Казик

Павел Рыков 2
               

    Мы  его  звали  – Казик. Не буду уточнять имя и фамилию. Так проще и никому не обидно.  И вообще, это всего лишь его дворовое прозвище. Сам  о себе он не без гордости говорил: «Я – Ядерная Смесь». Родом Казик из Города Ветров и Нерушимой Дружбы 100 Народов. По крайней мере, именно так в прошлые времена об этой дружбе часто и  пафосно провозглашали с различных высоких партийных закавказских трибун. Казик – наглядное и живое воплощение такой дружбы. Отец у него откликался на имя Аршак – следовательно, армянин. Мама – еврейка. Чем занимался отец, Казик не уточнял. Он вообще о нём мало  говорил.  Мама же ( назовём её Дорой)  из категории мам, умеющих даже больше, чем всё. Знали бы вы, какую она делала толму!  А рыба! Фаршированная рыба! Это, я вам замечу, больше, чем рыба! Это воплощённое счастье, если, разумеется, счастье способно возвысится да её рыбы.  Не говоря уж о булочках с корицей – сладких, воздушных, умопомрачительно быстро, буквально растворяющихся во рту дворовой детворы которой иногда перепадало такое угощение. Но полностью реализовывала свою генетическую предрасположенность мама Дора по коммерческой части. Продуктовый магазин На Углу, которым она заведовала, так и назывался в просторечии – Дорин.  Итак, две крови сплелись.  Сочетание чувственной еврейской практичности и армянской пылкости в обретении точки блаженного покоя,  образовало невообразимую  смесь, имя которой мы уже называли. И хотя Город Ветров был витриной межнационального согласия, мама Казика своим прекрасным еврейским сердцем провидчески предвосхищала всё, что рано или поздно должно было случиться. И  что,  в конце концов, случилось в момент распада СССР.. .
   Но, не будем  о печальном. О печальном как-нибудь потом. Именно потому мама загодя-таки сделала всё, чтобы её любимый и единственный Казик уехал в Москву. А там, а там… Словом, вы понимаете, что по вполне обоснованным маминым представлениям,  Москва – сама по себе Москва. А там и  до Тель-Авива рукой  подать. Особенно, если в нужную руку вовремя что-нибудь положить. Но об этом   вслух речей не велось.               
     Приехал Казик в Москву не на пустое место. В самом центре было у него пристанище у русского сверстника и друга по Городу Ветров. Тот  явивился покорять столицу, но главным образом, русскую литературу на год раньше.  Друг, надо сказать, устроился неплохо – в самом центре,  двух шагах от Главтелеграфа, на ступенях которого кипела жизнь и сплеталась в единое целое грузинская, армянская и азербайджанская речь, прерываемая только русским сквернословием, поскольку на родном языке  не принято  на Кавказе выражаться матерно. Берегли  гости столицы родное говорение от дурного слова, полагая, что для бранных выражений следует использовать мусорную речь мусорного народа, который жить не умеет и другим не даёт жить в своё удовольствие.
  Теперь следует хотя бы несколько слов уделить внешности героя. Среднего роста, худощав, слегка сутуловат. Несмотря на  совершенно ещё молодые годы, начинающий лысеть, но по-умному, со лба. Нос не совсем крючком. Но с намёком на крючковатость. Рыжие волосы. Голубые, чуть навыкате, глаза. Подбородок с ямочкой под плотоядным ртом. Долгая шея, под которой своей, особой жизнью жил  изрядный таки кадык. Довольно музыкальные пальцы, начинающие покрываться рыжеватой волоснёй. Общее выражение лица – смесь провинциального комплекса неполноценности и молодого, непуганого ещё нахальства. Словом, красавчик. Один из тех, кто в те далёкие уже годы во множестве рвался в город,   нарастающий кольцами вкруг Мавзолея, куда каждый день выстраивалась такая же очередь, что и  в отделы торгующего дефицитом, знаменитого на весь Союз ГУМа.
  Столица попервости встретила Казика неласково. Вернее, ласково, но с малоприятными последствиями.  Поселился он, как я уже имел честь рассказать, у русского земляка. С литературой у того пока случались одни незадачи – никак  не мог он попасть в струю. Зато работой на свежем воздухе  себя обеспечил в связи с выбранным местом трудоустройства . Так он получил прописку, приют и ласку.  Прописку обеспечил ЖЭК, как дворнику. Приют, ласку, и половину дивана обеспечила  Настёна-сластёна – дворничиха во цвете лет с  так и неначатым высшим музыкальным образованием. Жили они  в шестикомнатной, некогда коммунальной квартире, в незапамятные годы – барской, в самом центрейшем центре столицы. Проживали здесь также и другие коллеги  Настёны -  люди работящие, по происхождению круто деревенские, а не какая-нибудь фарца поганая московская, что трётся у «Националя», клянча у иностранцев жвачку и всякое барахло.  Был в квартире и почти чулан  с полуокном, куда и вселили Казика временно,  землячества ради. Пылкий, неотразимый и неумеренно, по дворницким понятиям,  денежный, он в один из первых вечеров явился в свой закуток с  такой же пылкой и неотразимой.  Барышня  умела многое, включая профессиональную привычку не отказывать. Всё было исполнено,  включая стоны и всхлипывания, которые больно отзывались на психике соседок-дворничих. Это была  первая «московская» победа!  В  родном Городе  Ветров о таком не приходилось и мечтать. Там свирепствовали суровые, устоявшиеся общественные нравы, а главное – Мама! Тут же, в Москве все условия, чтобы ощутить себя мужчиной. Но настоящие, сугубо мужские ощущения дали о себе знать на третий день. Как сказал, злорадно засмеявшись, дворницкий бригадир Сашка -  человек до неимоверности приземлённый, а потому грубый: «Закапало». Земляк, у которого Казик остановился,  знал, что в таких случаях надо делать. Закончив подметать свой участок тротуара не где-нибудь, а на улице имени   автора  хрестоматийного произведения «Девушка и Смерть», он взял Казика за  потную от невыразимых страданий руку, и повёл  в Козицкий переулок. Там располагалось некое медучреждение, назовём его «Кожвендиспансер». В кармане  лежала припасённая лиловая купюра с профилем Ленина. А что делать? Беду надо избывать. Но прописки у Казика нет. Он всего лишь гость. Или плати, или возвращайся с позором лечиться в Город Ветров по месту постоянного проживания. Доктор - молодой насмешник в бороде и очках попросил извлечь на свет божий поражённый орган, оценил его состояние, приказал медсестре взять мазок и сделать промывание. Казик затаил дыхание, когда молодая медсестра проделывала предписанное и это был первый случай в жизни Казика, когда он не испытывал возбуждения от общения с молодой женщиной, обычно не покидавшее его от  избытка врождённой пылкости в любое время дня и ночи. Медсестра ушла в лабораторию, а Казик покорно ожидал результатов анализа на скамейке в коридоре. Через некоторое невыносимо тянущееся, время его позвали в кабинет. Доктор протянул ему рецепт.
- А я смогу ещё…
- Сможешь, сказал доктор. – Но сперва Левомицетин и  ни-ка-ких сношений два месяца. Алкоголь исключить, а то всё  лечение насмарку. И впредь – только с кондомом!
-  Ара! – восклицал с  удивлением и даже осуждением в голосе Казик потом на общей кухне в дворницкой, - Так и сказал: « С гандоном». – И в волнении, вознёс указательный палец. -  Представляешь, так и сказал. При девушке-медсестре! А? И про сношения тоже при ней сказал.
- Они такие доктора, - заметила Маруся-дворничиха, годившаяся Казику по возрасту в полуматери.  Они такие… Бесстыжие. А вообще, надо знать с кем можно и без  этого… - И она поправила грудь,  буквально разрывающую по швам её москвашвеевскиий лифчик.
 Меж тем, два месяца предписанного воздержания пошли на пользу. Казик занялся ввинчиванием, вкручиванием, вколачиванием себя, любимого в Москву. Уже тогда столица, подобно пылесосу, втягивала  крестьян из окрестных областей и малых городов. Первые жертвы ненасытному Молоху были принесены  из мест, так и не оправившихся от немецкого нашествия. Именно русские крестьяне из вконец гибнувших деревень хлынули в Москву за лучшей долей.  Они  мели дворы и улицы, работали на самых неквалифицированных должностях в цехах пыхтящих, сопящих, дымящих заводов и заводишек, некоторые водили трамваи, работали грузчиками в магазинах и вообще – делали всю самую грязную и непристижную работу, на которую коренные москвичи уже тогда не шли. Наступало время так называемой «лимиты». Казик тоже обречён был стать лимитой, как и его друг. Того дворницкая доля вполне устраивала потому, что позволяла писать надрывную лирику и разносить  по редакциям «толстых» журналов. Литсотрудники, сидящие на « поэтическом «самотёке», с малость отёчными следами творческого напряжения на лицах, неизменно хвалили надрывные есенинские мотивы, но даже предлагать Главному Редактору для напечатания решительно отказывались именно при причине наличия мотивов «Москвы кабацкой».  Но Казика жизнь в дворницкой, хотя и на улице имени великого пролетарского писателя,  не манила. Как-никак, он имел в кармане комсомольский билет с отметками об уплаченных членских взносах и. между прочим, диплом какого-то, неважно какого техникума, выправленный предусмотрительной мамой. В том же кармане лежал «Белый билет», согласно которому армия Казику не грозила.
   И вот однажды он  вернулся  с очередного заброда и  глаза  его голубые сияли. Он  вытащил на берег свой первый невод с золотой рыбкой. Рыбку звали ПОЧТА. Да-да, Почта СССР. Все знают  синие почтовые ящики и запах разогретого сургуча, без которого невозможно было отправить ни посылки, ни ценного письма.
- Ты будешь письма разносить? - Спросила его дворницкая общественность
- Нет! – С гордостью ответствовал Казик. – Бери выше.
- Возить почту?
- Хе!
- А что же тогда?
- Я – начальник почтового отделения!
- Ах! – только и сказала Маруся-дворничиха. Она не зря предчувствовала, что  вновь обретённое счастья  будет недолговечным.
Казик же рассказал, что почтовое отделение расположено в одном из новых микрорайонов, перенявших имя старинной подмосковной деревни, чью землю поглотил московский спрут.
- И комнату мне дали в общежитии. – Добавил он, - Отдельную.  и прописку лимитную.
По этому случаю был сварганен скромный, банкет: винегрет, колбаса «Отдельная», чуточек сальца, привезенного Сашкой-бригадиром из-под Вязьмы. Настёна на скорую руку нажарила «микояновских», как она говорила, коклет. Была и разварная картошка – куда же русскому человеку без картошки. Само собой, водочка «Московская» и портвейн «Три Топорика» для дам. До него, правда,  дошло дело, когда опростали водочные бутылки. Не обошлось и без музыки. У Настёны была радиола и  три виниловых пластинки.  Две – Брамс и Шуберт. Третья – Вертинский. Брамс ставился, когда ей надо было поругаться с поэтом. В настроении же лирическом, любила она слушать Вертинского, что характеризует её с самой положительной стороны. Когда  хотелось  чего-то такого, она насаживала Вертинского на штырёк и он только ей одной пел: « В бананово-лимонном Сингапуре». Казик же, ухватив мелодию и размер, переиначивал по-своему: « В бананово-сургучном Сингапуре».
- Ах! – говорила Маруся-дворничиха, прислоняясь е Казику всем сердцем, биение которого сотрясало невообразимо-роскошную грудь, так что две пуговички из трёх на застёжке бюстгальтера не выдержали этого наплыва чувств и оторвались. – Что вы с моими чувствами делаете? – спрашивала она  Казика.
А он ничего такого и не делал,  только, как бы в шутку, пытался обеими  ладонями объять левую грудь Маруси. На правую же нужны были ещё две руки. Но у него их не было. А всякие другие поползновения, например, Сашки-бригадира Маруся отвергала начисто. Они, вяземские – женщины гордые, не какая-нибудь хабалка из кафе «Лира» или недоступные напоказ консерваторские девицы со скрипицами в чёрных чехлах.
  После отвального банкета Казик стал реже появляться в дворницком доме, зажатом между громадой Дома Композиторов и ещё большей громадой дома, выходившего фасадом на улицу имени Буревестника Революции. Фасад  тот омедален мемориальными досками в память о военноначальниках и прочих важных и дорогих для страны людях, имевших счастье жить и наблюдать с высоты своей прописки праздничные колонны, направлявшиеся дважды в год в сторону Красной Площади по случаю Дня Великого Октября и Дня Солидарности Трудящихся. В тени эти двух Громад, дворницкий дом выглядел анахронизмом, обломком  старой-старой Москвы. Когда-то мимо  разъезжали  на «ваньках» господа с холёными бородами и лихо закрученными усами.  Господа покупали  калачи у Филиппова, молоко и сыры у Чичкина или Бландова, шустовский коньяк у Елисеева и не  предполагали, что некогда, относительно скоро, икра паюсная, зернистая или ястычная, которую они сверхделикатесом не считали, будет доступна лишь избранным.  Только иноязычные нехристи в описываемую пору могли себе позволить за валюту наслаждаться жизнью, посиживая за зеркальными витринами ресторана «Националь» с видом на рубиновые звёзды Кремля. Икра за доллары. фунты и франки в совокупности с видом на Кремль символизировали   окончательную и бесповоротную победу общества равных возможностей в отдельно взятой за горло стране. Да! Забыли совсем; Ещё икру ели партсовработники, получавшие спецпайки – но это тема отдельного рассказа. Конечно, Казик и думать не смел о жизни в таком омедаленном доме. Но он уже одолел первую ступень лестницы, ведущую из ниоткуда в куда-то малопредставимое, но страшно завлекательное будущее.
  Начинать же надо с малого, самого неприметного и неприятного;  самоуничижения, покорности, с сокрытия факта маминого еврейства и выпячивания, елико возможно, армянского, с лёгкой горбинкой носа, не заявляя впрямую, но  намекая на свою сопричастность в великому армянскому народу и даже к самому товарищу Степану Шаумяну – славному предводителю Двадцати Шести Бакинских Комиссаров –  дальнему-дальнему родственнику по линии двоюродной бабушки  отца.
  Но, всё же, Казик в Дворницкой появлялся. Чаще всего это было связано с возвращениями из побывки в родных местах его земляка, который привозил от мамы Доры гостинцы – большие фанерные укладки. В них содержались бережно упакованные лобастые гранаты, благоухающие яблоки, пахлава и прочие прикаспийские вкусности. Особое место занимали бутылки темного стекла с пахучими и сладостными  винами. Казик брал укладку и направлялся к станции метро «Проспект Маркса», откуда путь его простирался то ли в Коньково-Деревлёво, то ли в Дегунино, то ли в Тропарёво. Точных координат он не сообщал, побаиваясь тягучей, как коровье мычание, ревнивой страсти Маруси-дворничихи, что запросто могла приехать и поговорить по-свойски с почтарками, которые разлучили её с  предметом обожания.
   Однажды он возник принципиально в новом  облике. С головы упорхнула характерная «закавказская» кепка. Теперь узкополая шляпа увенчивала голову Казика. И шляпа эта была не просто так, но, скорее всего, из магазина польской моды «Ванда». Появился и галстук в цвет с носками. А в руке  - элегантная папка из хорошего кожзаменителя на молнии. Дворницкая дара речи лишилась
- О-ооооо… -  на глубоком вздохе произнесла Маруся.
- С повышеньицем! – Быстро смекнув, в чём дело, произнёс Сашка-бригадир, - С тебя, Казик, причитается, - И от волнения чуть было ни смахнул  со стола  полстакана недопитого портвешка.
- Ну, ты, Казик, - только и сказала Настёна-сластёна, - совсем стал Вырви Глазик!
- Да! – Без обременяющей скромности сказал Казик. – Я теперь Комсорг куста. Освобождённый.
   И это действительно было событием. Вот так: полуникто,  лимита, человек, как-то признавшийся по пьяному делу, что он,  закончивший техникум с грехом пополам маминым стараниями, стал московским политическим деятелем. Конечно, районный почтовый куст – не Серебряный Бор. Но, однако! Незримая черта пролегла между ним – человеком с псевдокожаной папочкой и этими горемыками, включая земляка и даже друга детства. Казик понимал, что он стал лишь маленьким кем-то,  всего лишь! Но  пред ним расстилалась дорога в аппаратные выси. Да-да, именно туда!  Он уже стал номенклатурой Райкома Комсомола – без этого его не утвердили бы в должности. Кстати, первые преимущества своего положения  Казик  ощутил сразу. Ему  сказали: определенного числа каждого месяца он сможет по записке Орготдела отовариваться в райгастрономе. Конечно, всё по-скромному. Без особых затей и по нормальной цене. Ясно,  райгастроном – это не цековский спепцраспределитель на улице Грановского и не Спецотдел в ГУМе. Но Казик хорошо запомнил древнюю китайскую мудрость из какой-то сказки: « Путь в тысячу ли начинается с первого шага».
  Между прочим,  Казик - парень  хваткий. Он  в почтовом отделении своём навёл идеальный порядок. Во-первых, где-то раздобыл и повесил портрет  Генсека,  работы замечательного  архисоветского художника Налбандяна – копию, конечно же. Во-вторых, халду Замотаеву, которая вечно воду мутила,  сжил со свету (уволил за  нарушения тайны переписки – вскрывала дура и любопытства ради читала письма, проходившие через её руки).  И много всякого разного, о чём писать не буду за неимением желания и места.  Ставши освобождённым комсоргом, начал наращивать численность организации, вовлекая в члены  неосоюзненных девушек- почтарок и даже женщин, пребывающих на последних возрастных рубежах. Чем он их брал – не ясно. Казик клялся и божился, что мужские свои чары  не употреблял. Он  на работе – ни-ни! Вообще вёл себя на людях, почти, как монах, если не считать залётов в Дворницкую персонально к Марусечке, с которой  делился деликатесами из комсомольского пайка. А та, в свою очередь, хвасталась перед товарками, то выеденными баночками из-под рижских шпрот, то  умопомрачительно-красивыми банками зелёного горошка с надписью на иностранном: «GLOВUS». Марусино счастье  усиливалось не по дням, а по часам. Особенно потому что товарки осуждали её светлые чувства, а по-сути завидовали. А что может быть слаще для женщины, чем зависть товарки. Одна  Настёна, вхожая в Дом Композиторов, где  убиралась за приплату в квартире у  богатой композиторовой вдовы, не завидовала подруге, ибо к  Настёниной, также не маленькой груди было кому припадать. Как-никак, поэт каждый вечер укладывался рядышком на диван.
   Казик, меж тем, рос политически и стал известен в узких, но всё-таки достаточно широких комсомольских кругах, организовав массовый выезд почтовых работниц по Павелецкой дороге в Горки Ленинские. Такая акция не прошла мимо зорких глаз комсомольских журналистов. И городская газета  (в те поры истово комсомольская) дала об это событии подвал с фотографией. На ней наш герой был запечатлён с тремя самыми комсомолистыми комсомолками.  Пять экземпляров газеты тут же были отправлены ценной бандеролью в Город Ветров маме. Три – принесены в Дворницкую. Однако, подлец Сашка-бригадир на одной тут же  демонстративно почистил селёдку. Конечно, со злого сердца, а не по  пьяному недомыслию, как он потом оправдывался. Вскоре Казика  пригласили в райком  то ли Ховрино, то ли Бибирёво и взяли на штатную аппаратную должность. О! Всё разом поменялось: и осанка, и галстук, и даже цвет глаз. Из просто голубого, он сделался яростно синим, прямо-таки прожигающим. Марусечка вынуждена была перейти при общении с Казиком даже в минуты самые наиинтимнейшие  на «ВЫ». Казик  по-доброму, покровительственно похлопывал по плечу своего земляка, по-прежнему совмещавшего дворницкую долю с писательством, выражая тем сочувствие. Словом, всё было более, чем хорошо.
   И вдруг!!!
А собственно говоря, почему «Вдруг»?  В этой жизни ничего случайного - с фонарём ищи – не встретишь. Тем более, в те годы, которые мы сейчас вспоминаем. Тогда  страна, слава богу, жила по законам диалектического материализма. Друг Казика – дворник-поэт, всё никак не могущий войти в сплочённые ряды СовПисов,  а теперь  ещё и начинающий прозаик, как раз  сочинял  рассказ о влиянии диалектического материализма на жизнь простого лимитчика. Рассказ был полон экспрессии, исторического оптимизма  опутывавшего всю нашу жизнь, подобно колючей проволоке. Герой - молодой, полный сил и нерастраченной сексуальной энергии,  слесарь-сантехник влюбился  в  девушку из композиторского дома, где  постоянно приходилось чистить засоры в фановых трубах. Эти  дамочки и прыщавые их дочки, вроде бы, интеллигентные, имели скверное обыкновение в урочные дни спускать в унитаз использованную вату. Вата разбухала и делался засор. Он чистил, а девушка играла на фортепиано. И чем дольше она  гоняла по клавишам свои прелюды, тем более умягчалась ожесточённая слесарева душа. И это было в прямом соответствии с законом о переходе количества в качество. А кончался рассказ тем, что слесарь начал встречать девушку после занятий возле памятника Чайковскому что у  Консерватории. И она его также, в конце концов, захотела, что свидетельствует о неотвратимости Закона о борьбе и единстве противоположностей, как об этом писал   сам Гегель а следом за ним Маркс, Энгельс и даже Ленин.
   И вот, в тот самый момент, когда надо было заканчивать рассказ  походом  героев в концертный зал Дома Композиторов (после долгожданного соития) на  выступление ансамбля «Мадригал», в Дворницкую ворвался Казик, смешав всё творческие планы. Он был жуток в своём неподдельном горе, круто замешанном на смертельном страхе.
- Что? Опять трепака поймал?  - Цинично спросил его друг-писатель.
-  Ара, хуже.
И он начал сбивчиво рассказывать, что комсомольская его судьба не могла сложиться удачно, поскольку контрразведка райкома прознала про маму Дору, про её отчество Израильевна и девичью фамилию,  и всё остальное. И никакой армянский папа мамины поражающие факторы перебить не мог. Да и сам Казик понимал, что по аппаратной лестнице  как ни карабкайся, а секретарских высот не достичь.  И  приварок в комсомоле не густ. А молодой организм требует белки-желтки-витамины. И тут, как-то на одном из комсомольских активов встретилась ему полудевушка-полутётенька, которая присоветовала переходить к ней, в одно ведомство  союзного масштаба, занимавшееся организацией профессионально-технического воспитания и образования будущих строителей Светлого Будущего. Там как раз требовался молодой, энергичный, хваткий специалист в хозуправление вышеупомянутого  ведомства. И Казик начал оформляться. Кроме всего прочего, надо было пройти медицинское освидетельствование в ведомственной поликлинике. Пока смотрели ухо-горло-нос, всё было хорошо. С дефекацией и мочеиспусканием – никаких вопросов. Дыхание – чистое. Давление, как у водолаза-глубоководника. Осталось пройти врача-психиатра…  Врач – не молодая, но и совсем даже не старая женщина с пристальным взглядом и обручальным кольцом на безымянном пальце левой руки, тихонько так поинтересовалась; - А почему вы, с таким-то отменным здоровьем, не были призваны в ряды Советской Армии и Военно-Морского флота? Казик тут же полез в карман и выложил  красную книжку Военного билета, в которой имелась запись со ссылкой на какие-то статьи и закорючки, согласно которым он не подлежал призыву даже в военное время в обозные части. В своё время мама выправила именно такую железобетонную отмазку от призыва. И одному Б-гу  известно, чего ей это стоило. А отец Казика, этот придурок, сидел во дворе, целыми днями играя в нарды с такими же придурком дядюшкой Али,  рассказывая в тысячный раз, что  оттрубил  положенное матросом второй статьи на крейсере  Тихоокеанского флота – и ничего. Врач посмотрела на Казика своим профессионально-пронзительным взглядом, улыбнулась так тонко, что улыбка была практически незаметна и сказала: « Согласно статье в  «Белом» билете, у вас, молодой человек, взгляд должен быть отсутствующим. А слюна непрерывно течь из уголка расслабленного рта».
- Что делать? -  трагическим шепотком спросил Казик.
- Думайте, молодой человек,  -  ответила врач. Думайте. Сегодня пятница. До конца рабочего дня ещё пять часов. – И положила «Белый» билет в ящик стола вместе с другими меддокументами соискателя должности. - Думайте.
- Ай-вай!
А что тут  думать! Нечего и думать. Тут один способ – надо спасаться. Слава Б-гу, Богу, а также Аллаху, которые в те годы совершенно не котировались в общественном сознании,  но, по-видимому,  исполняли свои обязанности по спасению терпящих бедствие, уровень расценок за спасение был куда ниже, чем в теперешние молитвообильные времена. Психиаторша, выведав  название города, откуда прибыл в Москву Казик, с мечтательностью в голосе вспомнила виноград, гранаты и прочие радости жизни. столь несправедливо доставшиеся одним, считай, задаром, но перепадающие другим гражданам СССР, можно сказать, по немыслимо высоким ценам.
- Что же ты не забрал билет? – Спросил поэт.
-  Испугался, -  чистосердечно признался Казик.
Бригадир Сашка, присутствовавший при разговоре мрачно, с похмелинкой в голосе, заметил:  «Теперь тебя в трибунал, как дезертира. У нас в деревне во время войны двоих мужиков шпокнули, за дезертирство. Нэкэведешники. С автомата – тррррррр. Я потом стреляных гильз набрал десять штук. Латунные».
После таких варварских воспоминаний Казик совсем засмурнел. Куда девалась голубизна глаз! А кадык… кадык заходил, как поршень в огородном качке: вверх-вниз.
- Так! – Сказал друг, - отрешаясь от творческого  транса. Он, хоть и поэт, а значит не от мира сего, но кое в чём, живучи в Москве, поднаторел. – Надо заносить, раз она тебя сразу в милицию не сдала.
- Кого заносить? - Спросил Казик.
- Не кого, а что!
- И что?
- Поедешь на Цветной… Нет, вместе поедем. На Центральный рынок. Там купим корзину и фрукты для докторицы.
- Тит твою! – Взорвался Сашка. – Да там, на Центральном цены знаешь какие!  Зербайджаны  три шкуры дерут. Пошли на Гнездниковский переулок в Овощной магазин. Там Нинка торгует. Мы ей шурлы-мурлы, а она  апельсинов из подсобки вынесет.
- Санька, - сказал поэт, - ты ещё присоветуй портвешка прикупить…
   На Центральном купили самые отборные тёмно-оранжевые гранаты, красные с зелёной отметинкой яблоки, отдававший фиолетовым инжир, грузные кисти чёрного винограда и, конечно же, как бы светящиеся изнутри кисти «дамских пальчиков». Но сперва была приобретена роскошная, ивового плетения объёмистая корзина, покрытая светлым лаком, куда были красиво уложены яства. А напоследок добавлены чищенные грецкие орехи и несколько палочек чурчхелы. Этакая, знаете ли, закавказская благодать. Кстати, и по цене получилось выгадать. Всё-таки знание языка, которое выказали при совершении покупок и Казик, и Поэт, помогло отжать некоторое количество столь дорогих рублей. Но и без алкоголя нельзя было к доброй докторице глаз казать. Поэт пообещал бутылку «Агстафы»  из личного НЗ выделить. А где коньяк хороший брать? Пришлось рысью шпарить в ресторан «Баку». Там у поэта был друг - повар, большой ценитель великого баснописца Сабира. Он-то помог раздобыть заветную бутылку уникального коньяка «Гёк-Гёль» с красочной этикеткой, на которой красовалось Голубое озеро, подарившее своё  имя напитку. Когда с покупками было покончено, Марусенька прижала Казика к груди, затем перекрестила в путь-дорожку. Укутала корзину сверху белой бязью и Казик отправился доказывать, что он не такой уж и дурак, как написано в военном билете.
   В Дворницкой наш герой  появился на третий день. Всё это время общество гадало о его судьбе.  Дворничиха  Василина по просьбе Марусеньки даже карты раскладывала на бубнового короля. И выходила ему долгая дорога и казённый дом. Подлец Сашка-бригадир терзал бедную женщину  разговором о том, что  теперь придётся возить передачи для Казика в Бутырку и советовал  везти чеснок, лук и свиное сало. А Настёна пообещала выделить для таких благородных целей банку крыжовенного варенья. Но ничего никуда везти не пришлось. Казик вошел в Дворницкую, помахивая своей папочкой, и сказал, что все проблемы решены положительно. Другу-поэту шепнул на ушко, удовлетворённо прихрюкнув при этом, что  Марина Станиславовна  - докторша всё приняла благосклонно и даже, старик, сверх того не отказалась. А я и постарался… Знаешь,  пансионат на Клязьме,… Суббота, воскресенье…  Напиши для меня что-нибудь романтичное, в рифму…Тут, собственно, можно было  и закончить рассказ про Казика и его плутнях. Да что-то не заканчивается. Значит, продолжим.
     Всё шло своим чередом. Мы знали о нём немногое, но знали.  Казик  довольно быстро «вписался» в систему, зашагал по ступенькам, а потом и через две, по служебной лестнице. Потом  узнали, что он женился. Да удачно: и по любви, и со смыслом. Следом, Казик, не покидая Москвы,  обзавёлся в Городе Ветров  дипломом о Высшем образовании. И опять, позволим себе предположить, в дело вступала мама, хотя, при его теперешней должности в самой Москве, в директивном Союзном Ведомстве да при столь влиятельном тесте можно было маму и не беспокоить. А там, и диссертация по педагогике подоспела на тему о том, сколь благотворно действует трудовое воспитание на формирование у подростков обоего пола коммунистического мировоззрения в советском многонациональном обшестве. Казик основательно полысел, приосанился. И на метро больше не ездил, поскольку за ним была закреплена машина. Да собственными «Жигулями» обзавёлся.
  И вот, надо же тебе! Кончился Застой! Затем грянули сначала Гласность, потом Перестройка. Потом… Боже ж ты мой, какие страшные времена  настали! Короче,  армянского папу Казика во время погрома в  Городе Ветров и Вечной Дружбы 100 Народов прямо во дворе зарезал щтык-ножом приехавший из деревни, что под Ленкоранью, племянник дядюшки Али. Того самого, с которым Арщак -  папа Казика сорок лет тихо-мирно поигрывал в нарды в тени развесистого тутового дерева, с незапамятных лет росшего во дворе. А что революционеры сделали со старенькой мамой Дорой из-за её магазина, золотых колец, серёжек с сапфирами, ковров и шести сервизов, среди которых самым-самым был сервиз «мадонна»!    О, Б-г ты мой! Что они с ней сделали! А Казик ничем помочь не мог.
   
   Много-много лет спустя о. Ириней – так теперь обращались к другу Казика – некогда дворнику и поэту - прибыл с группой паломников- прихожан одного подмосковного храма, в котором он настоятельствовал, в Святую Землю. В аэропорту «Бен-Гурион» паломников встречал услужливый представитель местной паломнической фирмы, который тут же предложил выгодно поменять доллары на шекели и повёл паломников в автобус. Несмотря на поздний вечер, было жарко и  душно. Тяжелее всех приходилось о. Иринею. Сказывался вес – он с годами сильно погрузнел. Да к тому же, давали о себе знать эмфизема лёгких и давние проблемы с сердцем. Он заторопился забраться в автобус и стал ждать, когда заработает двигатель и включится кондиционер. Наконец, паломники расселись по местам. Водитель - сухопарый пожилой  еврей в кипе закрыл лючки багажных отсеков, куда уложены были чемоданы, вошел в  затемнённый  автобус, и на чистом  русском языке, через микрофон, поприветствовал группу и, поздравив со счастливым прибытием в государство Израиль, привычно уселся на  водительское место и  нажал кнопку стартёра. Что-то в облике водителя и голосе его показалось о. Иринею знакомым. А что? Надо бы повспоминать, поперебирать в памяти, Да не до того  – кондиционер начал  наконец-то выдыхать прохладный воздух. Да к тому же, разглядыванию не способствовали проблемы со зрением и притемнённые стекла очков. Он перекрестился, закрыл глаза, а потом и вовсе задремал. Путь до Иерусалима был не близким. Священник просыпался и вновь погружался в  дремоту. И опять возвращался к бодрствованию. Он уже начинал жалеть, что согласился на поездку, тем более, руководителем группы, хотя это позволило снизить  личные затраты на поездку.  Сердце давало о себе знать, словно возмущалось длинным перелётом и этой долгой дорогой, и потому вновь и вновь о. Ириней читал про себя Иисусову молитву. Но, наконец-то, автобус взобрался в гору. Вот и Иерусалим. Слава Тебе, Господи! Остановились подле гостиницы. Водитель вышел первым и открыл полки с чемоданами. Паломники разбирали свои пожитки. Всем командовала  помощница  батюшки– сверхэнергичная прихожанка Татьяна  Сергеевна – в прошлом, доктор химических наук, а ныне  истинно и глубоко уверовавшая, кристальной честности женщина, заведовавшая  свечным храмовым ящиком. Потянул за выдвижную ручку свой чемодан и о. Ириней. У входа в гостиницу тускловато светил фонарь. В неверный его свет попал и водитель автобуса. Священнику на миг показалось, что он узнал человека в кипе. У него почти сорвалось с уст его имя: Казик. Неужели Казик? Здесь? В Иерусалиме? Простой водитель автобуса? Водитель взглянул  в глаза о. Иринея. Но в его взгляде не было и тени того напряжения, которое неизбежно сопутствует процессу узнавания. Так, посмотрел – и всё.  Да и неудивительно. Попробуй, разгляди  за густющей седой бородой, разросшимися бровями, стёклами очков, укрывающими глаза в обрамлении отёчных век, давнего друга, след которого за ненадобностью утерян много-много лет назад.
   Впрочем, Казик ли это? Или некто очень похожий на изрядно постаревшего ловкого и  удачливого уроженца Города Ветров и 100 Народов, живших некогда  рядом в добром согласии?
Кто сможет ответить на этот вопрос? Да  следует ли ответ искать? В конце концов, какое это имеет отношение к рассказанному…