Минут через пять после полуденного хлопка на лавку под старым деревом присел лаборант Пятаков и наклонился. Чтобы шнурки завязать. Нельзя сказать, что Григорий был педант, или, что эти грязные змеи слишком уж затрудняли его движение по поверхности земли. Но из Калинкина переулка выкатилась на роликах эфирно-розовая прелесть, тогда как ценитель слабых красот не желал выглядеть неприлично даже и при последствиях разудалой ночи в виде фиолетового пятна между глаз. Итак, Пятаков наклонился. Тут-то и привиделись ему куриного вида неприятные лапы: огромные, пятипалые, вполне человечьи. А потом что-то вспыхнуло и ослепило.
Григорий зажмурился. Но яростный свет проникал даже и сквозь закрытые веки откуда-то снизу, будто солнце сорвалось с цепи и теперь полыхало из подвала. Пятаков прикрылся маминой барсеткой и сдвигался до тех пор, пока сверкание не померкло - наконец удалось разглядеть источник. Это было прислонённое к дому трюмо. Теперь оно не светилось, а отражало верхушку фабричной трубы близ Фонтанки и белёсый шлейф на голубой прогалине в шиферной мути неба.
Однако, приблизившись, лаборант увидел, что это отнюдь не трюмо, а утопленная в стене зеркальная с иголочки дверь в резном деревянном обрамлении – для верности и ногтем поковырял. Проём для входа был значительно расширен, но следы ремонта отсутствовали, а ведь, кажется, ещё вчера вечером здесь было обычное окно, и оно ничем не выделялось из ряда пыльных зарешёченных квадратов, вросших подоконниками в тротуар.
- Да бесы его помнят, что там было, - сказал вслух.
Издали от громоздкой ядовито-коричневой рамы веяло лоском дутого набрюшника, но уже на расстоянии пары шагов некий базарно-купеческий гротеск улетучивался, и на первый план выступало мрачное совершенство исполнения. Поверхность рамы покрывала блестящая трельяжная сетка, которая оплетала матовые равновеликие горельефы множества животных голов: тигра, медведя, таракана, обезьяны, крысы... Они обречённо и, казалось, уже из последних сил пытались выбраться из ромбовых отверстий странной сети, но крепкие ремни намертво прижимали их к фону. Пятаков не мог оторваться от дивной резьбы. Резец мастера придал каждому облику непостижимое сочетание светлого звериного и злого одухотворённого начала. Страдание, презрение, улыбка, брезгливость, гнев, задумчивость… - разнообразные стихии и оттенки эмоций одновременно уживались на каждой животной морде. Они завораживали.
Более других его внимание привлекло лицо свиньи. Именно лицо, потому что слишком много в нём было человеческого: тут одновременно сочеталось смирение, мудрое самодовольство гения и тайное превосходство древнего, вечно презираемого племени, обречённого на заклание и переработку в колбасу. Саркастически сложенные пухлые губы, милостивая полуулыбка махатмы, ласковый прищур треугольных очей и, одновременно, настороженность регулярной жертвы, воля к жизни и милое торжество оптимизма на носу, который просто невозможно было назвать рылом или пятаком. Присоски неведомой дружбы потянулись к Пятакову, обещая любовь и волю.
И контакт состоялся: что-то мощно впечаталось и прижало левый бок: "Хох!".
Это было вытянутое для рукопожатия копыто.
Сумрачный умелец приделал ручку в середине зеркала, так что лаборант оценил милое изобретение лишь тогда, когда кто-то устремился наружу.
- Простите, товарищ, – донеслось из возникшей щели, - никак не думал, что вы тут!
Пятаков вздрогнул. Голос был знаком: когда-то, кажется, по радио уже не раз доводилось слышать этот гипнотический баритон, вернее… вспомнил: так надрывно-магнетически в старом фильме про разведчиков зачитывали сообщение о покушении на любимого фюрера и чудесном спасении вождя.
Пятаков промямлил невнятное. Снизу сверкнула металлическая улыбка, за ней вынырнул красный пиджак и рыжий бокс над воротником. Лицо лоснилось бритой приветливостью и полным отсутствием каких-либо выразительных черт – таких не забываешь, потому что и запоминаешь с трудом.
- О, вижу тонкого знатока! Это, действительно, багеты самого Ачерторе!
Далее баритон расцвёл пышным рассказом о великих трудах по воссозданию средневекового шедевра, а также помещения, в коем сейчас открывается магазин новейших недоношенных вещей, и куда незамедлительно приглашается дорогой многоуважаемый гость, дабы стать первым посетителем и почётным покупателем; и что покорный слуга желает угостить господина кофе, а также предоставить умопомрачительные скидки на первосортный товар, пусть и с крупным ущербом для заведения.
Рыжий взялся за барсетку и потянул вверх.
Устоять было невозможно.
Они спустились.
Круглый зал без окон окружали погрызенные стены, аспидный пол «смерть уборщице» пересекали пыльные тропинки полуквадратных следов. Справа находилась овальная дверка цвета серой влюблённой жабы, слева – пятнистая ширма с лубочным соколом и надписью «Адъминистратор». В центре сидел низенький стол-недоросток с двумя уродливыми детьми - хлипкими трёхпалыми стульчиками. Пока при свете одиноко умирающей лампочки Пятаков осматривался по сторонам, волосы хозяина почернели и закурчавились, на нём теперь был синий халат, круглая тюбетейка - да нет, это уже был кто-то другой, с паучьими бакенбардами, бейджем «Ахмед» на груди и самостийной кантовой бородкой. И этот другой уже заламывал Гришину руку. Пребольно!
- Оставьте их, Абдулла, это свои! – всплыл из глубины добрый рыжий.
Злой синий нехотя отпустил и скрылся за ширмой.
- Ловки чертяки, - подумал Пятаков, - а руку, кажется, сломали!
Рыжий покраснел. Затем посерел, поник и пригорюнился, будто у него села батарейка. Принёс извинения, пригласил к столу. Из воздуха возник Абдулла с кофейником и опять растворился. Пили, молчали. Лаборант массировал руку, и на стульчике было нехорошо. Кажется, хозяин тоже был несколько удручён.
- А есть ли у вас обувь сорок шестого? – чтобы разрядить обстановку, вежливо поинтересовался Пятаков.
- О, да! – собеседник расцвёл и даже подпрыгнул. - Тут всё сорок шестого!
Подвёл к дверке, игриво шлёпнул по филёнке. В ответ хихикнуло и отодвинулось. Гость сглотнул: огромный соседний зал был уставлен сапогами, кроссовками, ботиночками всех цветов, повадок и мастей. Здесь толпились лаковые прощелыги, бурые неандертальцы, несгибаемые мрачные солдаты, коренастые лыжники на треугольных каблуках, противоестественные гибриды, пляжные низкопородные шавки и прочая сволочь.
- Только для вас, Гришенька, - на свет явился калькулятор, - четыре штуки со скидочкой… - рыжая сарделька запрыгала по кнопкам, - пять монеток.
Пять? Ах, как недорого! Примерял неторопливо, всякому отдавая честь. Начал с белых гвардейцев, а в итоге выбрал бежевых выкаблучных демократов низкого борта, но толстой кожи, да ещё и на костяном подошвенном цоке. Постучал по полу. Левое село хорошо. Так и правое - как влитое. «Откуда знает моё имя?» - подумал вдруг.
Вернулись в приёмную, где поджидали новые порции кофеина, обильно разбавленного чем-то крепким. Выпили. Посидели, наслаждаясь молчанием. Повторили. Батарейка хозяина, как видно, стала заряжаться - он порозовел.
- Теперь пальтишечко? – спросил весело.
Возражений не было.
- Пройдём-с.
Подошли к той же дверке. Шлёпнули, крутанулось, вошли. Рог изобилия постарался и тут. Длинные трубы-вешалки прогибались под тяжестью пустых надежд и уходили куда-то за поворот, но пассажиры на плечиках не теснились как в консервной банке - каждая вещь отстояла от соседей, была обособлена со всех сторон и словно надута воздухом и достоинством. Казалось, во всякой ещё незримо пребывает прежний господин.
- Какой размер? - поинтересовался Пятаков, навскидку ткнув тёмного толстяка.
- Не сомневайся, друг, у нас всё вашего размера.
- А эта сколько стоит?
- Для своих - трёшечка.
Эх, шубы… Дешевизна валит всякое. Так и лаборант мгновенно пал пред светлой щетинистой красоткой – разве не бывает любви с первого прикосновения?
- Пергидроль блонде манифик, - одобрительно заулыбался продавец, - натуральный камелопард! А теперь бокал за брюченьки?
- Пожалуй!
Выпили. Привкуса кофе уже не ощущалось. Повторили. Встали. Приняли ещё по глоточку. Подле жабьей дверцы Пятаков предположил вслух, что в здешнем механизме дверного переворота применены цилиндры Вангера-Уотсона, и собственные усовершенствования этой схемы стал тут же предлагать; хозяин кивал, ухмылялся загадочно. Вошли. Тут было миленько, особенно у зеркала, в новых штанах - остальное благолепие интерьера скрывалось в темноте.
- Бер-рём, - хрюкнул Пятаков, задумчиво вглядываясь в отражение и силясь признать двух уширенных близнецов с дырчатыми раздутыми набалдашниками вместо носа.
- Человек есть животное. Убийца - животное вдвойне, - зашипело в ухо.
Пятаков оглянулся. Рядом висел огнетушитель. Хозяева возле стола склонились над бумагами, и, казалось, никакого внимания на гостя не обращали. Пятаков прислушался.
- Плюс штаны люстрин гридеперль, артикул четыре, окорок дробь два шестнадцать… - диктовал рыжий. Синий записывал.
- Жидомасоны! – внезапная мысль осенила Григория. – Или на органы продадут? А может…
- Бросьте, дружище, - перебил красный пиджак. - Мы строго соблюдаем правила. И нам не нужны проблемы с органами. Однажды Ахмед уже погорел на этом.
Тюбетейка кивнула. Лаборант всмотрелся в мутного Ахмеда-Абдуллу. На халате действительно была подпалина и дыра. Оттуда хвостом торчало мочальное нечто.
Покончив с бумагами, поднесли на подпись. Григорий разобрал только крупное: «РЕЕСТРЪ». Шрифт понравился, поставил жирный крючковатый крест. Продавцы раскрыли барсетку, взяли лишнее. Пятаков размяк окончательно и знаками обещал всё что мог. Кажется, дорогой друг был этим растроган, но виду не подал, а вскоре уже препирался с кем-то по селектору - чужая квакающая речь перемежалась родными междометиями и словом «фургон». Откуда-то из недр подвала потекли милые звуки: позванивала арфа, звучал кальян, булькал колокольчик. Временами Пятаков закрывал глаза, но и там регулярно являлся Абдуллахмед с очередным графинчиком и всё той же дежурной котлеткой. Пятаков желал её, но стеснялся. Часа через два, как ему показалось, с набережной донеслись короткие гудки. Сквозь полупрозрачную дверь мигнул светленький автобус с фиолетовым полумесяцем и крестом.
- Прощай, дружок! – сказал красный пиджак. В лоб поцеловал, тряпочку достал, высморкался.
Ахмед зашипел змеиное, клещами вцепился в ухо, выворачивая. Зацокали приезжие подковки. Схватили за ноги, потащили наружу - в зеркале мелькнули угрюмые фартуки над пыльными сапогами и огромная свиная туша. Клацнул металл, бросили в чёрноту.
- За что? – хрюкнул Пятаков.
- Задушат мать, а потом спрашивают, - отозвалась чёрнота. - Вспомни-ка.
Тут и высветилось. Различил в чёрном тёмное, в тёмном серое, в сером желтоватое. А там и подушечка, и куриные лапы-руки на ней: огромные, неприятные, вполне человечьи. Сточенные розоватые ногти, знакомая бороздка на правом пальце. Руки торчат из привычных клетчатых рукавов рубашки, сверху мутно-зелёный известный пиджак.
- И-и-и… - это под подушкой ворочается и тихо стонет что-то.
- И-и-и… - пронзительно, скрипуче, нестерпимо.
- И-и-и… - погасни, умолкни, наконец!
Разве можно? А можно, если посильнее. Сильнее, ещё сильнее.
- И… - смолкло, стихло, смеркло.
- Признал свои рученьки? Признал! – зашипела чернота.
Положили на спину. Увидел высоко вверху перевёрнутое старое дерево, над деревом лавка, под лавкой барсетка, одетая в мутно-зелёный костюм. Барсетка улыбается, ручкой машет, госпоже на роликах кланяется.
Повернули набок. Длинный коридор, перед носом грязный хвост, позади – чужое унылое рыло. Снизу башмаки и варежки в виде копыт, свет металлический, стук синий. По бокам гогот, серые фартуки, похожие на людей, или люди, похожие на фартуки, - с пиками, крючьями, ножами. Истошно заверещали вдали, в ответ завизжали рядом. Полыхнуло сладковатым, стылым, безнадёжным. Неизбежное коснулось лба, синее угасло. В сумерках воссиял красный лабораторный свет, выдвинулся мглистый грозный хобот, и затрубил:
- Ама-амма!
Игорь Марсеник
Igor Marsenik