Память деду за Победу

Ирина Ярославна
Истаял день, как вздох глубокий, всё вокруг благословляя.
Впереди была звезда, влажная и голубая…
И о тебе воспоминания опять замучили меня.
О, как знакомо поражение, пришедшее с исходом дня…*
Смысл стихов я понял,  будучи уже взрослым мужиком, впитав, после долгих и тяжелых морских странствий, африканскую, страстную и тягучую, мелодичную, как блюз, поэзию. 

А тогда…  Память упорно возвращает меня в теплые солнечные  детские годы. Родители, работая в геологии, мотались по северам, отдавая любимой  и драгоценной Родине и здоровье, и все силы неуёмной молодости. А единственный  поздний  ребенок… Хорошо, что дед с бабушкой жили в южном городе, где уже ранней весной цвели нежным румянцем абрикосы, радовали взгляд белой кипенью яблони, факельные каштаны, питательные и независимые раскидистые грецкие орехи, наливались солнечным соком  зари сочные  вишни и черешни. Где спели, алея пурпуром  на допотопных грядках, тонкокожие и смущённые  девственные сладкие помидоры,  а наглая сочная редиска манила крутыми  и упругими розовым боками. По соседству  важно пупырились стройные,  зелёные от гордости, хрустящие звонкие огурчики, где…

Там прошло мое незабвенное детство. Где мечталось, желалось, пелось и смелось. Кстати, эти истекающие витаминами южные помидоры,  в неограниченном количестве, с утра и до вечера поедал мой двоюродный младший братишка. Его, со страшным  прогрессирующим рахитом вывез с пресловутого Севера родной брат моей матушки. Сашка сидел на грядках  безвольным лягушонком, с вывернутыми неестественно в разные стороны ногами, и ел, ел, с неисчерпаемым  аппетитом пожирал под заботливым приглядом бабушки с утра до вечера, южные сочные  томатики. В отличии от меня, не кушавшего, практически, ничего. Но  я очень любил тутовник, которого у нас не было. Не важно, какой. Черный, белый… любой. Правда, был еще редкий сорт, полосатый. Вот его особенно предпочитал всем другим. Даже специально подружился с мальчиком, толстым буржуином, в саду которого росла шелковица с диковинными вкусными плодами.  Дом детства давно снесли со всеми фруктовыми посадками. Хорошо хоть грецкое дерево оставили. Даже лавочку - скамеечку под ним установили. Кто теперь сидит на ней? А тогда, беззаботное и счастливое мирное детство, звенело и без устали  пело и неслось с раннего утра вприпрыжку  для  девчонок и мальчишек.

Когда жаркий,  истекающий арбузно-дынным соком, в  палящих солнечных лучах день,  наконец, постепенно остывая, нехотя терял свою всемогущую силу…  Нас, пыльных, замызганных,  угоревших от вечных войнушек, дворовых разборок, прутиковых и камешковых делёжек малышей, наконец, загоняли домой, пришедшие с изнурительной работы мамочки - бабушки. Терпеливо отмывали, кормили, поили,  целовали  -  обнимали, бережно купали в море своей сердечной неиссякаемой любви. Мы, чистые и успокоенные, переодетые в отглаженные, пахнущие заботой и нежностью свежие одежды, важно выходили вечером  на улицу… Тогда начиналось  священнодейство, уже взрослые игры влекли  тех сопливых несмышленышей, иные взгляды, мысли, разговоры.

Дед, участник  Великой Отечественной войны, с сотоварищами садился за колченогий  деревянный столик за забором и начинал степенно, но, одновременно, с каким-то мальчишеским азартом играть в домино. Я мог только смиренно стоять рядом. Наблюдать, слушать, впитывать взрослые слова, чувства, эмоции, воспоминания.
– Дупель  – пусто,  –  зажигательно восклицал один из играющих.
– А вот ведь, козёл Хрущ, – совершенно не в тему вторил другой.
– Что за лысая башка пришла мекать на наши, ещё не седые головы. Всё похерил, изнахратил. Кукурузу  до заполярного круга развёл, а страну великую до ручки довёл.  Хлеба вдоволь не поесть. Это в житнице пшеничной, благодатной и щедрой матушки России?! Какие правители властвуют над нами, красуются, ещё и   ботинками стучат на весь мир, твою губернию.

Надо сказать, что на юге не ругались матом никогда, тем более, при детях.
На северах, куда меня все же со временем увезли родители, да… А в Армавире, нет.
Методично забивали «козла». Тактично ругали правителей, отправляя их в непонятную и далёкую  губернию, или к неизвестной кузькиной матери… А я впитывал. Все бывшие фронтовики. Прошедшие огонь и воду, и медные трубы.  Понятно, что вспоминали Сталина.  Что говорили? Мне запомнилось одно. Так смачно, как жука – хруща, а тогда я  почему - то думал, что разговор был именно про жуков…  Так вот, про вождя всех народов рассуждали уважительно, хотя горечь и досада крепкая чувствовалась в  интонациях при разговорах – воспоминаниях.

– Жесток, ох и крут, непомерно жесток был вождь. Но ведь согласитесь, был бы мягкосердечным, выиграли бы мы ту страшную кровавую войну? Вышли бы живыми, из ничего не щадящей, без устали  молотящей смертельной мясорубки. Может, и надо было так с нами? По жесткому, по суровому?

Помню, как  деды,  вспоминая тяжелые  и трагические  военные годы,  стальную, карающую без разбора десницу всемогущего Сталина,  на миг умолкали, вздыхали.
И даже натруженные руки замирали на мгновение, не стучали азартно и смачно костяшками домино по летнему дощатому выщербленному столу.
И души замирали от горьких дум у них, простых солдат,  призванных в одночасье любимой Отчизной, защитить, спасти  родных и любимых матерей, жен, детей, внуков. Просторы необъятные  родимые, земли, пашни, сады.  Прошедших через  страшное, пожирающее  всех без разбора пламя ада, и вопреки силам зла, оставшимся в живых. А теперь, в добрый летний вечерок мирно забивающих "козла", поругивающих, между прочим, «хруща» и, парадокс, уважительно рассуждающих о ненавистном тиране Сталине.

– Не было такой силы, нет и не будет, которая могла поработить бы наш народ, –  правдиво заявил в День Победы в торжественной пламенной речи президент России.

Так  же, в то далёкое время говорили доминошники – победители. Учил меня мужеству и патриотизму, честности откровенной и мой мудрый дед.

Истеричный и громогласный одноногий сосед Коваленко не играл в домино. Но по воскресеньям, приняв на грудь за Победу, зычно трубил, истошно вопил на всю округу, потрясая костылем,
– Почему, ну почему Ваньке Петрошенко, потерявшему ноги и получившему инвалидность за просто так, после войны дали жалкое подобие авто, «инвалидку», бесплатное приложение к его потерянным конечностям,  а потом и цельного «Запорожца»! А я, чем хуже? До Берлина дошел, вся грудь в орденах! А, где автомобиль? Непорядок в танковых войсках…  – его,  пьяненького, растревоженного военными воспоминаниями, насильно загоняла в хату от позора осуждения людского мудрая жена.  Дед уводил и меня, любопытного мальца в дом. Говорил, гладя по голове,
– Не слушай, милый, не слушай. Это не он говорит, водка проклятая, наркомовская, боевая. Эх...

Сам же, прошедший всю войну, будучи серьёзно раненым, имел всего три награды. Медали за освобождение Кавказа, за боевые заслуги и за победу над фашизмом. И тоже, водитель со стажем, перевозивший в довоенное время вещи самого Алексея Стаханова, тихонько лелеял  в душе  мечту о личной автомашине. Работал добросовестно и на износ, денежку копил и купил втридорога, подержанный  вожделенный «Москвич».

Но никогда не кричал на всю округу, не ругался и не завидовал собратьям - фронтовикам. Только брату  младшему, коммунисту до мозга костей, дяде Афоне, однажды сказал во время «боевых» разборок,
– Дурак ты, брат, – дед был старшим сержантом. Сродник вернулся с войны  важным офицером, в звании майора, да с богатыми  немецкими трофеями. Заняв высокую должность партийного руководителя известного завода, не сошёлся в политических взглядах, не поделил со старшим Антонием справедливость и законность советской власти. И оказался, нежданно-негаданно, в законных дураках. Что и требовалось просто доказать одной фразой, как точным выстрелом во фрица-захватчика.

Потом, через много лет, постаревший не душой, только телом, мой незабвенный и юморной дед, играя уже со мной не в домино, а  в карточного «дурака», будет восклицать,
– Даёшь, Кубань  советская! Ну и дурак же этот, кубанский комбайнер, вот позорище, вырастили на свою голову.  Борец – ухарец на холодец. Заставил нас, ветеранов, войну прошедших, своё же, виноградное вино, потом и трудами сделанное, прятать в укромных погребах.  И не выпить теперь открыто за Победу боевые водочные сто грамм. Не выстоять мне в этих позорных многотысячных километровых очередях.

Давно нет мудрого и жизнерадостного деда, бойца,  защитника, труженика. Нет и его фронтовых друзей  - мирных доминошников. И мы стали другими. Из голопузых беспечных пацанов выросли в толстопузых мужиков с сединой на висках. Но  торжествует назло всем бедам в день Победы, величество память и любовь к Родине, отеческим гробам. Господи, дай нам мудрость, терпение и силу твердо стоять не на глиняных ногах, но твёрдо побеждать в кромешном мраке вакханалии, разврата, мерзости запустения, где всё куплено и продано. Дай нам силу правую, веру и любовь Твою вечную.

Прости, что не иду сегодня с твоим портретом в  бессмертном полку незабываемой памяти. Так сложились обстоятельства, что и  скромное,  маленькое единственное паспортное фото твое не сохранилось.  Но из благодарной души песню не выбросишь, не сотрешь, не забудешь.  Вечная память тебе,  мой дорогой и скромный дед, но великий и достойный победитель. Слава и уважительный поклон всем, жизни своей не щадившей.  За нас, живущих сейчас.

Мне часто снятся все ребята,
Друзья моих военных дней,
Землянка наша в три наката,
Сосна сгоревшая над ней.
Как будто вновь я вместе с ними
Стою на огненной черте –
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
...........................
И как бы трудно не бывало. Ты верен был своей мечте.
У незнакомого поселка, на безымянной высоте.**


* Из африканской лирической поэзии
** «На безымянной высоте»  памятная песня. Слова М. Матусовского, муз. В. Баснера
https://youtu.be/2l1bBzv-u6U