Скоро 8 марта. Перед глазами мамино лицо. Хочется помолчать. Но память опять ведет меня к шкафу. Открываю дверцу и достаю шкатулку. Беру в руки медаль - «ЗА ОБОРОНУ ЛЕНИНГРАДА» № Б 47373, медаль «В ПАМЯТЬ 300 – ЛЕТИЯ САНКТ - ПЕТЕРБУРГА» № 408748. Конечно, я знаю, нельзя дважды войти в одни и те же воспоминания с тем же чувством. Я вспомнил, как вечером у меня зазвонил телефон. «Да! Слушаю». Говорила Галя, моя родственница, она живет в Хилово рядом с мамой. Галя осторожно подышала в трубку и сказала негромко: «Мама заболела. Ты хорошо меня слышишь?» «Да» - ответил я.
«Ты знаешь, она лежит и не встает». Я наверно, сильно долго молчу. «Ало! Ало! Ты меня слышишь?»
«Да. Да! Я слышу». Галя волнуется, я это чувствую по ее дыханию. «Мама очень больна. Врач приходила, но в больницу не положили». « Я еду» - коротко сказал я. Мама лежала в постели.
-«Хорошо, что приехал. Я конечно уже не встану. Все». И отводит вдруг в сторону замерцавшие в полумраке глаза.
-«Не волнуйся, тебя подлечим, и ты пойдешь на улицу гулять» - говорю я спокойно. Мама держится мужественно. Но я вижу мои утешения ей не к чему. Я взял отгулы и ухаживал за мамой до последней минуты.
Священное право давности, о котором сказал великий поэт, теперь уже не может не влиять на наши отношения и оценку поступков. Это было 9 мая, мы с мамой собирались на встречу ветеранов войны к памятнику павшим в Хилово. Мама прикрепила медали и как- то неожиданно заговорила.
- Все ленинградцы помнят - мама улыбнулась, глаза заблестели – как весной, 1942 года возникла и быстро разошлась в очнувшемся от страшной зимы городе странная мода. На груди носить жетон, маленькая жестяная ласточка с письмом в клюве. Эту ласточку носили все взрослые и дети. Эта ласточка - пусть наивный, но вызов блокаде. Мы живы и ждем писем, этой незримой связи со всей страной. Мама посмотрела в зеркало. Поправила волосы.
- Ну, пошли, а то люди уже собрались, не хочется в хвосте плестись. Мы закрыли дверь, и вышли на улицу. Светило солнце, ночь пряталась за деревьями, домами, но и там ее солнце находило и загоняло в подвалы. Я иду, мой взгляд легко перескакивает с предмета на предмет. Рядом идут люди, сейчас мало кто носит ордена. Я размышляю о доблести, награжденных людей. Мы ведь не знаем сами себя. Я словно бы примеряю, но не уверен: «А смогу ли я сделать, что- либо такое?»
В начале мая на обочинах дорог, в скверах отцветают одуванчики. Помню, мама, остановилась и с какой- то теплотой, посмотрела на цветы. Она вспомнила как в 1942г. весной, зашла к своей подруге: « Вижу, Катя ест салат. Смотрит на меня и говорит, если одуванчики залить кипятком, дать постоять и слить воду, получается вкусный и полезный салат». Она задумалась и добавила: «Что тогда мы только не ели, столярный клей для нас был еда ». Она тихо вздохнула, и мы пошли дальше. Слева на скамейки в парке сидели два пожилых мужчины, они напевали:
- Выходила на берег Катюша – они были в таком состоянии, когда идти дальше не могли, а чувства переполняли душу. Мама, посмотрела на них с каким то особенным женским чувством жалости.
- Праздник. Я помню – 15 апреля 1942 года мне на встречу шел трамвай.
- Я шла мимо Витебского вокзала, рядом маршировала рота солдат. Когда мы увидели движущийся трамвай, строй солдат остановился. Солдаты сняли шапки и стали бросать их вверх, кричали « Ура!». Тогда для нас бегущий трамвай, его звук был праздник. С первого дня войны, у нас была вера в победу. Сама победа к нам приходила постепенно. Добавили к хлебной норме, дали воду, пошел трамвай…. Я часто думаю. Может, люди гибли, что бы мы вернулись к обыденной жизни и забыли все, что было? Нет, я не хочу в это верить! Забвение есть беспечность…. Мы проходили мимо школы. Мама остановилась, она смотрела на школьников, в руках у них были цветы. Учительница что – то им говорила. Но ее не слушали. Им не хотелось стоять на одном месте. Мама смотрела на них, и с какой то пережитой, но не проходящей до конца душевной болью. Стала говорить.
- Зимой школы не работали, в мае 1942 г. мы увидели на улицах ребятишек. А за окнами рвались снаряды. Я шла по улице Рубинштейна, это было 8 мая. Был полдень. В школе видимо была большая перемена, дети бегали по улице. И в это время грохнуло. Снаряд разорвался у подъезда школы. Я подошла ближе. Люди сгрудились вокруг какого-то темного предмета, лежащего на земле. Они молча смотрели себе под ноги. «Что случилось?» - Спросила я. Никто не ответил. Но люди посторонились. На земле лежала девочка, у нее не было ног. Девочка очнулась и тихо просила: « Я не могу встать, возьмите меня». Помню, ее положили на носилки и понесли. Сейчас, даже трудно представить какие муки вынесла эта девочка. Мне кажется, ужасна не эта девочка лежащая на земле. Ужасны мы, живые, стоящие с ней рядом, если забудем все это. В городе люди гибли в безвестности. Они тоже герои. Просто им пришлось тяжелей, чем другим. Человек не имеет право жалеть и беречь себя одного.
Мимо нас прошла парочка. Он в короткой кожаной куртке. У нее - надменный профиль египетской царицы, короткая челка, узкие, подрисованные глаза. Я подумал, а она, египетская царица? Захочет ли она, добровольно повторить тот тяжкий путь, по которому прошли девушки «образца 1941 года»?… Мама тоже смотрела на них, но мысли ее прочной нитью держались за прошлое. Она была уверенна, что, я ее слушаю.
-Смешно? А может быть, и не смешно. Я, по крайней мере, не хочу начинать все сначала, Я хочу жить сегодня сейчас – посмотрела на меня и добавила - но прошлое мне не забыть. Все, что произошло со мной, мне очень дорого. Она взяла меня под, руку и мы пошли дальше. Она продолжала вспоминать.
- Я шла домой, когда я подошла к своему дому, я увидела сильный пожар. Я с войны помню: когда пристально смотреть на пламя, кажется, что там, в сплетении черных обгоревших окон, то и дело мелькают чьи- то заломленные руки. Потом все падает, рушится, и только угли, как черные зрачки, следят за тобой. Я смотрела на свой дом и не уходила. Позади меня вдруг кто- то тихо сказал:
- Уходи! Слышишь? Уходи. Это был мужчина. Он ласково подтолкнул меня в сторону. Я со слезами на глазах пошла к себе часть. Помню, переходила улицу и все. Я лежала, прикрыв ладонью лицо. Я словно проваливалась в какую - то яму. Мне казались длинные серые дымы и бегущие люди. Вижу дом, а навстречу идет папа, улыбается, приглашает в дом, смотрю, с другой стороны идет мама, Алексей не зови ее, она нам нужна. Думаю, папа погиб? Мама у себя дома. Слышу: « Живая! Положите на носилки. » Потом чьи-то ноги, в огромных растоптанных солдатских сапогах. Они стоят прямо перед моими глазами. Куда ранена? В операционную. Я открыла глаза, чувствую, ножницами мне отстригли косу.
- Вы что у меня такая коса.
- Голова на месте, а волосы вырастут. Рана – то, какая, палец лезет. От этих слов я замолчала. Думаю, если выживу, пойду в церковь и помолюсь. Пока я лежала неподвижно, спокойно, мне казалось боль где-то рядом. Но стоит мне поднять голову, заговорить – и боль моя, похожая на небольшого зверя, кидалась на меня, начинала разрывать зубами мою голову. Тогда я бессильно роняла голову и боль затихала. Она словно насытилась. И так мы лежали: я сама по себе, она сама по себе в ожидании. В комнате стояли сдвинутые в один ряд столы, покрытые клеенками. Раздетые до нижнего белья лежали раненые поперек столов с интервалом железнодорожных шпал. Это была внутренняя очередь на операцию. Я лежала в этом, ряду, следом за мужчиной, повернутый ко мне спиной. Нога была затянута ремнем, на белом белье расплывались темные пятна. Его перенесли на отдельный стол, лицо накрыли толстым слоем марли, что- то побрызгали на нее. Пока раненый лежал, от стола отнесли таз, где среди красной каши из мокрых бинтов и ваты, по-куриному желтела чья-то кисть, чья – то стопа. Я видела все это, никто этого и не скрывал, чтобы щадить нас. Слышу:
- Солдат, а солдат…сестра произносит с механической однотонностью. Оперируемый не подает признаки жизни, она шлепает его по щекам. Мужчина очухивается, начинает крутить головой. Раздается приказ хирурга:
- «Унесите!». Раненого уносят, сестра ребром ладони смахивает в таз темные студеные сгустки, оставшиеся на клеенке. Поливает горячей водой, вытирает тряпкой. Вторая сестра готовит марлю для меня.
- Следующий! - выкрикивает хирург, подняв кверху обтертые спиртом руки. Следующей была я.
Мама остановилась, посторонилась, пропустила вперед молодых ребят. Они быстро шли о чем - то весело говорили. Мы тоже были молодые. Любую весть о приближающейся победе мы встречали с восторгом. Помню 2 мая 1945 года, днем переданный в Ленинграде радиорепортаж: Внимание! Говорит Берлин! Ваш корреспондент включил микрофон на главной улице, Унтерден - Линден она называется. И отсюда сообщаю вам: советские войска овладели столицей фашистской Германии!… Как мы были рады.
Мама смотрела куда - то в даль. Как мне показалось, она кого- то искала.
- Катя! Мама замахала рукой. Женщина в сером плаще обернулась к нам и машет издали. Мы пошли к ней. Они обнялись. «Ты давно ждешь?» «Только подошла». «Ну и прекрасно». Екатерина Федоровна приехала из Ленинграда. Купила в Порхове дом и теперь часто приезжает ко мне в гости». Они оба вздохнули.
– Вот она настоящая героиня. Служила в ПСМ, это передвижная снаряжательная мастерская. Завод на колесах. Размещался в вагонах. Снарядов всегда не хватало. Вот их подвезут, где идет бой. К ним гильзы, а они надраят их кислотой, вручную. Затем начинят гильзы, чем положено.
- Значит, вы работали на « выстрел». И сколько же снарядов довелось начинить? Спросил я.
- Считай, что каждый шестой. В нашей трудности - наша гордость. – Тихо сказала Екатерина Федоровна.
- Мы идем медленно. Мама продолжала свой рассказ.
- Мы знали, что война скоро кончится - спокойно сказала мама. Но 9 мая каждый встретил по-своему. В 2 часа ночи, наш дежурный по части, мы тогда располагались в Ораниенбауме, позвонил, кому только мог и объявил - ПОБЕДА! Война окончена! Германия пала. В 3 часа ночи все выскочили на улицу. Кричали УРА! Целовались и плакали. Вблизи нашего дома был узел связи. Часовой встретил нас очередью из автомата в небо.
- Зачем народ пугаешь? - Спросила я.
- Зачем?
- Все стреляют, и я стреляю. Победа!… Не могу же я не стрелять! Стреляли все, кто имел оружие.
Мама с подругой пошли впереди меня. Весь поселок был во флагах: они свисали с крыш домов, с фонарей, они гулко хлопали на ветру. В лучах яркого солнца, в голубом небе флаги взлетали, как огромные разноцветные птицы, вестники победы. Когда мы подошли к кладбищу, мы, как и все жители поселка и отдыхающие в санатории остановилась. «Женя, а ты помнишь, как ты приехала ко мне в Ленинград в гости. В день Победы 9 мая 1960 года. Мы с тобой пошли на открытие Пискаревского кладбища – тихо, не нарушая тишины, сказала Екатерина Федоровна. Сколько людей пришло почтить память тех, кто не дожил до победы»- С какой – то грустью добавила Екатерина Федоровна. «Я всегда это буду помнить. – добавила мама -После войны мне часто снился сон, меня спрашивали, когда я исполню свое обещание. Я осталась жива, а в церковь не сходила. Как мне тяжело войти было в церковь. Когда вошла, я увидела людей разного возраста Глубоко тронутая пребыванием в церкви, я навсегда запомнила молитвы, которые пели все вместе, они как бы вытекали из сердца и потому находили в себе отголоски. Помолившись, я вышла из церкви с такой легкостью, как будто с меня свалился тяжеленный груз. С тех пор я хожу и молюсь за всех, не доживших до этого праздника » - тихо, как бы для себя сказала мама. И добавила. «Говорят: Ну, умер, - значит, не судьба была дожить до победы. А про такое количество людей как можно сказать? Это что - то другое?» Они взяли друг, друга под руку и как бы сомкнув, свои поредевшие ряды ветеранов пошли между холмами. У памятника, положили цветы. «Наши родственники в Ленинграде умерли в 1942г. - тихо сказала Екатерина Федоровна -Вот я каждый год иду к холму с надписью 1942 год, имен там нет, но я знаю они там».
Наша земля видевшая столько кровавых приступов, покрыта зеленью, цветами, как покрывают мертвого богатым покровом, что - бы утаить его горькое тление.
Мы зажгли свечу.
Мама достала из сумочки платок, она не сбиралась плакать, слезы сами тихо текли по ее щекам.
Я смотрел на маму, на памятник, а в голове звучат строки из стихов Ольги Берггольц:
-Мы жили, мы дрались, мы плакали скорбя.
-Мы голодали. Нам было страшно.
-Нам никогда не забыть себя –
Не бронзовых. Живых. Простых. Вчерашних. Я молчал. Мама строго посмотрела на меня, тихо сказала.
Сколько лет прошло, если бы ты не спросил, я не стало бы все рассказывать.
- И вдруг перед моими глазами светлое, как лики святых такое знакомое родное лицо мамы.
- Время как облака, плывет над нами - вбирая в себя события, и уносит их в будущее.