В этих местах никогда не было солнца, оно существовало только на вершинах, старательно обходя своим вниманием бесконечные склоны. Таг-Тимир большой, если светить повсюду, то никакого света не хватит. Вот и существовали грязно-рыжие склоны в постоянной мгле – не было никакой разницы, что день, что ночь. Как умудрялась расти тут чахлая трава, уму непостижимо…
Промерзлые каменные отроги ползли наверх, тянулись к небу, которое было неправдоподобно далеко, так далеко, что и не видно. Именно здесь когда-то заканчивалась линия снегов и начиналась осень, но теперь все было одинаково. Уже давно ни один житель Страны Вечной Осени не смог бы опознать границу своей страны на глаз.
Здешние места не пользовались дурной славой Нарамана, но после нескольких дней пребывания, генерал Машек стал искренне удивляться, почему: неприятно тут было почти так же, как в достославных болотах. Растянувшиеся на много миль войсковые колонны все подходили и подходили в серых сумерках к подножию Таг-Тимира.
Именно здесь, в безнадежном, бессолнечном месте скрывался секретный объект, получивший с легкой руки правителя кодовое название «Кошачий лаз». Слов нет, господин Орландо всегда был остроумен и зрил в корень – лучше и не скажешь. Только кошка могла счесть эту нору подходящей для перехода на ту сторону гор. Профессор Астреро, чтоб ему на том свете икалось, придумал и разработал это недоразумение. Заканчивали работу его ученики, у которых руки были кривые от рождения, поэтому получилось черт-те что: в самом широком месте тоннель составлял 4 метра.
Генерал с тоской смотрел на вход, у которого день и ночь горели факелы, чтобы хоть как-то обозначить его на фоне грязной скалы. Как его армия будет переходить на ту сторону? По одному человеку? Получалось, что так – перед ним лежал расчет, согласно которому они должны были сосредоточиться на той стороне через неделю. Через неделю! Это значит, что семь дней они будут начисто лишены боеспособности, пробираясь через нору! Удавить бы своими руками того, что это придумал. А как тащить орудия, а как обоз? Взять на руки и отнести? Просто мечта идиота…
Генерал смотрел на карту, на которой билась тонкой красной жилкой отмеченная дорога. Почему она так петляет? Разве нельзя было сделать прямо? У этих инженеров не только руки, у них и мозги набекрень! Не знал генерал, что горная порода отличалась разной плотностью, и было чудом, что инженеры вообще смогли пробить сквозной ход через гору.
Много лет Астреро и его ученики трудились, пытаясь укрепить и расширить ход, насколько возможно, и это им удалось – пусть и кошачий лаз, но сделан он был на совесть. Уже и разведчики пробежались туда-сюда и доложили, что тоннель абсолютно безопасен и хорошо укреплен – можно двигаться. Но генерал все медлил. По его сведениям, тоннель в высоту составляет два человеческих роста, и в ширину примерно столько же, стенки его и потолок чисты, а в особо ответственных местах укреплены деревянными балками. Подземных рек и ручьев не встречается, а выходит он с той стороны в узкую и длинную лощину, справедливо прозванную Молчаливой.
На первый взгляд все было хорошо: успех операции зависел от быстроты и скрытности, и генерал понял, что со вторым фактором все будет в порядке. А вот первый заставлял его нервничать – он не привык неделю болтаться возле своей беспомощной армии, наблюдая, как она исчезает в темной, вонючей норе.
- Ладно, объявите тридцатиминутную готовность. Начинаем…
Машек встал с маленького походного табурета и подошел к краю площадки, на которой расположился его штаб. Вниз убегала пологая равнина, терявшаяся в густом тумане. Бивуачные огни с трудом пробивались сквозь мглистый сумрак, как будто рассеиваясь в разреженном воздухе высокогорья. На какой-то момент генералу показалось, что он окружен призраками, несущими факелы в бесплотных руках.
Холодно… Машек поежился – сырость заползала под меховой воротник и откладывала противные мелкие капельки на шее, которые потом стекали за шиворот, причиняя ему неудобство. Он уже выпил шесть стаканов чая с ромом, и теперь даже чувствовал себя слегка пьяным, но все никак не мог согреться. В горах это неосуществимая задача.
Машек служил с самого начала войны, он побывал везде: на первой Драгунате, на второй, он участвовал в штурме Орлиного гнезда, и теперь вот ему предстояло нанести последний удар. Это была великая честь, и он вполне понимал ее, но никак не мог отыскать в своей груди ликования по поводу хитроумного плана. Если честно, Машек предпочел бы встретиться с врагом лицом к лицу, и в чистом поле проверить, кто сильнее и искуснее в военном деле. А приходилось вот так… Что поделаешь, война.
- Ваше Благородие, все готово! Личный состав к переходу готов!
Генерал покачал головой.
- Отлично. Зимин, вы отвечаете за ту сторону. В Молчаливой лощине вы будете мной, пока я сам не пройду сквозь это чистилище.
Майор Зимин почтительно склонился. Хоть он был и старше Машека, но генерала крепко уважал за разумность, терпение и бережное отношение к солдату – качества, на войне совершенно незаменимые.
- И помните: ни одна птица не должна взлететь с Безмолвных ворот, прежде чем мы будем готовы. Секретность – это наша жизнь. Ладно, ступайте, удачи вам.
Он пожал руку Зимина и повернулся ко входу в тоннель: там уже шевелилась, как в муравейнике, серая людская масса, в которой, как грудь снегиря, изредка мелькал малиновый офицерский мундир. Сам генерал должен был замыкать переход, а вперед он отправил своего наиболее способного офицера, в котором был уверен как в самом себе.
В целях маскировки шуметь не рекомендовалось, и в качестве звуковых сигналов использовались охотничьи свистки, подражавшие голосам птиц – вот сейчас засвистела куропатка, и сразу же, словно по волшебству, склон горы пришел в движение. Это первая часть солдат выстроилась в колонну по трое для перехода под горой. Генерал поднял руку и все они замерли.
- Вперед, молодцы, осталось совсем немного. Мы с вами столько повидали, что не каждому приснится, нужно сделать последний шаг, за которым победа и возвращение домой. Я с вами. Удачи, ребята.
Рука опустилась и тут же колонна двинулась, заметались факелы, все замельтешило, и, наконец, первая шеренга исчезла под сводами кошачьего лаза. Машек стоял и смотрел, как ряд за рядом его солдаты исчезают в ненасытной пасти тоннеля, но потом устал, потому что это движение больше не прекращалось. Четвертая армия генерала Машека приступила к секретной операции.
Переход сквозь гору составлял только первую часть обширного плана, частью которого была и операция «Фейерверк» на восточном склоне. Армия должна была миновать гору и сосредоточиться на той стороне в узкой и длинной Молчаливой лощине, больше похожей на каменный мешок. После чего они должны были выйти через Безмолвные ворота, и, взобравшись на Холодный пик, ударить по позициям короля Драгомила, не защищенным природными укреплениями.
План был немного авантюрный, но, в целом, вполне выполнимый. Машеку в нем, конечно, многое не нравилось, но когда и кому нравились указания высокого начальства? Его смущал длинный переход, а также необходимость стоять в длинной и тесной лощине, как в каменном мешке, но зато конечная цель генерала несомненно радовала. Он уже больше года не был дома, не видел свою семью. И это генерал, что же говорить о простых солдатах, которые уже и забыли, как выглядят их жены.
Война должна закончиться, уже хватит. И если от него зависит ее скорейшее окончание, то он должен сделать все, чтобы приблизить его по мере своих сил. Он и делал – понаблюдав немного за движением людской массы, Машек пошел писать отчет о благополучном начале операции.
Солнца не было весь день, а тут оно вдруг решило показаться на минуту – сверкнув жареным краем, быстро завалилось за горизонт, оставив солдат созерцать закатное небо. Яркий, красный, как свежая кровь, закат окрасил склоны Таг-Тимира, заставив даже самых невнимательных оторваться от дел и созерцать свою грандиозность.
- Вот это да! Бывает же такое…
- Пылает! Небо в огне – словно кто-то полосу поджег!
- И небесные белки разбегаются во все стороны… - Мартин поднял лицо, и оно тоже окрасилось в красный цвет. – Как будто тризна по нам всем.
- Тьфу ты, язык твой поганый! Все обгадишь. Покажи тебе красоту природную, ты и то найдешь какую дрянь сказать!
Бородатый ополченец из Ферсанга замахнулся на Мартина сапогом, который безуспешно пытался починить. Они сидели на земле вокруг костра, который, как и все костры в этой местности, не давал ни тепла, ни света, и наблюдали, как их товарищи медленно уходят в гору.
- Я не в том смысле, - смиренно поправился бывший трактирщик, - очень красиво, конечно, но грустно как-то. И немного тревожно, вы не находите?
- Нашел о чем думать. Солдат должен быть бравым и в меру безмозглым, потому что ежели думать о том, что происходит, то с ума сойти можно.
- Брось его, Лойко, сам знаешь, он трехнутый.
- И то правда.
Мартина в части не то, чтобы не любили, но считали за дурачка, который все время поминает каких-то кошек, да покойницу-принцессу. А кому охота воевать бок о бок с ненормальным? То-то и оно, вот и сторонились его товарищи. Правда, когда он начинал по вечерам рассказывать свои байки, то у костра неизменно собиралась куча народу.
- Ишь ты, как врет! Заслушаешься…
- Я не вру. – Он всегда был спокоен и немного грустен. – У меня до войны действительно был трактир, большой и красивый, самый лучший в Амаранте.
- Так ты богач! Дай-ка денег сослуживцам!
- То когда было… А сейчас нет ничего, и трактира нет, и денег нет, и Муси нет.
- Началось… - Лойко всегда хлопал себя по ляжкам с досады, стоило Мартину оседлать любимого конька. – Сейчас начнет причитать, что его Мусенька была такая-сякая-немазаная-сухая…
- Она за меня умерла, умочка моя… - и Мартин хлюпал носом.
- Ну что я говорил. Ненормальный, он и есть ненормальный. Он тебе сейчас расскажет, как кошки у него человеческим голосом разговаривали, да принцесса мороженое кушала.
Мартин вытирал грязное лицо и пытался упокоиться – война здорово расшатала ему нервы, он стал как баба, слезливым и нервным.
- Что ж поделаешь, если это правда. Принцессу я с детства знал, и потом она, когда выросла, ко мне любила заходить. Хорошая была девочка, жалко очень.
- А правда, что она мертвая была?
- Сам ты завтра мертвый будешь. Придумывают много, как послушаешь – противно. Она была нормальным живым человеком, как ты и я, но, знаешь, таким непростым человеком. Она у ведьмы училась, и что-то в ней точно было – как посмотрит иной раз, словно мысли твои прочитает. Такой не соврешь…
- Гыгыгы, на такой лучше не жениться!
- Размечтался, - ухмыльнулся Мартин, старательно закапывая в золу мелкую картошку, которую ему удалось раздобыть накануне. – За тебя-то не каждая биндюжница пойдет…
- А вот что, скажи, мил человек, - подсел к костру старый солдат, по виду из Арпентера, - раз уж ты все знаешь. Это принцесса прокляла нас, что мы живем в темноте и холоде?
Лицо его было грязным, копоть собралась в морщинках и, словно диковинной маской, щурилась на Мартина. И глаза-угольки горели в прорезях. Бывший трактирщик подумал, что он, по сути, выглядит так же – для молодых парней с равнины он был глубоким стариком, непонятно как зажившимся на белом свете. В свои сорок семь лет он чувствовал себя восьмидесятилетним.
- Ну что ты говоришь, брат? Как она могла нас проклясть, когда она за нас голову положила? Она все мечтала, что войну остановит, и мы все по домам пойдем, да только не сбылось…
Он помолчал и поворошил угли в костре.
– Я ее иногда во сне вижу. Живую. И все как будто она куда-то торопится – последний раз видел, словно я в своем трактире сижу, посетителей нет, и день такой бессолнечный, но хороший. Знаешь, как будто все кончилось, и войны больше нет, и горя. И тут принцесса, идет мимо, подходит к стеклу с той стороны, улыбается мне и машет рукой. Я выбегаю из-за стойки, но не успеваю, и она проходит, а потом теряется из виду…
Слушали его молча, глядя в огонь. Каждый думал о своем, каждый надеялся на чудо, которое непременно должно было наконец произойти. И только упрямый бородач Лойко не желал сдаваться.
- Вы его слушайте больше. Он вам набрешет. Думайте лучше, что делать будем – на той стороне куда холоднее, а костры не положены.
- Так уж не положены?
- Точно тебе говорю, сам слышал: наш капрал сказал, что на той стороне мы должны будем сидеть тихо, аки мышки под веником. Ни дымка, ни звука от нас быть не должно. А уж как сидеть без огня да горячей пищи на снегу, о том никто и не подумал.
- Не может быть! Невозможно без горячего в зиму!
- Это ты генералу объясни. Он сказал возможно, значит - возможно.
Лойко обкусил зубами дратву, отчего на губе остался тонкий черный след, как струйка запекшейся крови.
– Нам еще повезло, что мы в отстающих. Здесь хоть у костра посидеть можно, а там будем голым задом атмосферу греть.
- Если честно, мне так не нравится эта нора, - снова вздохнул Мартин, - не хочется туда идти. Как будто в могилу заходить…
- А мне вообще никуда идти не хочется, кроме дома! Да мы, друг, солдаты, нас не спрашивают.
- Вы когда-нибудь слышали о том, что под землей можно заблудиться и выйти совсем не туда, куда ожидал?
- Нет, расскажи, друг… - старый солдат подсел поближе, умильно поглядывая на картошку в руках Мартина. Тот почти машинально протянул ему еще горячий клубень – пусть ест, у этих бедолаг поесть единственная радость.
- О, сказки начались… Сейчас он вам понарассказывает про покойницу принцессу и ее тридцать три дохлых богатыря…
Мартин вздохнул:
- Ох, и язва ты, Лойко. Твоя жена, поди, каждый день небу хвалу возносит, что тебя на фронт забрили. Все тебе неладно, и сказка, и быль.
- Да не слушай ты его, он так складно сочинять не умеет, вот и завидует. Рассказывай давай, страсть как люблю хорошую сказку послушать.
Лойко надулся и отодвинулся, но не очень далеко, так, чтобы можно было все хорошо слышать. Вокруг, кажется, стемнело, но нельзя было точно это утверждать, потому что окружающая солдат серость всего лишь стала немного погуще. Бивуачные огни набрали силу и ярче загорелись среди мглы, но они горели, не освещая ничего вокруг, не отбрасывая теплого светового круга, в котором были бы видны тени сидящих людей. Эти огни вырывались из темноты в одиночку, и так же проваливались обратно, стоило отойти чуть подальше. Удивительная, неприветливая местность – как случайно встреченный незнакомец с дурным глазом, притягивала к себе и пугала.
Неслучайно Мартину вспомнилась история, которую он некогда слышал… да, да от принцессы. Лия любила такое рассказывать, а трактирщик был горазд послушать. В те самые дни, когда все еще было хорошо, и она частенько забегали к нему с подружкой, хорошенькой баронессой, как ее имя… Он не смог вспомнить, но лицо Мими подмигнуло ему из прошлого, одобряя выбор истории.
- Человек, он, знаете ли, на земле рожден, под солнцем и вольным воздухом. Там ему и следует находиться, ибо под солнцем все пути прямые – куда шел, туда и выйдешь, если сам с дороги не свернешь. А коли солнца над твоей головой нет, то можешь ты легко ступить на кривой путь, и даже сам не заметишь. Хотя знающие люди говорят, что вовсе не в солнце дело. Кривой путь, он в сердце человеческом начинается.
- Да мы уж давно ступили, чую я, - подал голос Лойко. – Тринадцать лет воюем, а конца все нет – не иначе, как на кривой путь вышли в потемках.
На него зашикали, и только Мартин понимающе кивнул.
- Да ты прав, по-другому и не скажешь. – Он даже задумался ненадолго, но потом тряхнул головой и продолжил. – Кривой путь, он может завести куда угодно, никто не знает, куда. Можешь выйти совершенно в другом месте, а можешь и в другом времени. Жила однажды одна швея по имени Мансура, она ходила по деревням и тем зарабатывала себе на жизнь. Придет куда, и спрашивает: кому, мол, что починить, подшить или сделать? Золотые руки были у Мансуры, люди охотно звали ее и встречали ласково.
Так она и ходила без малого двадцать лет. Уже и сын у нее в городе подрос, да редко видел он мать, почти и не знал ее. А что делать, если она вынуждена была ноги бить по камням, чтобы на его прокорм заработать? Но Мансура не унывала, она любила свою работу, ей нравилось ходить по земле, видеть, как люди живут – ни дикие звери, ни лихие люди ее не страшили. Если бы ей пришлось осесть в городе, она бы не была счастлива.
Ходила она всегда одна, только маленькую собачку брала с собой. Трусил песик у ее подола, помахивал хвостиком, да облаивал встречные телеги. Так и было все до тех пор, пока однажды Мансура не сбилась с дороги. Шла она в дальнюю деревню, где раньше ей бывать не приходилось, и дорога проселочная сама подсказывала, куда идти. Вот только уперлась эта дорога в заброшенную штольню, заколоченную досками, и встала Мансура, не зная, что и делать. Если вернуться немного, то был обходной путь – большой крюк на целый день, и задумалась швея: как поступить? А было так жарко, солнце припекало, сверчки зудели в траве, сон нагоняли – и тут штольня, а там темно, прохладой веет, так и манит спрятаться от палящих лучей.
Подумала-подумала Мансура, да и решила: что я теряю? Коли нет там прохода, так вернусь назад, а если есть, то целый день сэкономлю. Позвала она собачку, да и двинулась вперед – доски со входа сами упали, стоило только дотронуться, будто специально ее дожидались. Внутри было прохладно и темно, уж так хорошо после долгой дороги под солнцем, что и словами не скажешь! Штольня была сухая и чистая, только шла все время вроде как под уклоном, вглубь, а швея думала – для чего ее тут проложили? Шла она и шла, и наконец, почуяла ветер на своем лице, как будто воздух задвигался, но света в конце тоннеля не было. Удивилась Мансура, но пошла на дуновение, и вскоре вышла на вольный воздух, только ночь была кругом, и ни единой звездочки на небе не качалось.
Это надо же так: целый день она шла и даже не заметила. Ей-то казалось, что она полчаса провела в штольне, а тут уже и ночь наступила. Огляделась швея и показалось ей, что невдалеке что-то темное возвышается, похожее на городскую стену. Как такое могло быть? Амаранта далеко, а других городов в окрестностях она не знала. Может, замок какого сеньора? Странно это все было, но делать нечего: Мансура подобрала свою котомку и пошла вперед, к стене. Если это и вправду замок, то она хорошо заработает, потому что у богатых людей и деньги есть, и работы много.
Вскорости ей под ноги попалась тропинка, которая вывела ее на широкую каменную дорогу, почти как Великий тракт. Наверное, это очень большой замок, думала Мансура, подходя ближе, - ибо, хоть и плохо было видно в потемках, но с каждым шагом крепостная стена становилась все больше и больше. Стали появляться окружающие постройки, и швея с ужасом понимала, что место ей знакомо. Как будто она пришла в Амаранту глухой ночью.
И точно – слева она миновала трактир «Три яблока», и лавка галантерейная была на месте, только как же она могла попасть в город так скоро? Испугалась Мансура, и только тут поняла, что собачка ее куда-то подевалась – с самой штольни запропала, будто и не было ее. Бросилась она назад, но не смогла найти тропинку, по которой пришла – раз уж наступила беда, так наступила.
Делать было нечего, она двинулась в город, но только странным он был: вроде знаком, а вроде нет. Одну лавку она знала, а две других были ей незнакомы. Что-то случилось с Амарантой, и Мансура никак не могла понять, что именно. Так она брела по городу и не знала, куда податься и что делать – ни одной живой души не было на улицах. Когда она наконец увидела двоих бродяг под фонарем, она обрадовалась им, как родным.
- Братцы, что это случилось? Неужели это Амаранта? Что произошло-то?
Бродяги стояли и вполголоса разговаривали о том, как страшно сегодня казнили некоего Гаррика, разбойника и убийцу.
- Уж добили бы его до конца, а то оставили так помирать – не по-человечески это. Он хоть и убивец, но все-таки душа живая.
- Да ладно тебе, он, когда своих жертв резал, об этом не думал. Так что пусть посидит на колу, подумает. И народу полезно для устрашения.
- Вот уж не знаю, кому может быть полезно смотреть на чужие мучения. Сбился человек с дороги, рос сиротой, вот и вырос как придорожная трава. Мать у него была поденщицей, все ходила по деревням на заработки, да уж лет двадцать назад как пропала. С тех пор он и пустился во все тяжкие.
- Ой, как жалко-то… - встряла в разговор Мансура, но бродяги на нее даже головы не подняли. Они бросились наутек, заслышав цоканье копыт ночного патруля. Женщина тоже услышала этот звук и поспешила навстречу, но патруль не доехал до нее, свернув в один из переулков, ведущих к Рыночной площади.
Мансура шла за ними, ей позарез было нужно с кем-нибудь поговорить. Ей отчего-то было не по себе, как будто она была тут лишняя, и никак не могла понять, почему. Рыночная площадь была пуста, только в дальнем конце ее маячил огражденный помост, на котором обычно проводились различного рода экзекуции. Слабый полу-стон, полу-хрип доносился оттуда, свидетельствуя о том, что какая-то живая душа там присутствует.
Замирая от ужаса, вспоминая рассказ бродяг, швея приблизилась к помосту и увидела преступника, обреченного умирать в муках, которого охраняли двое солдат. Она подошла как можно ближе и спросила осторожно:
- Господа служивые, это я в Амаранте?
Но никто ей не ответил, солдаты дремали, опираясь на свои копья. И только преступник вдруг поднял голову, словно учуял ее присутствие. Сама не понимая почему, но Мансура поднялась на эшафот – ей нестерпимо хотелось взглянуть в его лицо. Зачем? Она и сама не понимала, но ей нужно было его увидеть.
- Можно я подойду к нему? – солдат не шелохнулся, и Мансура, подобрав подол, перешагнула через его вытянутые ноги. Преступник находился совсем рядом, он висел на жуткой конструкции, предназначенной для изуверской казни, называемой в народе «сажать на кол». Видимо, парень был живучим, потому что еще не отдал концы, несмотря на страшные мучения.
Факелы, освещавшие место казни, уже погасли, только один из них робко трепыхался неподалеку. Когда Мансура подошла совсем близко, преступник внезапно поднял обезображенное лицо и свет факела упал на него, заставив сердце зайтись от ужаса.
- Мама?
С этими словами приговоренный испустил дух, а Мансура кинулась бежать, не разбирая дороги. Говорят, что до сих пор она иногда появляется по ночам – ее могут видеть или ведьмы, или те, кто при смерти и уже вступил в другой мир. Она все просит помочь ей найти штольню, чтобы вернуться назад, да только по кривому пути обратно не вернешься.
Молчание воцарилось над костром, когда Мартин закончил свой рассказ. Тяжело как-то стало на душе у каждого – то ли оттого, что им предстоял долгий путь во мраке, то ли оттого, что безнадежностью веяло от этой сказки.
- А ты давно у нас был при смерти? – вдруг раздался ехидный голос Лойко.
- А? - не сразу понял Мартин.
- Раз твоя Мансура показывается только тем, кто при смерти, значит, ты должен был там побывать, чтобы так красочно рассказывать нам о ее приключениях. Или опять соврамши?
- Мне эту историю рассказала Лия, то есть принцесса наша, а она была ведьмой и видела мертвых, об этом вы и сами знаете.
- Доверительная, видать, была девушка, раз жмуры так охотно ей исповедовались.
- Тут станешь доверительным, когда болтаешься черт-те где, и никто тебя не видит. К любому кинешься с распростертыми объятиями, лишь бы помог штольню отыскать!
- Вот-вот, Лойко, войдешь ты в Кошачий лаз, а выйдешь где-нибудь на собственных похоронах, и будешь метаться, махать руками перед родственниками, пока они тебя в землю закапывают, гыгыгы.
Дружный хохот заставил Лойко умолкнуть. Что сделаешь с этим сбродом, раз он готов с утра до ночи слушать любую белиберду, лишь бы чертовщины побольше да интересно рассказывали.
- Лия мне сама говорила, что однажды и ей довелось на кривом пути побывать.
- Это как же? Рассказывай!
- Давай-давай! – загалдели солдаты, и Мартин снова начал.
- А вот так: было ей восемь лет, играла она в скакалки с девчонками. Прыгала, прыгала, и тут раз – будто кто вырвал у нее скакалку из рук, улетела она в раскрытую дверь доходного дома, возле которого они играли. Что делать, пошла она за ней, вошла внутрь и долго искала скакалку в потемках. Нашла потом на лестнице, вышла наружу – и ах! Не знает, где и вышла: местность кругом незнакомая, дома чужие, подружек нет, словно и не бывало. Испугалась Лия, побежала прочь, но, сколько ни бежала, не могла понять, где находится. Вокруг были только незнакомые дома с черными окнами, и ни одной живой души. Так она и бегала, а потом свернула за какой-то угол и вышла на нашем базарчике, который вообще был в другой стороне от того дома, где они играли. Оказалось, что уже полдня прошло, и Ирья ее обыскалась.
- Дешево отделалась, - хмыкнул кто-то.
- Это точно. Кривые пути – они такие, лучше на них не попадать. Вот я как подумаю, что нам завтра в эту нору лезть, так мне страшно делается – а ну как свернем не туда в потемках? Не хочу я, как эта Мансура, шляться привидением по земле. Уж лучше сразу в могилу.
- Насчет могилы-то не беспокойся, за ней не заржавеет…
Пламя костра вяло трепыхалось в серой мгле, становившейся все гуще и гуще, но никак не превращавшейся в ночь. Здесь даже ночи нормальной не было, только бесконечная хмарь и серость. Когда караульные пробили отбой, Мартин завернулся в шинель поплотнее и лег бок о бок с товарищами на костровище – пусть грязно, зато хоть какое-то тепло.
Спалось плохо. Во сне ему снилось, что он входит в гору, но там темно и страшно, и он сразу поворачивает назад, чтобы убежать. Перед ним маячит серый квадрат выхода, и он бежит со всех ног, а стены сдавливают его, стремясь задушить. Он проснулся измученный и замерзший, открыл глаза и долго не мог понять, где находится – по склонам плавали мутные огни, и стелился все тот же сероватый туман.
- Это что ж, еще вечер, что ли? А мне казалось, я спал…
- Держи карман шире! Уже утро. Говорят, что сегодня к вечеру наша очередь.
Лойко кивнул на гору. Там, бесконечной вереницей, исчезали в жадном отверстии серые фигуры – движение не прекращалось ни на минуту. Мартин поежился при мысли, что скоро и ему придется нырнуть вслед за ними.
Уже двенадцать лет, как он месил грязь по дорогам войны, но так и не привык к своему положению. Казалось бы, трактирщик, человек торговый, должен уметь быстро обернуться при любых обстоятельствах, но он был куда беспомощнее солдат-первогодок. Его товарищам частенько приходилось заботиться о том, чтобы он хоть как-то питался и не превратился в лешего.
Они его ругали, иногда даже поколачивали, но были снисходительны как к блаженному – странный солдат со своими снами был талисманом роты. Его и в бой-то не посылали, понимая полную его непригодность. Зато Мартин, как никто другой, умел состряпать вкусный обед буквально из ничего, и такой талант гарантировал ему сносную жизнь. Несколько раз побывав в бою, он обмочил штаны и ничего не понял, кроме огромного ужаса, охватывавшего его всякий раз, когда он слышал боевой призыв трубы.
- Все бегут куда-то, орут, грохот такой стоит, что уши лопаются! И вдруг кто-то вылетает на тебя со штыком и норовит проткнуть тебе брюхо, а у самого глаза безумные и рот в крике распяленный… И за что, спрашивается? Я ж никогда его раньше не видел и никакого зла ему не учинил. И тут из-за меня Турган выскочил и рубанул его сплеча – рухнул он, как сноп, прямо мне под ноги, а я и застыл камнем. Стою, смотрю, как он открывает и закрывает рот, да пальцами по земле перебирает, как будто закопаться в нее хочет, а сам надвое раскроенный. И так мне плохо стало, что я там рядом с ним и лег…
- Ага, так и пролежал до конца атаки, воин! – хохотнул Лойко, - мы уже назад идем, а тут смотрим – Мартин отдыхает рядом со жмуриком. Еще на себе его тащили, героя…
- Не могу я, сердце у меня не приспособлено для такого. Вот зачем всех подряд на войну берут? Понятно же, что от меня никакого толку, только зря провиант казенный перевожу…
- Ишь, какой умный нашелся, сердце у него не приспособлено. Мы тут за тебя помирай, а ты будешь дома сало жрать. Нет, милок, помирать, так всем.
Весь день они маялись дурью. Вроде бы и готовность была, но и очередь их все не подходила – сидели просто так, развлекаясь подручными средствами. Дамир, парнишка из Ферсанга, достал замусоленные карты и стал гадать за махорку за картошку.
- Не жадничай, я все верно скажу, у меня бабка ведьмой была. Знаешь, как гадать умела!
- Так то бабка, а то ты, лопоухий… Карты, поди, спер у нее?
- Сама подарила. Когда ей нельзя стало заниматься, она все равно гадала потихоньку – на такое дело завсегда спрос есть. Ежели ты гадать умеешь, то никогда не пропадешь.
- Фокусничество это. – Мартин скоблил палашом свою жесткую щетину, пытаясь хоть как-то привести себя в порядок. – Серьезные ведьмы таким баловством не занимаются.
- Ха, он и ведьм знает!
- Знаю, а что же, захаживали. И госпожа Зарема как-то заходила, и даже сама Ирья ДеГрассо, я уж не говорю про мелочь всякую. Это были серьезные женщины, и они картишками не баловались.
- Ты сравнил! А все-таки моя старушка хорошо гадала, и меня кой-чему научила. Хочешь, я тебе погадаю? Бесплатно.
- Спасибо, Дамир, погадай лучше Лойко – я уступаю ему свою привилегию.
- А сам, что, струсил?
- Струсил. – Мартин улыбнулся. – Я вообще всего боюсь. Вон, в гору заходить и то пугаюсь.
Мимо них пробежал взмыленный капрал, отчаянно матерясь по какому-то дисциплинарному поводу. Солдатики проводили его насмешливыми взглядами, но радость их была немного преждевременной. Через пару минут он вернулся, зло покосившись на костер и велел тушить.
- Вашблародие, так холод же собачий!
- Какие солдаты, такой и холод. Всем строиться, наша очередь подходит.
Мартин почувствовал, как внутри у него что-то булькнуло и неприятно плюхнулось в районе кишечника – только бы не медвежья болезнь! Эта чертова гора пугала его настолько, что даже организм реагировал неадекватно.
Костер затушили, с сожалением проводив глазами его бледные язычки. Когда еще им доведется согреться – неизвестно. Мартин попрятал в рюкзак всю картошку, которую напек на костре, если что, все не сырую грызть.
Построили их в колонну по трое и погнали вперед, на импровизированную дорогу, которую за сутки уже так размесили, что и ступить было нельзя – ноги сразу куда-то уезжали, проваливаясь по щиколотку в вонючую рыжую глину. Шеренга двигалась медленно, приходилось подолгу стоять, ожидая, когда впереди рассосется очередной затор.
Их рота вступила на пологий склон только к обеду. У Мартина уже зверски ныла поясница и устали ноги – отчаянно хотелось сесть, но, насколько он понимал, все еще только начиналось.
- А там далеко идти-то?
- Говорят два дня.
- Это как, без отдыха, что ли?
- А ты тут чем занимался? Вот и отдохнул за неделю вперед, а теперь изволь топать.
Мартин в ужасе прикрыл рот рукой.
Было холодно и сыро, туман сгущался, оставляя мелкие капельки на небритых лицах. Чем ближе они подходили ко входу в тоннель, тем больше расползалась сырость – как будто несло мокрой, холодной землей из открытой могилы. Здесь, у тоннеля, движение немного ускорилось, и это было хорошо, потому что в движении не так чувствовался холод, да и ноги переставали болеть от долгого стояния.
Раз-два, раз-два, раз-два… грязь под ногами становилась тверже, а потом и вовсе исчезла – солдаты вышли на голую, каменистую дорогу, круто поднимающуюся вверх. Отсюда был прекрасно виден весь их лагерь, в тумане напоминающий сборище призраков. Все те же тусклые прозрачные огоньки бивуаков и серые тени, прячущиеся в клочьях тумана. Если бы король Драгомил их видел, он решил бы, что это сами нараманские мертвецы явились к нему требовать ответа.
Мартин шел, стараясь попадать в ногу. Он пристроился между Лойко и Дамиром, и чувствовал себя намного лучше оттого, что со всех сторон его окружают товарищи. Стараясь ничего не упустить, он вертел головой по сторонам, оглядывая лагерь, оставшийся внизу, и совсем пропустил момент, когда мрачный вход в тоннель приблизился на расстояние вытянутой руки. Мартин только внезапно осознал, что перед ним выросла черная дыра, которая заслонила собой полмира. Шаг – и тусклый серый свет остался за его спиной, а он только недоумевал, когда же они успели подойти так близко.
Кошачий лаз встретил их темнотой и холодом. Радовало только то, что пол в тоннеле был сухим и твердым, не приходилось шлепать по лужам. Мартин чувствовал себя, как будто его уносит потоком прочь от жизни, а он даже протестовать не смеет. Шаг за шагом он удалялся от входа, и бесконечная тьма становилась все плотнее.
Испуганный и притихший, он ущипнул сам себя за запястье, чтобы не думать ни о чем дурном, и, главное, не терять осознанности. Сказки сказками, но все дурное случается с человеком именно тогда, когда он не осознает своих действий. Ведь если подумать, то даже в самой наивной сказке есть зерно истины. Может быть, принцесса вовсе не шутила, рассказывая про несчастную швею, потерявшуюся во времени и пришедшую, чтобы посмотреть на смерть своего сына. Может быть, кривой путь – это просто аллегория, говорящая о том грустном моменте, когда человек теряет сам себя.
Когда глаза немного привыкли, он начал различать окружающее и понял, что тоннель действительно довольно узок: три человека, они шли плечом к плечу и больше места не оставалось. Страшно было подумать, что может случиться, если с той стороны люди побегут обратно. Но пока не было поводов для беспокойства – людская масса двигалась равномерно, не допуская остановок. Неужели правду сказали его друзья, и им придется двое суток шагать без перерыва? Не может быть.
Тоннель был прорублен в скале, его стены и потолок были каменными, но для укрепления сводов все равно через каждые десять метров стояли деревянные балки. На них висели масляные фонари, дававшие тусклый свет. Мартин подумал, а что будет, когда масло кончится? Вскорости он получил ответ на свой вопрос – им попался хрупкий солдатик, подливавший масло, и жавшийся к стене, чтобы не затоптали.
В целом это было удивительно, человеческое упорство пробило каменную толщу и нашло путь через гору. Наивная природа, с ее могучей, первобытной силой не в состоянии противостоять маленькому чудовищу, не знающему покоя и жалости. Люди изобретали все новые и новые способы подмять под себя мир, и даже страшно было подумать, что будет дальше.
В тусклом свете фонарей Мартин видел только мутные силуэты людей, да пар, поднимавшийся от их дыхания – в тоннеле было чертовски холодно. Уже через полчаса он понял, почему солдаты так энергично топают и маршируют, как на параде: движение давало возможность хоть как-то разогнать кровь, не дать ледяному оцепенению себя победить. Он тоже стал поднимать ноги повыше, и ритмично махал руками, стараясь не задевать Дамира и Лойко, а сам думал, что два дня в таком месте он точно не выдержит.
Время быстро исчезло. Если первый час-другой Мартин осознавал его течение, то потом он выпал из процесса, и уже не мог сообразить, давно ли они погрузились в гору. Временами ему казалось, что прошла всего пара часов, а временами – что они идут уже неделю. Разговаривать совершенно не хотелось, и остальные, видимо, чувствовали то же самое. Темнота и молчание угнетали людей, делали их тихими и сосредоточенными. Он только шли и шли вперед, в мерцании фонарей, и постепенно Мартин стал впадать в полудрему прямо на ходу. В первый раз он и не заметил, как это произошло, только понял, что внезапно очнулся. А раз очнулся – значит, спал, и это его по-настоящему испугало. Что, если он и вправду уснет и упадет под ноги? Колонна не имеет права останавливаться, его затопчут насмерть.
Он стал щипать себя за мочку уха, как только чувствовал, что внимание рассеивается, но это помогло совсем ненадолго. Вскорости он уже не замечал перемен в себе, и не мог отследить, когда его сознание ненадолго отключалось. По видимости, не он один страдал подобным, потому что время от времени они стукались носом в спины впереди идущих, и вынуждены были ненадолго останавливаться.
А потом пришла боль в ногах и пояснице. Сначала она просто отдавалась тяжестью, а потом стала по-настоящему мучительной. Больше всего на свете Мартин мечтал присесть хотя бы на минутку, а еще лучше – лечь, но неумолимая людская масса отбивала подошвами ритм: раз-два, раз-два, раз-два…
Долго ли они так шли? Очень долго. Мартин двигался, как автомат, одурев от усталости, холода и боли. Теперь ему было все равно, даже если он упадет и будет растоптан – главное, чтобы все это быстрее кончилось. В равномерном мерцании масляных фонарей он совсем потерял ощущение реальности. Словно одурманенный наркотиком, он брел куда-то, не понимая, кто он и где находится. Лица товарищей в месмерическом мерцании казались ему мертвыми, окаменевшими.
Да, он случайно поднял голову и посмотрел налево – увиденное поразило его до глубины души: весельчак Лойко превратился в мертвеца с синим, страшным лицом. Трактирщик даже проснулся от страха, но пробуждение несло с собой осознание физической боли и бесконечной усталости, так что он вскорости снова погрузился в свой страшный сон. Черт с ними, с мертвецами, он и сам выглядит не лучше, главное – как-нибудь перейти на ту сторону.
На самом деле солдатская молва говорила правду – они шли по тоннелю около двух суток. Это казалось невероятным, но человеческий организм способен еще и не на такое, если ему внятно объяснить, зачем это надо. Ну или просто заставить.
В какой-то момент ноги у Мартина исчезли, он перестал их чувствовать, также как и спину, и это было большим облегчением. Нет ног – и ладно, главное, чтобы не болели. Но они каким-то чудом продолжали двигаться помимо его воли, несли тело вперед. От усталости он даже голода не чувствовал, хотя карманы были набиты печеной картошкой. Вот чего по-настоящему хотелось, так это пить – губы пересохли, язык распух и перестал помещаться во рту. Как собаке, ему хотелось вывалить его наружу, и нести, помахивая, хотя тут это никого бы не удивило.
Уже часа два, как Мартина преследовал шум воды, ему казалось, что где-то совсем рядом шумит водопад или широкая река. Ему все мерещилось, как он падает в волны, ощущая прохладу каждой клеточкой своего тела, и пьет, пьет, пьет. Галлюцинация была настолько реальной, что он даже чуял, как свежий ветерок играет на его лице, и белый свет заливает все вокруг.
Он потряс головой, чтобы прогнать навязчивое видение, но в лицо ему действительно пахнуло свежестью, и тут трактирщик понял, что голова впереди идущего солдата ярко выделяется на белом фоне.
- Мы пришли! Мы пришли! Мы пришли… - задохнулся он.
- Это все видят, чего орешь? – огрызнулся Лойко.
Близость выхода придавала силы, но зато вернулась адская боль в ногах и спине, каждый шаг становился подвигом. В ушах звенело, из пересохшего горла вырывался хрип, и только воспаленные глаза жадно всматривались в ослепительный свет в конце тоннеля.
Пехотинцы буквально вываливались наружу, и Молчаливая лощина слепила их ярким зимним солнцем, отражавшимся от вечного снега. Здесь стоял трескучий мороз, хватающий за щеки, но здесь был воздух: пронзительный, свежий, какой бывает только высоко в горах! И здесь было солнце, от которого они давно отвыкли, поэтому даже холод не способен был омрачить радость Мартина.
Он хотел сразу же упасть у входа, но это было предусмотрено – вход был оцеплен, и всех приходящих штыками проталкивали дальше, в лощину, где уже были размечены места для каждой роты.
Если заглянуть вниз прямо от входа в Кошачий лаз, то лощина виделась глубоким каменным мешком, из которого был узкий выход на той стороне. Ни одна живая душа не появлялась здесь, не тревожила этого ослепительного, ледяного покоя до тех пор, пока профессор Астреро со своими землекопами не стал методично вгрызаться в гору. Копали с обеих сторон, чтобы ускорить работу, а землю сбрасывали в лощину, так что за время работ ее дно поднялось на несколько метров. И все равно лощина оставалась невероятно глубокой – отвесные стены ее нависали и грозились однажды обрушиться на чужаков, пришедших с недобрыми намерениями, всей своей тяжестью.
Это был глубоко секретный проект, лучшие люди Орландо работали над тем, чтобы он оставался в тайне. И Молчаливая лощина была выбрана как раз по этой причине – хотя профессор Астреро считал, что наименее затратным и трудным будет другой вариант. Группу, которая осуществляла работы со стороны Тридесятого царства, забрасывали сюда через линию фронта, по одному – и страшно подумать, что случилось бы, дезертируй хоть один из них.
Орландо заботливо опекал свой проект, едва ли не каждый день сверяясь, сколько пройдено, сколько осталось, как идут работы. Он верил в свою звезду, и терпеливо ждал, чтобы нанести старому королю последний, смертельный удар в спину. А что Кошачий лаз? Его расширят, насколько это возможно, укрепят, очистят, потом проведут дорогу из предгорья до самого Славича – и будет тебе готовый путь в порт. Не надо лезть в горы, преодолевать тысячи опасных мест, сиди себе да помахивай кнутиком, пока лошадка везет твой груз. Так приятно было думать о мирных хлопотах, так отрадно представлять, как все успокоится, и правитель снова сможет заняться строительством, дорогами, торговлей. Уже скоро. Осталось совсем чуть-чуть.
Чтобы воплотить в жизнь мечты правителя, одурелые солдатики выкатывались из Кошачьего лаза и практически падали в ущелье. Спускаясь по серпантинной дороге, они хватали снег и жадно жевали его, пытаясь утолить жажду. Мартин набрал полные горсти, и все толкал их в рот, обжигая холодом язык и губы, но пить хотелось еще сильнее. Их сопровождал молодой ополченец с номером роты на деревянной табличке, за которым полуослепшие от света солдаты ползли, как цыплята за курицей.
Молчаливая лощина гудела, и двигалась. Внизу постоянно перемещались люди, создавая впечатление муравейника, но сверху не было видно ни единого движения. Это был строжайший приказ генерала Машека – не нарушать конспирацию. Опытный человек, он понимал, что с переходом на ту сторону опасность только возрастает, пока они будут сидеть в каменном мешке Молчаливой лощины. Поэтому даже птица не должна была увидеть их приготовлений.
И да – о горячей пище можно было забыть. А также о драгоценном тепле костра, которое обнимает промерзшие пальцы, возвращая им чувствительность. Все, что их ждало внизу, это кусок промерзшей земли, наскоро застеленный досками, на который и указал им ополченец.
- Вот ваше место. Напоминаю, курить нельзя, костры жечь нельзя, громкие звуки тоже запрещены. Располагайтесь, вам скоро подвезут обед.
Обед! Что ж, надежда есть, может, они готовят обед где-то в другом месте, где дыма не видно, и у них есть шанс похлебать жирную, горячую похлебку из крупы с мясом? Желудок предательски засосало, и Мартин полез в рюкзак за картошкой, но вовремя вспомнил, что воды-то нет, а жевать сухую картофелину, не запивая, сил не было.
Дамир был молод, сил ему было не занимать, и он выглядел получше других, поэтому он отвязал свой котелок и пошел побираться по соседям.
- Братцы, водички налейте!
- Вон снега сколько, возьми и натай!
- Да как же я его растаю-то? Дышать, что ли, на него?
Раздался дружный хохот и тут же угас под свирепым взглядом краснорожего капрала. Никто не должен шуметь, лощина-то Молчаливая! Но воды ему все же налили, вернее показали на большой жестяной бак, в котором уже черпали рыжеватую воду с десяток таких же бедолаг, а еще пара человек наполняла бак снегом.
- Растает, и водичка будет…
Как же он растает, когда кругом такой мороз, а огня развести нельзя? Но решение этих вопросов Дамир отложил на потом, черпанув из бака полный котелок, и потом долго пил ледяную воду. Зубы ломило, но не было в мире ничего прекраснее этой воды. Напившись, он зачерпнул котелок для своих, и, освеженный, двинулся к роте.
Пришлось сходить еще четыре раза, но зато хоть напились. Им обещали обед, но, похоже, забыли, так что можно было заняться насущными делами – подумать, как же спать на открытом месте и совсем без огня. К счастью, внизу было намного теплее, и ветра не было совсем, но температура все равно была далека от комфортной. Растерянные пехотинцы осматривались, крутили головой, но не могли понять, как им тут жить до начала наступления.
- Поморозить нас хотят… Разве ж это солдат, который пику взять не может, потому что пальцы отморозил? Я на второй Драгунате был, так даже там над нами так не измывались. Уж огонь всегда можно было разводить…
- Это ненадолго. Всего несколько дней, пока армия перейдет через гору, а потом все – трубы затрубят, костры загорятся, и мы двинемся за победой. Неужели эта война когда-нибудь кончится? Даже не верится уже…
- Ой, а я пойду домой и женюсь. На любой, все равно на ком, лишь бы баба была. Да и кто за меня не пойдет, я ж теперь герой!
- Дурак ты, а не герой. Герои в Амаранте сидят, медали носят. А ты, Мартин, в свой трактир вернешься?
Мартин покачал головой и задумался – некуда ему было возвращаться. «Муськина радость» сгорела, хутор, некогда принадлежавший ему, отписали в казну за долги. Где-то мыкались по людям его жена и сын, и он даже не знал, где. Двенадцать лет прошло с тех пор, как он их оставил, и затерялся на гигантской кровавой карусели – они даже не знают, жив ли он. Может, Майла уже и замуж вышла, а Глеб, наверное, взрослый мужчина. Только бы он не попал на фронт, подобно своему отцу. Даже если представить, что завтра война кончится, что все муки Мартина и его товарищей, согнанных в ледяной каменный мешок, обернутся сияющей Победой, что ждет их впереди?
Только молодые парни, вроде Дамира, еще сохранили человеческое тепло в глазах. Они встанут и уйдут по своим деревням, или по тесным хибаркам фабричных рабочих, а куда идти ему, давно забывшему, что есть мирная жизнь? Где искать своих родных, и стоит ли искать? Он для них тоже давно умер, превратился в тусклое воспоминание. Правильно сказал Лойко – они все ступили на кривой путь очень давно, а теперь напрасно пытаются вернуться обратно.
Пока Мартин, вволю напившись грязной воды, предавался невеселым размышлениям, рядом заскрипели колеса обозной телеги.
- Эй вы, оборванцы! Жрать кто-нибудь хочет?
Он еще спрашивает! Да, у трактирщика все карманы были набиты печеной картошкой, но она уже успела обледенеть, а покушать-то хочется по-человечески… После такого перехода людей надо кормить, если хочешь, чтобы они еще и воевали. Горячая каша с мясом и маслом способна мертвого поставить на ноги, что уж говорить о живых, пусть и смертельно уставших людях? Но на повозке почему-то не было ни кастрюль, ни горшков – только какие-то мешки неопрятного вида.
- Налетай, пока я добрый, расхватывай! – солдат в шинели без пуговиц сбросил на землю два мешка, и Мартин подошел, чтобы заглянуть внутрь. Отогнув грязную холстину он увидел грубо нарубленные куски хлеба, а во втором мешке обнаружились куски колбасы.
- А каша где?
- Какая каша? Ты что, приказа не слышал? Никакого огня в целях маскировки!
- Да как же это можно есть? Она же звенит! – возмущенный трактирщик тряхнул мешок, и замерзлая колбаса действительно жалобно зазвенела.
- А тебе звенящая не естся? Подавай назад.
Злые глаза интенданта впились в Мартина. В таком человеке можно было за версту учуять вора, даже не будучи специалистом, а уж Мартин-то им был.
– Отдавай мешок.
На всякий случай тот отодвинулся подальше, и мешки убрал за спину. Все-таки звенящая колбаса лучше, чем ничего.
- Мы сейчас посчитаем и потом решим, отдавать или нет. Эй, братцы, освободи-ка место!
Снабженец вихрем слетел с телеги и коршуном кинулся на Мартина.
- Ах ты, мясо пушечное, тварь вшивая! Еще считать он будет! Я тебе сейчас покажу, кто ты есть, гнида! – костлявый кулачок его сунулся куда-то под дых, и здоровенный трактирщик вдруг почувствовал, что из него словно выпустили весь воздух. Он так и рухнул во весь рост, хватая воздух посиневшими губами.
- Наших бьют! – внезапно завопил Лойко, и озверелая от последних двух дней толпа пехотинцев кинулась на интенданта, желая разорвать вора на части. Завязалась драка, в которой уже совсем непонятно было, кто, кого и за что бьет – просто кулаки свистели в воздухе, и, хвала небесам, дело не дошло до ножей.
Разнимали их долго и трудно. Растоптанный хлеб перемешался с клюквенными брызгами крови, и никто уже не думал об ужине. Еле живого снабженца увезли на его же телеге, а им взамен звенящей колбасы так ничего и не дали. Мартин еще и виноватым остался.
- Какого черта ты рыпнулся? Поели бы что есть, а теперь вот сидим не жрамши… Чтоб тебя в первом же бою шлепнуло, сказочник хренов!
Настроение было подавленным, сил не оставалось ни у кого. Вот как можно лечь спать на голых досках на морозе? Никто бы и не подумал раньше, что такое возможно, а теперь измученные люди ложились, подворачивая шинели, подкладывая себе котомки под голову. Что это за сон? Если повезет, то просто кратковременная потеря сознания на пару часов, а если нет – то нескончаемая мука холодом.
Трактирщик достал из кармана ледяную картофелину и попробовал ее погрызть – странное ощущение, но за годы войны он привык ко всему, даже сам и не заметил, как картофелина кончилась. Желудок, который уже давно ссохся до размеров спичечной головки, мгновенно потяжелел и скомандовал организму спать. Невероятно, но Мартин повалился на свой мешок рядом с каким-то пехотинцем и мгновенно уснул.
Когда он открыл глаза, небо было снова серым. Так странно, они словно принесли с собой с той стороны эту вечную серость – для здешних мест нехарактерно было отсутствие солнца. Но ничего не попишешь, тоскливая, грязная мгла покрывала собой небосвод, стелилась по земле, окутывая все расхлябанной дорожной грязью. Едкий дым стелился по земле, сквозь туманную завесу прорывались алые отблески пожарища.
Огонь! Им же запрещено разводить огонь! Так значит, наступление уже началось, и теперь можно, пусть и на мгновение, но урвать кусочек живого тепла для онемевших пальцев. Мартин поднялся и едва не споткнулся о лежащего рядом солдата – что ж они все спят-то, когда тут такое происходит!
Его мутило, голова со сна была тяжелая, и двигаться быстро не получалось. Он с трудом выпрямился и уперся взглядом в маленькую фигурку в серой солдатской шинели, сидящую на чьем-то вещмешке. Узкие плечи, тонкая шея, торчавшая из грубого засаленного ворота, и почти белые кудри, собранные в какое-то подобие косы, были ему настолько знакомы, что он судорожно вздохнул и опустился обратно.
- Здравствуйте, госпожа…
- Здравствуй, Мартин, что ж ты меня называешь так церемонно?
Принцесса вздохнула и поежилась под своей странной шинелью. Лицо ее было грустным, казалось, она сейчас заплачет, а ладонь легла на лицо спящего рядом солдата, словно закрывая ему глаза. И Мартин вдруг увидел, что все товарищи его совсем не спят, а мертвы. Взгляд его блуждал по равнине, натыкаясь на лежащих солдат, и он сам удивлялся, как он мог счесть их спящими.
- Это что же случилось, пока я спал? Они все умерли?
Лия кивнула. Выглядела она неважно – с тех пор как Мартин видел ее в последний раз она здорово изменилась. Выросла, стала взрослой, похудела и осунулась: черные тени залегли под красивыми глазами, и нос как будто стал длиньше. Но самое главное изменилось во взгляде – теперь принцесса смотрела совсем по-другому, это был взгляд много повидавшего, много страдавшего человека, а совсем не той беззаботной девчонки, которая любила его мороженое.
- Но почему?
Дым, ползущий со всех сторон, лез в глаза, наполняя их слезами, или это мертвое лицо Лойко так на него подействовало? Бравый пехотинец лежал на спине, глядя в серое небо остекленевшим взором, и правая рука его была беспомощно отброшена в сторону, вывернута локтем наверх, как будто он был уличным мимом и сейчас танцевал какой-то странный танец.
– Что произошло?
- Война, Мартин, будь она неладна. Кто бы знал, чем все это обернется. Когда Ирья пришла домой и сказала, что началась война, ни я, ни Мими не понимали, что это такое. Первые догадки пришли только вместе с Адольфом Киршнером…
- С кем?
Лия махнула рукой.
- Ты все равно не знаешь. И вот теперь, когда мы, казалось бы, уже видели эту войну со всех возможных ракурсов, она все равно не дает к себе привыкнуть. Не могу…
И тут Мартин вспомнил самое главное, да так разволновался, что даже вскочил с места:
- А я, я тоже умер?
- Типун тебе на язык… - принцесса, казалось, была здорово удивлена. – Разве мертвые разговаривают?
- Ну…а… - трактирщик не знал, какое слово подобрать, чтобы не обидеть свою собеседницу, - … вы же говорите. Или вы тоже не умерли?
Он вдруг испугался, что сказал страшную, неучтивую глупость:
- Прости…те… если я глупость сморозил,… но что тут еще подумаешь.
- Эх, Мартин, тебе еще рано помирать. У тебя дел невпроворот.
- Какие могут быть у меня дела, Ваше Высочество?
- А «Муськину радость» кто поднимать будет? Вот решу я воскреснуть и прийти куда-нибудь стаканчик пропустить, а идти-то и некуда – Мартину жить надоело.
Услышав от нее эти слова, Мартин ощутил головокружение, словно после удушья его вдруг вынесли на вольный воздух, да после грозы, когда пахнет озоном.
- Да как же… нету «Муськиной радости» давно… и Мусеньки нет…
Не в силах больше глотать этот комок, Мартин заплакал. Столько всего упало на него, придавило каменной плитой, и не было сил сдерживаться. Принцесса вздохнула участливо, но ничего не сказала, просто ждала, когда он наплачется.
- Ты не стесняйся, кому же еще поплакать, как не мне. Вот что, я скажу тебе, Мартин: жизнь она большая, больше, чем кто-либо из нас. Мы уходим, приходим, потом снова уходим, а жизнь продолжается. Вот и Муся Четвертая ушла своей дорогой, но однажды к тебе придет Муся Пятая – и ей надо будет где-то жить.
- Никого мне не надо, я свою Мусеньку никогда не забуду…
Лия шлепнула себя по ляжкам:
- Кто ж тебе говорит забывать?! Помни, но живи дальше. Хочешь ты этого или нет, но твоя жизнь еще не закончилась. Когда придет твое время, ты встретишь Мусю Пятую, и тогда, где бы ты ни был, ты встанешь, возьмешь свою котомку и пойдешь в Амаранту продолжать свое дело. Понятно тебе?
Голос ее звучал требовательно, даже слегка раздраженно, а Мартин никак не мог остановить текущие из глаз слезы. Сильный ветер, непонятно откуда взявшийся в ущелье, гонял клубы дыма, и, налетев на трактирщика, окутал его черной плотной вуалью, сквозь которую ничего не было видно. Мартин закашлялся, да так сильно, что стукнулся лбом о деревянный настил и проснулся. Над ним стоял Лойко, живой и здоровый.
- Ты чего это, толстый, рыдаешь во сне как барышня?
Мартин одурело вскочил, оглядываясь по сторонам, как будто его ужалили.
- Где она? Ушла?
- Кто «она», твоя Муся ненаглядная?
- Нет, принцесса…
- А, как же я забыл. У тебя две страсти: дохлые принцессы и кошки.
Лойко грыз непонятно откуда взявшуюся горбушку, покрытую хорошим шматком сала. Дамир рядом жевал то же самое.
- Это лучше, чем водка и карты. Ты все проспал, Мартин, нам дали завтрак, и он гораздо лучше вчерашнего.
- Да-да, сегодня наш паек вполне можно прожевать, - Лойко смачно двигал челюстями, и голодный Мартин должен был давно умереть от слюноотделения, но он все никак не мог поверить, что все виденное им было сном.
Потрясенный, он вертел головой, трогал различные предметы, даже щипал себя за ухо и руки. Стояло ясное солнечное утро, совершенно белое и морозное – никакого намека на серость или дым. Товарищи его сидели вокруг и с удовольствием завтракали, не уставая переругиваться и зубоскалить.
- На вот, твоя пайка, - Лойко вытащил из вещмешка увесистую краюху с куском сала, - да скажи мне спасибо, что я такой честный и заботливый.
- Спасибо… - обалдело уставился Мартин на жирное чудо. Дразнящий запах черного хлеба и сала, умело посоленного с чесноком, наконец-то вернул его к реальности, крепко зацепив за ноздри. – Ой, а мне такое приснилось, что и говорить неохота.
- Так и не говори, все равно тебе всегда снится одно и то же: твоя дохлая принцесса, которая говорит нам, что мы все умрем.
Мартин только глазами хлопал, не в силах произнести что-то стоящее.
Кругом звенело железо, скрипели обозные полозья – как ни настаивал генерал Машек, без шума обойтись не получалось. И это было прекрасно, потому что в звуках, в запахах, пусть и не самых благородных, была жизнь. Мартин чувствовал себя так, как будто его за шкирку вытащили из ледяной воды на сияющий, солнечный берег, полный знакомых и любимых им людей. Он ел с невероятным аппетитом, и даже когда краюха попадала на больной зуб, он радовался, ибо ощущал себя живым. Лойко мог изощряться в остроумии сколько угодно, трактирщика это не задевало, сегодня он был счастлив только потому, что проснулся.
Из Кошачьего лаза тонкой струйкой продолжали вытекать люди, но поток уже иссякал. Это можно было предположить, даже глядя на Молчаливую лощину – там уже яблоку было негде упасть, а люди все пребывали и пребывали. Скоро все будет готово, скоро они встанут и пойдут наконец вперед, и закончат эту проклятую войну. Даже если Мартину суждено потерять всех своих товарищей, да и самому сгинуть, победа стоит того. Главное, чтобы больше никто не брал в руки оружие. Никогда.
Солнце слепило их, яростно сверкая. Белоснежные вершины Таг-Тимира хранили молчание, наблюдая беспокойных, назойливых гостей, пришедших с войной. Чужая земля – чужая и враждебная, она только делала вид, что ей все равно. Долго ли осталось до того момента, когда она встанет на дыбы, чтобы сбросить пришельцев в свою самую глубокую пропасть и окружить вечным молчанием? Суетные люди, они были песчинками в пустыне, они пришли туда, где им быть не следовало, и, поглощая их суетные звуки, вечное безмолвие подкрадывалось к ним все ближе.