Отчим появился в моей жизни внезапно, как всё плохое. Я возвращалась из санатория, куда меня отправили на всё лето. На перроне меня встречала мама. Она стояла не одна. Рядом с ней каланчой высился мужчина, в очках. Я сразу заплакала.
- Что ты плачешь, глупая. Это Вадим Петрович, мой... коллега. Познакомьтесь!
Я знала кто такие коллеги. Это веселые парикмахерши, красивые и шумные, как стайка тропических птиц. Или папины друзья - бородатые мужчины, которые собирались у нас дома, пели песни под гитару, долго и горячо спорили о чем-то, но все равно оставались друзьями. Вадим Петрович совсем не напоминал их. Он смотрел из под очков тухлыми рыбьими глазами и от его взгляда мне становилось холодно.
Мы с мамой переехали к Вадиму Петровичу на Васильевский остров. Квартира отчима походила на музей. На стенах висели картины в старинных рамах, две огромные вазы стояли прямо на полу. Статуэтки, подсвечники и всякие разные финтифлюшки, названий которых я не знала, отражались в зеркалах и в лаковой поверхности мебели.
- Ничего не трогай! - шипела мама, но мне и не хотелось ничего трогать. Все эти вещи казались какими-то ненастоящими, чужими. Только пианино улыбнулось мне белозубо и приветливо. С ним мы и стали друзьями. Других друзей у меня не водилось.
Меня тянуло обратно, домой, где на полках стояли книги и красивые камни. Где все соседи знали меня и я знала всех. Эта квартира, весь этот остров был мне чужим. Вместо улиц здесь тянулись линии, а по широким проспектам всегда дул ветер. Вадим Петрович мало разговаривал со мной, только глядел сквозь очки. Я постоянно сравнивала его с папой и плакала от несправедливости: почему папа бросил меня? Почему мама так быстро нашла ему замену? Все эти сложности не укладывалось в моей маленькой восьмилетней голове.
Моя школа теперь была далеко, но Вадим Петрович возил меня по утрам на своей машине. Обратно меня забирала мама, иногда на такси. Я стыдилась, что меня возят на машине, но мама так гордилась этим, что приходилось терпеть.
Ко мне стала ходить учительница музыки. Высокая, черноволосая, с длинными тонкими пальцами и ястребиным носом. Она считала нараспев, поддерживала мои локти, которые непослушно растопыривались и говорила:
- Пальцы - это всего лишь техника. Играют душой.
Я не знала, как играют "душой", но музыка мне нравилась.
От папы не приходило никаких известий. Он почему-то не писал мне. Писала я. Раз в месяц выводила под диктовку мамы:
"У меня всё хорошо. Я занимаюсь музыкой. Учительница ходит к нам домой. Двадцать пять рублей в месяц."
"Мама купила мне новое платье. Оно очень красивое."
На самом деле платья мне покупал Вадим Петрович. Мама всё время напоминал мне об этом.
- Ты должна быть благодарна! Вадим Петрович так о тебе заботится!
Больше всего я боялась, что она заставит называть его папой, но обошлось.
Сама мама называла его Вадимчик. Меня тошнило, когда я слышала:
- Ну, Вадимчик, один раз живем на свете!
Обедали мы почему-то не на кухне, а в комнате, которую Вадим Петрович называл "гостиная". Мне следовало раскладывать столовые приборы и салфетки, а мама приносила супницу и салаты. Есть полагалось ножом и вилкой, не поднимать плечи и прижимать локти. Чтобы я запомнила, как правильно, под локти мне запихивали толстенные словари. Я прижимала их к туловищу, чтоб не упали и возилась в своей тарелке. Если книжка падала, мне следовало сразу встать, извиниться и уйти в свою комнату. Наверное взрослым казалось, что я так быстрее освою этикет, но голод для меня не был стимулом, а при виде накрытого стола мне теперь совсем не хотелось есть.
Мама видела, что я худею и тайно подкармливала меня на кухне. Она запихивала мне в рот салат, куски колбасы, сыр и шептала:
- Ты должна быть благодарной. Он столько для нас делает! Неужели нельзя постараться? Ты меня подводишь.
Я давилась едой и думала, что лучше голодать, чем жить с отчимом. К тому же Вадим Петрович занялся моим образованием. Теперь он проверял мои тетради, перечеркивал то, что ему не нравилось и сухо говорил.
- Перепиши.
Почерк у меня был ужасный, я переписывала, но ему снова не нравилось. Так продолжалось порой по шесть раз, я жаловалась маме, но она только пожимала плечами:
- Вадим Петрович знает, как правильно. Не утомляй меня своими уроками.
Всё таки я освоила "еду без локтей" и словари больше не падали. Я предложила такую же методику Алле Ароновне, чтобы локти не расходились в стороны, она поморщилась:
- Нельзя играть и думать о локтях. Думай о музыке. Локти, плечи, запястья должны быть свободными. Смотри.
И она изумительно играла, демонстрируя эту свободу. Её руки словно ветки поднимались и опускались на клавиатуру, а пальцы, подобно тонким листикам ивы, трепетали по клавишам. И музыка казалось, рождается не в резном чреве пианино, а на кончиках этих волшебных пальцев.
Уроки с Аллой Ароновной было самым лучшим, что случилось со мной в этом доме.
Серый камень, мраморная лестница и скульптуры на фасаде придавали дому сходство со сказочным замком. Только я не чувствовала себя принцессой. Наоборот - пленницей. Вадим Петрович представлялся мне драконом: холодным и равнодушным, который стережет свое золото и нас с мамой. Мне представлялось, что однажды из далеких северных стран прилетит отважный герой и освободит нас. Шло время, герой не появлялся. От него приходили только алименты...
Всё свободное от музыки и уроков время я читала. Вадим Петрович покупал мне много книг, но я предпочитала раз за разом перечитывать "Хижину дяди Тома".
- Зачем ты читаешь одно и тоже? - возмущалась мама. - Почитай "Волшебника". Смотри какие красивые книжки. С картинками.
Как мне было объяснить, что игрушечные приключения не развлекали меня. Я зачитывалась трагедиями и в сотый раз плакала над ними. Теперь я понимаю, что тогда мне нужно было чувствовать, что кому-то хуже чем мне. Сопереживать. И тогда мои личные горести сглаживались и уже не так резали сердце.
Красивые платья, игрушки, книги наполняли мой шкаф, меня всюду возили на машине, но я чувствовала себя самым несчастным ребенком на свете. Меня фотографировали у пианино или у новогодней елки, или среди игрушек.
- Улыбайся! - говорила мама и я старательно раздвигала губы, но мне отчаянно хотелось плакать.
От недостатка любви я замыкалась и растила в себе ненависть. Мне казалось, что все дело в Вадиме Петровиче. Если бы его не было, мама любила бы меня и папочка не уехал бы на Север.
Так прошло два года.
Случайно мне попалась в руки книга "Мадам Бовари" и я стала думать где можно достать яду. Я прочитала всю серию книг Дрюона про французских королей и укрепилась в мысли, что отравить человека очень просто. Нужен только яд.
Я поделилась этим со своей подружкой Нютой. Мы были соседями по прошлой квартире и теперь встречались только в школе.
- Хорошего яда теперь не достать, - фыркнула Нюта, сделав ударение на слове "теперь". - Действовать надо иначе.
Нюта старше меня на два года и к своим двенадцати, сменила двух отчимов и, наверное, знала о чем говорила.
- Всё очень просто, - продолжала Нюта. - Скажи своей маме, что он трогал тебя.
- Кто?
-Твой отчим, баранья башка!
- Зачем?
Нюта закатила глаза.
- Тупица. Ты хочешь избавиться от него, так?
- Да.
- Вы бываете с ним дома одни, без мамы?
Я кивнула, но всё еще не понимала.
- Тогда скажи, что он подсматривал за тобой в ванной. Что трогал тебя за разные места. а если будут допытываться - плачь.
Я сглотнула, не в силах переварить услышанное.
- Но это всё... неправда... - выдавила я.
- Какая разница? Ты хочешь избавиться от него? Ну, хочешь, я скажу своей маме, а она уже твоей. Так будет даже лучше.
Мама Нюты работала завучем школы и я ужаснулась.
- Нет, Нюта, пожалуйста, не надо!
- Как хочешь, - Нюта пожала плечами, - я хотела помочь.
Через две недели после разговора с Нютой начались зимние каникулы. Мы с мамой наряжали елку, когда приехала тетя Шура. Мне нравятся взрослые разговоры. Мама с тетей Шурой ушли на кухню, а я вешала на елку блестящие шары и жадно слушала чужие пересуды.
Говорила тётя Шура:
- Теперь уже лучше. Вадиму Петровичу твоему низкий поклон. Никогда бы я в такую больницу не попала. Сдохла бы под забором
- Шурка, перестань. Что ты себя хоронишь? Ты теперь до ста лет доживешь! Я тебя ещё замуж сосватаю.
- Да брось, пустое это. Сама то когда собираешься? Или так будете жить?
- Ближе к лету. После праздников заявление подадим. Слушай, Шурка, я такая счастливая! Как подумаю: белое платье, фата...
- Не первый же...
- Да хоть третий! - мама разозлилась. - Должно же у меня хоть раз в жизни, как у людей. Не наспех, по залёту, а по-настоящему: с платьем, цветами...
- А Тихонов что?
- Тихонов? А что мне до него? Кстати, ты знаешь, что этот паршивец сотворил?
- Женился?
- Если бы только женился! Ребенка заделал. Когда только успел, подлец. Мне только сейчас документы о разводе пришли. Теперь только двадцать пять процентов. Двадцать пять, представляешь?!
До меня вдруг стали доходить мамины слова. Я замерла, сжимая в руке шар. В его поверхности отражалось моё лицо. Синее и вытянутое, как у инопланетянки.
У папы новый ребенок. Я почему-то сразу решила, что это девочка. Теперь он ей читает сказки и называет «солнышко лесное». Я не нужна ему. Я никому не нужна.
Шар выскользнул из руки. Стал падать медленно, как в кино. Ударился о паркет и рассыпался острыми осколками. Меня больше не было.
- Вот безрукая! Ничего доверить ей нельзя. Шура, совок неси.
Ближе к Новому Году к нам зачастили гости. Мама в такие дни была особенно красива. Ей очень шли вечерние платья и драгоценности. Меня тоже наряжали и я играла на пианино. Потом уходила в свою комнату.
В ту зиму мне было особенно плохо. Трагические истории уже не помогали. Я перестала плакать над смертью малышки Евы, а стала завидовать ей.
"Её все любили, - думала я. - А когда умерла, полюбили ещё сильнее".
В одну из ночей я вылезла из постели и тихонько вышла на балкон. Ярко светила луна и снег казался живым серебром. Я стояла на балконе в одной рубашке и думала, что теперь заболею чахоткой и умру. И может быть папочка приедет на мои похороны. Наверное нужно было снять тапки и стоять босиком, но тогда у меня наверняка начнется насморк, а умирать от соплей не хотелось.
Я жадно вдыхала морозный воздух и не чувствовала холода. Не знаю сколько времени прошло, но вдруг к дому тихо подъехали две черные машины. У меня почему-то заколотилось сердце. Я отступила назад и прижалась спиной к ледяной стене. В белоснежном квадрате двора люди казались совсем черными. И они шли к нашему подъезду. Я тихонько вернулась в комнату, закрыла балкон и юркнула в постель. Сердце бухало так громко, что я еле различила дверной звонок. Квартира наполнилась чужими людьми и сдержанными голосами.
"Неужели Нюта?" - я дрожала всем телом. -"Надо пойти. Надо сказать, что все неправда!" - думала я, но почему-то боялась даже пошевелиться.
На утро в гостиной был непривычный беспорядок, а мама бестолково ходила по ней и плакала. Я поняла, что отчима забрала черная машина и наконец решилась.
- Мамочка! Я не хотела. Это всё Нюта. Прости меня, мамочка!
Мама не слушала.
- С конфискацией! Представляешь? С конфискацией! - бормотала она и снова начинала плакать.
Мы с мамой снова переехали в нашу квартиру. Из квартиры Вадима Петровича нам разрешили взять только наши наряды и детские книжки. Ещё, неделю спустя, пианино.
С Аллой Ароновной мы больше не встречались. Я сдала экзамены и поступила в обычную музыкальную школу. Мама снова пошла работать.
Когда мы с мамой вернулись в нашу квартиру, к нам приехала бабушка. Сначала они с мамой долго спорили и даже кричали друг на друга, потом затихли. Мне объявили, что раз в неделю я буду ездить к бабушке. Сначала я обрадовалась, я соскучилась по ней. Я плакала когда она передала мне папины письма.
- Это все Ритка. Вот ведь шалава! Ребенка собственного отца лишила. А новый хахаль что? Выгнал?
- Нет. Его в тюрьму посадили.
- И поделом ему! Нечего чужих жен уводить.
Я не любила Вадима Петровича, но то что говорила бабушка было каким-то неправильным.
Всё стало вроде бы по-прежнему, но мама неуловимо изменилась. Она оставалась такой же красивой, только теперь почти не смеялась. Когда я ложилась спать, мама садилась у окна, курила и смотрела на улицу, словно кого-то ждала. А потом плакала у себя в комнате. Тогда мне начинало казаться, что я в чем-то виновата, только пока ещё не поняла в чем.