник.
     — Так у нас Русь сотни лет жила до принятия христианства на Руси с другими богами, в идиллии и гармонии с природой и соблюдением чистоты закона. А я недавно в интернете прочитал… у одного попа (Михалыч называет так священников РПЦ) произвели обыск… Почему произвели? Его уличили в педофилии. Так вот. У него нашли 38 миллионов рублей одних денег, не считая других драгоценностей. Вот тебе и церковь!

     — В семье не без урода, — возразил Колыванов.
     Михалыч разгорячился, в уголках его тонких губ отразилось белое вещество. Сам он то склонялся к столу, то, напротив, откидывался на спинку стула.
     — …А когда его спросили, откуда у него такие богатства, он ответил, что это пожертвования прихожан.
     — Возможно и такое. Ведь у нас сейчас много богатых дядей, которые хотят замолить свои прошлые грехи, — вот они и не скупятся!
     На эти слова Колыванова Михалыч ничего не ответил, а продолжил:
     — Да как я пойду в такую церковь, если она в девяностых торговала водкой и табаком?!
     Колыванов внимательно слушал Михалыча и думал о том, что много, очень много заблудших или вот, как Михалыч, не признающих русскую православную церковь людей. А сколько уходит в различные секты? Их (этих сект) — тоже тьма. Его и самого в тех же девяностых вербовали и в «Живую веру» и в «Радостию». Но он остался верен своим религиозным убеждениям и верованиям, а именно: русской православной вере. Колыванов нисколько и никогда не стеснялся сказать, что он верующий. И если разговор заходил о национальности или о вере, он с трепетом произносил: «Русский, православный, чем и горжусь!»
     В диалоге вдруг наступила пауза. Колыванов, подхватив сумку с харчами, прорёк, оглядывая сидящих:
     — Пойду-ка я лучше замес сделаю!
     А Виль, сидевший и внимательно слушавший их обоих, громко засмеялся над убегающим от еретических речей Михалыча в РБУ Колывановым:
     — Во-во! Иди-ка лучше замеси растворчик! И подумай, как дальше жить.
     С Вилей Мухаметзяновым Колыванов был в очень приятельских отношениях. Они еще раньше работали в одной частной фирме; Колыванов — стропальщиком, Виль — крановщиком на КС-25 «Ульяновец». Виль и сам вновь устроившийся. Он и позвонил Колыванову и позвал его в эту фирму. Колыванов ему за это очень благодарен, так как долгое время сидел без работы. Виль, до того как попасть в «Сибирский стандарт», трудился сезон на Бованенковском месторождении. Оттудова привез красивую хантыйскую лаечку, кем-то просто брошенную на произвол судьбы. Привезти-то он её привез, а вот держать её ему негде. Он живет в пятиэтажном доме. Колыванов как охотник всегда был против того, чтобы лаек держали в квартирах. Лайки — собаки свободолюбивые. Им нужны особые условия содержания. Хотя бы маленький вольерчик. Ни в коем случае лайку не надо держать на цепи или в той же квартире. А Виль знал, что Колыванов живет в коттедже на четыре семьи и что его торцевая квартира обнесена хорошим огородом. У Колыванова есть лайка. Виль попробовал держать хантыйского пса на даче, но туда далеко ездить. А собаку надо хоть раз в день да накормить. Не наездишься. В один из дней Мухаметзянов подошел к Колыванову с просьбой:
     — Кость, можно мой пес у тебя в огороде поживет?
     — Если кобелёк — привози, — согласился Колыванов.
     — Не боись, — хитро заулыбавшись, проговрил Мухаметзянов, —    он с твоей Вьюгой уживётся!
     Вскоре Виль привез лаечку к Колыванову. Белый с подпалинами    скрутный пес сразу понравился Константину. Колыванов про себя проговорил: «Мой будет».
     — А как кличут этого красавца? — спросил Колыванов.
Виль засмеялся и проговорил:
     — Шайтаном!
     — Да ну тебя! Разве можно так собаку называть?
     Виль, продолжая прихихикивать, куражился:
     — А чего такого?
     — Да ну к черту! Давай хоть Шаманом назовём.
     Виль не стал возражать.
     — Ну, давай Шаманом кликать.
     На этом и условились. Виль попросил Колыванова подержать у себя собаку временно,
а через какое-то время проговорился:
     — Завтра отдам Шамана Ивану-пермяку; приехал всё-таки…
     — А он охотник? — спросил Колыванов.
     — Да нет, просто у него есть место для содержания, да и кормить будет.
     — Так пусть уж лучше у меня живет! Я его хоть на охоту буду изредка брать! — возмущенно проговорил Константин. — Ему сделалось обидно за Шамана. Он у него прожил уже с месяц. Шаман и Вьюга сдружились, да и сам Колыванов к нему привык и полюбил этого удивительного пса. Тем паче он оказался хорошим охотником. Колыванов уже успел из-под него пострелять и глухарей, и тетеревов.
     — Ну… ладно, пусть у тебя остаётся, — как-то неуверенно и кочеврёжно проговорил Мухаметзянов.

     После очередных выходных Колыванов, придя на работу, обнаружил, что на их объекте установлен другой кран и при нём другой крановщик. Он высокого роста, с нескладной и согбенной фигурой. Лицо с тонкой, обвисшей, бледновато-серой кожей.
Нос толстый, губы тонкие. Звать крановщика Виктором. Он старше Колыванова.
«Что за новости?» — проговорил озадаченный Колыванов и зашел в прорабскую к Михалычу.
     — Здорово, Михалыч!
     — Здорово!
     — Смотрю, другой кран…
     — Да… — неохотно ответил Михалыч, — у этого крана и вылет стрелы больше, да и по оплате… За Вилин-то кран полторы штуки в час платили, а с этим хозяином крана за тыщу договорились.
     — Получается, Виль отработал?
     — Так… выходит, что так.
     Михалычу такая перемена тоже была не из приятных, потому что Виль был и хороший работник, и очень опытный крановщик. Тем более мог всегда что-то помочь приобрести. Вот как двухсотлитровые бочки под воду — достал и привез именно он.
Виль, пожалуй, больше всех переживал за производство на объекте, чем кто бы то ни было. Да и в РБУ от нечего делать мужикам и песочек на раствор, бывает, подкинет, и однажды помог Колыванову поменять накрывшийся подшипник на мешалке.
     Виль, естественно, в этот день уже не появился. Его предупредили по телефону, чтоб на работу на этот объект не выходил. Конечно же, он ошарашен был этой новостью, если не сказать подлостью. Такое можно объяснить только ныне существующими вакханальными временами, когда совесть и честь попраны и в забытьи. Но… времена не выбирают — в них живут и умирают.

     Уехавший за новыми работниками (подмогой) Мухтар так и не появлялся. И даже не выходил на связь со своими мужиками. Но потом он как бы объявился и сообщил, что на объекте будет седьмого декабря.
     Рассказ Мухтара Колыванову о том, что он вор и никогда не работал, оказался сущей правдой. Это подтвердил его земляк и сосед по дому Сашка Орефьев. Но при всём при том Колыванова изумляло и то, что Мухтар позиционировал себя как человека порядочного и семейного. И, видимо, он таковым и был. Тогда же Мухтар озабоченно-грустно прорёк: «Ведь семью кормить надо…» Кто как умеет, тот так и кормит.
     Но явно и то, что Мухтар, уезжая за подмогой в виде крутых специалистов-каменщиков, изначально блефовал: работа его припекла. Ну, если человек никогда не работал, а только воровал всю свою сознательную жизнь... О чём можно говорить!
Просто Мухтару захотелось увидеться со своей семьёй. Отдохнуть от этой стройки. Отдохнуть от своих подопечных, которые практически каждый день бухали и кое-как работали. А… новые каменщики — это так… дело второстепенное. Найду — значит, привезу. Не найду — извиняйте, не судьба.


     А время неумолимо летит. Ханов и Колыванов исправно месят раствор и подают его на третий этаж каменщикам. Каменщики как могут работают. Действительно: как могут.
То есть выходят в 9—10 часов утра и работают до 5—6 вечера. Как придётся.
Михалыч поставил задачу: до Нового года перекрыть третий этаж. Колыванов, думая об этом, обратился с вопросом к своему коллеге:
     — Андрюш, как считаешь, реально до Нового года перекрыться?
     — Думаю, да! Сам видишь: погода балует. В былые времена в это время трещали сорокаградусные и выше морозы, а тут больше 20-ти и не было. Работай не хочу! Сегодня вновь потеплело. Вся неделя по временным меркам обещает быть не морозной. Так что,
даст Бог, добьем и третий этаж.

     У Колыванова с Полыгаловым, новым крановщиком, установились какие-то непонятные отношения. То ли потому, что Колыванов сразу нацелился на него не добро, из-за подсидки Полыгаловым Вили, то ли потому, что Полыгалов был беспардонным и занудливым человечишком. Факт тот, что Колыванов возненавидел крановщика, можно сказать, всеми фибрами своей души. Правда, ненависти к нему своей старался не выказывать. Но иногда он не сдерживался и говорил Полыгалову откровенные колкости, похожие на вызов. Вот и сейчас, сидя на лавочке в РБУ, где Витя проводил практически все то время, пока он не был задействован с краном, Колыванов мягко и вкрадчиво спросил Полыгалова:
     — Слушай, а как так получилось… что ты вна-аглую подсидел Мухаметзянова? Ведь ты и сам прекрасно понимаешь, что так делать и подло, и гадко.
     Колыванов специально задал этот вопрос Полыгалову в жесткой, нелицеприятной форме, чтобы как можно сильнее насолить и уколоть крановщика, прекрасно при этом понимая, что сам Витя тут совершенно ни при чём. Что он всего лишь винтик при этом кране, но только живой. Что у крана есть законный хозяин в лице Алимова Магомеда Магомедовича.
     — Я не подсиживал, — окаянно и зло, покосясь на Колыванова, заговорил крановщик.
Это всё договорено было без меня. Мне лишь предложили здесь (на этом кране) поработать. Тем паче Вилю все равно бы отсюда убрали. Он со своей 22-метровой стрелой третий этаж ну никак не перекроет. А этим краном с 26-метровой стрелой,
если не в лёгкую, то вообще перекрыть вполне реально.
     Колыванову, в принципе, уже и нечем было больше того и уколоть-то. И он лишь добавил:
     — Да, Вить, нехороший ты человек.
     — Ты хороший!


     — Уж какой есть…
     Колыванову нестерпимо хотелось врезать что есть мочи Полыгалову в морду и тем самым поставить точку в их непонятных взаимоотношениях, от которых Колыванов неимоверно раздражался и ходил без настроения. Но он всё время сдерживал себя, боясь осуждения и нелицеприятных разговоров. Ведь оба они в возрасте. Витя горазд был на всякие колкости и подначки, на которые надо было достойно всякий раз отвечать. Колыванов этого не умел делать. А промолчишь раз, промолчишь другой — так и заклюют. Будешь посмешищем в бригаде. Всё дело было ещё и в том, что Полыгалов был человеком беспардонным, пошловатым и, главное, без чувства меры. Такие, как Витя, если им не дать должного отпора, будут грязно и бесцеремонно лезть в твою душу. Он дока в таких вещах, Колыванов это понял. Витя в человеческих взаимоотношениях очень тонкий стратег и психолог. Вот он вроде б как пошутил, а на самом деле в душу плюнул…


     В конце рабочего дня Колыванов поднялся на третий этаж узнать у каменщиков, нужен ли им будет ещё раствор. Он подошел к оренбуржцам и спросил, как дела.
Растовор с Андреем они им только что подали.
     — Да чего дела? Сам знаешь: дела у прокурора — у нас делишки. — Вроде б как с огоньком и веселинкой в глазах ответил Орефьев и добавил, укладывая бетоноблок в кладку, — деньги вот куём.
     Это ни о чём, подумалось Колыванову, и он, уходя с этажа, проговорил:
     - Ну, давайте, куйте, а я пойду домой.
     Колыванов пошел восвояси. Ему сделалось жалко этих работников. Они ещё не знают, что Мухтар их, по сути дела, кинул. Он уже выбрал у Станиславовны из их честно заработанных денег 45 тысяч. Михалыч в данный момент озабочен их отправкой домой.
По нелепой случайности паспорта Мухтар, уезжая, прихватил с собой. И теперь все пять человек сидят без паспортов. Вообще их поведение и их пьнки говорили о том, что этим парням всё по барабану. Такую жизненную несерьёзность, начихательство на свои семьи и самих себя редко когда встретишь.
     — Я не знаю, как их отправлять, — говорил раздосадованный Михалыч в прорабской. — На всех пятерых у них осталось 70 тысяч. Только на дорогу… И то навряд ли хватит.
О чём думают — не знаю…
     — Михалыч, — ввязался в разговор Ханов, — пусть на перекладных добираются. На Карамовский перекрёсток — и… на попутки. До Тюмени, а там и до дома рукой подать.
     Сидящие в прорабской люди так и не поняли, всерьёз это сказал Ханов или пошутил.
Все при этом воззрили на него, но никто ничего ему не сказал и не возразил.
     — Пусть как хотят, так едут. Это не моё дело… не маленькие.


     Как ни странно, 17 декабря Мухтар с тремя новыми работниками появился на стройке.
Они приехали всё на той же старенькой «Волге» Мухтара. Два работника возраста Кости Колыванова, а один из них молодой. Первое впечатление от вновь прибывших работников у Михалыча не очень-то хорошее. Да и как в первый, так и во второй день они вышли сильно опохмеленными. Ханов возмущался:
     — И так-то «ложильщики» не ахти какие, а что они накладут с такого угара? Косяков понаделают, потом устраняй их.
     Колыванов подхватил:
     — Я бы на месте Михалыча их в таком виде вообще к работе не допускал.
     Чапкун и Полетаев на работу выходят поздновато, но работают от души. Их труд заметен, и он, самое главное, качествен.


     Утро 20 декабря выдалось морозным и ясным, с температурой воздуха -30 °C .
Ветер в течение дня поменялся с юго-восточного на северо-восточный. Именно сегодня Женька с Сашкой решили вести монтаж плит перекрытий тыльной части здания.
Михалыч воспротивился было их смелой затее, но они его убедили.
     — Ждать нечего! — возразил на его слова шустрый и словоохотливый Женька Чапкун. — А завтра мороз, может, ещё больше лупанёт — что тогда?!
     Действительно: время не ждёт. На носу Новый год; у Женьки с Сашкой на руках билеты на 25-е число. Их желание уехать на Новый год с деньгами и с чувством выполненного (пусть не до конца) долга вполне понятны. Да и погодный прогноз на следущий день был неутешительным: обещают до -37 °C.
     Ханов и Колыванов замешали две бадьи. Одну подали оренбуржцам, другую Женьке с Сашкой на монтаж плит перекрытий. После этого они перегнали кран на другую сторону здания и там его установили для монтажа. Так пошла работа в трудных климатических условиях у тюменцев и оренбуржцев. На всех других близлежащих строящихся домах работа практически была приостановлена. И вот в связи с этим что подумалось Колыванову. Как ни крути, а в -30-ть всякие строительные работы запрещены. Во всяком случае, кладку вести не стоит. Тут уж никакая «незамерзайка» не спасёт. Нарушение технологии кладки обеспечено. Раствор только в первые минуты сохранит свои
цементирующе-вяжущие свойства, а далее он превратится просто в негодную кашу.
Не оттого ли потом происходят обрушения зданий? А если и не обрушения, то их нескончаемые ремонты по причине некачественного строительства. Колыванов подметил еще и такой факт, что органы надзора за строительством этого объекта ни разу за всё время не появились и не проверили, как идут дела на стройке. Михалыч на этой стройке царь и бог.
     Работа по перекрытию третьего этажа тыльной стороны здания шла бойко. Плита за плитой, цепляемые стропальщиками, уходили наверх и укладывались по периметру одна за одной. У Колыванова было необычайно хорошее настроение. Такого настроения у него не было давно, так давно, что он и не припомнит то романтичное время, когда работалось с задором, юморком… Когда просто хотелось работать, работать и работать, не покладая рук. И ведь эти приснопамятные благодатные времена были.
     — Женя! — крикнул разгоряченный, воодушевленный делом Колыванов, — как там у вас?
     — Всё окей! Подавайте ещё одну плиту и быстренько переставляйтесь.
    — Поняли, так и сделаем!
     Пять плит уложили, нужно переставляться и подавать дальше. Неяркое северное солнце уходило за виднеющуюся вдали кромку леса. Еще немного и стемнеет. Кран опытными стропальщиками был быстро переставлен, и работа возобновилась. Банку с раствором, чтоб он как можно медленнее остывал, поместили в специально сколоченный ящик, а сверху укрыли стекловатой и армированной пленкой
     В этот день всё получилось как нельзя лучше, но плиты все так и не были уложены.
     — Ничего, завтра с утра добьём, — проговорил с обнадёгой Полетаев, оглядывая и считая оставшиеся плиты. — Ну вот и порядок! Плит хватает. Эти оставшиеся пять давайте перекинем на угол, потому что отсюдова (с этого места) мы их не сможем взять. Затем кран перегоняем на исходную позицию (к РБУ); завтра оренбуржцам и нам на монтаж подадим раствор и… погнали! Задача ясна!
     — Ясна, — закидывая лопаты и стропы на кран, ответствовал Ханов.


    На следующий день Михалыч пришел на работу в самом начале восьмого. Это была суббота. Температура воздуха -37 °C. Он сам не мог сказать, как сложится этот грядущий рабочий день. Михалыч про себя решил: «Будут работать — пусть работают».
     Колыванов открыл РБУ, в нём было тепло. Буржуйка топилась. Он первым делом подкинул дров. Девятикиловаттник стабильно шумел и гнал горячий воздух в помещение.
Всё было готово к работе. Он все-таки решил спросить у Михалыча, надо ли замешивать раствор.
     Михалыч сидел на своём рабочем месте и попивал кофеёк. Поздоровались.
     — Михалыч? Раствор-то будем месить? На дворе -37 °C.
     — Пока не замешивай, — с сомнением проговорил Михалыч. — Каменщики подойдут, тогда и решим.
     — Да, Михалыч, сам знаешь, нам это сделать недолго, у нас всё на мази.
     Колыванов, пользуясь свободной минуткой, уселся на стул за другим столом и заговорил с Михалычем о вчерашних новостях и о последних политических событиях. На этой «теме» они чертовски сблизились и находили понимание в своих высказываниях друг у друга. В первую очередь понимание в критике власть предержащих по отношению их к русскому народу. Вот и в этот раз, пользуясь моментом, что можно поговорить с Михалычем на отвлеченные темы, Колыванов неспешно заговорил. Но во вновь прозвучавшем диалоге они, как и по вопросу русской православной церкви, не сошлись во мнениях по Крымской проблеме. Колыванов без обиняков признался:
     — …А я рад, что политый русской кровью Крым вернулся в лоно матушки России.
     — А я нет, — категорично и даже, как показалось Колыванову, немного зло возразил Михалыч.
     — Да… Ну Михалыч, это же благо! Историческая справедливость восторжествовала. Неужели ты этому не рад?
     — Да мне по барабану этот Крым. Ты же сам видишь, что у нас самих внутри страны творится. Сами еле-еле концы с концами сводим, а тут ещё и Крым! Сейчас всё бабло пойдет туда. Вот смотри, мы уже три месяца сидим без зарплат. Я не говорю, что сто процентов это результат присоединения Крыма к России, но, возможно, отголоски этой масштабной геополитической акции мы сейчас ощущаем на себе. Тебе не кажется?
     — Я не думаю, что эти проблемы мы испытываем из-за Крыма. У нас ежегодно миллиарды уходят в офшоры — и ничего! При грамотной экономической политике Крым вполне может стать самодостаточным. Да, на первых порах для Крыма России придётся раскошелиться.
     Продолжить дискуссию им не дали вошедшие с клубами морозного пара Чапкун и Полетаев. Чапкун, как всегда, с присущей ему словесной шуточкой:
     — Кому сидим? — зыркая улыбчиво по сторонам, прорёк Чапкун.
     — Это тонкий намёк на то, чтоб я шел замешивать раствор, — так, что ли, Жень?
     — Так, только так — и не иначе.
     — А ты на градусник смотрел?
     — Да я сам, как градусник. Вот видишь, до прорабской дошел, уши не отвалились — значит, раб-ботать м-можно! Так я говорю али нет?!
     — Не можно, а нужно, — ввязался в их незатейливый диалог Полетаев. — Так! Колыванов, вперед! Через пять минут чтоб раствор был, понял?
     — Это ты так пошутил, Сань? — спросил его для проформы Колыванов, собираясь идти замешивать раствор.
     — Да… «незамерзаечки» поболе лей, не жалей… Михалыч еще купит.
Сашка в этом месте рассмеялся. Он, да и все знали: чтобы что-то приобрести для работы, Михалычу надо было позвонить в Тюмень, и не один раз; и буквально выклянчивать деньги на инструмент или ту же «незамерзайку» у Станиславовны.
     Вся стройка встала. Явно, что в -37 °C все актировались. Но только не люди Василия Михайловича Вересова. В воздухе стоял тяжелый морозный смог. А от озера, из которого осуществлялся забор воды для парогазовой электростанции, исходил белесо-синий густой пар.

     Для Колыванова, конечно же, такой мороз  — не мороз! На устьях скважин Холмогорских нефтегазовых месторождений в девяностые ему приходилось работать на морозах и под полтинник! Да и морозы тогда были настоящие, северные, без ветра. Как лупанёт, так недели три или месяц стоит  — хоть бы хны. Сейчас не то! Дня два-три под сорок подержится и слабнет. Ветер, снег, метели пронесутся, и вроде б как снова на мороз. Нет! Не те стали морозы. Ой, не те.
     В этот субботний день тюменцы доложили до обеда пять оставшихся плит. А оренбуржцы выработали банку раствора. После обеда Михалыч отпустил всех по домам.
     А 22 декабря, ближе к полудню, произошло резкое повышение температуры. Повалил мелкий пушистый снежок. Несильный порывистый ветер по скользким, укатанным до блеска дорогам прогонял снежную поземку. Воскресенье. Выходной день. Но все без исключения на стройке. Все понимают: надо авралить. Надо двигать строительство трехэтажного дома. Надо поднимать остальные несущие стены и дальше перекрываться.
Женька с Сашкой работают как нельзя лучше. Их производительность повысилась еще и от того, что Колыванов привел на стройку еще одного своего давнишнего приятеля, также сидящего дома без работы. Зовут его Юрой. Он невысокого роста, худощав, но жилист. Очень смугл лицом; симпатичен, аккуратен. Юра где только не работал. И вот теперь он трудится на благо «Сибирского стандарта» и на своё благо. Юра подсобничает Полетаеву и Чапкуну. …А вот у оренбуржцев работа идет не очень-то продуктивно. Колыванову снизу видно было, как молодой парень то укладывал блоки, то вдруг через некоторое время, когда они уже накрепко вмерзали в кладку, вдруг кувалдой сбивал их. Явно, что он делал что-то не то и не так. Женька по ходу дела пытался нерадивым объяснить, как надо правильно выложить тот или иной узел кладки, но они мало что могли из этих объяснений уразуметь. «Да,  — думал про себя Колыванов,  — это вам не гаражи в деревнях кое-как ляпать. Здесь надо иметь четкое представление  — что, как и почему. Надо уметь читать чертежи. И много надо чего уметь…»
     Конечно же, Колыванов не злорадствовал. Он, напротив, рад был, если работа спорилась и все шло складно и хорошо. Ему хотелось, чтобы эти мужики заработали и уехали домой хоть с какими-то деньгами. Но разве так заработаешь? Когда один блок кладешь и тут же два сшибаешь. Это не что иное, как Сизифов труд. Сам Михалыч уже на многое закрывает глаза. На стройке неимоверный бардак. Лестницы в снегу, и по ним без опаски невозможно ходить. Этажи завалены поддонами, строительным мусором, досками; всё это присыпано толстым слоем снега и утоптано.
     Мухтар надеется, что к последним числам уходящего, 2013 года они все-таки выгонят стены, перекроются и уедут на Новый год домой. Остались считанные дни.


     По обыкновению утром, перед тем как разойтись по своим рабочим местам, каменщики любили зайти к Ханову с Колывановым в РБУ курнуть и погутарить. В углу, за дверью, была приставлена канистра с солярой для розжига буржуйки, а далее вдоль стены на блоках из широкой осиновой доски изготовлена скамейка. Она располагалась как раз напротив буржуйки, и тепло из неё исходило прямо на сидящих на импровизированной скамье. И было так здорово наблюдать в щелки двери за сполохами огня, рвущегося в дымоход; ощущать на себе тепло, исходящее от печки, что будто ты не где-то на краю света, в какой-то непонятной халупе, а у себя дома сидишь и греешься на табуреточке у подтопка под завораживающий и убаюкивающий метельный вой за окном. Все в такие моменты как бы примолкали и мечтательно призадумывались. Первым обычно встряхивался неугомонный Женька с шуточкой:
      — Ну… Сиди не сиди, а начинать надо.
      — Ху-у,  — выдыхал громко Александр, мотая из стороны в сторону головой, приговаривая: «Голова ж ты моя удалая, тяжела ты, родная, для плеч. Надоело бродить по этапам, да тюремную койку стеречь…»
      — Ты к чему это?  — вопрошал Женька.
      — Да… Всё к тому же, что идти пахать надо,  — шамкая своими сочными губами, глядя куда-то в угол, произнес Сашек, но сам так с места и не сдвинулся. Тут бы и выйти. Но задержал всех Андрюха. И задержал надолго. Он намеревался подбросить в печку подсушенных, лежащих на приваренных к трубе уголках досок. Ни сном ни духом просит об этом Рушата. Склонив голову, он милосердно вещает Рушату:
      — Рушат! Подай мне, пожалуйста, эти… деревянные доски, я их в буржуйку кину.
     Все мигом переглянулись. И… за этим переглядом взрыв хохота оглушил на миг растерявшегося Ханова, но вдруг и самого неимоверно покрасневшего ударило в неудержимый хохот.
      — Вот это ты дал так дал! Наповал сразил! Много я всяких ляпов слышал, но про «деревянные доски» впервые… Не! Оригинально, оригинально  — ничего не скажешь!  — хохмил Чапкун,  — а Полетаев добавил:
      — Это, наверное, нам твоё веселое предновогоднее поздравление,  — так, Андрюх?!
      — Так и не иначе! Мы еще и не такое можем завернуть.
      — Ну ладно. Замешивайте раствор, а мы пойдем на этажи поищем, нет ли и там где деревянных досок!
     Весело балагуря, мужики гуськом потянулись на выход.
      — Сань, так вы сегодня последний день?  — спросил Колыванов Полетаева.
      — Ну… Последний не последний… Крайний.
      — А если серьёзно?
      — Да, завтра отчаливаем.
      — И когда думаете здесь после праздников появиться?
      — Числа восьмого  — не раньше,  — ответил Полетаев и вышел из РБУ.

     25 декабря. В это не очень морозное, но ветреное и пасмурное утро Колыванов с Витей-крановщиком, как всегда, пришли на работу одними из первых. Колыванов, не дожидаясь своего коллегу, делал замес и ждал всех остальных. Как ни странно, первым появился не Андрей Ханов, а Роберт. Колыванов не сразу заметил, что лицо у того было чрезмерно похмельное и помятое. Другие подошли позже, но, что удивительно, в РБУ не зашли, а поднялись на третий этаж на свои рабочие места. А оказалось, что вчера они «провожали» Женьку с Сашкой на землю. Ну и проводили! Коля-каменщик вообще не вышел на работу и появился на объекте только после обеда. До обеда вся бригада выработала одну единственную банку раствора. Ну, какие они к черту работники после такого угара? Роберт успел накосячить, положив лишний ряд в простенке. Перед самым обедом он это «лишнее» сшибал перфоратором. Еще и Василий Михалыч ошарашил всех удручающей новостью:
      — Беликов пригрозил, что, если до Нового года не перекроемся,  — объект отберут. Поэтому сегодняшний день надо потратить на доделки несущих стен и подготовку их к перекрытию третьего этажа. Хотя бы перекрыть коридор.
     Странно, что Василий Михалыч смотрит на производственные проказы оренбуржцев сквозь пальцы.
      — Взгрел бы их, что ли, хорошенько,  — сжав кулак и потрясая им в воздухе, смачно проговорил Ханов.
      — И что это даст? Да ровным счетом ничего. Это как об стенку горох… Михалыч прекрасно понимает, что хорошим каменщикам не появиться в ближайшей перспективе. Поэтому надо терпеть этих. Терпеть и надеяться, что они хоть что-то сделают.
     Оренбуржцы вслед за Полетаевым и Чапкуном тоже хотели свалить домой на праздники. Но их планы резко поменялись. Они поняли, что если уедут сейчас, то уедут с копейками. Уедут и назад навряд ли вернутся. Вот тут-то они и пошли на попятную.






     Был звонок Василию Михалычу и от Ольги Станиславовны. Директриса заверила начальника стройки Белякова в том, что все три этажа к Новому году будут перекрыты.
      — Да где они к черту будут перекрыты!?  — возмущался всех сильнее почему-то Ханов.  — Посмотри на этих горе-работников? Они трезвые-то кладут с грехом пополам, а тут пьяные…
     Вечером, когда они в конце рабочего дня зашли к Михалычу, тот в недоумении проговорил:
      — Не пойму, то ли поддатые они, то ли мне кажется…
     Странно было слышать такое от Василия Михайловича. Такое не увидеть  — это самому надо быть таким. Ханов с Юрой при этих словах улыбчиво перемигнулись, но, спрятав свои ухмылки, заговорили наперебой:
      — Михалыч,  — махая на Юру рукой, чтоб тот замолчал, заговорил Андрей,  — надеюсь, Станиславовна перед Новым годом не обойдёт нас с авансом? А то ведь, сам понимаешь, и отпраздновать нечем будет.
      — Да думаю, нет  — не обидит. Я уж ей об этом говорил,  — с совершенным безразличием ответил Михалыч и добавил:  — Еще говорит, что в скором времени пришлет к нам на подмогу узбеков.
     С таким же безразличием и спокойствием, запрокинув назад голову, проговорил и Ханов:
      — Да пусть хоть хантов присылает; будем с хантами работать, благо, они здесь рядом, да и сговорчивые они, и выпить любят. Помедлив, присовокупил:  — И пуще всего они любят «чикалон». Первым делом: «чикалон» есть?
      — Андрюх, а ты знаешь, почему они его так «любят»?
      — Нет.
      — Они его употребляют (не все, конечно) потому, что очень многие болеют опистрохозом, так как живут на рыбе. В одеколоне содержатся эфирные масла. Вот эти масла и убивают червей, поселившихся в печени. Я сам в это сто процентов не верю; мне рассказал мой дружок, а он очень много общался с хантами.
     — Могёт быть, могёт быть,  — шамкая потрескавшимися от нескончаемых ветров и снегопадов губами, юморно закончил Андрюха. Они вышли и направились в сушилку переодеваться. Колыванов вроде б тоже вышел с мужиками, но на той же ноге вернулся в прорабскую к Михалычу.
      — Михалыч, так чего? На аванс-то можно рассчитывать?
      — Да думаю, завтра получите по десять тысяч. Уболтал её кое-как. Ой, как я устал с этой Станиславовны. Она даже не понимает иной раз, о чем я с ней разговариваю и об чем её прошу. И этот родственничек ее, Валентин, тоже тупой. Строительные бизнесмены, мать вашу…
      — Так, а сам-то на Новый год едешь в свой родной Омск?
      — Да нет, остаюсь здесь. И трое Мухтаровских тоже остаются. Вот я и буду с ними потихоньку лепить. А сам Мухтар с остальными уезжает. Ну… и скатертью дорога. Пусть едут. Всё равно от них толку, как от козла молока.
      — Михалыч, ты упомянул про бизнес. Как считаешь, когда в этом так называемом бизнесе наведут порядок?
      — Пока такая перспектива не просматривается,  — усаживаясь поудобнее в свое кресло, мягко проговорил Михалыч.
     Колыванов не торопился домой и ему снова захотелось поговорить с Михалычем душа в душу, обсудить «политический момент». И высказывались они всегда искренне и жестко. Вот и в этот раз Колыванов горячо стал рассуждать.
      — Вот смотри, Михалыч… Мы практически четыре месяца сидим без зарплаты. И этой Станиславовне хоть кол на голове теши. Ей глубоко начхать, что мы пашем на неё за здорово живёшь. А ведь так получается?! То есть смотри, нас травят этими зарплатами, как собачек. И ведь никому не пожалуешься и ни у кого не попросишь помощи. Та же Станиславовна, когда она была здесь, на объекте, обещала, что как только приедет в Тюмень, сразу же вышлет по электронке мне договор. Ни договора, ничего… Как у Маяковского: «Ни тебе аванса, ни пивной…»
     Колыванов в этом месте горько усмехнулся и воззрил на Михалыча. Тот, покусывал губы, смотрел куда-то в пол и поддакивал:
      — Да-а, да-а, плетью обуха не перешибёшь. С этими «ООО» надо кончать и как можно скорее. Ни к чему хорошему мы с ними не придем. Надо их или упразднять, или ставить в жесткие государственные рамки. Ведь смех, да и только: «общество с ограниченной ответственностью». О, как! Ведь и придумал же это кто-то! Какая там к черту ограниченная ответственность? По-олная безответственность и полная чехарда.
     Колыванов не вытерпел и перебил Михалыча:
      — Михалыч, я точно так же мыслю. Давай исходить из простейшей логики. Из нашего сюрреализма и действительности. Моё мнение таково. Мы живем при диком беспредельном капитализме, в котором существует скотско-криминальный бизнес. Почему скотский? Скотский он, прежде всего, по отношению к рабочему. Потому что рабочего, я уже говорил, травят, как собачку, задержкой зарплат, их нищенской обрыдлой сутью, липовыми договорами, или, вот как у нас, отсутствием этих договоров; отсутствием страховых медицинских полисов, отпусков и компенсаций за эти отпуска и многое, многое другое. И вот смотри: не приведи Господи, если я получу на этой стройке травму, кто мне оплатит больничный? Никто! Короче говоря, на сегодня рабочий, во всяком случае, в строительном бизнесе  — совершенно бесправное существо. Я не знаю, может, где-то и есть бизнес с человеческим лицом, но я прошел десяток шараг и везде встречал вот этот правовой и организационный беспредел. Он только где-то чуть хуже, а где-то чуть лучше, если можно так сказать. И ведь такое по всей России. Меня поражает то, что никто об этой крайне негативной глобальной и животрепещущей проблеме не заикается. А если и говорят, то как-то вскользь и совершенно непонятным языком. Неужели там, наверху, про этот беспредел не знают? …А криминальный он по отношению к государству: серые схемы от уплаты полноценного налога.
     Колыванов умолк. Ему очень хотелось сказать именно про это и именно так, как он сказал.
      — Вот от чего народ-то наш и мрёт,  — барабаня по столу пальцами и изредка взглядывая на Колыванова, заговорил Михалыч.  — Я читал одну интересную статью, где автор утверждает, что геноцид народа может быть не только физический, но и психологический. И он там «красиво» очень сказанул: «Ведь умереть можно и у полной миски с похлёбкой…»
      — Так это про нашу обескураживающую действительность  — ты не находишь?
      — Именно так! Народ поставлен в условия выживания. И мы, действительно, пока не живём, а выживаем. Мы от многого зависимы, у нас нет настоящей внутренней свободы. И, напротив, мы скованы в своих житейско-бытовых рамках. Они нас и разъедают, как ржа металл. Потому что мы неустанно думаем, как решить ту или иную проблему, а проблем этих вокруг нас  — несметное количество. Мы в них по причине нашего нездорового положения просто утопаем, то есть мрём.
Это то, Кость, о чём ты сказал только что. И еще много, много всевозможного негатива наводнено вокруг нас. Он исходит и из телеящиков, и из компьютеров, и из самой жизни.
Вот всё это, не замечаемое нами, и давит на нас. А мы только потом удивляемся: «Слушай! А чего это он так рано умер? Ему бы ещё жить да жить, а он уже там… не с нами. Да… Вроде б и не болел ничем...»
      — Так вот, это и есть психологический геноцид народа. Я так думаю.
      — Автор той статьи именно про это в ней и говорил. И это имеет место быть.
      — Кстати, Михалыч, ты помнишь, где-то в нулевых, может, чуть позже, патриоты после смерти Ельцина пытались эту тему поднять и приписать ему (Ельцину) геноцид русского народа. Правда, эту тему тогда быстренько приглушили, и она больше не возникала. Ты ведь не забыл, тогда статисты частенько упоминали, что россиян умирает почти по миллиону в год.
      — Сам посуди: только от наркоты ежегодно погибает тридцать, тридцать пять тысяч человек в основном нашей молодежи. Столько же от палёной водки… на дорогах…
Одним словом, если всё суммировать, то всё на то и выйдет.
     Михалыч начал прибирать всё на своём столе, давая Колыванову понять, что пора расходиться по домам. Он вдруг спохватился:
      — Слушай! На-ка вот почитай.
     И Михалыч протянул Колыванову отпечатанные на ксероксе листы бумаги. Вечерами он погружался в компьютер, заходил на «свой» языческий сайт и кое-что для себя вычитывал и отпечатывал. Колыванов брал у него эту литературу, дома прочитывал и потом высказывал Михалычу своё мнение о прочитанном. Конечно же, как человек верующий и православный он со многим там был не согласен. Но Михалычу резко не оппонировал, дабы не разозлить его. Да и, честно сказать, в тех брошюрах много писалось того, с чем Колыванову как человеку русскому и патриотичному трудно было не согласиться.

НЕРАДОСТНЫЕ ПРЕДНОВОГОДНИЕ ИТОГИ


     Полетаев и Чапкун давным-давно отдыхали дома, готовясь встречать Новый год.
Рушат и каменщик Андрей-мореман к этому времени были уволены. Андрей периодически появлялся на стройке, вылавливая Михалыча и требуя у него расчётные деньги. Рушат за пожар в РБУ был так же уволен, и уволен с мизером. Ханов еще 26 декабря не вышел на работу, да так и пропал. А 27 числа Михалыч выдал Юре и Колыванову аванс. Так как Ханов отсутствовал, Михалыч его авансовую долю разделил между Юрой и Колывановым. Итого всего аванса получилось по пятнадцать тысяч.
«Новый год,  — рассудил Костя,  — отметить хватит». Третий этаж так и не был полностью перекрыт. Но, несмотря ни на что, работы тем не менее было проделано много.
     В один из предновогодних дней Колыванов заехал к себе на стройку погутарить с Михалычем и просто узнать, как дела. На автомобильной стоянке, где разрешено было оставлять машины, он увидел Мухтара и его сотоварищей. Они копошились возле мухтаровой «Волги». Оказалось, что готовили её к отъезду на землю, причем насовсем. Но не все, а только Мухтар, Коля и Ренат. Роберт и Макс остаются работать дальше.
      — Кость, насос есть в твоей машине  — колеса подкачать?  — спросил Мухтар.
      — Имеется,  — ответил Колыванов и полез в багажник своей машины за насосом.
      — Ну, счастливого пути, ребята,  — укладывая насос после подкачки колес на «Волге», проговорил, напутствуя их в дорогу, Колыванов.
      — Давай, бывай, Кость, с наступающим тебя!
      — Спасибо, и вас также.
     Но счастливого и доброго пути, которого им пожелал Колыванов, у них не получилось.
Доехать они смогли только до Сургута. А там в одном «прекрасном» месте Мухтар уснул прямо за рулём и врезался во впереди идущую машину. Благо, что не сильно, и ни они сами, ни сидящие в той машине люди не пострадали. В этом плане всё обошлось. Возвращаются назад. Возвращаются и бичуют в вагончиках «Сибирского стандарта».
      — Ну, куда их денешь?  — хлопает себя по ляжкам Василий Михалыч,  — зима все-таки,  — не выгонишь же на улицу.
     Мухтар и вся его отъездная капелла без копейки денег. Они питаются на пайковые Роберта и Макса. Те продолжают работать.



     Михалыч подслушал случайно интересный диалог Макса, звонившего по телефону своему другу на землю.
      — Черкес, здорово! Как ты там?
      — Нормально!
      — Как сам, как другие?
      — У нас с Робертом тоже всё хорошо, работаем. А эти бичуют.
      — Работайте, Мухтар обдерёт вас, как липку.
      — Вот уж хрен. У меня с ним больше никаких делов. Да, мы их кормим… а куда деваться  — не кинешь же? Мы будем работать до весны или столько, сколько надо, чтоб поднять бабки. Пока не подниму бабки, домой не приеду. А бабки я по-любому подниму. Вот увидишь: подниму и приеду домой. Мы в балке обжились, купили с Робертом телевизор. У нас всё нормально. Ну ладно, бывай!
      — Бывай!
     Роберт всё то время, пока его друг говорил по телефону, покачивал головой и прихихикивал, а когда Макс бросил телефон на стол, тот, глядя на него в упор, продекламировал:
«Вот приду, получу «капусту»,
Зазвеню в кабаке рублями.
Завернут, как обычно, «ласты»,
И явлюсь с синяками к маме…»
      — Так, говоришь, с баблом приедешь? Ну, посмотрим, посмотрим.
     Вересов слушал и понимал, что Максу хочется выглядеть в глазах далекого собеседника респектабельно и делово. В его словах явно слышалась нотка хвастовства. Но она исходила от души, и в ней не было чрезмерной кичливости и мнимой гордости.

     29 декабря 2013 года. Северная погода так и продолжает удивлять своей мягкостью и непредсказуемостью. Сами подумайте: конец декабря, а на дворе всего лишь -1 °С. Это ли не погодный парадокс и удивление?! Этим же днём Колыванов поехал в тайгу прогулять собак. Да и самому захотелось побывать на природе. Когда он встал на лыжи, то они буквально выскальзывали у него из-под ног. Или же напротив  — даже на едва заметном взгорке отдавали назад так, что с невероятным усилием приходилось преодолевать такой участок. Такого скольжения Колыванов не припомнит за всю свою прожитую жизнь на Севере. Вскоре пошел снег. Крупными хлопьями, как в осень. Охотник нарезал хороший круг и вернулся домой. Каково же было его удивление и душевный контраст, когда на следующий же день он поехал на свой любимый восьмой километр Пограничного месторождения. Благополучно добрался до пустыря, на котором он обычно присаживался на большой упавший кедр и отдыхал. Подметил: лыжи совершенно не скользят. «Вот это да! Как было вчера и как стало сегодня»,  — подумал он. Но, несмотря на это, с пустыря решил выйти по профилю и по целине, протаривая лыжню. Не рад, что и пошел. Идет не на лыжах, а будто на длинных снегоступах. Истинно! Скольжение лыж исключительно нулевое. Колыванов неимоверно устал. И так-то еле-еле идет, да еще и собаки сзади на лыжи наступают. Тоже едва тащатся, утопая в рыхлом глубоком снегу. Колыванов изо всей силы толкает ногами лыжи. Не они его везут, а он их. Одно крепление готово было вот-вот порваться. Не приведи Господи! Так и забарахтаешься в этих диких, снежных и дремучих местах. Но, слава тебе Господи, ничего не приключилось, и охотник благополучно вышел к трассе. У самой трассы взлетели куропатки. Можно было бы снять парочку, но ружье висело на плече, и думы Колыванова были уже совершенно о другом.

***

Рождество моё Христово,
Христе Боже моё.
Хозяин с хозяюшкой,
Открывайте сундучок,
Подавайте пятачок;
Нет пятачка,
Так гривенничок.
     Именно с Рождества Христова Колыванов ушел в страшный запой. А до этого всё было чинно. Даже Новый год он встретил на сухую. Новый год его последние годы практически не интересует. А вот Рождество Христово, наоборот, как человека верующего умиляет и радует. Колыванова внутренне коробит то, что Новый год случается перед Рождеством.
Как специально сделано, чтобы народ как можно больше грешил и совращался. Вместо того, чтобы духовно очищаться перед светлым праздником, он, сердечный, впадает в немыслимую многодневную потеху.
     В Рождественскую ночь Колыванов со своей женой отстояли в храме всю службу. Пришли домой, разговелись. Выпили кагора по два бокальчика и улеглись спать. И, отоспавшись, в этот же праздничный день Колыванов жарил шашлыки и причащался уже по полной программе. Колыванов запойный. Он долго может не пить. Но если попало, то… пошла писать губерния! Этими загулами Колыванов много обижает свою жену. Она у него порядочная, добрая женщина, с которой они прожили вместе, почитай, 27 лет. А это не халам-балам! Нет, он не хулиган, не драчун какой-нибудь. Просто, когда он пьет, Глаша неимоверно морально страдает из-за переживаний о муже. Кабы чего не случилось. Вот и в этот раз пришлось вызывать скорую. Три недели, как один день, проураганил Колыванов. Он даже не поверил, когда спросил свою жену:
      — Неужели я пропьянствовал три недели?
     Глаша с ехидцей, но в то же время и с сочувствием ответила:
      — А ты как думал?!
      — Боже мой!  — воскликнул несказанно разбитый и больной Колыванов.  — С какой харей я покажусь на работе? Стыдно, стыдно…
     Колыванов, когда приходил после запоя в чувство, ему всегда было нестерпимо стыдно за свои прогулы на работе, да и свои проступки. Глаша, конечно, простит. Поругает, поругает, да успокоится. А что Михалыч скажет? Что он скажет? Как я ему покажусь на глаза? Этого не перенести. Лучше умереть. Вот в этом вся и закавыка. Кстати, на «отходняках» Колыванову действительно сделалось плохо. Так плохо, что он попросил Глашу вызвать скорую помощь. Скорая приехала и увезла Колыванова сначала в приемный покой. Ему было нестерпимо плохо. Наверное, так плохо ему не было ещё никогда. Он сидел в больничной комнате, где его усадили на кушетку, и ждал помощи.  Ждал, что вот ему сейчас сделают укол или дадут каких-нибудь волшебных таблеток; ему станет лучше, и он уснёт. На похмелье Колыванова всегда несказанно мучила бессонница. Но… ему никто и не думал помогать. Забежит одна медсестра, попросит: «Покажите язык». Колыванов покажет ей свой язык, но более она ничего не сделает и уйдет. Через некоторое время заскочит другая. Колыванов в это время сидит себе нога на ногу, с положенными на них вперехлёст руками.
      — А!  — воскликнула та,  — сидит нога на ногу!  — первый признак алкоголизма.
«Черт! Ну сделайте мне что-нибудь, чтоб полегчало!»  — мысленно вопрошал к ночному медперсоналу Колыванов. Неужели вот и на Западе так же? Человек, может, сейчас умрёт, а ему не оказывают никакой медицинской помощи.
     Третья заскочившая померяла у Колыванова температуру. Всё это время Глаша ждала его за дверью этого кабинета. Наконец, Колыванова решено было отправить в наркологию. Привезли туда. Глаша хотела было договориться с врачами, чтобы Костю положили за деньги, неофициально, и прокапали. Но было уже поздно, потому как вызывали скорую помощь, и этот вызов был зафиксирован. Вот если б сразу к нам, то еще можно б было, а сейчас  — ни в какую.
      — Пошли домой,  — упрашивала Колыванова Глаша. Ведь сейчас закроют тебя на сорок дней  — лишишься ты и своих водительских прав, и ружья, и еще на учете в наркодиспансере будешь состоять.
     Но Колыванов и не думал уходить. Мысленно он готов был пойти и на это. «Черт с ним, отлежу, лишь бы не сдохнуть в таком состоянии! Действительно, это состояние всегда страшило его. «Не приведи Господи умереть в такой «идиллии…»
     И опять грустное беспросветное ожидание. Молодой врач-нарколог с рыжей бородкой терпеливо ждал ответа от Колыванова: будет он ложиться в наркологический диспансер или нет. Все разрешилось тем, что одна сердобольная врачиха дала-таки четыре «волшебных» таблеточки. С тем Колыванов с Глашей и ушли из наркологии. Колыванов и вправду, придя домой, выпил, как говорила врач, сразу две штучки и на какое-то время уснул. Но этого хватило, чтобы Колыванову чуть-чуть полегчало. А дальше пойдут длинные, утомительные дни самостоятельной борьбы со страшным похмельным синдромом.


***
     Колыванов вышел на работу в самых первых числах февраля. Но не самый последний. Оказалось, что Витя-крановщик еще, как и Колыванов, гуляет. Вместо него на кране работает сам хозяин крана Алимов Магомед Магомедович. Колыванова увидели на работе сильно изменившегося. Он выглядел бледным, слабым, а главное — сильно постаревшим.
     — Вот это ты гульнул, — подколол его увидевший первым Ханов. Работяги, видя появившегося Колыванова, улыбались и восклицали кто что. «О! явился — не запылился!», «Кого я вижу! Кому бы не пропасть!»
     — Ну и где тебя черти носили всё это время? — сокрушенно проговорил Михалыч, присаживась на свой стул, готовясь выслушать Колыванова.
     — Забухал, Михалыч. Как Рождество Христово отметил, так понеслась она по кочкам.
     Колыванов никогда не врал и не выкручивался, всегда говорил сущую правду. Конечно, от его правды было никому не легче, особенно Михалычу. Михалыч Колыванова ценил. Он видел, что у Колыванова необычайная хватка в работе. Видел, уж если тот начнет замерзшие от раствора банки отбивать, так отбивает играючи; красиво, мощно. Видно, что силенка у мужика, несмотря на возраст, еще имеется. Или как Ханов: прилипя. Смотреть тошно. Два раза стукнет и задыхается.
     — Что мы, русские мужики, ведь работяги! Работяги! Мне больно смотреть… У меня душа разрывается, когда я вижу, как русские мужики пропадают. Что вы за коматозники такие, а? Ну, попей ты день, попей два — и в тряпки. Отлежался — и на работу.
Нет! Надо по две, по три недели, а то и по месяцу! Ну, куда это дело годиться, а?
Ну, ты-то, Кость, вроде б серьезный человек, у тебя семья. Ну! Куда ты гонишь себя? Ведь уж возраст...
     Колыванов сидел весь потухший и красный. Ему нечего было сказать Михалычу. Конечно же, Михалыч не выгонит его с работы. Не в этом дело. Колыванову просто стыдно было перед всеми мужиками, и, конечно же, в большей степени перед Михалычем.
     Михалыч вдруг резко поменял тему.
     — Андрей, — обратился он к Ханову, — что у нас там с цементом?
     — Последний мешок почали — больше нету.
     — Ладно. На сегодня и завтра хватит, а там, если что, у соседей займем. А что с песком?
     — Тоже самое. На день-два хватит, а там заказывать надо будет.
     — Так, сегодня у нас понедельник. Тогда я заказываю на среду. В среду примем песок.
     — Понятненько.

     На стройке вовсю кипела работа. Все были на месте, кроме Вити-крановщика.
Третий этаж, пока Колыванов пьянствовал, был перекрыт. Ишимские начали выкладывать красным кирпичом веншахты. Колыванов, соскучившись по работе, подкидывал из углов ближе к мешалке и буржуйке песок. Он раскраснелся и даже немного преобразился.
В глазах загорелся живой огонек. Ханов, наблюдая за ним, приговаривал:
     — Дорвался, дорвался до бесплатного… Юра, отбери у него лопату. Весь песок сейчас перекидает!
     — Да дай человеку поработать, что ты его сбиваешь.
     Колыванов присел на их заветную скамью. Ханов всё не унимался.
     — Ну, рассказывай, как до такой жизни докатился?
     Константин, осклабившись, в шутку процедил:
     — Молча, стиснув зубы.
     — Глаша, поди, здорово ругалась?
     — Как всегда. Уж когда пооклемался, так дала прикурить. Она, когда я «больной», не ругает меня, а как увидит, что я пооштапорился, ну-у, тут уж… куда куски, куда милостинки…
      Вся троица после праздников вышла на работу потрепанной и необычайной. Юра — наголо бритый и без своих брендовых усов, которые несказанно ему шли и придавали ему необычайную солидность. Ханов — без передних верхних зубов. Колыванов — сильно поседевшим и постаревшим.
     — А ты где свои зубы потерял? — обратился Константин к Ханову.
     — А в ту же Новогоднюю ночь. Об спинку кровати харёй-то и тюкнулся. Не попой, не боком — никак, а прямо харей-то об спинку. И… вот результат! Весь мост и вывалился.
     — А у тебя что, там не свои стояли?
     — Так понятно, что не свои.
     — А свои куда девал? — не отступался Колыванов.
     — Своих-то я еще лет пятнадцать назад лишился.
     — Каким образом? Поди, опять по пьяни?
     — А вот уж и нет! Мне их высадил напарничек ключом на 55-ть. Я, когда на кране работал, заметил, что крепежный болт на секции расслабился. Вот залезли с напарничком, стали тянуть его. Я ещё думаю: кабы ключ не сорвался. Чего, тянули-то с патрубком большим. Напарничек-то тянет, я ключ-то тут поддерживаю, а харя у меня как раз напротив ключа оказывалась. По другому-то там никак не подлезти было. Ну… Как я и думал, ключ срывается, и мне по передку-ту хлобыстнуло. Передка как небывало.
Напарничек бежать. Я за ним. Благо, не догнал. Убил бы, заразу. Вот так вот! Любаше своей зубы вставил, а сам без «жерновов» остался. А уж как Любаша-то моя довольна была — не пересказать. Идём мы из поликлиники, свечерело. Я Любашу обнял. Небо ясное, луна светит, звезды мерцают. Какой-то необыкновенный, с легким, сухим морозцем вечер. Она вдруг останавливается, смотрит на меня таким участливым, умильным взглядом и говорит: «Андрюш, а я тебя люблю». Я так от этих слов растерялся, что и сказать ничего не могу. Только притянул за плечи к себе, да прижал покрепче, и все.

     — Нет. Это моя первая любовь. Благодаря ей я и оказался здесь, на Севере. Я разошелся со своей, она со своим.
     — Слушай, а почему ты изначально на ней не женился? — не отступался, поглаживая лысую голову, Юрий.
     — Не дождалась меня из армии. А я пришел, погулял, да тоже на другой женился. А потом, когда я сидел на «химии», та «другая» стакнулась с таким же «другим». Все очень просто. Любаша моя про это узнала; ведь мы с ней из одного села. Ну и позвала меня в Ноябрьск. Так и сошлись. Живем. Все хорошо, вот только у моей Любаши ноги очень сильно болят. Вот с грехом пополам в поликлинику ходили. Я уж ее на такси только и возил.

КИДАЛОВО ОТ ВАСИЛИЯ МИХАЙЛОВИЧА


     Чуть ли не каждый день Андрюха Ханов без всякого стеснения подходит к Михалычу и спрашивает у того, когда будет зарплата. Задержка растянулась на три месяца.
А Михалыч, знай себе, кормит «завтраками». Самые обиженные по зарплате получились ноябряне и оренбуржцы. Ишимским всё до копейки было выплачено еще до Нового года, когда они поехали на праздники. Конечно, все понимают, что и Михалыч — человек подневольный и не от него, в принципе, зависит своевременная выдача зарплат. Ясно, что всё тормозиться Ольгой Станиславовной. Именно она и является тем камнем преткновения, что рабочий люд сидит без денег. Работу выполняет, а с зарплатой погоди.
Хотя на материал и на все необходимое для работы у неё деньги всегда находятся. У Ольги Станиславовны налаженный бизнес. Она строит заправочные станции. И не только!
Её фирма выполняет:
— электромонтажные работы от проекта до сдачи;
     — поставку электрооборудования и кабельно-проводниковой продукции;
     — электротехнической лаборатории;
— строительство быстровозводимых бескаркасных зданий и сооружений арочного типа;
     — общестроительные работы;
— сделки с недвижимостью, земельный кадастр.
     Все в догадках: такой бизнес, а денег ни на зарплату, да и на материал, бывает, что и нету. Как так? Но вот в пятницу, 14 февраля, Михалыч вдруг получает деньги. Тут бы и выдать зарплату и северянам, и парнягам из оренбужских степей. Ан нет! Подсуетились снова тюменские ребята. После Нового года с Женькой Чапкуном приехал на работу и его родной младший брат. А тому срочно надо было погашать кредит. Вот тут-то Евгений и «натравил» Полетаева, чтоб тот шел и любыми путями выбивал у Михалыча бабки.
Всё так и получилось: бабло они перехватили. Михалыч пошел у них на поводу, чем несказанно обидел других работников. Ханов неимоверно возмущался:
     — На хрен мне такая работа: пахать паши, а ни денег, ни пайковых нет. Завтра возьму и не выйду на работу… Не понимаю: какой-то сопляк приехал… Ему, видите ли, кредит надо погашать. Еще и палец о палец, можно сказать, не ударил, а деньги подавай! Ин-нтересно!
     Действительно, братец Женьки оказался пренеприятнейшей личностью. Роста выше среднего. Лицо веснушчатое, волосы жиденькие и рыжеватые. Кожа на лице бледноватая и тонкая. Щеки немного впалые, губы тонкие и невыразительные. Взгляд затуманенный и печальный. Колыванова удивляло в нём то, что он часто заходил к ним греться в РБУ. Сядет и долго молча сидит, глубоко о чем-то задумавшись, глядя на полыхающий в буржуйке огонь, несмотря на то, что мужики его наверху в это время пахали.

ШОКИРУЮЩИЕ НОВОСТИ


     В субботу Ханов, Колыванов и Юра ушли на выходные. А когда в понедельник вернулись, то узнали для себя шокирующие новости. Оказалось, что Роберт нашел себе в воскресенье на задницу приключений. Рядом со стройкой стоят жилые, поблёкшие от времени трехэтажки. Вот в этих-то домишках и завелась зазноба у Роберта. Явно, что неряшливого, невзрачного, прыщавого и узкоглазого парня могла приютить только особалёгкого поведения. И ясно, как белый день, что именно такая Роберту в его бичевско-холостяцкой жизни и нужна. Попивая с ней водочку на кухне, Роберту вдруг захотелось (и очень захотелось!) нечто большего. Но (бывает же такое!) его намерения не совпали с желанием случайной знакомой. В Роберте вскипела злоба, подогреваемая интимными страстями. «Я свой паспорт в магазине закладываю, унижаюсь, вымаливаю этот несчастный пузырь, а эта сучка кочевряжиться тут будет? На тебе!»
     Роберт ударил напарницу по распитию пузыря прямо в лоб. Голова Ольфии резко качнулась, вернувшись в исходное положение. На второй удар Роберт не решился. «Будет перебор» — подумал он про себя. — Как бы с этой сучкой не залететь». Но тут обиженная и, видимо, не раз битая женщина сама кинулась на обидчика, стараясь как можно сильнее исцарапать тому лицо. И не только исцарапать, а Ольфия еще и пыталась поставить заезжему гастролеру фингал. И это, надо сказать, у нее получилось. Роберт уже и не рад был тому, что завязался с ней. Он и не предполагал, что она так сильно будет сопротивляться. Но теперь её надо как-то усмирять. Что есть силы саданул ей в поддых.
После этого женщина медленно стала оседать на колени. Роберт, схватив её за горло, пытался поднять и посмотреть ей в глаза. Пока поднимал, порвал на Ольфие золотую цепочку, но забирать её не стал. Хотя мысль и мелькнула: «Сдам, будет на что погулять и домой уехать…» Роберт усадил Ольфию на стул и, быстренько одевшись, вынырнул из квартиры. Но… не долго музыка играла, не долго фраер танцевал. Не дойдя до своего вагончика буквально метров сто пятьдесят, он уже был схвачен ментами и приволочён обратно в квартиру Ольфии. По дороге его хорошенько отстегали резиновыми дубинками. Ольфия на обидчика накатала заявление. Под честное слово Роберта все же отпустили, сказав, чтобы никуда не смел уезжать. Его место пребывания менты узнали, привезя его собственноручно в вагончик.
     — Чего натворил, дурак? — расспрашивал его Макс, когда того привезли.
     — Вляпался я с этой Ольфиёй, валить надо, пока меня не закрыли.
     — На что валить-то?
     — Может, пока то да сё, Михалыч найдет денег, расплатится с нами и уедем.
     — Надо всё равно ждать. Ждать, когда Мухтар сделает машину. С ним и уедем.
     Из всей оренбуржской когорты самый серьезный был Макс. Он и кладку вёл прилично, и по его разговору и поведению было видно, что этот парень хоть о чем-то думает. Тогда как в других угадывалось полное безразличие ко всему и вся. Сам Макс пребывает в трансе. Он глубоко сожалеет, что запил с Робертом. Ведь у него был неистовый настрой работать и «поднять» деньги. Теперь он хочет одного единственного — уехать домой. Но уехать для него тоже проблема. Дело в том, что у него нет паспорта. Он приехал с Мухтаром на его машине. Теперь только ждать, когда Мухтар её починит. Но Макс не хочет ждать. Он готов ехать хоть на попутках. Лишь бы уехать. Жить в старом, убитом вагончике ему насточертело до одури. Колыванов ему советует:
   — Ты не спеши. При желании в Ноябрьске хорошую работу можно найти. Сходи в «Магнум» — это московская фирма. Она занимается спортивным строительством.
Они сейчас строят Ледовый дворец. Попробуй к ним. Я сам отработал в этой фирме два года. Фирма более менее серьёзная. Там действительно можно заработать деньги. Но и пахать надо не как здесь. Там пашут по десять часов. И дисциплинка тоже блюдётся.
     — Не, не, не, — замахал руками Макс, будто его уже насильно притащили в эту контору и заставили работать. — Только домой.
     Колыванов понял, что этого парня никакими коврижками не заманишь и не уговоришь остаться здесь. У Колыванова и у самого такой характер. Если на чего-то нацелится, чего-то захочет, его уже трудно или почти невозможно было отговорить от той или иной идеи.
     — Мне уже звонили из дома пацаны и сказали, что нашли приличную работу.

     В этот «интересный» понедельник они все же вышли на работу вроде б как ни в чем не бывало. Ханов и Колыванов замесили им полбанки раствора. Они пошли работать. Но, не выработав до конца раствор, пошли к Михалычу. Вот тут-то всё и прояснилось.


Михалыч не даёт им пайковые и выгоняет с работы к чертовой бабушке. Они сдают инструмент, робу и уходят. Ханов в этот день усиленно опохмелялся и к концу рабочего дня был уже хорошенький, да ещё и вышедшего так же после загула Юру подпаивал.

     Северная зима себя чуть ли не до самого февраля никак себя по-настоящему не проявляла. А тут, можно сказать, под самую весну разухабилась, накрыв ямальский регион сорокоградусными морозами. Вот уже с неделю, как на стройке Василия Михайловича Вересова идет актировка. И к самому празднику, Дню Советской армии и флота, морозы поотпустили. Все вышли на работу. Мухтар и его бравая компания продолжают бичевать в старом, потрепанном временем и жильцами вагончике. Они сидят буквально без средств к существованию.
     В честь мужского праздника Василий Михалыч сообщает, что работать будем только до обеда. Сегодня короткий день. В 12 часов ноябряне засобирались домой. Тут-то и подвернулся Макс. Его большие глаза, казалось, стали еще больше и выразительнее. А взгляд излучал обеспокоенность и печаль. Он неимоверно похудел, оброс, отрастил бороду. Даже Ханов, глядя на него, не вытерпел и проговорил с усмешкой:
— Ну и видок у тебя, Шар-рапов.
      Макс на его шутку никак не отреагировал, а лишь спросил, жадно и вопрошающе впиваясь глазами в ноябрян:
     — Мужики, дайте хоть хлеба. Жрать хочем — спасу нет.
     Колыванов не очень-то и хотел давать что-то из своего съестного пайка, принесенного им на работу. Но, видя, как Ханов отдает ему весь свой тормозок, и он выложил все, что у него имелось. Макс на той же ноге занял у Ханова еще и тысячу рублей. А Колыванову они давным-давно «отдают» пятьсот «рябчиков». Отдают, да всё никак не отдадут. Колыванов не жлоб. Он всегда дает взаймы. Вот только эти долги не всегда возвращают, хотя божатся, клянутся, что завтра же принесут. Колыванов и сам, когда загуляет, то много займует. И займует не потому, что у него нет денег, а потому, что не хочет из-за каждой сотни ругаться со своей Глашей. Займует он, бывает, много. Но у него железный принцип. Как только поочухался — всё. Идет к Глаше на поклон. «Глаш, как хочешь, но дай мне денег отдать долги». И Колыванов по темноте, чтобы его видело как можно меньше людей, бегает по поселку и раздает долги. Пока не раздаст, не успокоится. Долг превыше всего.

     Василий Михалыч рассчитал всё верно. У него уже были деньги на отправку степных парней домой. Но надо сделать так, чтобы они стопроцентно исчезли с глаз долой. Для этого надо, чтобы Мухтар отремонтировал свою машину. Михалыч сам подыскал СТО, где недорого можно было её починить; и в один прекрасный момент они с Мухтаром едут на это СТО. Денег на всё про всё 32 тысячи. Мухтар, конечно, в душе радовался такому повороту событий относительно его «Волги». Починят за общий счет. А так бы дома самому выкладываться пришлось. Лёжа в вагончике на шконке, Мухтар обдумывал свои возможности и перспективы. Конечно же, они были не радостны. Но он твердо решил одно: «С этими лохами точно больше никуда не поеду. Лучше воровать по-тихому что-нибудь приспособлюсь».
     Ремонт машины обошёлся в 17-ть тысяч. Остальные уйдут на дорогу.
     Во вторник Макс зашел в вагончик Ханова и Колыванова за переноской. Их вагончик-сушилка был запитан через переноску, так что мужикам пришлось её обесточить, а переноску дать для срочного дела оренбуржцам. Ни через час, ни через два Макс с переноской так и не появился, вагончик ноябрян выстывал, продуваемый шквальным северным ветром. Оказалось, что переноску они отдали Михалычу, а сами по-тихому свинтили, не только не попрощавшись со своими коллегами, но и не отдав долги всем тем, у кого они занимали.

     — Ну-ка пойдем, зайдем к Михалычу, — предложил Ханов Колыванову.
     — Да-да, давай-ка узнаем про этих огурцов.
     Они зашли в прорабскую к Михалычу.
— Михалыч, а чего, оренбуржцы свалили, что ли?
     — Вот, только что.
     — Переноску отдали?
     — Да, отдали.
     — А деньги не оставляли случайно тебе?
     — Какие деньги?
     — Должки, — заговорил Колыванов. — У Андрюхи штуку заняли, у меня пятьсот рублей, у Юры точно знаю, что занимали, только не знаю, сколько.
     — Чего ж вы раньше-то про это мне не сказали? Я бы из ихних денег ваши долги удержал. Да и кому вы даете? Вы что, не видите, кто они такие?
     — Да вроде б, по разговору судить, так мужики…
     — Да какие они к черту мужики, — скептически проговорил Михалыч. Все сидели-пересидели. Нашли, кому в долг давать.
     — Вот, шакалы, — зло проговорил Ханов и ёрзнул на стуле, сжимая кулаки.
     А Колыванова тоже этот факт разозлил, но совершенно не из-за денег, а из-за самой этой западляцкой ситуации. Хотя и деньги тоже ведь не лишние. Кстати, Колыванову еще с советских времен один «товарищ» так и не отдал ему полторы тысячи кровно заработанных. Как он ни взывал его к совести — бесполезно. Вот отдам, отдам. Врал на голубом глазу. «Надо же! — поражался Колыванов, — какие есть люди. И им хоть бы что — непробиваемые. И ведь как-то живут и спят спокойно. Ничего не боятся!» А ведь тогда Колыванову люди с сомнительной репутацией предлагали «поработать» с его должником и долг был бы возвращен. Но Колыванов на это не пошел. Для Колыванова причинить людям боль, даже обидевшим его крепко и неправым людям — непочтительно с его стороны и грубо. Колыванов — порядочный человек. Человек, что называется, старой закалки. Хотя такие скоты сколько людям нервов переводят своими бесстыжими и наглыми поступками. Разве человеку может быть все равно, если за его добро на него начхали с высокой колокольни? Нет, конечно же! Он неимоверно нервничает и переживает, но поделать ничего не может. Вот уж воочию: от добра - добра не ищут. Или как говорил старец Иосиф Оптинский: «Есть несовершенства неизбежные, есть и полезные. Бывает, что злом искушается добро». Тяжело такое скотство прощать, но надо. Так говорит Святое Писание.
     Меж тем Михалыч открыл еще одну новость.
     — Точно знаю, — заговорил после некоторой паузы технический директор, — что они в какой-то близлежащий от стройки магазин должны штук двадцать. Вошли в доверие к молодой продавщице, и та под залог паспорта Роберта давала им водку и продукты.
     — Да ну! — воскликнул Ханов.
     — Вот тебе и «ну»! Да так свой паспорт у неё и оставил. Я, горт, домой приеду, напишу заявление об утере и получу новый. Вот ведь на что из-за пойла даже идут?! А ты говоришь «ну».

НОВЫЕ РАБОТНИКИ

     Колыванов, Ханов и Юра продолжают работать на растворном узле и стропалить. Но, как и говорил ранее Михалыч, на объект прибыли узбеки в количестве пяти человек. Их задача — обложить кирпичом балконы и делать внутрянку, то есть возводить межкомнатные перегородки и санузлы.
     Узбеков курирует женщина по имени Катя. Женщина бальзаковского возраста, с симпатичным, но немного крупным и мужиковатым лицом. Катя добротно и со вкусом одета. И одета именно так, чтобы её женские формы, а они у неё были очень впечатляющими, броско и контрастно выделялись на всей её фигуре. Она буквально привораживала собой глаза мужчин. На неё хотелось подобострастно смотреть и восхищаться ею всегда, как только она появлялась на стройке. У Кати томный взгляд и большие красивые глаза. По её просьбе Михалыч просит всю троицу — Ханова, Колыванова и Юру — разложить с поставленных на балконах поддонов кирпич к внутренним стенам, чтобы можно было свободно выкладывать балконные ограждения. Эрбэушникам это не понравилось; это не их работа. Но деваться было некуда. Против Михалыча не попрёшь.
В итоге Ханов остался в РБУ готовить раствор, а Юра с Колывановым пошли на раскладку кирпича.
     После Нового года тюменцы работают вчетвером. К ним вновь примкнул сбежавший тогда от конфликта с местными бандитами Онуфриенко.
К этому времени на крыше уже были смонтированы стропила. Михалыч здесь подошел к постройке крыши и чердачных узлов несколько неординарно; не так, как на соседних строящихся домах, где после перекрытия третьего этажа выкладывались сначала веншахты, а потом уже монтировались стропила. Михалыч сделал всё наоборот. Поставил стропила, а потом уже начал выкладывать веншахты. Работа получалась сложная и муторная. Она проходила в жуткой тесноте и ограниченном пространстве. Леса для каменщика тоже было сделать нелегко. На них надо было работать самому каменщику, да чтобы ещё и для банки с раствором нашлось место. Но для русского мужика преград ни в чём не существует. Он все равно выкрутится, но поставленную задачу выполнит.
     Непривычный к таким работам Артем(хотя он и работал-то всего лишь подсобником)весь извёлся. У него было одно желание — свалить домой. И он бы хоть сейчас уехал, но не было денег на дорогу. Весь недавно полученный аванс он отослал жене, с которой перед тем, как ехать на Север, развелся.
     — Не пойму, — рассуждает парняга прилюдно про свои дела, — зачем я ей отослал деньги, ведь мы уже разведены! Хочу домой. Нет — это (работа) не для меня.
     По его бледным, нежным пальчикам видно было, что эта работа на стройке напрягает его и морально, и физически. Труд повара — тоже не сладкий, но все же его не сравнишь с работой на ветрах и морозе. Да, тяжелый физический труд, плюс жизненный дискомфорт. Для Колыванова, который только 25 лет отработал в качестве помбура и бурильщика на устье скважины и в холод, и в мороз, и в дождь, и в жару, на мошке и комарах, удивительно было видеть и слышать стоны тридцатипятилетнего мужчины о трудностях и превратностях свалившейся на него обескураживающей действительности.
     Артем признался, что курит травку. А Колыванов и Ханов этот факт обрисовали по-своему.
     — Видимо, он этой травкой, — проговорил Ханов, — не просто изредка балуется, а капитально в неё втянулся и курит, как наркозависимый. А накурится, так ему уже и не до работы. Какая там к черту работа! Ему надо ложиться и балдеть. Вот он и изводится и ноет, что ему плохо и что ему, спасу нет, домой хочется.
     — Слушай, Андрюх, я всегда, когда речь заходит о таких огурцах, с величайшим изумлением отмечаю: наше общество несказанно больно. Вот смотри: не наркоман, так пьяница, алкоголик; не алкоголик, так курит травку; не курит травку, так жуёт насвай или нюхает какую-нибудь гадость. Далее: не игроман, так зависимый от компьютера или телефона… Вобщем, помешанные кто на чём.
     — А оно так и есть. Тут и к бабке не ходи, — хохотнув, прибавил Андрей.
     Далее случилось невероятное. Прав был Михалыч, когда сказал, что «не знаешь, с какого боку беды и измены ждать». В четверг, 26 февраля, ни Чапкун, ни Артём, ни Онуфриенко на объекте не появились. Вышел только Сашка Бугор. Колыванов с Хановым приготовили раствор и подали ему на крышу. Но допреж этого расспросили немногословного и немного странного бригадира.

     — Сань, а где твои мужики?
     — А… так, уехали…
     — Как уехали? Куда уехали? — допытывался Ханов.
     — Да так, уехали, — крутя головой и как-то виновато поглядывая на мужиков, проговаривал Полетаев и смолкал.
     — Уехали домой? Все трое?
     — Да.
     — А что случилось-то? Так резко… домой? Нет, здесь что-то не так, — попытался выведать хоть что-то и Колыванов.
     — Да, — коротко «дакнул» Санёк, — Чего? За два месяца два раза аванс дала и всё.
     — Это не причина, чтоб бросать работу, — возразил Ханов. — Нам также еще ни за январь, ни за февраль ни копейки не дали, но ведь работаем! Ну и чудеса! Я понимаю Артём, он непривычен к такой работе, это не его. Но Женька-то почему такое решение принял?
Ведь вам Ольга Станиславовна платит, и хорошо платит.
     И действительно, их зарплата за ноябрь и декабрь составила 100—120 тысяч.
За такие деньги можно было пахать. Колыванов, Ханов и Юра за свою работу получали в два раза меньше. Но они были довольны своими заработками, так как знали, что в других фирмах платили за такаю работу еще меньше, если не сказать мизер.
     Перед тем как свинтить со стройки, тюменцы попросили Юру поподсобничать им, о чем и уведомили Михалыча. Михалыч дал согласие. Юра проработал с ними день. Чапкун, когда они собирались уезжать(уезжать инкогнито), пожаловался Михалычу.
Вот они — Ханов, Колыванов и Юра —узбекам помогают, а нам не хотят. А что Юра? Он даже кирпич нам на леса докинуть не может. И много чего еще тогда наговорил Чапкун Михалычу. Юра потом сетовал:
     — Ничего себе! Там такая высота — попробуй докинь? Что я им, катапульта какая, что ли?
     Слыша такое, Ханов возмутился:
     — Да пошли-ка они на хрен. Это их конкретная работа; мы им и не должны помогать.
Это как бы их аккордный наряд. И выполнять его должны именно они, без всякой помощи. Они за это бабки получают. А нам Станиславовна платит из своего собственного кармана за нашу конкретную работу.
     Тут встрял Колыванов:
— Андрюш, Чапкун эту дешевую речь-тираду толкнул перед Михалычем для того, чтобы оправдать свое нежелание работать. Здесь всё очень просто и вполне объяснимо. Скоро Восьмое марта. Парни соскучились по дому и по своим семьям. Их даже можно как бы понять. Только вот Чапкуну не надо было с больной головы перекладывать на здоровую.
Думай и решай сам. Будь честен перед самим собой и с теми, с кем работаешь. Оставайся человеком. Но нет же, надо обязательно за счет кого-то себя выгородить, а других, наоборот, облить грязью. Что за народ пошёл?!
     В тот день и сам Полетаев отработал только до обеда. Мужиков предупредил, чтобы после обеда раствор для него не замешивали. Той же ночью на Челябинском поезде тоже свинтил. Он, может, и остался бы, но тут позвонила его благоверная и сказала, что 28 февраля будет проезжать мимо Ноябрьска. Ну, Санёк и решил, что надо валить, пока при памяти. Михалыч жил в съемной квартире, которойего как технического директора обеспечила Станиславовна. В тот же вечер Санек с наглой мордой пришел к Михалычу, помылся в ванной, напился у него кофе и ушел, как ни в чем не бывало.
     Утром ошарашенный нежданной новостью об отъезде тюменцев Михалыч крайне негодовал:
     — Вот шакалы! Уехали и даже ничего не сказали… Ну как дальше работать, я не знаю.



     — А Саня вышел? — спросил Михалыч у ребят, разбивающих поддоны для буржуйки.
     — Как вышел? — удивленно произнес Колыванов. — У него же билет на 28 февраля давным-давно был куплен. Ты что, Михалыч, не знал об этом?
     — Да нет, не знал, — грустно проговорил Михалыч. — Он мне об этом и не говорил.
Вчера пришел ко мне на квартиру, помылся в ванной, мы посидели немного, и он ушел.
     — Да как так?! Неужели ничего не сказал тебе про свой отъезд?
     — Да говорю вам, что и словом не обмолвился.
     — Ну и чудеса! — подытожил короткий разговор Колыванов, подкидывая в буржуйку доски от поддонов.
     Что поимелось в сухом остатке. Скорей всего, что эти ребята на объект больше не приедут. Михалыч подсчитал и пришел к выводу, что деньги свои они полностью выбрали авансами. Они всё просчитали заранее. Работа по строительству крыши пошла сложная, и ну её в баню, такую работу, пусть её делает кто-то другой. Другая их подлость заключалась в том, что они подставили Михалыча. Когда надо было приступать к обустройству крыши, кукла Барби сообщила ему, что высылает из Тюмени бригаду кровельщиков. Но Михалыч все это приостановил и сказал, что кровлю будет выполнять бригада Полетаева. Станиславовна с ним согласилась. Работа пошла. И, как говорят, на самом интересном месте остановилась. Здесь налицо подлая подстава Михалыча этими мужиками, если их можно так после этого называть.
     Михалыч и сам потом сокрушался, что его подло подставили. «Я за них глотку перед Станиславовной рвал, а они возьми и кинь всё. Ни за одного больше не подпишусь».

***

     Витя-крановой и Ханов нещадно пьют прямо на работе. Михалыч делает вид, что этого не замечет. Ни тот, ни другой не могут остановиться. Пятого марта Ханов звонит Колыванову:
     — Кость, я опоздал, приеду позже.
     — Да не приезжай ты, отлежись день, а завтра выходи, — раздраженно проговорил по сотовому Колыванов своему напарнику. Ханов это раздражение почувствовал.
     — Кость, не ругайся… Ну не ругайся, пожалуйста.
     Колыванова пьяные хари Ханова и Вити-крановщика постепенно стали раздражать.
Колыванов сам выпивоха, но только не на работе. Если загулял, то на работе уже не появляется до тех пор, пока не выйдет из пике. Ханов же, напротив, прётся на работу и с похмелья, и, по сути дела, пьяный. Понятное дело, такой человек уже не работник. Да, Колыванов — не подарок, но пьяных возле себя долго вытерпливать не может. Такая уж у него натура.
     После Восьмого марта Ханов на работе и вовсе не появился. Вот уже двенадцатое число, а его всё нет и нет. 12 марта Юра на работу тоже не пришел. С женским днем как развязался — и пошло-поехало. До этого дня вроде б как на работу приходил, но каждый день втихушку опохмелялся. До обеда еще какой-никакой, а после обеда уже и лыка не вяжет. В таком виде смену и «отрабатывал».
     Как-то Колыванов приехал на обед домой и случайно увидел Юру. Они живут в соседях. Тот стал клясться и божиться, что завтра на работу выйдет, как огурчик.
     Колыванов уважал Юру. Нечасто, но случалось, вместе ездили за грибами. Юра тихий, незлобивый, спокойный мужичок. Он даже и говорит-то негромко, не матерно, изредка улыбаясь в свои брендовые усы, без которых появился после Нового года. Но теперь он снова в своём привычном для окружающих образе. Юре надо ставить памятник за то, что живет с женщиной-инвалидом. Они вместе воспитали приемного сына. Сын весной успешно отслужил в армии и вернулся. Юрину жену зовут Наташей. Она практически не выходит из дома. Еще года два назад Колыванов видел из окна, как Наташа хоть с великим трудом, с передышками, но ходила до магазина. Но последние два года и в магазин не ходит. Летом кое-как вылезет на лавочку и сидит возле дома. К ней подходят подруги, с кем она ране работала на стройках города Ноябрьска, и они там буквально часами болтают.
      Без чувства сожаления на Наталью невозможно смотреть, настолько она сама себя запустила. Её живот висит буквально ниже колен. А сами ноги — не ноги, а столбы. Колыванова это дико удивляло. Он полагал, что это не что иное, как элементарная человеческая лень. Если ты заметил, что тебя «несёт» небывалыми темпами неизвестно куда — принимай меры! Занимайся собой! Но нет же! Лучше буду наблюдать, что будет происходить дальше, но не пошевелюсь, не приму никаких мер. В итоге люди доходят до такого состояния, что уже и не рады самой жизни. Да какая там радость, если остается только одно: день и ночь, не вставая, лежать. Ну, какая тут к черту жизнь?! Наталья покуривает. Видимо, закурила из-за того, что надеялась, что меньше будет полнеть. Не помогло. Она и выпить любит. От того, что ей тяжело мыться, от неё даже недобро попахивает. Вот Колыванов и удивляется. Ну, как с такой можно жить? А Юра живет. И живет, вобщем-то, нормально!


     Этим же вечером Колыванов зашел в конце рабочего дня к Михалычу. Колыванов возьми да вскользь и расскажи про это.
     Как ни странно Михалыч этому нисколечко не удивился, а наоборот, втягивая голову в плечи и делая при этом выражение лица, показывающее, что тут нет ничего сверхъестественного, проговорил:
     — И у меня такая же — совершенно необъёмная. Ну, куда это дело годится? Ни корову подоить, ни накормить скотину, практически ничего не стала делать из-за своей полноты.
     — А ты что, хозяйство держал?!
     — Ещё и какое! У меня три коровы было; поросёнок, овцы, козы… бог ты мой. Но я один-то потом тоже не стал справляться. Сам знаешь, там пахать надо будь здоров как! И сена наготовь, и корма закупи, и подои, и вычисти…
     — Знаю, Михалыч. Сам в деревне вырос. У отца тоже скотины всегда много было.
     — Вот так потихоньку дело и отбилось. Я со своей развелся.
     — Развелся по причине её гипертрофированной обширности?
     — Именно из-за этого. Ну… куда к черту?..
     — А дети у тебя есть?
     — Да, два сына. Они у меня взрослые. И у того и у другого семьи. Один в Перми живет.
Другой — в Омской области с матерью. У меня у самого мечта уехать в Пермь. Я ведь после института там и жил, и работал. Это уж потом я в Омск-то перебрался. Честно говоря, Омск мне не очень нравится.
     — Слушай, я такое не только от тебя слышу. Что, неважнецкий город?
     — Да нет, город сам по себе ничего. Но там природа не такая, как в Пермском крае.
Мне всё же там больше нравится. И вот даже думаю, не перебраться ли мне на старости лет туда.
     Колыванову насчёт житья-бытья пришли в голову интересные ассоциации. Юра — человек не очень серьёзный в плане выпивки и работы. Может и запить, и работу бросить. Сколько он этих работ поменял, одному Богу известно. Но как никак семьянин! То есть поступает по-сократовски. Все вытерпливает и упорно живет своим изначально сложившимся семейным коллективом, полноценной ячейкой общества. Честь ему и хвала за это.
     Михалыч бросил жену только потому, что она растолстела. А не должно ли и ему было тянуть семейную лямку до конца? Пожалуй, что должно. Жизнь рассудит, жизнь покажет.

     Юра так на работу и не вышел. Колыванов трудился в РБУ один. Конечно же, со своей работой он справляется. Но после последнего рождественского загула он почувствовал некоторое недомогание и даже появление одышки. Да и всё тело стало неимоверно болеть, особенно предплечья. Эти новоявленные неприятные ощущения наводили на мысль, что пора с запоями завязывать. Ведь сколько раз клялся и божился, что больше в запои впадать он не будет. Да и вообще намерен со спиртным завязать.
Колыванову шестой десяток. Конечно, он еще достаточно силен и бодр для этого возраста. Это при всём при том, что с практически с детства на тяжелой работе. Он только в капитальном ремонте скважин отработал двадцать один год, плюс пять лет в бурении.
А это тяжелейший непомерный труд. Вот и вылазят потихоньку болячки.

***

     На стройке потихоньку сменялся контингент. Колыванова это нисколько не удивляло.
Он за пять лет работы на стройке на это насмотрелся. Это такой стиль современного строительства. Одни пришли, поработали, не понравилось — сбежали в поисках лучшей доли. Другие нацелились работать по-серьёзному, но через два месяца поняли, что пашут за позорный мизер, хотя и обещали золотые горы. Свалили! Колыванову так и хочется сказать, что буквально целые человеческие лавы проходят через стройки. Он как-то разговорился с пареньком с соседней стройки. Как, что, да чего. «А чего? — рассказывал паренёк, — я шел пьяный по Тюмени, не помню, куда и шел-то. Знакомый увидел меня и из машины кричит: «Слушай, поедешь с нами на калым? Заработать хочешь?» —«Хочу!» — буркнул я. «Ну, тогда садись, поехали. Я и сел. В машине, попав в тепло, сразу вырубился. Очнулся в Ноябрьске. В чем был, в том и приехал, а здесь ведь Север, уже холодина стояла. А я в одном свитерке. Правда, потом робу дали, так вот, в ней и хожу, в ней и работаю. Сейчас еще с месячишко продержусь, да свалю домой. Здесь, кроме горба, ничего не заработаешь…» В унисон этой короткой истории, рассказанной пареньком, Колыванов поведал свою.
     — Такие истории случались в Мурманске, когда я там ходил на рыбаках, — заговорил Колыванов. Он любил разговаривать с незнакомыми людьми. От них всегда можно было услышать что-то неординарное, новое, интересное. — …Вернее, мне такую историю однажды поведали. Короче, судно отходило в море. А экипажа не хватало.
Кэп звонит в отрезвитель и просит, чтобы ему привезли пять человек. Ему привозят. Обычно привозили уматных, тех, что не в можжах. Их закидывают на судно. Судно отходит, а мужички очухиваются только в море от страшной и непривычной болтанки.
И даже когда блюют, то думают, что это из них выходит похмелье, а на самом деле от нестерпимой и, главное, непрекращающейся качки. Естественно, домой попадают только через четыре месяца. Самое интересное, что там оказываются и учителя, и врачи, и другой интеллигентный люд. А ты знаешь, как расшифровывается слово «бич»?
     — Нет, не знаю.
     — Бывший интеллигентный человек. Вот так-то вот!

                ***

    12 апреля к трем узбекам прибавилось еще четверо. Пришла бригада фасадчиков. Кровлей занималась «сборная команда» под предводительством дагестанца Бори.
Работой фасадчиков Михалыч очень недоволен. Из всей бригады нет ни одного, кто хоть мало-мальски соображал, что и как надо делать. Поэтому всё идет с абсолютного нуля.
Михалыч вместе с ними на лесах весь первый день. Он проводит ликбез по грамотному выполнению фасадных работ. Постепенно работа пошла, но Михалыч все равно был недоволен.
     — Говорю им русским языком: делайте перевязку плит(стекловаты). Смотрю: там нет перевязки, там нет… Как с такими работать — не знаю.

     Как-то к Михалычу на стройку все же нагрянуло начальство в лице того самого Белякова с несколькими специалистами. Осмотрев объект, они остались недовольны проделанной работой.
     — Почему у вас на крыше не производятся никакие работы? Почему всё стоит?
     А Михалычу и сказать нечего. Нет, работа там идет; но она идет не такими темпами, как хотелось бы начальству, да и самому Михалычу.


  Дагестанец Боря много говорит, и говорит с сильным кавказским акцентом. Колыванов не всё понимает из сказанного скороговоркой Борей. Но он кивает в такт его речей головой. Пусть мелет! Мели Емеля — твоя неделя. Боря пришел на стройку с командой молодых парней. Один из них — его собственный сын. Двое из его команды, в том числе и его родной сын, сбежали со стройки на следующий же день. Этим вечером Боря кинулся разыскивать сына. Тот закрылся наглухо в своей квартире и даже не пустил родного отца на порог. Так и ушел Борис ни с чем. С ним остался один единственный работник — Денис, хотя он тоже никакой не Денис, а Наиль. Боря незлобиво называет его вместо имени просто татарином.
     Боря закончил выкладывать веншахты и приступил непосредственно к кровле. На самих перекрытиях третьего этажа неимоверное количество различного мусора. Все это надо дочиста убрать, так как предстоит стелить стекловату. Боре хочется делать и то, и это. Но рабочих рук всего четыре. Колыванов месит раствор один. Его напарников до сих пор нет. Они в глубоком запое, особенно Ханов. Колыванов смекнул, что в определенный момент Боря попросит его как стропальщика нагружать внизу стекловату и подавать её на чердак. «Нет, ребята, — думал про себя Колыванов, — на меня как залезете, так и слезете.
Ни за что не буду помогать».
     Колыванов на этот случай придумал для себя отмазку: «Скажу, что рука болит».
И точно! В один прекрасный момент Боря прорёк:
     — Кость, ты не сможешь подавать нам стекловату на чердак?
     — Нет, нет, Борь. Рука болит, спасу нет. Дай бог бы свою работу как сделать, да на больничный бы не уйти.
     Колыванов в это время замешивал раствор для узбеков. Боря недоверчиво посмотрел на него и вроде б хотел что-то еще сказать, да передумал, резко повернулся и вышел.
     Константину и своей работы хватало. Это один момент. А второй, с какой стати Колыванов должен кому-то помогать? Это конкретно твоя работа, ты и делай её. Ты, а не Колыванов получишь за неё (работу) деньги, а Колыванов получит за свою. Здесь все просто. Кстати, вот уже три месяца прошло, а зарплаты как не было, так и нет. Как дал Михалыч аванс перед Новым годом — и всё. Живите, как хотите. Вот и подумаешь: как тут молодёжи работать, коль такие задержки. А человек, может, кредит взял. Ведь ему его надо ежемесячно выплачивать. А как тут выплатишь с такими задержками? Не выплатишь — путинские коллектора тебя со свету сживут. И сживают. Не одного уж сжили.
     У фасадчиков тоже двое молодых сбежали на следующий же день, а два пенсионера так и работают. Ну и времена! Парадокс да и только! Идет 2014-й год, но ничего, буквально ничего не меняется. Напротив, все хуже, хуже и хуже. Колыванов встряхнул головой, окаянно осмотрелся по сторонам и, вытирая со лба пот, проговорил про себя: «Что-то меня не туда понесло. Надо сходить к Михалычу и рвануть у него кофейку».





ОБЩИЕ НЕУРЯДИЦЫ


     Витя-крановой на работе так и не появляется. Михалыч от русских работников в шоке.
То один пропадет, то другой. Но никого за «вынужденные» прогулы не выгоняет. Жалеет соплеменников. Он знает: мужики хоть и пьют, но пашут от души. И им не надо ничего подолгу объяснять. Все понимают с полуслова, а это для руководителя очень значимо.
Да, Витя не появляется, а Магомед, хозяин крана, работает за рычагами из рук вон плохо.
Не профессионал же. Он терпеливо ждет, когда Витя очухается и выйдет на работу.
С Витей они давние друзья. Вот и в этот раз он снова позвал Витю на свой кран. Заработанные деньги делят пополам. Пятьдесят процентов Вите — пятьдесят Магомеду.
Но денег этих они, как и все, пока не видят. Витя с северов практически переехал на жительство в Омск, строит там дом. Денег на его достройку не хватает. Вот и приходится пахать и как-то достраивать дом. Витя тоже запойный. Колыванов ждет Витю и молит Бога, чтоб тот побыстрее вышел, так как с Магомедом становится невозможно работать. Команды Колыванова как стропальщика он не выполняет или выполняет наполовину. Своевольничает. Колыванов морально устал с таким крановщиком. С этим дагом не очень-то и поспоришь — быстро в репу заедет. Как-никак бывший десантник, да и по комплекции ого-го какой! Колыванов порывается сказать Магомеду «пару ласковых» в его упертую нерусскую харю, все, что он о нём думает, но пока сдерживается. Он его не то чтобы боится, просто не хочет портить чисто человеческие отношения. Ситуация станет еще напряженней. А в такой атмосфере очень сложно и тяжело работать. И так-то не сахар работать! Не в Советском Союзе при романтических и деловых производственных отношениях. Те благостные времена канули в Лету окончательно и бесповоротно. Колыванов начинает тихо ненавидеть Магомеда. Он надеется, что в понедельник, 17 апреля, Витя все же выйдет на работу. С ним работать куда как проще и лучше. А в возрасте Колыванова это большой плюс.

     Нервы Михалыча все же лопнули. Он заочно выгнал Ханова с работы. Андрей этого пока еще не знает и на работе по-прежнему отсутствует. Колыванов звонил ему как-то Ханову и по его речи определил, что тот все ещё невменяем.
     Узбеки расчищают под кладку перегородок ото льда, раствора, снега, мусора те места, где они будут заложены. Вторая бригада прибывших узбеков трудится на третьем этаже.
     — Это тоже ваши? — спрашивает Колыванов Рахима, бригадира узбеков.
     — Нет, нет! Они сами по себе, мы сами по себе.
     — Понятно.
     Два дня новички ходили туда-сюда, и вот в пятницу Колыванов и Юра подали на третий этаж им раствор. В три часа дня они сделали еще один целый замес и ждут-пождут, когда или та, или другая бригада каменщиков попросит ещё раствор. Наконец бригада Рахима попросила растворчик, но очень мало. А всё потому, что близился конец рабочего дня.
Хитрый Рахим сам прибежал в РБУи налил в банку раствора столько, сколько ему требовалось, побоялся, чтобы Колыванов не вальнул лишнего. Рахим взял раствора буквально чуть-чуть, чтобы его хватило для работы только до семнадцати часов. А всё остальное подали узбекам-новичкам. И этого «всего остального» получилась чуть ли не целая банка. Узбеки в отказ. Время было уже шестой час, когда Юра и Колыванов намылились домой. А утром в субботу они увидели висящую на «пауке» замерзшую банку с раствором. Новички на работе в тот день не появились. Ясно было, что они ушли с концами. Не появились в этот день и фасадчики. Юра с Колывановым подали Рахиму раствор и ушли домой. Суббота — короткий день.
     Не вышел в этот весенний денек и помощник кровельщика Бориса его величество Денис. У него в пятницу был день рождения. Ну, естественно, он его хорошо и отметил.
Ведь в нынешние времена, как подметил Колыванов, боже упаси пропустить какой-нибудь хоть маломальский праздник. Даже если денег нет, то займут, но все равно день рождения своему малютке или что другое обязательно отметят. Колыванов помнит, что день рождения в их семье даже и не упоминался, не то чтобы его хоть разок отметить. Помнит он, как однажды в детстве, когда ему было 11 лет, сам себе решил устроить праздник. Родители были на сенокосе. Он и возьми из кошелька мачехи рубль. Пошел в магазин и купил себе за девять копеек пачку печенья «Привет». Так мачеха такую лупку ему вечером, приехамши с сенокоса, задала, что будь здоров. Он этот день рождения запомнил на всю свою оставшуюся жизнь.

     — Что, Борь, — подкалывает кровельщика Юрок, — сегодня адын, савсэм адын?
     Дагестанец хмуро вторит:
     — Да, адын.
     И Боря пускается в неумолчный монолог.
     — Я ему (Денису) вчера денег на день рождения достал. Затарил его водкой, закуской и отвез домой. У него ведь в кармане ни шиша. А до этого он мне названивал и просил, чтобы я его взял хоть на какую-то работу. Вот и взял! Сделал человеку добро. Надо работать, а его нет. Ничего не думает. Двое детей. Кредитов набрал. Я ему помогаю, а родители его от него открещиваются…
     Колыванов, слыша такое, не вытерпел и встрял с репликой:
     — Да как так? Мы тоже были молодыми и тоже порядочно выпивали, но на работу пёрлись в любом виде. И за работу держались, и работу свою ценили. Даже если ты «никакой» приезжал туда, мастер тебя не выгонял, а говорил: «Так, бегом на верхнюю шконку дрыхнуть, а после обеда я тебя вижу на устье скважины». А там похмелье быстро приходило.

    Узбеки в воскресенье работать не будут. Колыванов и Юра гадают, на какой день им заказать песок. Песок в РБУ заканчивался.
     — Раз узбеки в воскресенье не работают, то, скорей всего что заказывать надо на вторник, — предполагает Юрий.
     — Пожалуй, что так и надо будет сделать, — подтвердил Колыванов. — Юр, у меня с воскресенья на понедельник приезжает дочка, ты меня, если что, отпустишь после обеда, поработаешь один?
     — Ну, Кость, какие разговоры. Нам с тобой главное принять песок. Одному, сам знаешь, тут никак не справиться. А эти черти (узбеки) ни за что не помогут.

     18 марта, когда Колыванов подавал на балкон третьего этажа раствор, подъехал милицейский уазик. Молодой полицейский спросил Колыванова:
     — Скажите, Роберт Минниханов не здесь работает?
      Помедлив, Колыванов проговорил:
     — Да что-то не знаю такого.
     — А где ваше начальство?
     — Да где-нибудь здесь. Скорей всего, там, на кровле.
     Колыванов не сразу понял, какого Роберта они разыскивают. Но потом смекнул, что ищут того самого Роберта, что работал в бригаде оренбужцев. Того хлюста, что избил в трехэтажке женщину. Чуть позже Колыванов спросил Вересова:
     — Михалыч, тебя полицейские искали, если не секрет, скажи, зачем?
     — Да какой тут секрет! Разыскивают этого хлюста Роберта, что у нас работал. Оказывается, он ту женщину не только избил, но и снял золотую цепочку. Явно, что теперь он не отвертится — все равно найдут и закроют.
***

     Сам Михалыч все последнее время озабочен одной единственной проблемой — темпом строительства. Начальство в Тюмени нажимает, торопит его с возведением объекта. Работа ни шатко ни валко, но всё же идет. Дагестанцу Боре все же удалось собрать команду ребят, и теперь они более менее продуктивно трудятся. К фасадчикам тоже пришли серьёзные мужики, и работа пошла в гору.
     Колыванов и Юра по-прежнему месят раствор, стропалят и выполняют всякую другую работу, где необходимо что-то сделать. Но вот на днях пришла фура со стекловатой, рубитексом и сайдингом. Фуру никто не разгружает. До самого обеда она простояла не разгруженной. Михалыч, зайдя в РБУ, назидательно прорёк:
     — Мужики, чего машину не разгружаем?
     — Так, а кто её должен разгружать, мы, что ли?
     — Ну а кто же?
     — Так мы вдвоём, что ли, Михалыч?
     — Да, вдвоём — разгружайте.
     Колыванова такие речи Михалыча очень напрягли. Он не мог понять, почему именно они должны разгружать эту фуру, а не фасадчики и кровельщики; ведь материал-то пришел именно им — вот они пусть и разгружают. Ну, а мы уж, естественно, поможем!
На стройках так всегда и было: фура приходит — все, кто есть на стройке, принимают участие в разгрузке стройматериала. Авральная работа. А тут: идите, разгружайте!
     — Грузчики у меня вы. Вы и должны разгружать.
     Колыванову крайне неприятно было препираться с Михалычем. Он умолк. И так ему от этого нехорошего диалога сделалось как-то не по себе. Он боялся разругаться с Михалычем. Фуру они с Юрой разгрузили. Причем разгрузили быстро. И Колыванов еще раз упрекнул себя в душе, что совершенно не из-за чего заспорил с Михалычем. А 20 марта Михалыч ни с того ни с сего говоритКолыванову:
     — Ты остаёшься, а мужики (Ханов и Юра) пусть пока посидят дома. Завтра приезжает тюменское начальство. Мне надо будет отчитываться за работу, а я не знаю, что им и сказать. Они неустанно спрашивают меня, чем у тебя занимаются подсобники. Что я им буду говорить — даже не знаю. Людей на стройке теперь вроде бы как много, а проделанной работы — негусто. Так что пусть пока посидят дома.
     — Может, кого-то из мужиков — или того, или другого — оставишь со мной, а? Михалыч?
     — Нет, нет и нет.
     — Михалыч, объясню, почему именно сейчас надо одного оставить со мной. Дело в том, что в этот раз водитель «Татры» привез песок со щебнем. Видимо, до этого он возил щебень, а потом нагрузил нам песку. Вот и получился песок с камушками. Сам понимаешь, его теперь надо будет просеивать. Узбеки уже жалуются, что в растворе много, как они говорят, кыминей. Одному это делать не с руки.
     — Ладно, посмотрим.
     Но Михалыч своего решения об отправке мужиков на выходные так и не отменил.
В конце рабочего дня недавно появившиеся Ханов и Юра пошли поговорить с Михалычем, уточнить эту неприятную для них новость, а Колыванов заспешил домой.

     На следующий день Колыванов работал в РБУ один. Но просеивать песок так и не стал.
«Да ну их в задницу — пусть выковыривают…» — решил он. — Узбеки так проработали день, но более не смогли. «Каминей мынога» — с грустью и озабоченностью говорит бригадир каменщиков-узбеков Рахим. «Каныстантин, нады прасэивать песок, давай будэм что-ты дэлать».
     — Ладно, завтра все будет по-другому. — Костя выдернул краном втоптанную в снег панцирную сетку и приладил её в РБУ для просеивания. Но договорился с Рахимом, что песок они будут просеивать сами.
     На следующий день Колыванов замесил раствор из просеянного песка. Узбеки были чрезвычайно довольны этим благородным фактом.

***

     В последнее время Колыванову все никак не удается обсудить «политический момент» с Михалычем. Они так сблизились на этой теме, будто друзьями стали. Но вот у Колыванова ближе к обеду появилось немного свободного времени. Он всем нуждающимся подал раствор и сразу же замесил порцию нового, чтобы она была на «товсе». И, закрыв РБУ, зашел к Михалычу в прорабскую.
     — Михалыч, чайку можно у тебя испить?
     — Пожалуйста! Хоть кофе, хоть чай наливай.
     — Михалыч, видел, чего на Украине творится?
     — Да-а, ви-идел, — протянул Михалыч, будто это его нисколечко не интересовало.
     — Ну и что ты по этому поводу думаешь?
     — Да ничего не думаю. Я только думаю то, что у нас в стране ситуация гораздо сложнее. Просто эта «ситуация», будем так говорить, жестко придушена властью. Нам ведь тоже надо проводить люстрацию, только не мусорно-баковую, а фонарно-берёзовую.
     — Жестко ты, Михалыч, говоришь. Признаться, я тоже такого же мнения.
     — А как тут по-другому скажешь? Коррупция невиданных масштабов! Вот власть хвастается, и это меня больше всего убивает, что мы ушли из девяностых. Ну, это же ложь чистой воды! Да, мы не в девяностых, но эти девяностые от нас никуда не делись.
Вот смотри: у нас махровая преступность; этно-преступность, черные риэлторы, детская беспризорность, безработица, наркомания, опаивание народа паленой водкой, чудовищная смертность в основном нашего русского народа. Власти хоть и заявляют, что положение с демографией у нас в корне изменилось, но это очередная ложь. Если даже оно и изменилось, то только за счет кавказских республик и легальных и нелегальных мигрантов. А русские как вымирали, так и вымирают. Соглашусь с тем, что эти «девяностые» не такие заметные, явные и выпуклые, как тогда, но, повторяюсь, они (или мы) никуда от нас не ушли.
     — Кстати, Михалыч, — вступил в разговор Колыванов, — я где-то читал, что у нас в стране в общей сложности 38 миллионов безработных. А русского человека ни в коем случае без работы оставлять нельзя. Русский человек сразу начинает пить. Ищет утешение в вине. Затем деградирует и, как ни прискорбно будет сказано, умирает. И это действительно так.
     — Так что мы от Украины далеко не ушли. Я вот иногда сижу, кумекаю: не поехать ли мне воевать за Новороссию, — глядя в упор на Колыванова прорёк молодцевато, с огоньком в глазах Михалыч.
     — Ты это серьезно?
     — Вполне! Я ничего не забыл. И я абсолютно уверен, что буду там полезен и как техник, и как вояка. Я минное дело знаю в совершенстве. Я ничего не забыл!
     — Михалыч, клянусь и я бы поехал, — горячо подхватил Колыванов. Ты знаешь, у меня силёнка еще дай бог какая. Я запросто еще вместе с молодежью и прыгать, и бегать смогу. Я хоть и впадаю иногда в невменяемость, но спортивных дел не бросаю. До сих пор по утрам и пробежки, и гимнастику делаю.
— Вот давай и рванем вместе! — улыбнулся задорно Михалыч. Сверху здания закричали, прося раствор. Колыванов, уходя, шутливо проговорил:
     — Ладно, Михалыч, будем посмотреть.

***

     Время неумолимо бежит. Вот уже 26 марта. Но весна пока не ощущается.
Нет, были небольшие оттепели, и снег начинал таять, но все резко сменилось легким морозцем и снегопадами. Снег идет каждый день. Он валит то мелкими, редкими, порхающими в воздухе снежинками. То вдруг ударит снежный заряд крупными густыми хлопьями. Дни стоят в основном пасмурные, ветреные и промозглые.
     Вчера у Колыванова был очень трудный день в физическом плане. Узбеки хоть и пообещали Колыванову, что сами будут просеивать песок, но тут вдруг пошли в отказ, сказав, что у самих работы невпроворот. Всё бы ничего, но у Константина стали нещадно болеть предплечья и «загривок». Что с ними такое случилось, он не мог понять.
Никогда такого не было. Все-таки годы, видимо, начинают сказываться.
     Этот день и у Вити-крановщика и у Колывнова не задался с самого начала. У Вити время от времени бросалась кровь из носа и текла из него буквально ручьём. Витю это нисколечко не смущает. Он напротив говорит, что это хорошо, хороша в том плане, что она бросается в нос, а не в голову. А так бы уже давно было кровоизлияние мозга. У Вити всегда повышенное давление. А тут в связи с весенними перепадами вообще зашкаливает.
     Колыванову и Вите предстоит переставить кран на другую сторону здания. Колыванов берет кувалдочку, стропы и лопату. Все это необходимо для работы. Лопата, чтоб очистить снег под «башмаки», кувалдочка, чтоб потом эти башмаки отбить от снега., а стропами цеплять груз. Капроновые новенькие стропы, которые недавно прикупил Михалыч, висят у Колыванова на правой руке. Он их, подойдя к крану кидает на площадку. Кинул, да как-то неуклюже. Один из концов стропа проваливается в большую дыру в площадке и попадает на вал отбора мощности. Его (строп) в мгновение ока наматывает на вал. Хорошо, что другой конец не был намотан на руку, иначе беды было бы не миновать. Но маленькая беда все же приключилась. Намотало трубку по которой проходил воздух. Весь обеденный перерыв Колыванов и Витя меняли эту трубку на шланг. И хорошо, что хоть этот шланг про запас лежал в кране. Часам к трём они проблему устранили, причем, никто про эту поломку не узнал. И все это благодаря огромному опыту Вити.
     Колыванов и Витя теперь даже как бы дружат. У Колыванова пропала злость на Витю
из-за его навязчивых без меры плоских шуточек, на которые Колванов болезненно реагировал. Их отношения изменились.
     Боре осталось выложить ещё одну вен-шахту, а узбеки в это время заканчивали выкладывать перегородки. Останется выложить экраны на балконах и, в принципе, все! Колыванов порывается в душе спросить у Михалыча себе помощника, но пока терпит. Он понимает, что еще немного — и больших физических нагрузок больше не будет. Чем он будет заниматься, когда закончится кладка, он себе плохо представляет. Возможно, что и его Михалыч за неименим подходящей работы, как и Ханова с Юрой, отправит на вынужденные выходные.
     Михалыч после обеда был не в духе. Боря почему-то не появился на работе. И не только Боря, но и все кровельщики. Правда, в 16 часов один «нарисовался» и то в пьяном виде.
— Да ты пьяный? — спросил его Михалыч.
— Да нет, не пьяный, — на полном серьезе заявил вновь прибывший специалист по кровлям из Тюмени.
— А ну дыхни?
     Володя дыхнул, но Михалыч запах спиртного не уловил. Они вместе с Михалычем поднялись на кровлю. Володя начал работать.
     Когда были установлены все фермы-стропила, то выявился крупный косяк. Этот косяк сделали внезапно исчезнувшие ишимцы. В середине кровли одна из стропил оказалась размером меньше (ниже), чем предыдущие. Получился перепад. А последующие были выполнены по меньшей размером стропиле. Михалыч негодует:
—- Ишимцы, козлы — такой косяк заделали. Буду думать, как его устранить.
     Послеобеденное время уходило, а Боря все не появлялся на стройке. В «груше» находился раствор, который Колыванов замесил для Бори. Колыванов был даже рад, что Боря не появится. Меньше раствора надо будет месить. Он сквозь смешок проговорил,
обращаясь к Вите крановщику:
— Баба с возу – кобыле легче!
— Правильно мыслишь, Константин.
     И они оба рассмеялись.
     Колыванов таится и пока не признаётся Михалычу, что скоро и он не выйдет на работу.
Причина более чем серьезная. Колыванов уезжает с севера на «землю». Уезжает совсем.
Без малого почти тридцать лет оттарабанил он на Севере. Почитай, всю свою сознательную жизнь, проработал и прожил на северах. Бог ты мой, как быстро пролетело время. А как будто вчера они целой группой из Мурманска приехали в молодой бешено строящийся Ноябрьск. Город газовиков и нефтяников. Колыванов, улыбнувшись припомнил как их, мурманчан, первое время называли «бур-матросами». Это было незабываемое романтичное время. Все влюблялись, женились, создавали семьи и весело дружно жили в общагах. Весной 1986 года к Колванову из Мурманска приехала его девушка Глаша. Глаша была необычайно красива и стройна. Ножки такие, будто токарь на станке точил. Фигурка — загляденье! И лицом Глаша мила и симпатична. Никто даже не ожидал, что у Колыванова есть невеста, да еще и такая! Очаровательная! Когда Колыванов проходил по коридору своей общаги с Глашей, взявшись за ручки, буквально светящиеся счастьем, то комендантша Раиса Алексеевна Деримедведь откинулась с распростертыми руками на стенку, открыла широко рот и очекурело смотрела вслед счастливой паре. Колыванова она считала молодой независимой пьянью ни на что не способной. И даже несколько презирала его. А тут еще вдруг в «Северной вахте» она случайно увидела опубликованное стихотворение подписанное: К. Колыванов. «Неужели эта пьянь еще и стихи пишет? Не может быть! Нет, это не он, это его однофамилец…»
     В конце июля Колыванов с Глашей сыграли свадьбу. Колыванов полгода был «женатый холостяк», то есть он жил в своем общежитии, Глаша — в своём. И только через полгода молодой семье выделили комнатенку в общаге, в которой жил Колыванов.
     К тому времени многие бур-матросы, не выдержав тяжелой работы и самих северов, поуезжали кто куда. Из группы, с которой Колыванов приехал в Ноябрьск, едва ли осталась половина.

***

     В субботу кровельщики вышли с похмелья. Но как-никак работали. Колыванову в РБУ завезли свежий песок. В этот раз, после того, как Михалыч провел с водителем «Татры» беседу по поводу песка с камнями, то привез песок чистенький, без единого камушка.
Все вышло хорошо. Колыванову в принятии песка помогали узбеки. Всё получилось здорово. Когда «халупу» опустили на место, сразу разожгли буржуйку. Всё встало на свои места. Всё снова закрутилось и завращалось. Колыванов подал на крышу раствор для кладки вен-шахт, а узбеки сказали, что он им понадобится только после обеда. У Колыванова душа радовалась, что у него всё получилось как нельзя лучше. В субботу он работает до часу. Короткий день. Время было без 20-ти 12. Он сообщил Рахиму, что уходит домой. Тот не возражал и даже сказал, что раствор, если он им после обеда понадобится, они приготовят сами. Мысли Колыванова возвращались к одной и той же проблеме: продать квартиру и уехать как можно быстрее в свою деревню. И там успеть поохотится на вальдшнепа, попить березового сока и вообще встретить на «земле» весну.
На севере весна не такая как на родине. На севере до конца мая могут лежать снега и стоять собачий холод, а потом вдруг резко потеплеет и разом, всеохватно распустятся деревья. На севере никогда не услышишь веселого щебетания прилетевших птиц. Их там попросту нет. Лишь увидишь летящих на север белых лебедей, да многочисленные стаи гусей, рвущихся в тундру, ближе к морю, к своим родным местам обитания.

     Вот и первые числа апреля. А весной и не пахнет. Кратковременные оттепели прошли и вновь в регионе воцарилась зима. Вообще погода крайне нестабильная. 31 марта проблеснул ясный солнечный денек.  И всем думалось, что такая погода простоит ну недельку-ту уж точно. Ведь пора бы и теплу настать. Но буквально в эту же ночь напороло снега столько, что машины не могли выехать со своих дворов. Снега! Снега! и снега! Они валят и день и ночь; всю северную матушку-зиму. Да, северная зима длинная надоедливая и скучная. И … короткое северное лето. Еще в шутку про эти суровые края говорят так: «Двенадцать месяцев зима — остальное лето». И доля правды в этом на самом деле есть. Потому как бывают такие лета, что люди не снимают с себя теплой одежды.
     Но вот в окно прорабской скользнул лучик и узкой светлой полоской лег на столе Михалыча. Михалыч взглянул в окно и проговорил:
— Кажется, распогаживается. Дай-то бы бог. Сколько этим снегам уже идти. Пора бы им уже по-настоящему таять начинать.
— Да пора бы, - подтвердил попивающий чаек Колыванов. Скоро уж Пасха. Ох! разговеемся!
— А ты что, Кость? Постишься?
— Да, пощусь. А ты, Михалыч, не практикуешь это дело? — в шутку, зная, что Михалыч не верующий, спросил Колыванов.
— У меня свой пост — голодание. Вот уж неделю как голодаю.
— Вообще ничего не ешь?
— Сейчас уже ничего, но поначалу немного ел. Здесь самое трудное начать – войти в этот процесс, а потом всё входит в норму и ты практически не испытываешь никакого дискомфорта и чувства голода. Я этим периодически занимаюсь. Очищаю свой организм от шлаков. Ты бы видел, сколько всякой бяки выходит из тебя при голодании. Не хочешь попробовать голодать?
— Да нет, мне хватает того, что я пощусь. На моей работе, сам понимаешь, это тоже своего рода испытание. Но рыбу я все-таки ем. Без рыбы мне вообще кранты придут. И так, бывает, что тебя чуть ли не ветром качает.
— Я считаю, что это все несерьёзно…
     — Ну, это кому как.
— Так ты и на службы ходишь?
— Да, стараюсь ходить.
— Ни за чтобы не пошел… и не пойду.
— А никто тебя туда и не тянет. Человек в это богоугодное заведение идет по зову сердца, по зову своей души.
— Но ведь при князе Владимире в эту веру загоняли насильно.
— Кого-то и насильно, но большинство народа нашу Веру принимало по доброй воле.
— Ну, ладно, я понимаю, ранняя церковь была чистой и бескорыстной, но сейчас-то что в ней творится?
— Конечно, многое чего в нашей церкви изменилось, со времён принятия христианства на Руси. Взять хотя бы никонианскую реформу. Ведь даже тогда произошел раскол. И кто-то остался верен ранне христианской вере, а кто-то принял православие. Кстати, мои родные деды и бабки были старообрядцами, мать и отец, как и все в те времена – атеисты. Сам я теперь православный. Вот такие метаморфозы происходят в нашей жизни. Я полагаю, что и сейчас появились намётки раскола русской православной церкви. Я за чистоту нашей живой православной Веры. А сейчас многим бы хотелось и в нашей церкви и в нашей вере кое-что изменить. Например, службы проводить не на церковнославянском языке, а на простом русском. И многого чего еще хотят наши доморощенные неоцерковники. Ты знаешь, я порой даже кое-чего и не понимаю, но душой чувствую, что этого делать ни в коем случае нельзя. Если мы будем в нашей вере, постоянно что-то менять и преобразовывать, то, безусловно, потеряем нашу веру и все; она из нас попросту выветрится. Оплот нашей России и русского народа – это наше русское Православие. Пока что Россия только этим и жива. Помнишь? За Веру, Царя и Отечество. Этого лозунга как такового уже нет, но он по-прежнему сидит в нас. И мы по первому зову пойдем, если не за царя, то за Веру и наше Отечество. Как тут не согласишься с протестными тезисами епископа Анадырского и Чукотского Диомида. Вот хотя бы эти.
     И тут Константин, словно фокусник, каким-то чудесным образом развернул перед собой газетку. Михалыч силился, когда Костя зачитывал тезисы Диомида, распознать, что это за газета, но так и не смог прочесть. А спрашивать Колыванова не стал. А Константин меж тем цитировал: 
     «Считаем преступными действия Правительства России, направленные на разбазаривание исторических Российских территорий в пользу других государств, и просим Святейшего Патриарха Алексия 2-го ходатайствовать от лица РПЦ МП перед Правительством России о недопустимости подобных действий государственной власти.
— Просим ходатайства Святейшего Патриарха АлексияII и РПЦ МП перед Правительством России об упразднении 282 статьи УК РФ как позорящей Российское Законодательство и являющейся геноцидной в отношении русской государствообразующей нации; о запрещении политических репрессий в отношении русских людей, протестующих против геноцида и дискриминации русских по признаку национальности, а также о прекращении уголовных дел, возбужденных за высказывания и убеждения, пробуждающее самосознание русского народа».
— Кость, — проговорил Михалыч, — вот этот тезис напрямую касается нашего русского страдальца полковника ГРУ Владимира Квачкова. Здесь явная дискриминация по национальному признаку. Причем, я так считаю, его дело шито белыми нитками. Чубайс властям дороже, чем человек чести, защищавший нашу Родину.
— Власти таких боятся, как черт ладана. Про полковника Наумова ты, наверное, слышал. Так вот. Мало того, что был убит сам казачий атаман полковник Наумов, они не пожалели и его дочку. На самое святое покусились. Через месяц после его ликвидации убили и её. Вот так-то вот. Наумов один из первых кто стал жестко критиковать наши власти. Вот и кумекай, при какой власти и где мы живем, и что с нами происходит?
— А 282-я статья это действительно позорище. Я абсолютно уверен, эту статью Русский народ нашим властям никогда не простит. Конечно же, эту статью придумали наши доморощенные либералы. Но времена изменятся. Весь вопрос: когда?
     Михалыч слушал Колыванова и в себе поражался тому, что их мысли по поводу ситуации в стране совершенно идентичны. Он отметил, что много личностей маргинальных и совершенно равнодушных ко всему и вся, вот как Ханов или Юра, но много (миллионы) таких как они с Колывановым. Коим судьба России далеко не безразлична. И их бесит безвыходность, беспросветность этой ситуации, в которой оказалась Россия и русский народ.
— Кость, а как ты думаешь, когда у нас начнутся настоящие перемены?
— Думаю, не раньше 17-го года. И думаю, что это произойдет из-за событий на Украине, или точнее сказать — из-за войны с Украиной. Я полагаю, что рано или поздно мы будем воевать с Незалежной. Сейчас, конечно, это кажется некой нелепостью и абсурдом, но потом это будет очевидным фактом. Вот тогда-то, возможно, и случится перелом.  Ты сам прекрасно понимаешь, что при такой власти народ всегда будет и нищ и наг. Угнездившийся во властных структурах олигархат, серые кардиналы, русофобы и прочая либеральная клика ни за что не позволят, чтоб русский народ воспрял и поднялся с колен – это исключено. Хотя те же маргиналы и всякие ничтожества неустанно твердили: «Вот они нахапаются — потом и нам перепадать будет…». Так же эти недотёпы и голосуют: «Так а кого? — больше некого…». «Они уж наворовались — им уж ничего не надо! А новый придёт также воровать будет». Маргиналы и ветроголовые наивно думают, что или все само собой образуется, или придет какой-то добрый дядя и наведет (за них) порядок. Или еще наивно думают, что если начнётся буча, то меня это никак не коснется, кто, мол, я такой? Я человек маленький… Но, как говорил, полковник Наумов – всё и вся коснётся исключительно каждого. Никто в стороне не останется.
— Да, Кость, нас и нашу Россию губят два явных усевшихся в нас отрицательных качества: трусость и эгоизм. Мы разучились жертвовать собой во имя спасения Родины, во имя её блага, во имя наших будущих поколений. Вот смотри: ведь это неоспоримый факт? Что мы оставим после себя нашим детям? Ведь они вот, как и мы, сейчас, будут пахать, условно говоря, на людей с двойным гражданством, на олигархат, который ни с того ни сего стал хозяином всего и вся в нашей стране. Здесь возникает закономерный вопрос. За что тогда воевали наши деды и прадеды? За что? Чтоб все то, что они отвоевывали ценой непомерной крови, вдруг стало чьим-то? Да и сейчас от эксплуатации национальной рабочей силы и средств финансы уплывают за границу, в офшоры. Леса нещадно вырубаются. Поля заросли. Деревни, что мне больше всего жалко — вымирают.
Проскальзывает мысль о том, что и из моногородов людей тоже постепенно надо переселять в  мегаполисы.
— А меня поражает то, что на сегодня мы подопытные кролики и над нами ставят эксперименты. Ведь чего только наши власти за двадцать лет не понапридумывали? Эксперименты над нами и сейчас еще не закончены.

И никуда не денешься. Мнимому «большинству», к которому любят апеллировать наши власти, очень хорошо. Еще при Ельцине был сделан очень хитрый ход. Одних наделили баснословными окладами, других (рабочий класс) напротив принизили до уровня нищеты. Вот нас, к примеру. Кстати: этим самым нас намеренно стравливают. Именно из-за этого в обществе непомерная злоба, цинизм, равнодушие. Мы готовы порвать друг друга буквально не из-за чего. А вверху над этой ситуацией только похохатывают. Именно таким раздрайным и озлобленным обществом крайне легко управлять и ставить эксперименты. Что и делается.
— Да, на сегодня мы явные бандерлоги. Ведь двадцать с лишним лет мы варимся в собственном соку.  Всех всё устраивает?! Военные молчат…
— Так их пасти, — зло заговорил Михалыч, перебивая Колыванова, — тоже заткнули баснословными окладами. Они в фаворе, а дальше хоть трава не расти…
     Колыванов, глядя в окно прорабской, протянул«да-а», а потом продекламировал:
      
       Нету, нет у нас предводителей,
       Ни в самом Кремле, ни в обителях.
       Будь моложе я…
       Поднялся б на бак.
       Крикнул: «Русь, вставай!»
       Бей их мать-твой так!..
— Здорово! Красиво кто-то сказал. Уж не ты ли, Кость, такое сочинил?
— Да нет, — немного смутившись, проговорил Константин.
— Наша непомерная трусость состоит еще и в том, что мы боимся признаться самим себе; признаться в том, что двадцать миллионов советских людей, положенных на полях сражений в Великую Отечественную войну, теперь как бы ничего не значат. Мало того, что нашу историю фальсифицируют, мы, лично мы, завоевания наших дедов и прадедов превращаем в пыль. Их непомерные труды, их героические военные и трудовые победы  мы отдали на растерзание новоявленным воротилам и прихлебателям. Эти прихлебатели, в основном лица с двойным гражданством, откровенные русофобы, представители пятой колонны, представители бывших союзных республик и прочее разноликое, так называемое, бизнес-сообщество. А сам народ остался, по сути дела, с кукишем. Ну, сам подумай! Мыслимо ль это? Наши энергоресурсами распоряжаются частные лица? С какой бы это стати? Все-таки природные богатства принадлежат народу?..
— А я поражаюсь еще и тому, что цены все те же двадцать лет только растут. Взять тот же бензин. И смотри как хитро и лживо при этом поступают власти, когда происходят резкие скачки. Всполошатся; типа: «Ай, ай. Что такое? С чего бы это? Нет никакого повода повышать цены на энергоресурсы? Пусть антимонопольная служба разберется с этим…»
     Концерт бесплатный, да и только! Но самое главное, что после этого «шума» цены ни единого раза не вернули на прежний уровень. Не вернули, потому что у властей или руки коротки, или сами власти в сговоре с энерго-воротилами. Явно, что такое бесконечно продолжаться не может. И явно, что этот политико-экономический беспредел должен чем-то закончиться.
— Нынче русский народ в подспуде, — заговорил Колыванов.
— Как это понять?
— Я имею в виду то, что ОН на вторых ролях. Он, бедный, ходит в сторожах, в охранниках, в прислуге и прочих дерьмовых должностях. Народ расслаблен неимоверно. Когда я смотрю на молодого охранника, я всегда думаю, что он в будущем полностью деградирует, хотя бы по причине вползающей в него незаметно лени.  Рано или поздно он окажется совершенно ни на что не способным. В моем представлении: каждому молодому человеку надо научиться работать физически. Надо закалить себя в благородном позитивном, повторяюсь, физическом труде. Вот, к примеру, поработать на той же стройке. И потом уже учиться, учиться и учиться. Но вот смотри. Как им приобрести специальность, если профтехучилищ не стало, или их очень мало. Тут же другой абсурд: надо иметь не менее трех лет стажа, чтобы устроиться на работу. Кто это придумал? Здесь явное вредительство нашему обществу в целом. Я абсолютно уверен, что это именно вредительство. А как по-другому это назовешь? У меня такое представление, что кто-то очень заинтересован в том, чтобы у нас как можно больше людей спилось, умерло от наркоты, прошло через зоны; больше было беспризорных и брошенных детей и т.д. и т.п.
Я вообще считаю, что наше общество может оздоровить только вдохновенный, слаженный ТРУД. Мне представляется, что рано или поздно грянет аховая крупномасштабная модернизация. Мы начнем восстанавливать заводы и фабрики. Возводить гигантские мосты. Строить жилые современные дома, детсады, больницы, школы. У нас не будет в стране бомжей и неприкаянных беспризорных детей. Нечисти и отморозки будут или расстреливаться, или пожизненно сидеть в тюрьмах. Естественно произойдет национализация всех естественных монополий, стратегических объектов и корпораций. Одним словом, все должно вернуться на круги своя. В своем собственном доме мы должны провести генеральную уборку. Мы должны вылезти из этого смрадного болота, в котором волей судеб мы оказались.
— Оригинально! Твои слова да б Богу в уши. — Колыванов хотел еще что-то сказать, но в прорабскую вошел Витя крановщик.
— Кость, там Боря просит банку снять. Он вен-шахту доложил.
— Вот и чудненько! Ну, что, Вить пойдем, снимем.
— Ну дай хоть я чаю дерну стаканчик.
— А как насчет покрепче? — пошутил Колыванов, зная, что Витя буквально несколько дней назад с великим трудом вылез, как Михалыч говорит, из комотоза.
     Подсобник Бори Алексей, зацепил банку. В ней оставалось немного раствора. Колыванов вывалил его в снег и снегом же присыпал, чтоб не бросалось в глаза.
     Последние два дня Колыванов ловил расслабуху. Раствор он месил только для Бори.
Он мучился мыслью, что надо всё-таки Михалычу сказать, что завтра он отрабатывает
последний день и больше на работу не выходит. Они с женой уезжают на «землю». Всё -амба! Хватит северов! Сколько можно?! Почитай тридцать лет отдал северам. И уезжает с них по, сути дела, не солоно хлебавши. Накоплений никаких нет. Квартира в деревянном исполнении или просто «деревяшка». Так на севере называют ветхое аварийное жилье.
Но Колыванов не ноет и не унывает. Он помнит: «Уныние – хула Богу». Что есть – то есть. Не бойся ничего! Живешь и живи! Колыванову за Державу обидно. А сам что? С голода не умираем. Ничего— прорвёмся!.. Вот руки побаливают. И тоже не беда, даст бог, восстановимся. И работку надо будет найти все-таки полегче. Но это уж как придется.

     На следующий день Колыванов, как и планировал, объявил Михалычу о том, что отрабатывает последний день и завтра на работу не выходит.
— А что случилось, Кость?
— Всё, Михалыч, пакую чемоданы… точнее я их уже упаковал и готов к отъезду на землю, и … уезжаю!
— Уезжаешь? И куда же?
— К себе на родину, на Нижегородчину. У меня в деревне есть домик. Уеду пока туда.
А со временем, даст бог, в Нижний переберусь.
— Ну, что? Счастливой тебе дороги. И дай Бог тебе там хорошо устроиться.
— Спасибо, Михалыч. И еще, Михалыч, давай не будем теряться. И если придётся, приезжай ко мне в гости, я тебе всегда буду рад. Приезжай! Порыбачим на Ветлуге.
— Хорошо, буду иметь в виду.

На том они и расстались.


***

     Вскоре чета Колывановых благополучно переехала в свою деревеньку Будилиху, что на Нижегородчине. Он уехал, так и не получив своих кровно-заработанных у куклы Барби на объекте. И всё надеялся, что это милое создание вот-вот ему позвонит и сообщит приятнейшую для него новость, что денежки у него уже на счету. Задолженность составляла 54 тысячи рублей. Конечно же, это не так много, но Колыванов и этой сумме был бы рад несказанно. Не часто, но он звонил Ольге Станиславовне и просил её выслать ему причитающиеся деньги. Колывановы к тому времени поистратились. Часть скромных накоплений, которые у них случились на время отъезда с севера, они вбухали в новую баню, а оставшиеся приберегли для приобретения скромной квартирки в Кирове, если, конечно, продадут свою деревяшку в Ноябрьске. Её, «деревяшку», в коей они прожили-просуществовали в Ноябрьске - с великим трудом смогли продать только к весне следующего года и, естественно, не очень дорого. Вот это и есть результат оставшихся на бобах супругов Колывановых. Это были их вынужденные, но необходимые траты. Ну, как в деревне без баньки? А баню Колыванов любил с детства; особенно похлестаться веничком. И всегда, когда сильно напаривался, то приговаривал раскрасневшийся и чрезвычайно довольный: «Ох, я сегодня нажучился!».
    Жизненные метаморфозы Колывановых на этом не закончились. И как насмешка судьбы летом того же года им позвонили из НГДИ города Ноябрьска и сообщили, что они ближайшие кандидаты на получение жилищного сертификата с проживанием в городе Тюмени. У Глаши и Константина глаза на лоб полезли.
— Вот сволочь, — ругнулся он, выпучив очумело глаза, тряхнув с досады обеими руками, — немножко не дождались! Ну, что тут будешь делать, а? И так всегда.
     Тут он Глаше в горячке в который раз поведал о том, что все «окошечки» закрываются всегда именно перед ним… Да и Глаша, потупив тихо взор, вспоминала и бессонные ночи, когда надо было идти и занимать очередь в Департамент имущества, чтобы обновить документы для сохранения их в списках очередности, как выезжающим из районов Крайнего Севера. И сами стояния в этих очередях. Сколько нервов и сил все это отнимало — одному Богу известно и тем, кто в этих очередях парился. Но теперь всё это надо забыть и жить новыми реалиями.
     К осени строительство бани из-за нехватки средств пришлось приостановить. И Колыванова все более и более глодала мысль как бы содрать с Ольги Станиславовны свои кровные. Однажды Колыванову удалось дозвониться до директрисы. А то ведь последнее время до неё и не достучатся было никаким образом. «Видимо, — рассуждал про себя Колыванов, — увидит на дисплее своего сотового знакомый, но о-очень нежелательный номер телефона — тут же его сбрасывает».
     Так вот, когда бывший строитель услышал в трубке знакомый бархатный голос — первым делом поздоровался, а далее проговорил следующее: «Ольга Станиславовна, как
понимать то, что деньги за работу до сих пор не переведены. Сколько можно ждать?»
     Ольга Станиславовна попыталась вклиниться в монолог Колыванова, но тот шпарил своё.
     «Ольга Станиславовна, вы говорите, что вам тоже еще ни копейки за выполненные на объекте работы не перевели. Но ведь у вас существует целый бизнес, от которого вам идет прибыль. Если вам на этом объекте тормозят с выплатами, то у вас на других стройках выполняются объемы работ, за которые вы получаете деньги… В конце концов задолженность можно выплачивать по частям; но вы и этого не делаете. Если вы надумали меня кинуть с этой ничтожной суммой, то так и скажите или на худой конец соврите что-нибудь вроде того, что, мол, я вам всё выплатила. А то ведь вы каждый раз говорите, и я вам действительно верю, своё любимое: «всё-всё-всё, завтра же высылаю…», а воз и ныне там. Как вас понимать? Ольга Станиславовна, вы же женщина?! А женщинам не пристало врать! К тому же вы бывшая северянка. (Ольга Станиславовна прожила в Надыме 20 лет). Давайте будем русскими людьми. Я верю в вашу порядочность…»
     «Всё-всё-всё» — слышалось в сотовом Константина, — «завтра же высылаю…».
     И в этот раз Константин уверовал в то, что вот завтра на его карточке появится долгожданная задолженность по зарплате. Уверовал потому, что голос Ольги Станиславовны был в этот раз предельно покаянным. Свои слова она произносила так,
будто случайно забыла включить Колыванова в платежную ведомость и теперь ей глубоко стыдно за случайную промашку. Но ни завтра, ни послезавтра денег на счет Колыванова так и не поступало. От Ханова он узнал, что Михалыч и Магомед (хозяин крана) подали на неё в суд. Ольга Станиславовна невыплаты заработных плат, (а она кинула буквально всех кто работал на её объекте) мотивировала тем, что ей тоже руководство всего строительного объекта П-8 (генподрядчик) не выплачивает за строительство здания.
И что она тоже подала на них в суд.
     «Ну что ж, — с глубоким сожалением в очередной раз проговорил про себя Колыванов, - скотско-криминальный бизнес в действии…»
     Колыванову нравилось это словосочетание. На его взгляд, оно исключительно точно характеризовало российский бизнес, особенно строительный, где он трудился. Его поражало то, что люди с такими грехами могут спокойно сосуществовать и жить. Но ведь в это трудно поверить. В таком смраде, черноте, в вечных оковах лжи и обмана невозможно нормально сосуществовать и жить? Невозможно взрастить здоровое полноценное поколение. Нет! Невозможно… Неужели морально-нравственные ценности и устои канули в Лету окончательно и бесповоротно? Нет! Нет! Нет! Рано или поздно всё ввернется на круги своя. Верую…


***

     Изредка Колыванов переговаривался по телефону то с Хановым, то с Михалычем.
Ханов все лето, с самой весны, пытался найти работу, да так её и не нашел. С горя запил. Колыванов как тому не позвонит, тот еле языком ворочает.
А Михалыч на войну в Новороссию так и не уехал. Он уехал в свой родной Омск, да там и обретается.
     Колыванов с женой зиму жили то в своей деревеньке, то в Нижнем, снимая там квартиру. Пытались найти работу в мегаполисе, но зима пролетела, а ничего подходящего в смысле работы  тоже не нашли. По весне они с Глашей уехали на всё лето в Будилиху. Остатки денег они вбухали в долевое строительство. И теперь в деревне, в своем гнилом доме, ждали свое драгоценное жилье. Баня так и стояла недостроенной. И вот что примечательно: Колыванов возвел (только возвел) её со вторым этажом. И теперь фронтоны второго этажа были закрыты — одна сторона армированной пленкой; другая - дырявым брезентом привезенным им с севера. По этому поводу он шутил:
— А что? Вот дострою баню. На втором этаже устрою небольшой ресторанчик и назову его: Кафешайтан: Рваные Паруса. И действительно: и брезент, и пленка разлохматились и хлестали на ветру по унылому зданьицу, требующего немедленной, просто немедленной достройки.
     В деревне Колыванов не стал сидеть сложа руки. Весной его друг детства Вязников Андрей Поликарпович, предложил ему поработать на посадке сосенок, в бесчисленных
вырубках его родного леса. Что ж: решил Колыванов – дело душеполезное. Его родные леса действительно нещадно повырублены теми же бизнесменами, которым они отданы в аренду на долгие-долгие годы.
     И еще одна очень примечательная деталь той весны, да в принципе и всей этой истории; когда Колыванов начал сажать сосенки. Как известно, шестнадцатого апреля 2015 года президент страны отвечал на вопросы её граждан. Колыванов не преминул воспользоваться такой возможностью и попросить президента о своей больной для него темы: вернуть задолженность по зарплате с Ольги Станиславовны. Мол, помогите мне решить эту проблему. Он задал свой вопрос и СМС-сообщением и простой голосовой речью. В надежде на то, что хоть какой-то да ответ придет. Ждал-ждал, да так ничего и не дождался. «А ведь народ, — злорадно проговаривал бывший строитель, — уверяли в том, что ни один вопрос не останется без ответа».

***



     Домишко Колывановых находился с самого края деревни. И он частенько выходил за околицу, где вечером за кромку виднеющегося вдали леса, садилось изящное вечное солнце. Оно иногда было настолько великолепным; бархатистым и изумительно оранжево-красным, что бывший помощник бурильщика и строитель буквально не мог оторвать от него глаз, до тех пор, пока оно не утопало в меркнущей гряде синего леса и стремительно наступающих вечерних сумерек. Но и потом небывало-оранжевый отсвет ушедшего за горизонт светила ещё долго оставался на небе, меняя свой причудливый колер. Ещё и редкие распластавшиеся по небу облака, похожие на летящих в небе журавлей, неимоверно подействовали в тот момент на тонкую русскую душу Колыванова. Восхищенный и подобострастный он вдруг запрокинул голову к небу, будто провожал на север эту загадочную стайку «журавлей», что-то зашептал. И две слезинки нежданно появились на его светло-зеленых глазах. Они были похожи в тот момент на две явившиеся в вечернем небе звездочки. Они так же, как и слезинки Колыванова, робко, завораживающе и задорно поблескивали в вечерней мгле, где туманы уже начинали густо устилаться по-над полем да у леса на закраинах, придавая свой особый колорит и шарм этому тихому и немного грустному и восхитительному вечеру.
Меж тем Колыванов продолжал шептать, впившись глазами в сумрачность и тишину:


…Скорей летите вы туда,
Влюбляйтесь, счастливо живите.
А трудно будет — не беда!
Осильте, сплюньте, замолите.

И точно! В небе крыльев свист,
Утиной запоздалой стайки.
Заря на небе — красный лист!
Рассказы вслух — пустые байки!

     Вот такая «история»…



СЕРГЕЙ АНКУДИНОВ






  г. Ноябрьск, ЯНАО. 2014год