Читинский КСК 3. Бугай в машине и рыбак в медицине

          


    Кардочесальный цех был оснащен польскими машинами «Бефама», достаточно безопасными в эксплуатации. Для этого надо было их правильно смонтировать с соблюдением комплектации. У машины множество дверок в ограждении по периметру, закрывающих доступы к вращающимся деталям и позволяющим при необходимости эти узлы обслуживать. Все они оснащены реле, останавливающими машину в случае самопроизвольного открывания дверки. Но это же какая морока для наладчиков. После запуска машин, шеф-монтажники отбывали с актом о приемке работ, эксплуатация и обслуживание становились обязанностью наших специалистов. Механическая часть сразу начинала давать сбои из-за деформации вовремя не закрытых дверок. Не срабатывающие по этой причине реле отключались. Бешено крутящиеся валы со щетками весом до ста двадцати килограммов, шкивы, ремни, зубчатые передачи бесстыдно вращались на виду у всех. В раззявленные проемы видны были потроха польского машиностроения. Постепенно к этому привыкали, умельцы на ходу создавали такие схемы, что каждое подключение было только в его памяти. Их даже за пьянку на работе нельзя было выгнать, производство останавливалось. Через несколько лет на машинах не осталось ни одного защитного ограждения валов, отчего они иногда с воем и свистом взлетали метров на пять в высоту и падали куда придется. Двухметровая железяка, в диаметре двадцать сантиметров, могла сокрушить все на своем пути. Людей спасало то, что узкие проходы между машинами служили им убежищем. Если вал падал на соседнюю машину, то выбивал валы на ней, тогда полет стокилограммовых деталей грозил стать массовым. К этому как-то привыкли и только с появлением в цехе нового начальника, Таранова, прибывшего из западной части страны и назубок знающего производство, бунт машин был подавлен. Он в короткие сроки, не останавливая производства, восстановил матчасть и навел порядок с дисциплиной. Иногда затрещинами. Но это было после. А пока работали на «авось», от одного несчастного случая до другого.
   

    Безопасность труда вещь чувствительная. Может пострадать не только от глупости и безалаберности, но даже от женской красоты. При этом никому ничего не прощая.
   Работала в цехе красавица чесальщица Галя Бугай. Вообще, зря так мало внимания уделялось благозвучию профессий. В некоторых случаях они звучали очень уж эротично: укладчица, чесальщица, мотальщица, трепальщица, гладильщица.
   Так вот, Галя, статная могучая хохлушка, помимо выдающихся выпуклостей, наповал разила всех своей, толщиной в руку, косой, cпускавшейся по спине через все ее добротности гораздо ниже главной из них. Это сокровище золотисто-пшеничного цвета, никак не могло укрыться под обязательной косынкой в размер пионерского галстука. Здесь не хватило бы и цыганской шали. Косынка красовалась сама по себе, а коса сама по себе. Монументальная фигура Гали, возле машины с белыми пушистыми бобинами шерсти на выходе, олицетворяла образ советской работницы-стахановки. Часто описывая трудовые подвиги других передовиков чесального производства, корреспонденты в газете помещали ее фотографию.
   Однажды, при проверке лабазов, Владимир услышал истошный вопль, перекрывающий шум машин и затем многоголосый гвалт. Прибежав, увидел, что Галя стоит в интересной позе, заслоняя своей мощью половину машины, халатик, от жары надетый на совершенно голое тело, исчез, а голова притянута к вращающейся бобине намотанной  на нее косой. Девушка, упираясь мощными ногами, пытается вырваться из плена, повергая в ужас случайных свидетелей своей откровенной натурой. Картина живописная, так как бобина находится в двадцати сантиметрах от пола. Машина, обладая чудовищной массой и огромной силой инерции, после отключения продолжает вращаться еще долгое время и способна перемолоть что угодно.
   Ревущую от боли Бугай, от снятия заживо скальпа, спасло то, что концы волос оборвались, и бобина стала проскальзывать, продолжая притягивать к себе голову. Зацепись они на мгновение и человека потянет в машину дальше. Вокруг прыгали, не зная, что делать, работницы, мастера, слесари и все кто оказался рядом.
   Оценив обстановку, Владимир бросился в свой цех, схватил нож для вскрытия тюков шерсти, и на ходу ответив недоуменным коллегам: «Бугай в машину попала!», - побежал к месту происшествия. Отрезал волосы в месте их соприкосновения с бобиной у самой макушки и освободил работницу.
   Галя, запрокинув голову, сжала виски, пытаясь унять головную боль, и стала беспорядочно мотаться из стороны в сторону, ее удержали, чтоб не попала под какую-нибудь машину. Пока искали другой халат, она стояла в телефонной будке посреди цеха, до пояса снизу скрывающей ее наготу. Глаза налились кровью, сосуды полопались, она на какое-то время потеряла зрение от кровоизлияния.
   После излечения пришла на работу и больше уже ничем не выделялась среди других. С Владимиром не разговаривала, считая, что он поступил  чрезмерно радикально. Работницы его цеха долго смеялись, вспоминая как он с ножом бежал к попавшей в машину Бугай. Подозревали, что хотел прирезать, во избавление от мучений, ревущую стриптизершу.


Боря Гусаков, сосед по дому и коллега по бывшей работе, впечатленный успехами Владимира и заработками на комбинате, попросил походатайствовать перед начальством о приеме на работу. Парень здоровый, трудяга, честный и надежный товарищ. За него смело можно было поручиться в любом деле. После рассказа Владимира об условиях работы в своем цехе, загорелся желанием попасть на должность чистильщика машин. Престиж ему не нужен, работы не боится, сила есть. Готов куда угодно, лишь бы платили.
   На следующий день Владимир подошел к начальнику. Тот сразу согласился, польстив при этом.

- Если такой как ты, возьмем без испытательного срока!

   Уже в следующий понедельник Боря проходил медицинскую комиссию в поликлинике комбината. Эта ведомственная поликлиника располагалась на первом этаже административного корпуса. По оснащенности не уступала любой поликлинике города, но была более доступна работникам комбината ввиду отсутствия очередей. Спектр ее услуг был шире, чем в обычных. Здесь же процедурные кабинеты, позволяющие проходить лечение и реабилитацию без отрыва от производства. Гордостью предприятия являлся наркологический кабинет, который боролся за сохранность численности рабочих до последней возможности. Местком давал согласие на увольнение алкашей только после неоднократного излечения.
   Многие специалисты этой поликлиники были совместителями, основное их место работы в различных медучреждениях города.
   Наркологом работал, известный в поселке Текстильщиков своим пристрастием к спиртному, врач Канцевитский. Пагубные наклонности не мешали ему быть трудоголиком и совмещать работу в нескольких местах. Табличка с его фамилией висела на дверях кабинета терапевта в поселковой поликлинике, вечерами и по выходным он разъезжал на «Скорой», а на комбинате, числился наркологом и терапевтом. Широкий диапазон обязанностей сделал его настолько многоопытным и уверенным в себе специалистом, что ему для вынесения диагноза достаточно было одного взгляда на пациента. Общение с единомышленниками в пивнушках помогло досконально постичь их психологию, что позволяло с этим контингентом вообще не церемониться. Была у него одна особенность по причине которой знающие люди старались не попадать к нему на прием в понедельник. Это похмелье, приносящее жуткие страдания и скверное настроение. В этот день его пациентам не везло.
   Боря, как человек здоровый, в поликлиниках не бывал, поэтому не знал не только особенности Канцевитского, но и его самого.
   После быстрого обхода всех кабинетов, он пришел в кабинет терапевта для заключительного осмотра. Строгий, даже сердитый, врач, недовольно посмотрел на вошедшего. Боря, сын провинциальных интеллигентных родителей, слегка оробел.

- Чего тебе?
 Прием в наркологическом, где можно поправить настроение, начинался в два часа дня, а сейчас только десять утра и каждый человек только усиливал головную боль.
- Я вот, прохожу комиссию. К вам подписать, что здоров.
- С чего ты взял, что здоров? Кто тебе дал право диагнозы ставить? Кем устраиваешься?
- Чистильщиком кардочесальных машин.
- Да там атлеты без нервов и плохих привычек нужны. Куришь?
- Нет.
- А чего трясешься? Значит пьешь. Снимай рубаху.

Боря и впрямь разволновался от такого обращения и, тем более, обвинения. Выпивал он только по праздникам.
   Канцевитский, пристально глядя ему в глаза, надел на руку аппарат для измерения давления и произнес зловещим тоном, как будто это был детектор лжи:

- Сейчас увидим…

Боря почти терял сознание. Канцевитский посмотрел на показания прибора, торжествующе огласил:

- 100 на 160! В двадцать пять лет? Да ты алкаш конченый!

И написал по диагонали крупными буквами через всю справку поверх сплошных «годен» и подписей врачей, непредусмотренное формой резюме: «Явился на медкомиссию с глубокого похмелья!».
У Бори в жизни никогда не было проблем с давлением. Не видя ничего и не попадая в рукава рубахи, на подгибающихся ногах, полуодетый, вышел из кабинета, стремясь покинуть поскорее это ненавистное место. Он даже не сразу понял, в какую сторону идти по полутемному узкому коридору и забрел в бытовку чистильщиков.
   На удачу Бори, там сидел Владимир, ожидая результаты его хождений, слушая байки богатых на проказы рабочих. Они, услышав приключения Бориса, дружно заржали, зная все слабости и причуды своего доктора. Половина из них в прошлом, а некоторые и сейчас, были пациентами наркологического кабинета. После нескольких сюжетов, рассказанных про врача, Боря успокоился, но что делать с испорченным бланком, уже пройденной комиссии, не знал. Владимир, зная, что друг не пьющий, к тому же, вчера они расстались поздно вечером, пошел к начальнику цеха восстанавливать справедливость. Начальник посмеялся, наказал впредь по понедельникам не ходить по медикам и уладил дело.


   По пятницам Канцевитский вел себя совершенно иначе. Однажды в коридоре Владимир встретил своего давнего знакомого Диму Муратова. Они вместе работали еще до армии на строительстве этого комбината. С тех пор Дима возмужал, раздался в плечах и отъел такую физиономию, что неуместно и лицом назвать. Нахальный взгляд, кривая ухмылка так и вызывали определение «бандитская морда». Обрадованные встречей, поздоровались, стали расспрашивать друг друга о жизни. Из краткого повествования стало ясно, что Дима повзрослел только телом, в остальном остался прежним разгильдяем и пофигистом. Сменил десяток работ, на которых надолго не задерживался. Семьи нет, профессии нет, живет одним днем. Вот и сейчас под изрядным хмельком, весело и громогласно рассказывая о своих похождениях и пересыпая речь матерками, невзирая на проходящих мимо работниц и медсестер поликлиники, он пригласил Владимира «посидеть». Тот сказал, что он на работе, над чем Дима опять посмеялся. Владимир спросил, чем он здесь занимается, ведь посторонним сюда вход воспрещен. Дима ответил, что с понедельника проходит медкомиссию для устройства на работу. Осталось к терапевту для заключительной подписи и можно идти в отдел кадров.

- Да ты что? Какая подпись, он недавно моему непьющему другу написал, что пьяный! Иди, погуляй, в понедельник подпишешь.
- Не, в понедельник надо на работу выходить, матушка не верит, что я устраиваюсь. Пойду сейчас.
- Дело твое, но оно безнадежное.
- Посмотрим.
- Хорошо, зайдешь после него вот в эту бытовку.
 
  Владимир в бытовке чистильщиков рассказал про Диму. Всем стало интересно, и они ждали исхода, прислушиваясь к звукам за дверью кабинета терапевта-нарколога.

   Не прошло и пяти минут, как зашел улыбающийся во весь свой фасад Дима.
- Ну что, подписал?
- Конечно!
- Не может быть! Покажи.
На бланке стояла подпись, подтверждающая, что Дима здоров и годен.
- Как тебе это удалось, не заметил что ли?
- Заметил. Говорит: «ты, что это пьяный сюда пришел?».
- Я отвечаю: « А ты тоже пьяный!». Он взял и молча подписал.

Владимир представил мимику, с которой Дима ответил врачу и подумал, что он, наверное, тоже бы подписал.
Чистильщики смеялись: «Рыбак рыбака видит издалека!».