ПЯТНАДЦАТИЛЕТИЯ
Савостьянов Валерий Николаевич, 67 лет,
поэт, лауреат международных и российских
литературных премий, г. Тула
Уже в который раз ловлю себя на мысли, что во мне вновь и вновь возникает подспудное желание сравнивать это наше 15-летие нового века и новой России — с послевоенным 15-летием победившего в Великой Войне Советского Союза.
У читателя может возникнуть резонный вопрос: почему я беру за период отсчёта именно 15-летия? Всё очень просто: в 1960-м году моя семья перебралась в город, а до этого все 15 послевоенных лет жила в деревне под Тулой. Вернее, в двух деревнях: сначала в Сергиевском или, как его ещё звали в народе, Упском, — на родине моей матери, а потом в соседней деревне Нижние Присады — на родине моего отца. И мне кажется, поскольку как раз большая часть всей тяжести восстановления разрушенного войной хозяйства легла прежде всего на нашу послевоенную деревню, то и героический процесс этого восстановления, да и вскоре плоды его, проявились наиболее отчётливо именно в жизни и судьбах наших деревень. Так что я при этом вполне естественно явился, хоть ещё и маленьким, но уже реальным свидетелем этого сложного и трудного процесса.
Но откуда и почему оно возникает это желание сравнивать, казалось бы, несравнимое: ведь они, 15-летие нового века новой России и то послевоенное 15-летие, казалось бы, абсолютно разные, из разных эпох. И вроде бы они не могут быть сравнимы: ибо одному предшествовала страшная кровопролитная изнурительная и разрушительная Война, а второму — всего лишь так называемые перестройка и «реформы».
Вездесущий и всезнающий Фейсбук утверждает и доказывает, что наши потери в результате этих «ельцинских реформ» сравнимы или даже больше наших потерь в результате Великой Войны! Верить или нет?..
Я родился в 1949 году, и с этим, кажется, мне повезло: страшный послевоенный голод и карточки остались где-то в 1947-м. Поэтому в одном из своих стихотворений, открывающем мою московскую книжку «Товарищ мой», я написал:
Я у села своего на виду,
Я у него на особой примете:
В послевоенном, в счастливом году
Я родилсЯ — и не ел лебеду,
Как зачастую военные дети.
Не захлестнула мне горло петля
Голода — видно, родился в рубашке.
Мне из картошки гнилой кавардашки
Добрая мать никогда не пекла.
Мама лепешки пекла, терунки —
На настоящем, на сливочном масле.
Милый мой край — мои первые ясли,
Благодарю за твои колоски!
Благодарю за картошку твою,
Что «по оборушкам» насобирали!
Как мне поверить, что в этом краю
Пухли от голода и умирали?..
Что ж, наверное, так и было где-то: и умирали от голода в послевоенной деревне, хоть и трудно мне, родившемуся всего лишь через пару лет после голода, в это поверить в момент написания этого стихотворения. Да и продолжался этот страшный период, очевидно, не слишком долго — лишь два самых трудных послевоенных года. Но я хорошо помню, что уже в наши пореформенные 1990-е годы, после развала Советского Союза, голод стучался и в наши семьи — из-за задержки зарплат месяцами, нищенских пенсий пенсионеров…
Поверит ли в это молодой человек, будущий молодой поэт, родившийся в начале двухтысячных? И какие стихи напишет он об этом времени, что предшествовало его рождению? Ведь творчество, особенно поэтическое, совершенно непредсказуемо…
Поскольку я собираюсь далее продолжить эту мою вступительную статью стихами о моём деде–фронтовике, то вот вам и пример этой самой непредсказуемости творчества из моей личной жизни и из жизни моей семьи.
У меня было два деда — Царствие им Небесное! Один по матери, Николай Алексеевич Кострюков: в июле 1941 года он ушёл на войну и вернулся — живой и не инвалид! — уже после войны, кажется, в 1946 году. С орденами и медалями!
А второй дед, по отцу, Алексей Фёдорович Савостьянов, всю войну проработал на тульском патронном заводе. Бронь! Вполне достойная и даже, наверное, героическая трудовая судьба! И что в ней не так? Всё так! Но так почему же тогда стихи — эта капризная творческая стихия, возникающая сама по себе и гуляющая, словно волны морские, тоже сама по себе и как ей хочется — пишутся лишь о воевавшем и орденоносном деде Николае?
Так и тянет повиниться и сказать: «Прости их, стихи мои, дед Алексей!» А заодно прости и меня, не умеющего их обуздать или хотя бы просто уговорить, убедить, усовестить, доказать, что и твой труд на патронном заводе тоже ковал нашу Победу. Что и ты тоже Герой, хоть лишь и ветеран труда, а не Войны. Я же ведь не забыл не только его, деда Николая, рассказы — но и твои тоже, про то, как ходил ты из Нижних Присад на Кировский посёлок, на завод, и ходил, разумеется, пешком. А это, вероятно, уж не менее 10 километров в один конец! Думаю, даже больше! Ладно, летом, а как зимой, да ещё по снегу? И не дай Бог опоздать на смену хотя бы на 5 минут! А когда бывали страшные морозы, то оставался ты ночевать прямо в цеху либо, в крайнем случае, изредка, у дальнего тульского родственника.
Да нет, дед Алексей, всё я помню! Я-то помню, но стихи — они стихия! У них своя логика! И не просто железная, а ещё и огненная, боевая, фронтовая логика! Им романтику подавай!
ФУРАЖКА
(В День Победы)
В боевом солдатском званье,
В гордом званье старшины,
В новом обмундированьи
Возвратился дед с войны.
Гимнастёрку и рубашку,
Пару яловых сапог
Износил он. А фуражку
Почему-то всё берёг.
Надевал фуражку в праздник,
Очень ею дорожа.
Бабка скажет: «Новой разве
Нету? Всё для куража!
Как в такой пойдёшь к соседу:
Не хозяин, что ль, рублю?
На базар поеду в среду —
Шляпу там тебе куплю…»
Дед припрятанную «Старку»
Брал: да что тут говорить? —
Спорить с бабкой, что по танку
Из винтовочки палить…
Не спеша он шёл к соседу,
Что под Курском воевал,
И с соседом за Победу
«Старку» — чаркой распивал.
С ним, осколком ослеплённым,
Пел о самом дорогом,
Пел и плакал!
И гранёным —
Пил за мёртвых самогон!
Добирались и до бражки…
Правда, ум не пропивал:
Никогда чужой фуражки,
Уходя, не надевал.
Перед бабкой отвечая,
Говорил: «Да что там пью? —
От чужих же отличаю
Я фуражечку свою!»
«…Отчего ж тебя качает,
Что корову в борозде?
Знаю, как ты отличаешь:
Ты ж — на ощупь, по звезде!..»
Дед молчал. Когда ж от брани
Строгой бабки уставал,
Не ложился на диване —
Уходил на сеновал.
И проваливаясь в небыль
От нахлынувшей тоски,
Видел он, как шли по небу
Краснозвёздные полки.
Там по цвету и по лаку,
По немеркнущей звезде —
Узнавал свою фуражку!
Ту, что в доме, на гвозде…
ДЕДОВЫ МЕДАЛИ
Мне однажды наподдали —
И всерьёз, а не слегка, —
Что я дедовы медали
Утащил из сундука.
«Ты попробуй, постарайся —
На войне их заслужи,
А уж после — хошь, играйся,
Хошь, в сундук их положи…»
Ждали деда.
Дед награды
Взял — и, вспомнив про бои,
Молвил: «Пробовать не надо —
Лучше носит пусть мои…»
СКРОМНОСТЬ
Бабку старую проведаю,
Дом и сад перед крыльцом,
Где отмеченный Победою,
Золотым её венцом,
Жил мой дед — до часа смертного,
До сырого бугорка
В скромной роли неприметного
Простофили–мужичка.
Не кричал: «Мы жизнью тёртые:
Вынь–положь, — а нас уважь!».
Говорил: «Герои — мёртвые,
А живым награды — блажь.
Грех рядиться перед вдовами:
Сколь уж лет они в тоске».
И лежали ненадёваны
«За отвагу» в сундуке…
Жил мой дед — колхоз выхаживал,
Быть старался, где народ.
Много делал,
Мало сказывал,
Вдов стесняясь и сирот.
Статья «Пятнадцатилетия» опубликована полностью (вместе со стихотворениями «Фуражка», «Дедовы медали», «Скромность») в однотомнике «МЫ ПОМНИМ… Книга воспоминаний и размышлений поколений. Сразу после войны».
Мы помним… Книга воспоминаний и размышлений поколений. Сразу после войны / под ред. Ю.М. Осипова, Л.И. Ростовцевой. — Тула: Аквариус, 2017. 828 с. — Валерий Савостьянов. ПЯТНАДЦАТИЛЕТИЯ. С. 334-338.