СТРАСТИ ХРИСТОВЫ
в канун Христова Воскресенья
Весной 2016-го года – в канун прошлогодней «первомайской» Пасхи – отважился ещё раз посмотреть фильм «Страсти Христовы» (2004, режиссёр Мэл Гибсон).
Первый раз смотрел в конце 2005-го. И тогдашний просмотр оставил во мне чрезмерно тяжёлое впечатление и крайне тягостное чувство. Это чувство усугублялось ещё и личностно-семейственным горем: бабушка, парализованная, находилась в то время на смертном одре. И это не могло не наложиться: одно на другое.
После этого смотрел ещё два или три раза, (а сколько точно – не помню). Точно помню – смотрел весной 2007-го.
Тогда же, в начале мая-2007, в моей родне случилась ещё одна трагедия. Погиб в огне пожара мой крестник Дима, 14-летний парнишка.
Парнишка неглупый, сообразительный; он раньше меня научился пользоваться компьютером и мобильным телефоном. И, судя по всему, был одним из представителей так называемого «поколения индиго», - наиболее яркие феномены которого нередко тогда обсуждались в прессе и на телевидении.
А вот за что ему такие никудышные родители и за что ему такая ужасная участь и такая мученическая смерть достались – просто, как говорится, уму непостижимо. Отец «пил», мать «гуляла». В итоге получилось точь-в-точь как в одной нашей украинской присказке: «Женився дурний та взяв собі дурнувату; але не знали, що далі робить та й запалили хату». Как-то в порыве ревности отец поджёг дом и отправил на тот свет – и себя; и Алку, свою жену и двоюродную сестру моей матери; и своего сына, моего крестника Диму.
Чуть позже эта семейная трагедия, случившаяся в моей родне, предстанет передо мной как некий символ, как своего рода метафорический образ. Есть в художественной литературе такой приём. Когда в «частном случае» видятся «общие тенденции»; когда события, совершившиеся или совершающиеся в узком кругу как бы образно переносятся на всё то, что совершается в стране и в мире в целом. Кстати, этим приёмом широко пользовались библейские пророки.
Вот и мне тогда, в те дни – гибель моего крестника представилась как некий обобщённо-метафорический образ: образ того, что совершалось тогда и совершится позже в целом со страной.
Теперь, когда гражданская война на Украине стала свершившимся фактом, мало кто может вспомнить, что это могло произойти уже тогда, весной 2007-го.
В то же самое время – когда мой крестник Дима горел и погибал в огне пожара, устроенного по дурости своих родителей, - тогдашние «отец нации» (В. Ющенко) и «мать нации» (Ю. Тимошенко) в очередной раз устраивали поджог политических страстей в целом по стране: поджигали со всех сторон наш общий дом – Украину.
А за год перед тем, летом 2006-го, Янукович во второй раз стал Премьер-министром. Как крупный хозяйственник, на этом посту он смог проявить себя куда лучше, чем проявит значительно позже – на посту Президента. Его второе премьерство, как и первое (в 2002-2004 гг.), оказалось вполне успешным – для экономики страны в целом.
Вновь экономика Украины словно бы обрела «второе дыхание». Вновь экономика Украины стала приобретать благоприятный имидж: как для своих граждан, так и для зарубежных инвесторов.
А высшим же проявлением этой премьерской успешности можно считать то, что в апреле 2007-го Украине вместе с Польшей было доверено право проведения футбольного чемпионата ЕВРО-2012.
Казалось бы: вот она – та самая, наконец-таки найденная «общенациональная идея», вокруг которой следовало бы объединиться.
Казалось бы: вот она – идеальная на тот момент расстановка сил в украинском политикуме, способная уравновесить идеологические страсти и разногласия между украинцами запада и украинцами востока, между галичанами и малороссами; вот она – идеальная на тот момент «формула власти»: Ющенко – Президент, Янукович – Премьер-министр.
Казалось бы: что в таком случае мог бы сделать Президент, не только заботящийся о благе и процветании своей страны, но, к тому же, обладающий элементарным чутьём политического самосохранения? Он бы тогда, по логике вещей, пользуясь предоставленным уникальным шансом, призвал как народ в целом, так и отдельно своих коллег и собратьев-политиков отбросить все мелкие дрязги между собой и, как говорится, всем миром и всей страной засучив рукава, обеими руками ухватиться за осуществление и реализацию данного проекта; призвал бы свой народ принять этот уникальный по своей масштабности проект как своего рода общенациональную идею, способствующую реальному сближению русскоязычного востока и украиноязычного запада страны. Призвал бы свой народ к единению.
Так бы – я в том уверен! – поступил любой из российских Президентов (даже алкаш Ельцин!). Так бы поступил любой из американских Президентов. Так бы поступил любой из Президентов европейски-мыслящих.
А что в это время делает «всенародно», «честно» и «демократически» избранный В. Ющенко? А он в это время издаёт указик о роспуске парламента – и тем самым ввергает всю страну в очередной затяжной правительственный кризис; запускает очередной затяжной виток политической напряжённости, экономической нестабильности и гражданского противостояния. А он в это же время ясно даёт всем понять, что узко-корпоративные выгоды его помаранчевой камарильи и личные причуды бесноватой Жульки для него дороже, чем спокойствие и благосостояние целого народа.
Вновь активизировались Крысоподобные всех помаранчевых мастей. Крысоподобные вновь почуяли, что, с проведением европейского футбольного чемпионата, в Украину побегут финансовые потоки от международных инвесторов; а значит, для них, для Крысоподобных, вновь наступало идеальное время для «распила» государственного бюджета и очередного, дальнейшего «раздерибанивания» страны.
После майской трагедии, случившейся в моей родне, я на некоторое время отошёл от всякой «политики». Я перестал следить за телевизионными новостями и за всеми политическими страстями, разразившимися тогда в стране.
Знаю теперь только то, что и все знают (и что теперь уже стало достоянием истории): Янукович опять пошёл на уступки и согласился на досрочные парламентские перевыборы. А его премьерское кресло к концу года отошло к бесноватой Жульке (как и в конце 2004-го).
Господь тогда, в обоих случаях, отвёл от Украины гражданскую войну. Чего, увы, не сделал в 2014-ом. И мой родной Донбасс стал ареной боевых действий, ещё одной «горячей точкой» на планете.
И теперь – когда я пишу эти строки – мне, вместе с моими земляками, всё ещё предстоит верить. Верить в то, что война вот-вот закончится. А всем фашиствующим тварям, её развязавшим, воздастся по заслугам.
Остаётся только верить, - что все твари, причастные к совершению в феврале 2014-го антиконституционного госпереворота в Киеве и развязавшие впоследствии гражданскую войну на Донбассе, - эти твари когда-нибудь да предстанут перед судом: сначала перед судом человечества, а затем и перед Божьим Судом.
Все эти твари: ющенки, тимошенки, порошенки, турчиновы, яценюки, аваковы, все ихние подлипалы и подпевалы, и вся ихняя крысоподобная помаранчевая свора – должны теперь знать и помнить: что, помимо суда человеческого, их ещё ожидает и Божий Суд.
И чтоб под ними, под этими тварями, земля горела во всякое время и на всяком месте, - чтоб они, эти твари, ввергнувшие страну в пучину гражданской войны, нигде не чувствовали себя в безопасности, - и всегда готовы были предстать перед этим Высшим Судом.
И на этом Высшем Божьем Суде им будет являться мой крестник Дима, пребывая в своём Ангельском Чине, в своём Огненном Венце: как их главный судья и обвинитель; и как первенец и предтеча: одесситов, сожжённых в Доме Профсоюзов на Куликовом поле, и всех тех сотен и тысяч убитых, убиенных детей и мирных жителей Донбасса.
Да будет так!
Для сего и пишу.
* * *
Но я возвращаюсь к «Страстям Христовым». К этой, ещё одной голливудской экранизации извечной Голгофской Трагедии.
После пережитых 10-ти лет, - после всего, пережитого в начале мая-2007 и в начале мая-2014; как и после всего, переживаемого до сих пор, - этот фильм уже не вызывал во мне столь тягостного, гнетущего чувства, как ранее.
Зная о том, что пришлось в недавнем времени пережить многим моим современникам и соотечественникам, - уже яснее ощущалось, что всё, показанное и увиденное на экране, не более чем «кино».
Это как в детские годы – со мной и с моими сверстниками бывало: когда смотришь какой-либо «ужастик», какой-нибудь «фильм-страшилку», то нарочно пытаешься как-то оградить себя от излишней порции страха, от излишней дозы тяжёлых впечатлений – стараешься отыскать и заметить в экранном действе, в проносящихся кинокадрах что-либо смешное: какие-то «киноляпы», которые неизбежны в любом практически фильме – даже на такие серьёзные и трагические темы.
Так вот и здесь. Так вот и теперь.
Наверняка кто-нибудь из более въедливо-внимательных, чем я, кинозрителей и кинокритиков сможет отыскать и обнаружить в этой картине какие-то «свои» киноляпы.
Я же нынче – в этой статье – хочу заакцентировать всеобщее внимание вот на чём: главным «ляпом» этой постановки я считаю белые, идеально белые зубы. Практически у всех персонажей – как главных, так и второстепенных: у Понтия Пилата и его жены Клавдии, у Иуды Искариота и у Змея-Искусителя, у апостолов и учеников, у судей и первосвященников, у стражников и истязателей, у всей иерусалимской толпы, у всей иерусалимской «массовки» - у всех идеально белые зубки.
Также у разбойников, висящих по обе стороны от Иисуса, - и у тех идеально ровные, идеально белые зубки: как будто только что вышли из кабинета зубопротезирования, оборудованного по самым новейшим, современным нам технологиям: вышли с тем, чтобы, повисев на кресте, заодно эти самые «новейшие технологии» в области зубопротезирования и прорекламировать.
Тело самого Иисуса иссечено так, что на нём, как говорится, живого места не осталось… Вот к Нему применяют самые гнусные, самые сволочные пыточные приёмы древнеримского владычества: вот Его истязают самыми изощрёнными пытками того времени… Вырывают с кожей клочки мяса… Но вот Он приоткрывает рот – и вы видите белую ровную полоску зубов.
А вот Ему нахлобучивают на голову терновый венец. Кровь сочится со лба тонкими струйками. От невыносимой, нечеловеческой боли Он приоткрывает рот и – вы видите всё тот же ряд ровных белых зубов, словно бы выполненных по всем наилучшим качествам и стандартам современной нам стоматологии.
Вот Его прибивают гвоздями к кресту. При этом Он опять приоткрывает рот и – всё та же ровная полоска белых (хотя и сочащихся кровью) зубов.
В последний момент Его земной жизни, - когда Он, умирая на кресте, произносит: «Отче! В руки твои предаю Дух Мой!», - и тут вы видите тот же ряд ровных белых зубов.
…А впрочем, я сейчас задаюсь вопросом: а можно ли это считать – в привычном смысле – «ляпом»? Ведь зубки для Голливуда, это изначально – «святое».
В целом же – как и отмечалось выше – фильм производит тягостное, гнетущее впечатление.
Каждый раз после просмотра мне вспоминался Достоевский с его бессмертным «Идиотом»: а точнее – то место в романе, где главные персонажи, Мышкин и Рогожин, находясь перед картиной какого-то западного художника, в своём диалоге рассуждают о вере в Бога:
« - А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в Бога или нет? – вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.
- Как ты странно спрашиваешь и… глядишь! – заметил князь невольно.
- А на эту картину я люблю смотреть, - пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.
- На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, - на эту картину! Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!
- Пропадает и то, - неожиданно подтвердил вдруг Рогожин».
Вот и мне – вослед за одним из моих любимых литературных героев, князем Мышкиным, - так и хочется повторить, так и хочется теперь здесь отметить: такие фильмы и такого рода «произведения искусства» только отвращают от Христианской веры, но никак не приближают к ней. Если, конечно, не смотреть на них «глазами ребёнка», - понимающего, что «всё это», показанное перед тобой на экране – не более чем «кино».
Неудивительно поэтому, что весь Западный Мир в массовом порядке отходит нынче от христианства – предаваясь во власть пресловутых – и по большей части абстрактных – «общечеловеческих ценностей».
Да, вот и нам теперь следует признать: этот небесспорный, сомнительный «импорт» и эта Каинова (не побоюсь даже такого определения!) «традиция» продолжается и в наши дни: и теперь Запад поставляет нам – как и всему миру – такие «произведения искусства», которые не приближают нас к вере в Бога и к Христианской вере, а скорее наоборот, отдаляют нас от них; Запад и поныне поставляет нам – как и всему миру – такую же «художественную продукцию», - не укрепляющую веру в Бога и в Христа, а наоборот, - как будто бы нарочно призванную отвращать и отдалять от неё.
Вот и я – более 10 лет тому назад – словно бы отошёл тогда на продолжительное время от Истинной Веры: от веры без всяких «примесей», от чистой, искренней и ничем не замутнённой. И предался во власть всяким и многим суевериям.
Впрочем это, наверно, и неизбежно было. Когда со всех сторон подвергаешься колоссальному информационному прессингу – вкупе со своей самоличной и узко-семейственной бытовой неустроенностью.
Нельзя, конечно, сказать, что причиной для всех моих последующих тотальных житейских неурядиц и неприятностей стал исключительно этот фильм; не могу сказать, что именно этот фильм вызвал многометражную и долговременную серию тех же самых неурядиц и неприятностей. Но то, что смерть бабушки и первоначальный просмотр этого фильма послужили своеобразной «отправной точкой» для всех моих последующих десятилетних мытарств, скорбей и злостраданий, - это, безусловно, так; это несомненно.
* * *
Впрочем, есть, - на мой теперешний, сугубо кинозрительский, взгляд, - есть в этой экранизации два светлых момента:
1) Иисус, уже подвергнутый нечеловеческим пыткам, совершает свой крёстный путь на Голгофу. Спотыкается – под тяжестью взваленного на Него креста. В этот момент из толпы выбегает Мария, Его Матерь. Падает перед Ним на колени. Тут же – словно бы происходит «провал во времени» (приём, столь излюбленный фантастами): и Он и Она, пересекаясь взглядами, видят себя в прошлом: как маленький Иисус, сбегая с каменной лестницы, несётся навстречу объятиям своей Матери, встревоженной Его долгим отсутствием… СМОТРИ, МАМА, Я ТВОРЮ ВСЁ НОВОЕ!.. Эти слова Она слышала от Него в детстве. С этими же словами Он поднимается с колен, взваливает на себя свой крест и продолжает свой путь на Голгофу.
Как на мой – в данное время сугубо кинолюбительский взгляд, - по своему эмоционально-насыщенному накалу, по своей исполненной подлинного гуманизма окраске – эту сцену можно смело вписывать в одну из первых страниц мирового кино, наряду с киноклассикой: со сценой из эйзенштейновского «Броненосца «Потёмкина»» (мать с коляской на Потёмкинской лестнице) или со сценой из довженковской «Земли» (голая Наталка, мечущаяся в своей скорби по хате, мимо которой проносят на кладбище её возлюбленного Василя, убитого сельскими «кулаками»).
2) В самом конце фильма, в самых заключительных его кадрах: воскресшее и ожившее Тело Христа словно бы сливается с солнечным светом, проникающим в пещеру, где Он был погребён.
Однако нужно быть очень внимательным кинозрителем и очень тонким ценителем киноискусства, чтобы эти кадры заметить и как-то ими впечатлиться. Поскольку они – эти кадры, эти моменты – почти полностью заглушаются и напрочь теряются во всём остальном: в растянутом на два часа экранного времени разгуле антигуманизма и самой изощрённой, садистски ухищрённой жестокости.
* * *
Вот и думается мне теперь…
Не есть ли этот фильм – одновременно как бы образ всего нынешнего Западного Мира, истязающего Тело Христа? Не так ли и весь Западный Мир – вгрызается своими пираньими зубками и акульими зубищами в Тело Христово? И всё-то это делается вперемешку: то со смешками, то с воплями; то с плясками, то с драками; то с гиканьем и улюлюканьем толпы, то с лошадиными скачками. И так – вот уже на протяжении двух тысячелетий.
И – как тут было не припомнить Великого Инквизитора – ещё одного литературного персонажа, из другого уже произведения Достоевского, - и как тут было не привести его слова, обращённые к Сыну Божьему:
«Это ты? ты? – Но, не получая ответа, быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришёл нам мешать? Ибо ты пришёл нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь».
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришёл? – спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, - нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что
уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле. Всё, что ты вновь возвестишь, посягнёт на свободу веры людей, ибо явиться как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего ещё тогда... Не ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот ты теперь увидел этих «свободных» людей, - прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. – Да, это дело нам дорого стоило... Ты смотришь на меня кротко и не удостаиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили её к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?»
«Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?.. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать; так ужасно им станет под конец быть свободным. Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твоё. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать».
«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вся эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут пред идолами. Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, - знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал ты далее. И всё опять во имя свободы! Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя – о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдёт за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твёрдого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им её ещё больше!.. Вместо того чтоб овладеть людской свободой, ты умножил её и обременил её мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошёл он за тобою, прельщённый и пленённый тобою. Вместо твёрдого древнего закона – свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, - но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?»
«Ты не сошёл с креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: «Сойди со креста и уверуем, что это ты». Ты не сошёл потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. …Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребёнка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придёт конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. …Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут ещё несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмстит за него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие – вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!»
«А между тем ты бы мог ещё и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своём стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. …Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их».
«Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны».
«Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмём на себя. И возьмём на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их жёнами и любовницами, иметь или не иметь детей – всё судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного».
«Говорят и пророчествуют, что ты придёшь и вновь победишь, придёшь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру её и обнажат её «гадкое» тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушёл от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришёл нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костёр, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi (Так я сказал)».
- - -
Печальная «традиция» - столь верно обозначенная пророческим гением Достоевского – продолжается и в наши дни. Более того – именно в наши дни исполнение инквизиторских слов можно видеть во всей их яркости и актуальности.
Добившись небывалого расцвета в области материальной культуры, в обеспечении прав различных «меньшинств» и в социальной защищённости своих граждан, - Запад, тем не менее, не останавливается ни перед чем – в своём стремлении завлечь весь мир в один «общечеловеческий муравейник» - и с Каиновым усердием убивает на своём пути всё то, что не вписывается в его изначально установленные рамки «купли-продажи».
Какое тут место Живому Христу и его вечно живому Учению? А никакого.
Весь Западный Мир – словно бы слившись голосами в единый хор, под дирижёрским управлением Великого Инквизитора – ныне восклицает Христу:
Ты обещал прийти во второй раз? Так вот же – знай своё место: твоя участь – быть где-то на задворках, избитым и униженным.
Это видится теперь: и в насаждаемой повсеместно «глобализации» (всеобщий муравейник!); и в такого рода «художественных произведениях», театральных постановках и кинокартинах.
* * *
После каждого просмотра такого рода западной кинопродукции, всё более и более убеждаюсь:
Российскому кинематографу нужен свой Образ Христа.
Пусть не к спеху, но обязательно!
Я лично хочу увидеть такого Христа, каким Он предстаёт в концовке того же самого монолога Великого Инквизитора:
«…когда инквизитор умолк, то некоторое время ждёт, что пленник ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник всё время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идёт к двери, отворяет её и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «тёмные стогна града. Пленник уходит».
Вот я и хочу увидеть – в исполнении российского кинематографа – этот поцелуй… растянутый на несколько часов экранного времени. Поцелуй, который одновременно бы был и оздоровительной пощёчиной Западу.
Как полёт Гагарина в космос в апреле 1961-го. Как Великая Победа советского народа над германским фашизмом в мае 1945-го. Как Великая Русская революция в октябре 1917-го.
Когда, во время распятия Сына Божьего, в храме разорвалась скиния, иудейские первосвященники не увидели за ней ничего, кроме ползучего разрушения. Так же как и теперь – весь Западный Мир, - достигший небывалого технического могущества и расцвета в своей материальной культуре, - не видит во Втором Пришествии Христа ничего, кроме разрушительного для себя Судного Дня и Всемирного Апокалипсиса. Это выражается и в фильмах; и в периодических, с назначением определённых дат, «информационных выбросах» - о якобы грядущем Конце Света.
В такой атмосфере – как мне это теперь представляется – у российского кинематографа есть уникальный шанс и выдающаяся возможность: увидеть – и показать всему миру – за этой «разорванной скинией» все краски грядущего Нового Мира, а не только разрушение старого. Приоткрыть тайную завесу Воскресения Христова. Где существительным будет Богосыновство, а жертвенность – прилагательным.
Я хочу увидеть – в исполнении российского кинематографа – именно такой Образ Христа: хочу увидеть Христа – прежде всего, как Друга Человечества, а не как – бессмысленную жертву беспощадной толпы. Хочу увидеть в кино тот первоначально евангельский образ Богочеловека, которому подвластны не только стихии природные, но и сама жизнь – как подвластно и всё то, что находится за гранью этой, видимой нам теперь жизни.
Более того – я сам хочу приложить руку к созданию такого Образа Христова.
Хочу увидеть этот «уход пленника» - уход пленённого Христа от пленивших его «инквизиторов».
Куда Он пойдёт? К людям же, конечно. Куда же Ему ещё идти, как не к ним…
Российскому кинематографу нужен свой Образ Христа.
Светоносный. Жизнеутверждающий.