3. Шура Валихина.
Шура Валихина недолго носила своё горе, и горели оно, если счастья хотела. Одной в печали себя помнила, выглядела как поленница свежеколотая. Мать её, тоже Александра, - очищала в складах горрыбкопа капусту и морковь от гнили, руки слизкие ужимала, - борщи и пюре варила из обрезков от испорченных овощей. Работала уборщицей в конторе, и жили они с Шурочкой в деревянной комнате, старого деревянного барака, срубленного из толстенных брёвен плотниками, для которых топор - самый главный инструмент рабочей сноровки. Венцы сизые с любовью ужались друг к другу и спали для постоянного тепла тех, кто не знал, сколько льда и снега растаяло, пока доплыли брёвна эти в безлесный край.
По трудовому закону тундры, каждому кто пятнадцать лет отработает на мерзлоте, полагается квартира на Большой земле. Старшая Александра захотела родной город Вятку обнимать, и любовалась выбором для будущего уюта дочери, сбережения для её счастья берегла. Туда уехала квартиру обустраивать, случайного человека в жильё прибрала. Сразу много всем про Шурочку рассказывала, а потом поутихла.
Не нравились Шурочке мамины мужики, она отца не имела, когда росла, а волосы и кожа её белее снега, плотная как сугроб весенний. И шесть школьных классов, которые она проносила в портфеле, не означали, что она не должна говорить по-взрослому, уже сама копит на ушные украшения - тоже чистит свеклу с картофелем от порчи гнилой.
Слова её падают солоно - как рыба-колодка. Вместе с мамой трудится, - помогает ей мыть полы и окна в конторе, где сидит начальство её рабочей жизни. Речь в словах девочки - слоёный пирог, с кем говорит - тому мажет варенье на смалец.
Каждый Новый год - она снегурочкой встречает праздник у раскидистой ели, кружит снежинкой под украшениями дерева, – белизною ног мороз уличный утаптывает. Мужа что нашла, - неожиданным зашёл в её жизнь с пустой улицы, недолго терпела. Он пил, выделенный на крепком морозе вонючий спирт из медленной протоки тормозной жидкости по наклонной метровой рельсе, - не в состоянии такой отросток быть её мужем; прогнала из юности – рассталась со стонами гнетущей повседневной слабости.
Смуглый южанин затем приметил сияние севера, никто в тёплом крае такого белого лица не видел, умыкнул её шофёр вездехода Манча, - Снежинку увёз в горячие горы, что бы все видели, какие белые жёны на свете бывают. Жена белая, слезами таять принялась. Тут обычаи сильнее времени, скалы каменные рушатся, а содержание жизни не нуждается в непроверенном определении. Свекровь одета во всём чёрном, а солнце очень высокое, выше любого небесного воображения. Тоска по холоду теплее самых горячих камней. Снизу бьёт тепло, сверху тепло падает, отовсюду жара сжигает судьбу, волдыри по телу пошли, тень под деревом инжира тоже жарой дышит. Пустынные просторы холодного детства – воют вдалеке, стелют утерянную привычку снежного начала, ждут любовь Шурочки, - шепчут про очистки гнилых овощей, которые слаще сушёного кишмиша.
И вот Шура снова в объятиях снежного бурана, скрипит снег и трещит цветное сияние неба. Мать в Вятке квартиру заработанную обживает, Шурочка одна в комнате барака, опять убирает кантору рыбкоопа.
Жару на холод менять, - веселое занятие, менять саму жену ещё веселее, поехал Манча вслед за женой, себе сказал: «Всё как у всех, сколько наш северный жена не приводил - каждый в мороз убежали».
Наполнил чемодан гроздьями жемчужными; оранжевыми, как заход солнца мандаринами, и пустился жену догонять.
В конторе, где Шура убирала, увидел Манча, чёрную «Волгу», и женщину в машине - предназначением важную. Остановился. У него была жена, у других есть жена, а он куклу видит. Передумал искать грузовик, старый тягач перестал искать, Шуру не ищет, перед бёдрами Эльвиры Башировны, - каждый земляк растеряется; сделался Манча личным водителем на лучшей машине с важной женщиной из второго кабинета торговой конторы.
- Секёшь!..
У председателя горрыбкоопа, четыре зама, три из них мужчины, и Шура одна без записи по их столам письменным ходит, чистит потолки кабинетов, ходит среди начальства и всегда носит себя с одной прихотью в радости – начальницей стать.
Деваться им некуда, по надобности кадровой назначили замы Шуру - комендантом общежития. И пошла любовь мгновениями кататься. Нагрузили Петю Кравченко за короткое лето отопление в общежитии переделать. Летом солнце весь день по небу кружит, а Шура чуть ли не кувалдой головы сантехникам колотит. Матюгается не хуже каждого из них, и больше всего с бригадиром ругается:
- Если зимой у меня жары не будет, как в саклях Кавказа я тебя морозными ночами заставлю «взвейтесь кострами» петь.
Пете понравилась предстоящая зима, он Шуре поручил добывать новые трубы и чугунные батареи.
Выбивала она оборудование у всех, кто подписывал накладные. В отдел торговли Окружкома, в большой деревянный чум, на приём к Василию Васильевичу Смоляному записалась. Вошла в главный кабинет всех рыбкоопов Ямала, увидела паутину в высоте нечищеных углов, и тут же указала Смоляному про непорядок на его потолке. Смотрит единственным глазом Смоляной вверх, и не каждый догадается, что второй у него из стекла.
…Оборудования хватило «под потолок», лишние трубы и батареи Петя увёз в теплицы Сельхозопытной станции, там тоже отопление усилить хотят.
В Катровоши стали подумывать: а не назначить ли Валихину замом по всему производству, но не успели постановление издать - Шура ушла в декрет. И тут все принялись гадать: от кого же ребёнок?
Сама Шура сказала, что определённо не знает, но точно от кого-то из начальства, и перечислила это самое начальство.
Когда сказали главному бухгалтеру горрыбкоопа Петру Николаевичу Зарудскому, что Шура ждёт от него ребёнка, у него стали труситься руки, он достал бутылку минеральной воды и выпил два стакана подряд: вдруг этот нелепый слух дойдёт до жены. Его охватил страх какой он не испытывал с детства.
…Во время войны в большом селе на харьковщине у них стояли венгры. В доме бабушки, жили чужие солдаты с непонятной речью, они зло кричали неразборчивые слова. На овальном столе венгры пили из галлона, ужасно взрослую едкую муть, в середине стола лежала купа круглых румяных пряников. Прозвучал уличный сигнал и все солдаты выбежали из комнаты, ушли слушать диктовку непонятного наружного указа.
Маленькому Гребешку всего четыре годика, он долго из чулана смотрел на румяные пряники, ему они казалось, слаще бабушкиной понятной ласки, а чуждый раздельный говор это печенья закрыл от его губ. Когда солдаты выбежали слушать, донёсшийся с улицы крик, Гребешок забрался на стул, наполнил пазуху пряниками и залез под стол, принялся грызть, крошить круглые, похожие на бабушкины сушеные дрожжи пряники. Вскоре из открытой двери пошёл холод, и множество сапог стали наполнять, царапать коваными сапогами серый тёсовый пол. Гребешок помнил, что когда отец уходил на войну у него тоже были сапоги, все военные, почему-то только в сапогах ходят, - они скрипят как зимние стволы тополей, совсем маленький Гребешок тоже хотел сапоги, но когда проснулся, сапог отца уже не было, а везде росла большая трава.
Те, кто находился наверху в испачканных сапогах с подковами, кричали и, похоже, дрались; потом стало тише в высоте стола, раздавались стуки стекла, и падали, крошки которых подбирала пепельная кошка Кица. Упруго доносилось сверху: кекс, икс, кица. Большой сапог пихнул Кицу.
Мальчик гораздо больший кошки под столом, тихо грыз пряник, а к нему подлезло скривленное, заросшее чёрное лицо.
- Игеен еес лоопта ел а соокиекааат! – вроде бы сказало сердитое лицо.
Ага, вот кто украл пряники.
Длинная рука больно ухватила Гребешка за мальчишечий чуб, и вытащила его из-под стола.
- Имее еегу киссс толваяя – услышал Гребешок над головой, - вот он маленький вор.
Солдаты оживились: отрывисто запели угрозу, кричали, смеялись. Цепкая рука не отпускала волосы, заросшее страшное лицо дышало едким горьким паром, вторая рука достала пистолет с большим холодным стволом, который обжёг испуганный детский лобик. Солдаты сердито смотрели на пойманного вора с печеньем в пазухе, гулкий гомон расчленял кухню, слова голосисто падали, били Гребешка в коленки и темя, длинно смеялись венгры.
… И бабушка где-то запропастилась.
Заросший злой стражник рыхлого кекса, вытрусил из пазухи на пол все печенья, и спрятал пистолет в кобуру; горячим шлепком по шее сбил Гребешка на пол, …и тут бабушка одна вошла.
А венграми набита вся кухня…
Пётр Николаевич, почесал шею, достал водку и словно воду, выпил полный стакан.
Пухлый прыщавый зам по культуре, парторг Картузов, отнёсся к Шуриной подозрительной погремушке, как к плохо слышимой, надоевшей пурге, он взял со шкафа баян, и принялся наигрывать русскую заунывную песню.
Зам по производству Ким, долго мигал узкими глазами, вроде бы понял шутку, а вроде, как и не совсем совестная выдумка. Родится ребёнок - и все увидят, что не от него. А если вдруг от татарина тобольского или ненца, - сомнения пойдут…
Прорабская с утра набита всяким народом, каждому многое надо, завскладом Таня Ворохова едва успевает отпускать: краску, петли, замки и гвозди… Вова Батрак не столько плинтуса и штапики ждёт, сколько саму Таню, она тоже из Дружкрвки и обещала в кино с ним сходить. Он легко уступает печнику Самохвалову очерёдность грузового транспорта. Дядя Петя Самохвалов каждому объясняет:
- Тридцать три магазина и пять складов, не к каждому теплотрасса протянута, значит, без печки не обойтись, а если без печки нельзя, значит, печник нужен. А если я огнеупорный кирпич и шамот не завезу, как я печь восстанавливать буду. Мне же ещё шамот тот замочить надо, дымоходы прочистить обязательно, а если я старую кладку не разобью, как новую ложить буду…
Самохвалов беспрерывно руками показывает, как он изразцы старые киркой очищать будет, табаком играется – поочерёдно меж пальцами перемещает папиросу, говорит, что его старуха больше чем он курит.
Петя Кравченко сел на свободный стул Дорфмана, - напротив Беца сел, снял тёплую собачью шапку, расстегнул полушубок:
- Михалыч, - сказал от Бецу и всему стройотделу, - в конторе говорят Шурин приплод, который скоро появится, …от тебя!
Бец поплыл красными морщинами, откровенно заулыбался, выпрямил свою сутулость, даже встал, осмотрел озабоченный стройматериалом народ:
- Даа!.. Это мой ребёнок! – выговорил упруго он. Далеко смотрел назад, его уверенность рельсы выгибала, бывалые прошлые причуды показались ему замшелыми как покров тундры, а эта свежая новизна, была привлекательнее первого снега осени, ужасно ласково таяли снежинки на его веках, падала приятная тоска - сладкая как русская водка.