Жил-был один парень, уже не молодой, но и не старый, в самой силе, как говориться:
косая сажень в плечах, чуть не в три аршина ростом, красавец в общем.
А балагур, каких поискать – и песню споёт, и хохму расскажет, и компанию всегда поддержит.
Работы при этом не чурался – с малолетства приучен был. Жених хоть куда, все окрестные девки по нему сохлись,
да только сторонился он их, влюблённый шибко был в дочку медника,
как тень за ней ходил, вздыхал да норовил всё цветы или гостинец какой под дверь светёлки подсунуть.
А медникова дочка всё хихикала над ним, хоть подруги её образумить пытались.
Хороший, мол, парень, красивый, рукастый, скромный опять же.
Другой бы давно уже или на танцах в углу прижал, или подпоил бы, да на сеновал затащил.
Каланча, что с него взять, смеялась медница. Всё маячит да маячит. И что мне с ним делать?
Раз, слышь, опять он к её светёлке прикандыбал, а она углядела да в двери вышла.
Чего пришёл, оглобля? Опять ромашки принёс? Нет чтобы какой подвиг совершить,
или подарить чего-такое, чтобы ни у кого не было.
Говорит, а сама глазами так и стреляет, а подружки – заразы из светлицы похахатывают.
Стоял парень, стоял, слушал, а потом возьми, да и разорви на себе рубаху, а потом, слышь,
из груди прямо сердце своё достал да меднице протянул.
А сердце сверкает, как как камень какой самоцветный, да не просто сверкает, ещё и светится.
Загорелись глаза у медниковой дочки, сердце хвать с руки, да ну вертеть-разглядывать.
Красота какая. Это сколько ж такое стоит? Ни у кого такого нет. А это чего такое?
Как возьми, да и бросила на землю.
Что ты мне суёшь, оно же из стекла!
Стекло-не стекло, а чистый сваровский хрусталь, между прочим. Ээх, деревня!
Токма, хрусталь – не хрусталь, а от такого обращения мелкими осколками ссыпалось сердце на землю, да погасло.
А парень - замертво.
Девки, конечно, крик подняли, за лекарями побежали. А медникова дочка в слёзы.
Ещё бы – разом ни сердца самоцветного, ни поклонника постоянного.
Лекари прибежали, парня на носилки, осколки в кулёк, да в больницу.
Целый консилиум собрали – чего делать не знают.
Медицина де здесь бессильна, надо стекольщика хорошего сыскать,
наконец придумал один лекарь пожилой, чтобы он осколок к осколку и склеил.
Сказать-то сказал, да где его найти в наших краях?
Где-где, в Слободе, за рекой. Есть там мастер из чехов, Ладислав Чёрный,
при ювелирной лавке работает, если кто и склеит, то только он.
Отрядили двух лекарей помоложе, те ноги в руки и бежать, а парня пока в лазарет.
Уложить – уложили, а сами отлучились. Больных-то ведь всегда прорва, а лекарей, почитай,
и не осталось совсем, после того, как почти все емигрировали на историческую родину,
та ладно, то - другая история.
Лежит, значит, парень, не жив, не мёртв, в грудине дырка – лекари поленились,
чего, подумали, зашивать-то, потом ещё распарывать.
И надо такому случится – по потолку паук шагал, по своим паучьим делам, да оступился,
то ли шестая нога за пятую завернулась, то ли выбоину нашла на потолке –
лазарет-то ещё при Царе Берендее строен, да и угодил прямо парню на грудь, в дыру, где раньше сердце было.
Упал, в себя пришёл, глазами покрутил, лапами посучил, да и решил в этой дыре жить остаться.
А, чо, тепло, а мухи завсегда найдутся. Взял, да и заплёл дыру паутиной.
А надо сказать, что в старину, когда ни тебе бинтов, ни карболовой мази, лекари слышь-ка к ранам паутину прикладывали –
она и кровь останавливает, да и что-то полезное в ней есть.
Вот дыра в груди и затянулась, а парень задышал, потом поморгал, встал, постоял немного и вышел из лазарета, так его и видели.
Лекари-то хватится хватились на вечернем обходе, да только руками развели – был тут больной, а теперь нету,
а где – кто ж его знает. А поутру со Слободы чех Чёрный прибыл самолично, принёс сердце склеенное,
да вот только ставить его уже некому было. Ну, чех пожал плечами, отдал сердце лекарям,
да отбыл, так оно и пылилось вначале в ординатуре, а потом Анфисе досталось.
Девка при лазарете помогала, хотела на фельдшерицу выучиться, вот ей и сбыли,
потому как вещь ценная, но в целом бесполезная в больничном хозяйстве,
а у Анфисы и под присмотром, и по делу – она свечку рядом ставила, прям люстра получалась,
как хрусталь свет отражал, да вечерами и сидела над тетрадками.
В общем, долго ли, коротко ли, а прошло три года, три года и три дня, когда случилось вот что:
Лавр – бакалейщик преставился, а посколь ни семьи ни каких иных наследников у него не было,
лавку его Управа на торги выставила, наши-то, местные, долго раскачиваются, хоть и место центровое,
пока судили да рядили, глядь – а уже вывеску снимают да новую вешают. «Займы и кредитование».
И слух пошёл, что столичные решили в нашей глубинке своё дело расширять, вот и выкупили,
а потом и управляющий приехал. Высоченный, бледный, худой, как кощей – одни жилы,
а уж характер – будто граф венский начал по улицам вышагивать.
Правда, костюмчики все бесподобного итальянского кроя, да и домом он обзавёлся – закачаешься –
у Марты Вельц, вдовы предыдущего Головы Управы выкупил, да из Столицы обстановку привёз –
а что ещё девкам ушлым надо? Это ж какой жених перспективный! Не чета ни нашим, ни слободским.
Просто стаей виться начали – и вокруг бывшей лавровой лавки, и под окнами, прямо массовое бабское помешательство,
а медникова дочка в первых рядах – уж она чуть из панталон не выпрыгивала, а о прошлых кавалерах и думать забыла.
Только мужние крепились пока, да Анфиса, хоть и засматривалась порой вслед ростовщику, только всё больше с грустью,
потому как признала сразу парня-балагура, что за медницей бегал.
Да только она одна – потому как признать, что из него эдакий кощей в заграничных шмотках вышел,
что на всех людей смотрит, как оценщик на старьё в ломбарде, было и пребольно, и прегрустно.
Грустила Анфиса так, грустила, а потом враз и решилась, и как-то вечером отправилась за Слободу, на Палёный Хутор.
В то время жила там одна женщина, которую за глаза Ягичной звали. Не, не старая она была, да и людей вроде бы не ела.
Жила себе в обычном домишке, одна хозяйство вела, справлялась без мужика и хоть была в летах, но стать сохранила.
Только слух о ней шёл, что промышляет она гаданиями, может и приворот сделать, а может и чего посерьёзней, так что народ её по большей части сторонился.
Встретила она Анфису на дворе, в дом проводила, а там уже и самовар готов.
Ждала я тебя, девка. Даже знаю, зачем пришла.
Анфиса в пряник вцепилась, только глазами моргает.
Насчёт ростовщика столичного пришла спросить. Наш он, Пашка Чусов, что три года назад пропал.
Местные и не вспоминают особо, а я его сразу признала, хоть и изменился он сильно.
Хотя… чего ж ты хочешь от человека, у которого паук заместо сердца.
Как-как, вот так, дурак-парень своим сердцем раскидывался перед кем ни попадя.
Дораскидывался.
Только учти, что ирония-иронией, а поступить тебе придётся по правилам жанра, который другим достался.
Коли сдюжишь – будет хэппи-энд, не сдюжишь – свою жизнь загубишь чуть меньше, чем полностью. Согласна?
Анфиса кивает – согласна-де. А Ягична продолжает
Придётся тебе пройти три страшных испытания, учти, страшных и сложных для любой женщины.
Во-первых, нужно его завлечь. Тут я тебе помогу – дам кое-что, только глазками стрельнёшь,
так Пашка сам к тебе прибежит. Только смотри – слухи пойдут разом, девки другие со злости тебя так прополощут,
что и на улицу страшно будет выйти.
Во-вторых, до тех пор, пока дела не сделано, будешь молчать как рыба. Почему – почему, потому.
Говорю же, страшные испытания, страшные. Да и положено так – вспомни рассказки-то,
как королевна одна своих братьев от колдовства спасала, рубашки из крапивы плела,
да ни слова не могла никому сказать, или как фараонка рыбий хвост на ноги поменяла,
да голосом расплатилась. Только учти, что третье испытание самое жуткое будет.
Мужика охмурить, да на молву наплевать или языком не плести – что тут, по сути такого уж страшного?
Проговорили они ещё с часок, поговорили, так Анфиса восвояси и отправилась.
А прямо на следующий день, аккурат, когда ростовщик с работы домой шёл, прямо ему на встречу и попалась.
Глазами стрельнула, ручкой помахала и, ни слова не говоря, мимо. Встал ростовщик столбом, да и за Анфисой,
как привязанный.
Ой, что тут началось.
Некоторые девки до сих пор успокоиться не могут – до сей поры языками заборы тешут,
какая Анфиска всё-тки шалашовка! А медникову дочку чуть удар на месте не хватил.
В общем, что тут говорить, брожения среди отвергнутых поклонниц самого зенита достигли аккурат к субботе,
когда ростовщик Анфису в третий раз проводил, а потом прямо за ней в калитку и нырнул.
Все собаки со Слободы всю ночь выли – думали, что это наши псы с ума посходили, а то девки по домам слезами обливались,
да подушки кусали. Увела. Увела, зараза, из-под самого носа.
Как завлечь человека с паучьим сердцем? Чего пауки паче жизни любят? Естественно мух.
Именно что одну липучку с мухами Анфиса в карман положила – паук у Пашки в груди как их учуял,
так и заставил его за ней хвостом бегать. А когда Анфиса Пашку в комнату завела, то тот так и встал столбом –
на столе ещё липучки лежат, а на них мухи! Ещё живые, лапками шевелят!
Только шерсть итальянская затрещала – когда паук из груди выбрался, уж больно ему невтерпёж стало,
когда тут столько свежей паучиной еды.
По штанине – на пол, потом на стол, вот тут-то и пришлось Анфисе третье испытание держать.
Она этого паука голой рукой шмякнула, да так, что только мокрое место и осталось.
Отчаянная девка, в общем. Ну, а потом, с серванта схватила хрустальное сердце,
которое даже светиться начало, едва Пашка порог переступил, в грудь парню вложила да лихо,
как на занятиях учили, грудь ему зашила шёлковыми нитками.
Вот собственно и весь рассказ – когда Пашку реанимировали, он, естественно, предложение сделал,
Анфиса согласилась, девки наши ещё недельку поголосили, да только всё одно успокоились и на свадьбу заявились,
кроме медниковой дочки, оставшейся в полном душевном кре`дите.
Ягична у них почётным гостем была, и ещё половина города.
«Займы и кредитование», правда, закрыли – Пашка как сердце своё на место получил, враз уволился,
а ещё пауки местные были в крайней обиде, больше двух лет никто из местных ни одного восьминого не видел.
Правда, потом отошли – говорят, что паук без еды как раз два года и может продержаться.