1
Стояла глухая беспощадная ночь. Небо, слабо отдающее блеском миллиардов тусклых звезд, содрогается и трясется от каждого залпа, доносящегося одновременно и далеко, и близко. Холодно-безразличная луна качается, будто привязана к тоненькой веревочке, которая вот-вот порвётся. На снегу отражается сизый свет и страшные ржавые всполохи. Снег словно горит.
Кажется, что ещё немного, и всё вокруг сломается.
Катя отчаянно кричит от боли. Пропитанные гноем бинты сдираются с раны вместе с кожей и кусочками плоти. Кате в руку попал осколок снаряда, пока девочка относила хлеб и воду находящемуся неподалёку партизанскому отряду. «Вот какова расплата за проявление искренней человечности», - с отчаянным безразличием (чувств других у него почти не осталось) думает Леон. Катеньке с каждым днём становится только хуже, мать истерически плачет в соседней комнате, каждый её всхлип и безумный стон впивается ему иголками в голову. Старая бабка, вечно сидящая на дубовой скамейке, смотрит на него, как на чудовище, играющее с беззащитной маленькой птичкой.
Немецкий врач действительно винит себя за всё. Каждый поступок его братьев скапливается острой горечью в горле и ядом саднит на искусанных в кровь губах.
Катя сорвала голос. Она только часто дышит и шумно хрипит. Сегодня ей значительно хуже, чем вчера. Леон аккуратно зашивает края рваной раны крючковатой иглой, стараясь придать себе отрешенный вид.
На самом деле у Леона внутри всё ломается на тысячи кусочков.
У Леона на душе скребутся кошки с невероятно острыми когтями.
- Тише, девочка, - шепчет он; голос у него рокочущий, но приятный, - всё будет хорошо, я обещаю, я клянусь тебе.
Катя стискивает зубы. Боль просочилась в каждую клеточку её тела, вбилась в голову и сосредоточила на себе всё внимание. Катя не хочет плакать. Солдатские дочки плакать не должны.
Он достает бутылку с раствором опиума, настойчиво пытаясь заставить Катю выпить хоть глоток, но девочка храбро отбивается, брыкается, сплевывая горькую гадость. Катя борцом родилась – и если нужно, борцом и умрёт. По лицу Леона пробегает слабая улыбка. Немец прижимает девочку к себе, гладит по пшеничным волосам, и зачем-то начинает рассказывать заученные в детстве стихи Шиллера. Он читает их, как молитву, словно они – единственное святое, что осталось на свете. Катя с изумлением смотрит на этого немецкого безумца, лопочущего что-то странное на каком-то варварском языке.
Вдруг Леон остановился. В горле жутко пересохло.
- Продолжишь?.. пожалуйста, – робко произнесла девочка.
Немец вымученно улыбнулся. Он начал раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь укачать Катеньку. Леону жутко хотелось выйти на улицу хоть на секунду, вздохнуть полной грудью после этого прогорклого он пламени свечек воздуха. Но совесть не позволяла оставить это беззащитное существо в одиночестве. Он закрыл глаза, потрогал свой лоб и совсем ничего не почувствовал. В доме не топили третью неделю. Дрова с лета кончились, а если сходишь за новыми – расстреляют.
Девочка на плече начала потихоньку засыпать. Леон переложил её на узкую кровать, покрытую кучей тряпок вместо простыни. На сетчатке отпечатался образ маленького, бледного, но чертовски сильного человечка.
На улице оказывается немногим теплее, чем в этом доме, полном несчастных женщин. Снежинки под ногами хрустели, как ломающиеся позвонки.
- Ну, как там, Лёнька? – сосед, однорукий и вечно полупьяный веселый мужик, похлопал Леона по плечу так, что тот чуть не сломался, - будет жить наша Катенька?
Немец искренне улыбнулся своему новому прозвищу.
- Катенька… наша Катенька всех переживёт, - вздохнул Леон, - даже гири тягать сможет, если захочет.
- О, как хорошо! – беззубо улыбнулся сосед, - всем бы такой настрой. Вот увидишь, Лёнька, будет и на нашей улице праздник. Скоро разобьём этих проклятых фашистов, скоро высвободимся из этой проклятой кабалы и заживём!
Леон отвернулся, чтобы мужик не увидел его бледного лица. Немцу хотелось завыть.
2
Поезд был похож на огромного черного страшного пса, рычащего на каждого прохожего. Катя держала за ручку заплатанный чемодан и с изумлением глядела, как мать душит в объятиях Леона Миллера, снова безутешно рыдая. Немец мягко просил её перестать плакать. В своё время он вдоволь напился женских слёз. Катя прячет похолодевшие руки в карман, пытается спрятать глаза под полупрозрачными веками. Мать отпускает Леона, трясет девочку за плечо, что-то быстро и неразборчиво говорит.
Катя поднимает взгляд, и отчего-то ей жутко стыдно смотреть на своего спасителя. Леон как-то грустно ей улыбается. Девочка заметила, что он очень похож на её родного отца, погибшего под Сталинградом.
- Рука зажила? – спросил немец.
- Ага, - Катя утёрла нос, - совсем не болит.
На глаза наворачиваются холодные слёзы.
Солдатские дочки не плачут, но теперь Катя сдерживаться не может.
Леон наклоняется и гладит девочку по затылку.
- Не плачь, милая моя, - ласково говорит он, - видишь, я сдержал своё обещание. Теперь тебе будет хорошо. Ты уедешь далеко, будешь счастливо жить со своей мамой, пойдешь в школу, заведешь друзей. Это же чудесно. Не нужно лить слёз.
Он садится перед ней на колени, и лицо его приобретает серьезное выражение. Леон смотрит на своё отражение в карих глазах девочки. Его сжирают мысли о будущем. Такие люди, как он, долго не живут. Он сам подписал себе смертный приговор. Теперь его поймают и расстреляют красноармейцы, а если не красноармейцы, так свои. В любом случае, смерть непреодолимо близко, вот-вот протянет руку и заберёт с собой.
«Вот какова расплата за проявление искренней человечности».
Но Леон ни о чём не жалеет.
- Катенька, - дрожащим голосом произнес он, - теперь ты дай мне обещание. Проживи жизнь за нас обоих. Смейся до упаду, танцуй на вечерах, бегай в холодной утренней траве… и не позволяй отчаянию взять над тобой верх. Понимаешь, ты должна быть счастлива. Поклянись, что ты будешь счастливой.
- Клянусь, - Катя громко всхлипнула.
- Когда-то я потерял свою радость, - Леон сглотнул, - и сейчас невероятно жалею об этом. Ты не должна так поступать. Схватись за неё крепко и не упускай, поняла? Не повторяй моих ошибок.
- Я проживу за тебя, обещаю. Так проживу, что все обзавидуются, - Катя поцеловала немца в холодную щеку.
Он улыбнулся. Это была последняя его улыбка, которую увидела девочка.
Когда мать тянула её за собой в поезд, Катино сердце билось быстро и отчаянно. Огромная железная машина тронулась. Девочка прилипла к стеклу. Сердце пропустило удар и ухнуло в бездну, когда фигурка Леона Миллера, кутающегося в плащ, стала таять вдали.
- Спасибо, - прошептала она, - спасибо.
Тогда Катя смутно поняла, что такое человечность.
3
Немцы обосновались в здании школы. Когда-то оно было большим и светлым, выкрашенным в салатово-зеленый цвет, но после прихода фашистов школа покрылась слоем чистокровной черной ненависти.
Леон сидел в своей крошечной каморке, когда-то бывшей школьным медицинским кабинетом, пытаясь вести хоть какие-то записи. Каждый день умирали сотнями, от ран или даже простуды, переросшей в серьезную стадию. Список мёртвых душ был настолько длинный, что в конце концов Леон просто начал ставить крестики, перестав записывать имена. Какое они имеют значение, если тебя свалят в общую могилу, а родственникам скажут, что ты умер настоящим героем?
Леон боялся такой смерти даже больше расстрела.
Боялся, что умрёт, и никто не заметит.
Миллер попытался закутаться чуть ли не в собственные плечи от ощутимого холода. Школу не топили – фрицам было слишком лень – и Леону казалось, что его бледные пальцы медленно покрываются сизоватым инеем.
- Так можно и совсем окоченеть, - тихо сказала ему Генриетта. Подруга детства. А ныне до гроба верная медсестра.
- Как ты думаешь, что страшнее: замерзнуть насмерть или сгореть? – Леон откинулся на спинку стула, - какая из двух стихий окажется наиболее жестокой?
- Удивительно, как при таких обстоятельствах ты думаешь ещё о чем-то, кроме смерти, - вздохнула Генриетта, - сгореть страшнее. Слышал, как люди кричат, когда пламя охватывает их тело? Но с другой стороны, смерть в молчании ещё страшнее. Холод охватывает каждую клетку, а ты ничего не можешь сделать. Впрочем, сейчас не время о таком говорить. Философия – такая пустышка…
Леон посмотрел на Генриетту с восхищенным выражением. Он помнил её ещё студенткой: она была такой хорошенькой со своими смеющимися глазами и ямочками на щеках. Она так мило улыбалась. А теперь жесткая рука в черной перчатке отодрала улыбку с лица самой прелестной в мире женщины, вместе с эти вырвав и растоптав кусок летящей человеческой души. Леон забыл, когда его подруга искренне улыбалась в последний раз.
В дверях показалась пара чудовищ в мышастых немецких шинелях. Они пролаяли что-то, складывающееся во вполне понятные слова, но на секунду Леон ужаснулся тому, что чувствует этот язык совсем чужим для своих ушей.
Миллер прицокнул языком и вышел из кабинетика, прихватив с собой старое пальто. На первом этаже точно холоднее будет.
Леон давно не испытывал к солдатам чувство искреннего милосердия.
Спасение их жизней стало чем-то вроде унылой надобности.
Солдаты умирали целыми пачками, десятками, сотнями и не вызывали ни капли сожаления. Только лишь холодная дыра в груди с каждым криком становилась все шире.
Клятвы клятвами, а людей в своих собратьях Леон так и не разглядел.
В своеобразной ампутационной на небольших кушетках лежали воющие от боли солдаты, корчившиеся от страшных физических мук. Доктора с унылыми бледными физиономиями бледными призраками летали вокруг пациентов.
Леон с отчаянным безразличием посмотрел на солдатика, лежащего на раскладушке поодаль него. Рука чуть пониже локтя растерзана в клочья, тонкие ленточки красного мяса свисают вниз. Кровь стекает по ним, скапливаясь на полу алой лужицей. Леон морщиться. Солдат – совсем мальчишка. С красивой арийской внешностью. Его лицо искажено гримасой боли, а когда Леон берётся за кривой хирургический нож, мальчонка кричит в ужасе, пытаясь податься назад.
Сталь с отвратительным хлюпальем и треском входит в почти бескровное тело.
Солдатик кричит, надрывая горло, сыпет вокруг проклятиями и зовёт маму.
Генриетта, стоящая неподалеку, прижимает его голову к своей груди, ласково гладит по голове и шепчет слова утешение. На инстинктивном уровне это должно помочь.
Леон вершит своё отвратительно-благодетельное дело с отточенностью заправского мясника. Но холодным он кажется только внешне. Его изрезанная душа кровоточит, как свежие солдатские раны. Солдаты на кушетках чуть ли не визжат, как резанные свиньи, плачут и брыкаются. Леону невольно вспоминается Катенька – милая девочка с тонкой паучьей фигуркой под ситцевым платьем. Она бы точно не плакала.
Холодный воздух наполняет жгучий запах морфия, хлора и крови примерно в одинаковых пропорциях. Дышать больше нечем.
На кушетках и раскладушках лежат еле дышащие, бледные тела с бинтами на культях. Леон чертыхается и бежит смывать кровь со своих рук. Благо, смыть её еще возможно.
В зеркале над раковиной он замечает смутное, зыбкое отражение Генриетты.
- С тобой что-то не так, - констатирует она, - ты совсем бледный, как смерть. Скоро совсем растаешь, - женщина складывает руки на груди.
Леон задумчиво наклоняет голову вбок. Вода смешивается с кровью на его руках и стекает в сифон.
- Я бы рассказал, что со мной не так, только не здесь, - он осторожно огляделся, - у этих стен уши и глаза. Пойдем, прогуляемся.
Он закрывает кран и идёт куда-то. Генриетта безропотной тенью следует за ним.
Вокруг сновали немцы, кутающиеся в шинели. Звери в человеческих масках. Леон с цинизмом отмечает, что он такой же. Он добровольно пришёл помогать этим монстрам в их нелёгком деле.
И не надо врать, что выбора у него не было.
Он мог как угодно выкрутиться.
Леон не мог простить себя за непонятную вину, обосновавшуюся в его груди. Она непомерно жгла его изнутри, остро колола и выворачивала наизнанку. Миллеру не терпелось рассказать всё Генриетте, чтобы хоть как-то ослабить эту всепожирающую боль, но мысли путались, сбивались в клубки…
Леон не знал, с чего начать.
- Всё началось с того, что я возвращался из города с лекарствами, - его речь сбивалась и дрожала, - обратная дорога была очень тяжелой. Машина застряла в снегу и грязи, да так застряла, что чёрт вытащишь. Делать мне было нечего, и я начал искать окольные пути. Как вдруг я встретил женщину. Она была жутко худой и несчастной. Она много кричала и умоляла меня помочь её дочери. Говорила что-то про коммунистов, про партизан, про осколок гранаты… И просто заклинала спасти её Катеньку.
Леон на секунду замолчал.
- Я не имел права отказываться, понимаешь? Я сбегал в их дом каждый день. Я потратил все остатки собственных нервов на лечение этой прелестной Катеньки. Я не мог ей отказать. Я могу оставить на произвол судьбы солдата, но не ребёнка.
Генриетта стояла молчала, не сводя взгляда с мужчины.
- Меня мучает совесть за то, что я смог спасти только её. Только Катеньку. А есть ещё много отчаянных, больных детей, которых я мог спасти. Но они прямо сейчас умирают в постелях, а я ничего не могу сделать.
Жгучее чувство вины наполняло всю его сущность.
Вины то ли за себя, то ли за всех остальных.
Генриетта вздохнула.
- У меня сердце кровью обливается из-за того, что ты платишь кусочками собственной души за свою доброту. Так не должно быть. Неравноценный обмен.
- Добро бескорыстно, милая. Если Добро ищет выгоды и пытается вызвать жалость – это уже не Добро. Цена за проявление милосердия высока, но она того стоит. Поверь мне.
Генриетта взяла его руки и положила себе на щеки.
- Скорей бы война кончилась, - прошептала она, - я так хочу, чтобы ты был счастлив.
4
Катенька стала Екатериной Алексеевной Савичевой, доктором медицинских наук. Хирургом. У неё любящий муж и три сына, старшенького зовут Лёня. Катенька пронесла через всю жизнь желание отблагодарить человека, который спас её. Но надежды встретить даже его родственников были минимальны.
В канун Дня Победы она находилась на каком-то медицинском семинаре и очень печалилась, что придётся провести этот день не с семьёй, а с занудными академиками. Катенька сидела на стуле в огромном зале, как вдруг вошла приглашенная делегация иностранных врачей. Катенька замерла.
Она бы узнала эту улыбку из тысяч других.
Бейджик на пиджаке гласил: «Отто Миллер».
Миллер!
Екатерина посчитала это невозможным стечением обстоятельств. Она встала, потерла ладони, ещё раз присмотрелась и подумала, что это просто однофамильцы.
После семинара Катенька всё-таки не выдержала и подошла к Отто Миллеру. Начала сумбурно расспрашивать про Леона, через каждые пять секунд извиняясь за доставленное неудобство. Отто ответил, что это его отец.
Сердце Катеньки упало куда-то вниз.
Она начала рассказывать обо всём. Об осколке снаряда, о безумном немце, о стихах Шиллера, о поддельных паспортах и билетах на поезд, и об обещании. Катя до сих пор живёт за двух человек.
Отто долго молчал.
- Он часто вспоминал о вас, - задумчиво сказал он, - и в самые печальные моменты своей жизни говорил, что вы смеетесь. Он так и не смог полностью оправиться после войны, но такие люди, ка вы, вселяли ему желание жить дальше. Он умер десять лет назад. Инсульт.
Катя высказала слова соболезнования, пытаясь не плакать. Она винила себя за то, что не сказала Леону: «спасибо». Отто мягко ответил ей, что вся её жизнь – благодарность его отцу.
- Странные вещи творятся в мире, - вздохнула Катя, - только сейчас, с возрастом, я начинаю не понимать одну вещь: зачем немецкому военному врачу нужно было спасать русскую девочку, рискуя своим положением и жизнью?
- Госпожа Екатерина, - тихо сказал Отто, - человечность не говорит по-немецки, человечность не говорит по-русски. Для человечности не существует ни языков, ни рас, ни народов. Она изъясняется путём милосердия, доброты и помощи другим.
Катя улыбнулась. Теперь она точно знает, что такое человечность. И какой ценой её платят.