Меня зовут О’Брайн. Сержант О’Брайн. Грубые кожанные ремни сильно
впиваются в мое тело, не оставляя ни единого шанса не только сделать попытку
побега, но и просто сдвинуться с места. Мертвая хватка ремней намертво вжала
меня в эту металлическую коляску на колесиках, которую толкает перед собой
Фролов, не переставая при этом насвистывать какую-то мелодию. Колеса
коляски совершенно не хотят крутиться, оттого, что их никогда не смазывали, а
может быть и от того, что в подшипники попал песок. Но это не важно. Важно
лишь то, куда сейчас Иванов везет эту коляску, к которой меня пристегнули пять
минут назад. Это не очень далеко — прямо до конца этого коридора, через
дверь в следующий длинный коридор, потом направо и снова до конца
коридора, через дверь и в третью дверь слева. Мы едем именно туда. Площадь
помещения, куда мы едем, около пятидесяти метров.
На всех четырех окнах помещения установленные тяжелые кованые решетки, и
толстые шторы задернуты так, что дневной свет не попадает в помещение вовсе,
отчего освещается оно только за счет электрических ламп с угольной нитью.
Фролов чертыхается, останавливается и выравнивает коляску, неожиданно
ушедшую в сторону из-за заклинившего переднего колеса снова по центру
коридора. Если закрыть глаза, то начинает казаться, что меня крепко сжал в
своих объятиях огромный крепкий мужик.
Нас уже там ждут. Два шкафообразных санитара и четверо врачей. Санитары
нужны для того, что бы крепко вдавить меня в пол, если я наброшусь на врачей
или попытаюсь сбежать. Четверо врачей просто будут делать свою работу.
Мы медленно приближаемся к первой двери. Если Фролов будет везти
коляску с прежней скоростью, мы доедем до нее за четыре минуты. Вместо
смазки в подшипники можно насыпать и истолченый в порошок обычный
графит из карандашей.
Пол помещения и стены выложены кафелем. После каждой процедуры их долго
моют с хлором. Если пятилетний ребенок захочет пролезть свозь решетки на
окнах, он намертво застрянет в них. Пешком мы дошли бы туда за три минуты.
Фролов продолжает что-то насвистывать, отчего проходящий сквозь его зубы
воздух щекочет мне темечко. Три минуты до двери. Никто из врачей не может
сказать точно, сколько же времени займет эта процедура. Она может занять
пять минут. А может оказаться и так, что они будут проводить ее до вечера, а
она все равно не даст результатов. Какой-либо точной статистики у этой
процедуры нет. Но они настроены идти до конца. И я знаю об этом.
Электрические лампы с угольной нитью быстро выходят из строя.
Если я расслаблюсь и не буду сопротивляться, процедура займет совсем мало
времени. Для того, что бы помочь мне расслабиться, они введут мне в вену
транквилизатор. Транквилизатор начнет действовать уже через несколько
минут, а через пять минут они развяжут ремни коляски и перенесут меня на
стол.
Стол тоже оснащен ремнями. Когда я окажусь на нем, врачи ремнями
намертво прижмут меня к столу.
Две минуты до двери.
Вообще-то я не очень хочу проходить через эту процедуру. И врачи знают об
этом. Если бы я знал заранее, что произойдет сбой, то я не был бы привязан
сейчас к этой коляске. Но надо было спешить, и поэтому я начал загрузку.
Впивающиеся в меня ремни сделаны из толстой бычьей кожи.
После процедуры никто не заметит разницы во мне. Цвет глаз, рост, фигура и
даже отпечатки пальцев останутся прежними. Ну разве что некоторые скажут,
что меня стали интересовать другие вещи. Минута.
Мы все ближе подъезжаем к концу этого коридора. Для того, что бы попасть в
следующий, Фролову придется отпустить коляску со мной, подойти к двери,
отстегнув от пояса связку ключей и выбрать нужный, вставить его в дверь,
повернуть, широко открыть дверь, вернуться к коляске и провезти ее со мной
через проем в следующий коридор, снова оставить меня, вернуться к двери,
вынуть ключ и вставить его с другой стороны, закрыть дверь, повернуть ключ,
достать его из двери, пристегнуть к своему ремню, подойти к коляске и
продолжить движение. Все эти манипуляции займут у него минуту.
На всякий случай, что бы я сейчас не орал от ужаса и не пугал всех тех, кто
закрыт в своих палатах, в мой рот засунули кляп. Поэтому, как вы понимаете,
все это я говорю не вслух. Даже если бы я пообещал молчать, кляп все равно
бы оказался у меня во рту. Врачи относятся ко мне так, словно я брошенная
пыльная тряпка, не имеющая голоса или какой-то другой неодушевленный
предмет, вроде робота или заводной куклы. Неудивительно, что им плевать на
то, что я не хочу проходить через эту процедуру.
Фролов останавливает коляску и подходит к двери, отстегивая от пояса
здоровую связку ключей. Времени у меня остается все меньше.
В панику я впадать не собираюсь. Лучше все же рассказать вам эту историю до
конца. Иногда для того, что бы история оказалась услышанной, кому-то
приходится умереть. Именно для этого сотни тысяч людей ежегодно сводят счет с
жизнью. Сотни тысяч прощальных историй ежегодно. Если их собрать вместе,
получится огромная библиотека человеческих историй, написанных на листах
тетрадей, листов А4, вырванных листов из записных книжек и даже написанные
на случайных салфетках. Записанные тем, что только подвернулось под руку — от
синих ручек и карандашей до губной памады. Записанные прыгающими буквами
и идеальными выведенными каллиграфическими. Все это простые истории,
рассказанные в последние минуты жизни, перед отключением собственного
тела
и разума с помощью большой дозы транквилизаторов, вызывающих
угнетение дыхания и понижающих ниже допустимой нормы собственное
сердцебиение. С помощью обычной бельевой веревки, привязанной к крюку
на потолке. С помощью включенного, но так и не зажженого газа в плотно
закрытой маленькой кухне только построенных и уже давно перекосившихся
от старости домов. И многих других способов. Фролов подходит к моей
коляске и сильно толкает ее
вперед, для того, что бы провезти меня через дверной проем, наконец, делает
это
и останавливает коляску. Он отходит обратно к двери и закрывает ее. В
коридоре повисает сухой металлический щелчок. Он возвращается ко мне
и снова начинает толкать кресло перед собой.
Когда приходишь к концу, все становится неважным. Страх смерти куда-
то исчезает. Вместо этого ты сосредоточенно делаешь все то, что лишит
тебя жизни и проверяешь, все ли сделано надежно. Потому что если вы
что-то сделаете не так, то вместо победителя окажитесь лузером,
приходящим в сознание после таких старательных приготовлений в
реанимации и с капающей капельницей, введеной в вашу вену. Но все это
бывает только тогда, когда ты решаешься самостоятельно расстаться с
жизнью. Если вы хотите жить, а вас вот-вот лишат жизни, все происходит
совсем иначе. Именно для этого нужен кляп и ремни на кресле.
Меня
зовут О'Брайн. Сержант О'Брайн. Ни один из вас не захочет признать
себя инфицированным. Даже признав эти симптомы, вы не поверите в их
реальность и лишь потому, что этот вирус безупречно написан. Ведь вы и
не подозревали до этого момента, что вы инфицированы, правда? А
теперь извините. Мне уже вводят в вену транквилизатор и я начинаю
быстро проваливаться. На этот раз навсегда.