Аудиокнига - https://youtu.be/dKnvzXRwxY0 Слушайте и подписывайтесь на мой канал
В окно смотрит полная луна. Маниакально-наивная, холодно-неоновая, как вывеска над магазином детских игрушек. Она глядит равнодушно и, конечно же, не видит меня, не догадывается, что сегодня мы с ней будем заодно. Она не знает, как жадно смотрю я на ее плоский белый круг сквозь огонь пяти свечей – двух оранжевых и трех черных. Смотрю через невидимую пентаграмму, вершины которой – пламя, отраженное в блестящей поверхности стола, а центр – голодная ночь. Луна не знает, что через пару минут закроется тенью, словно черной вуалью и станет другой – опасной, мрачной и всесильной. И тогда магические нити соединят невидимый диск в небе со слабым свечением моей пентаграммы, и это мимолетное единство человека и светила навсегда изменит мир. Сделает его таким, каким уже много лет вижу я в своих мечтах. Справедливым и правильным. И это будет неотвратимо!
С самого детства я понимала, что отличаюсь от остальных людей, потому что была невидимкой. Конечно не в прямом смысле – я видела свое отражение в зеркале, но все остальные меня не замечали. Ни разу никто не заглянул мне в глаза, взгляды проходили либо «сквозь» меня, либо скользили мимо. Сначала я думала, что так и должно быть, и это правильно, что родители ухаживают за тобой чисто механически, как если бы просто стирали пыль с мебели, но, когда родилась моя сестра, я поняла, что с ней все по-другому – ее замечали. Наверное, потому что она существовала, а меня не было. Да-да, я начинала думать, что просто не существую. Меня не видели ни учителя в школе, ни прохожие на улице. И я пугалась собственных мыслей о том, что у меня нет души. Есть же люди, рожденные без души? А все из-за того, что в момент рождения им достался малюсенький кусочек солнца, тогда, как остальные получили его вдоволь. Слабое солнце – вот что сказал мне гороскоп, когда-то давно составленный астрологической программой онлайн. Сначала я пыталась это исправить и старалась ухватить как можно больше солнца – обгорала на пляже, распахивала летом окна в самую жару, вместо того, чтобы опускать жалюзи. Рисовала бесконечные солнышки в тетрадях и всю ночь спала с зажженным ночником в виде солнца. Но все это не придавало моей коже сияния, а глазам блеска. Все было тщетно. Тогда, разуверившись однажды во всем, я сказала себе: «Зачем стремиться к чему-то, зачем учиться? Если тебя нет?» и впервые в жизни не пошла в школу, осталась сидеть в своей затемненной комнате на краешке постели. А солнце – оно стало моим врагом, потому что не захотело стать другом.
- Амайя, - спросила в то утро мама, заглянув в комнату, - почему ты еще не одета?
Конечно же, она сказала это лишь автоматически, потому что смотрела при этом куда-то на стену, совсем не замечая меня. Но я, все равно, ответила, не надеясь на какую-то реакцию с ее стороны:
- Потому что меня нет. - И добавила. – И не было никогда
Хотя прекрасно знала, что она не услышит, а если и услышит, то не поймет. Ухватит за плечо мое мертвое тело, в котором никогда не было души и поведет в ванную. А потом просто оставит возле раковины и прикажет чистить зубы.
Она все так и сделала, а потом усадила мое тело в машину и повезла куда-то. Я сразу поняла, что не в школу, так как мы поехали совсем другой дорогой. Я пыталась расспросить ее и получить хоть какой-то ответ, но она меня не слышала. Дурацкая невидимость уже начинала тяготить, но я совершенно не понимала, как можно от нее избавиться, точнее, как заставить их всех меня увидеть?
Там в комнате был еще один человек, наверное, врач, одетый в белый халат. На лице его играла здоровая сытая улыбка. Так умеют улыбаться только врачи. Меня он, конечно, не заметил и тут же начал говорить с мамой, а она охотно отвечала на его вопросы, словно ей это нравилось. Он только однажды обратился ко мне, то есть я поняла, что ко мне, услышав свое имя. Но поскольку он на меня не смотрел, я предпочла промолчать.
- Какая-то разновидность синдрома Котара, - сообщил он в воздух, не переставая улыбаться. – Для таких больных характерно отрицание себя… мнэээ… нигилизм. Мы видим полное погружение в собственные переживания и некоторые признаки ступора. Пока понаблюдаем без госпитализации. Но, имейте в виду, что могут случиться попытки суицида или членовредительства. Тогда – сразу к нам.
- Да-да, - ответила мама. – Это все ужасно, но я сразу же вам позвоню. И что, надежды нет?
- Надежда есть всегда. Бывает облегчение и, не очень часто, даже выздоровление. Но, к сожалению, современная психиатрия так и не разобралась в этих механизмах.
Вот, оказывается, как называлась их манера меня не замечать. И виновата в моей невидимости вовсе не я, а они. Значит, и мама была больна. Да и врач тоже выглядел не особо здоровым. «Печально», - сказала я себе, не испытывая при этом никакой печали. Нельзя печалиться обо всем мире, даже если весь этот мир болен.
Как же было хорошо, что родители узнали о своей болезни. Никто меня больше не отправлял в школу, и я целые дни проводила в своей комнате, пытаясь сделаться видимой хоть для кого-то. Я думала, что их всех следовало бы поить антибиотиками, но лекарства взять было негде, и от этого становилось так грустно, что хотелось умереть. Но разве может умереть мертвое тело без души?
Чтобы как-то расцветить свое бессмертное тусклое существование я рассаживала кукол и плюшевых зверей на кровати, на тумбочке, на полу. У них у всех были глаза, и я надеялась, что хоть одна пара пластиковых глаз меня заметит, ведь у неодушевленных предметов нет никакой болезни. Они вообще не болеют. Пластиковые, стеклянные и просто нарисованные глаза точно так же смотрели мимо, и как я ни вертела игрушки, как ни меняла собственную позицию на кровати – все было напрасно. Даже моя самая драгоценная кукла с фарфоровой головой и настоящими волосами, предмет гордости, даже она – не смогла меня разглядеть.
И я наказала куклу, заклеймила ее словно предательницу. Невидимой рукой свалила ее с тумбочки и разбила вдребезги. Такой прием я начала практиковать недавно, когда обнаружила, что в самом центре лба в минуту неких потрясений появляется какой-то силовой отросток, которым можно пользоваться как рукой. Например, стакан воды подтянуть поближе, кого-то ударить. Это оказалось очень удобным приобретением, после нескольких тренировок я уже умела задернуть занавески, не вставая с кровати или… наказать куклу. От нее остались лишь два глаза, соединенные металлической рогаткой с грузиком, благодаря которому она засыпала, если ее уложить на спину. Я внимательно осмотрела две голубые стекляшки с черными зрачками посередине, два блестящих цветка на проволочных стебельках и поставила их в вазу.
Цветы я любила, потому что однажды из-за них сделалась на мгновение видимой. В те времена, когда мама еще была здоровой, мы часто с ней гуляли. В тот весенний день она купила букет нарциссов у уличной торговки и вложила его в мои мертвые руки. Я шла рядом с ней, как всегда невидимая, но цветы имели душу, и увидеть их мог каждый. И ничего не было удивительного в том, что чужая маленькая девочка задержала восхищенный взгляд на букете. И вдруг вскрикнула:
- Папа, посмотри какая некрасивая девочка несет красивые цветы!
Мрачный мужчина посмотрел сквозь меня и грубовато ответил:
- Какая еще девочка? Нет никакой девочки. Идем быстрее, а то опоздаем на автобус.
Стоит ли говорить, что слова ребенка навсегда застряли в моей голове. И я не знала радоваться ли, что оказалась кем-то увиденной или печалиться, что некрасива.
Дома я тут же подошла к зеркалу и осмотрела свое лицо. Ничего некрасивого в нем не было, все – как обычно. Два глаза, нос. И тут меня осенило – зеркало показывало лицо анфас и никак ни по-другому. Я взяла еще одно зеркальце и впервые в жизни увидела свой профиль. Девочка оказалась права – низко нависающий лоб равнялся по высоте с кончиком носа-картошки, а челюсть выдвигалась вперед, словно желая догнать их обоих на одной линии координат, поэтому профиль напоминал кирпич с двумя выемками – переносицей и верхней губой. Некрасивая? Я была уродливой, омерзительной и, если бы существовала, то могла бы только пугать маленьких детей.
С тех пор я никогда больше не ходила по улицам с цветами, но часто любовалась ими в окнах цветочных магазинов или на клумбах. Им нечем было меня не видеть, поэтому я испытывала к ним теплые чувства, как и вообще ко всем растениям. Ведь тоже живые существа, а никого замечать не обязаны. И ответа от них ждать не нужно, потому что, все-равно, не ответят.
Зато у всех остальных предметов была какая-то страсть иметь глаза. Они проявлялись в рисунке ковра, в пятнах на потолке, в крыльях бабочки. Да, я видела их, а они меня – нет.
Одиночество – лучший учитель. Влача сонное существование, я имела огромное количество времени для размышлений. Кроме невидимой руки у меня развились и другие способности. Например, по утрам я материализовывала для себя завтрак, правда заказать что-то определенное не получалось, если я хотела кофе, то почему-то получала чай, а вместо сладкой булочки – яичницу. Меню не зависело от моих желаний, но завтрак всегда появлялся вовремя, точно так же как обед или ужин. Чистая одежда тоже образовывалась сама собой и сам собой выливался ночной горшок. Не знаю, как все происходило, но, если бы не эти способности, я давно бы уже умерла от голода и грязи, потому маме стало совсем плохо, и она исчезла. Вообще все исчезли – и отец, и сестра. Я не питала надежд, что однажды явится добрый человек и вызволит из заточения. Даже, если бы он и явился, то даже не заметил бы меня, печально и одиноко сидящую у окна. За окном тоже все менялось. Иногда шел снег, иногда дождь. По тротуару проходили тени людей, тени животных. По дороге мчались машины, но я ни разу не видела, чтобы хоть одна остановилась и из нее кто-то вышел. Из окна был виден пешеходный переход, магазин игрушек напротив, два чахлых дерева на обочине и несколько кустиков, расцветающих в теплое время мелкими розовыми цветами.
Я вообще люблю, когда все находится на своих местах. Магазин, два дерева, клумба. И переход через дорогу. Пока все на месте - дни катятся ровно, и ночь спокойная. Могла ли я думать, что та чужая реальность, их реальность, сумеет-таки вывести меня из равновесия? Однажды, дождливым весенним утром я обнаружила, что переход перенесли шагов на десять вправо, а на том месте, где он был, поставили решетчатое ограждение омерзительного мимозно-желтого цвета. Убрали плиты и на оголившемся участке земли посадили какие-то чахлые кустики совсем без листьев. Мое пространство было изменено, и я разнервничалась, чего не случалось уже давно. Конечно, глубокая медитация могла бы помочь смириться с грубым вмешательством извне, но как оказалось – мир готовил для меня еще одно потрясение.
Я услышала звук! Годами из окна лился однообразный шум, из которого не выделялись отдельные звуки, но в тот день, все шло не так. Это было тихое постукивание по плиткам тротуара, словно кто-то водил по ним железкой из стороны в сторону и, цепляясь за грани, она производила стук. Я так давно не слышала ничего конкретного, что эти звуки мгновенно разложились в моем усталом мозгу на образы – ржавая железяка – серые плитки. Но вскоре в моем поле зрения появился источник постукивания. По тротуару шел слепой человек, предваряя чирканьем трости каждый свой шаг. Так делают летучие мыши, ловят отраженный от препятствий собственный крик и так узнают куда в темноте лететь. Этот человек, конечно, не летел, он шел, создавая и еще один фоновый звук – шарканье подошв, тихое такое короткое шипение – шшш…шшш… Одет он был в черную непромокаемую куртку с капюшоном, закрывающим лицо. Я видела только бледное пятно подбородка и безгубый рот, открывающийся и закрывающийся синхронно с движением палки. Наверное, он считал шаги. В какой-то момент все смолкло – слепец остановился, повернулся лицом к бывшему переходу, теперь огороженному и вытянул вперед палку. Ткнул ею в железо раз-другой и отпрянул, услышав незнакомый металлический звон. Затем, видимо совсем растерявшись принялся колотить по ограждению изо всех сил, не умея понять почему это тысячу раз хоженый-перехоженный путь вдруг оказался тупиком. Металлический грохот и лязг, как видно, ни о чем ему не говорили, ибо были незнакомы.
Не в силах больше переносить дискомфорт, который мне доставлял незнакомец, я нырнула ногами в тапки и, прямо как была, в пижаме, выскочила из комнаты. Без помех миновала гостиную, прихожую, в которых никого не было, выбежала в подъезд, тоже пустой, и через мгновение оказалась в самом эпицентре раздражающего шума.
Человек остервенело колотил по ограде, и ничего не оставалось другого, как взять его за руку и сказать:
- Здесь больше нет перехода. Я вас переведу…
Это странное ощущение – держать чужую, мокрую от дождя кисть в своей руке. Никогда и ни с кем я еще не позволяла такой вольности. Но, как ни странно, он услышал мои слова и даже почувствовал прикосновение, потому что безропотно двинулся за мной, осторожно переставляя ноги. Я молча перевела его через дорогу, стараясь не растерять удивительное чувство единения с другим существом. Но и это было еще не все.
Мы остановились возле входа в магазин игрушек, и я приложила его ладонь к холодной стене, чтобы он смог ориентироваться дальше. Я дрожала от холода в намокшей от дождя пижаме, а тапочки, впитавшие словно губки тонну воды, казались веригами на ногах заключенного. Вместе с ознобом поднимался и страх – дело было сделано, кураж пропал, а я оказалась во враждебной реальности одна-одинешенька. Путь домой казался непреодолимым.
Я выпустила руку незнакомца, надеясь, что и он уже перестал меня замечать, но вдруг слепец повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо незрячими глазами.
- Ты добрая девочка, - сказал он глухим, немного простуженным голосом. – Золотая душа. Спасибо.
Чирканье и стук его палки давно уже растворились вдали, а я все стояла под проливным дождем, не понимая, что произошло. Меня, кажется, заметили? Но как это может быть? Значит этот человек здоров и не страдает, как его… синдромом Котара, как все остальные, которые меня не видят?
В витрине сидели куклы, и я с надеждой посмотрела в их стеклянные широко открытые глаза, но тут же и поняла – ничего не изменилось, они меня не замечали.
Много дней и ночей я осмысливала случившееся. Все ждала, что произойдет еще что-то. Но мечты мои были тщетны, и я постепенно снова погрузилась в свое полусонное существование, в отчаянии понимая - мир неизлечим. Говорят, что идеи витают в воздухе. Говорят, что любое незначительное событие или даже объект могут оказаться знаком, но нужен талант для распознавания знаков и их толкования. А еще бывает так – подсознание для себя отмечает какой-то знак. потом долго переваривает и однажды выдает готовый рецепт. Так случилось и со мной. Однажды утром появилась мысль, которая потом сформировалась в рецепт панацеи.
Я сижу в удобном ортопедическом кресле с выдвинутой подставкой для ног, в такой позе сидят космонавты в своих космических кораблях. Они плывут в пространстве среди звезд, а я парю в полной темноте, и только пять свечей слегка разгоняют мрак, да полная луна неподвижно висит за окном. Раздернутые бархатные портьеры - театральный занавес, стол со свечами – сцена, а ночное небо - декорация. Луна самодовольна, полнокровна. Она смотрит так, словно ее никогда не посещали мрачные предчувствия. И даже не догадывается о том, что произойдет через несколько минут, когда нечто окажется сильнее ее холодного света. Но и она испытает страх в полной мере, страх сделаться невидимкой, раствориться на веки кусочком коричневого сахара в черной жиже ночи. И тогда, испытав стыд слабости, она взглянет в мою сторону, впитает свет пламени, мерцающий в моем окне, и как последнюю надежду заберет это слабое свечение, закутается в него, и сама на мгновение примет форму пентаграммы. В ту секунду мы станем равны. Я дам ей надежду, а она мне силу. И тогда…
Я чувствую, как мое тело становится невесомым, наполняясь изнутри пронзительным синим светом. Тонкая скорлупа кожи еще сохраняет его форму, но истаивает, сливается с сумраком и остается только одна реальная точка в центре груди – страж, не дающий рассыпаться безвозвратно. И я вижу, как с луной происходит то же самое. Чернота откусывает кусок за куском, а то, что еще остается светлым принимает кроваво-красный оттенок и тает в темноте так же, как и мое тело. И в то самое мгновение, когда от яркого диска остается лишь красноватая тень, собрав всю свою волю, я мысленно кричу:
- Из глубины взываю к тебе!
В этот крик я вкладываю и глупую жертвенность своего имени, и похоронный звон последнего прощания, и просьбу об исцелении для всех. Потому что я знаю, как их исцелить. И как заставить их меня увидеть и, наконец, сказать мне, что существую. Как сказал тот человек под дождем.
- Амайя, - говорит мне плененная луна громовым шепотом, от которого сотрясается все вокруг. – Амайя, ты во всем виновата.
Пусть я. Конечно же я. Но ведь не поздно все исправить. Я припадаю к окровавленной луне и пью ее силу, чувствуя с каждым глотком, как меняется мир вокруг. Я выпиваю ее до дна и теряю счет времени. Свечи начинают трещать, выбрасывают последние искры и гаснут, вслед за ними гаснет и мое сознание.
Просыпаюсь я от шума. Не от того привычного, который насквозь пропитал мое существо, нет. Мое ухо различает звон посуды, чьи-то тяжелые шаги за стеной, болезненные стоны и непреходящий визг. Точно так же, как я однажды расслышала стук палки слепого, сейчас я слышу голоса своих родных. Они вернулись. Я с трудом разлепляю заплывшие от бессонной ночи глаза и вижу свои руки, все еще испачканные кровью луны.
И я тороплюсь выйти из комнаты, чтобы заключить в объятия исцеленных родителей. Рядом по коридору – кухня, тысячу лет я не бывала там. Я вхожу и вижу отца, который склонился над горой битой посуды и шарит неловкими руками по полу. Среди разбитых тарелок перекатываются аптечные пузырьки и рассыпанные таблетки. Вижу маму, бредущую по коридору. Она держится за стены, неловко переступая босыми ногами, словно боится упасть. Вижу младшую сестру, сидящую на полу и прижимающую обе руки к лицу. С растопыренных пальцев капает кровь. Мама поднимает голову, и я вижу две кровавые дорожки, струящиеся словно слезы из невидящих глаз. На скрип двери, она поворачивает слепое лицо ко мне и спрашивает дрожащим от боли голосом:
- Амайя? Ты нас видишь? Вызови скорую.
Мне хочется кричать от радости. Наконец-то, болезнь изгнана из нашего дома. О, как же мы теперь будем счастливы! Я с удовольствием расцеловала бы ее, но это еще успеется.
- Сейчас, мама, - говорю я кротким голосом. – Только руки вымою.
Телефонный аппарат у нас белого цвета, и очень не хочется его испачкать. Грязь отвратительна, особенно на руках. Руки всегда должны быть чистыми. Я делаю шаг и спотыкаюсь о большие портняжные ножницы, забытые кем-то на полу. Какое непростительное легкомыслие - вот так бросать ножницы. Кто-то же может наступить на них и пораниться. Болтая в воздухе приятно клацающими ножницами, я добираюсь до ванной, где с наслаждением залезаю под теплый душ. Взбиваю мочалкой гель до пронзительно белой пены и щедро покрываю ею плечи и грудь. Подхваченная потоком воды пена стекает вниз и кружится на дне ванны бурыми хлопьями, увлекая за собой в сток кровь луны.
*Из глубины.