(Рассказ написан мною в 12 лет, в канун 37й годовщины дня Победы)
Дед Иван сидел на крыльце дома насупившись и строгал палку для покосившегося плетня старым перочинным ножиком.
"- Второй день ничего не жрал, - собрав глубокие складки над бровями, думал он, понуро глядя в землю, - надо-б подальше сегодня сходить в лес за опёнками, пока водются... Если остались они ишо".. - дед в сердцах плюнул на землю, поморгал белёсыми выцветшими глазами в небо.
"Ну, ничаво, хучь желудёв пособираю - перетру в муку, да сготовлю чего, а завтра берданку с чердака возьму, пойду за какой-не то живностью, ежли недавняя пальба зверёв вконец не спужала".
Кряхтя и по-старчески покашливая, он тяжело поднялся с крыльца, отряхнулся и зашагал мелкими суетливыми шажками вглубь дома, в сенях которого снял с гвоздя мятую ушанку, бывшую единственным головным убором в доме, и нахлобучил её на плешивую голову. Почесывая неопрятную, лохматую, словно корешки пшеницы бородёнку, он начал прикидывать в уме, есть ли толк брать с собой винтовку сегодня и, придя через некоторое время к утвердительному выводу, незамедлительно полез на чердак. Нашлась она нескоро, и не на чердаке вовсе, как памятовал дед, а в погребе, куда старик спустился в последнюю очередь, уже после того, как облазил на коленях весь дом, покряхтывая и тихо ругаясь. Выходя из дому, он плотно затворил дверь, по привычке подперев её поломанной и вышедшей из употребления кочергой, что было делом абсолютно лишним - в посёлке оставалось дай бог десять покосившихся домов, в которых жили такие же старики, как и Иван; да и воровать-то, сказать по совести, у него и нечего было.
Спускаясь с крыльца, дед умудрился пару раз споткнуться, чуть не упав на землю, при чём он он громко чертыхался, поминая недобрым словом нонешнее время, а на выходе из ворот шарахнулся от пробегавшей мимо отощавшей соседской кошки, полинялая шкура которой была черного цвета. Оба этих события Иван категорировал как плохие предзнаменования, от чего тут же впал в тоскливое беспокойство.
- Чёрт бы её побрал, энту кошку! - Плюясь, воскликнул он. - Што-то неладное будет, ей-бо, то-то с самого утра неудачи: то споткнусь на ровном месте, то последняя еда вся, зараза, выходит! Защити господь, - дед вздохнул, покачивая головой и заковылял к темневшему на горизонте хмурой осенней синью лесу.
Набрав желудей и каких-то сомнительного происхождения грибов, старик собрался было возвращаться к дому, но, памятуя утренние неудачи, истолкованные им как предзнаменования беды, решил идти сторожно, поминутно проверяя себя, как бывший лесничий, по росту сучков и мховой поросли на стволах деревьев, отчего сбился с дороги и - вконец запутался, пытаясь определить стороны света по отстающим наручным часам и положению солнца в небе. Ругаясь, кружил он по лесу, цепляясь за сучья бесполезной винтовкой, с добрых часа два, пока не вышел к неузнанному им заросшему пролеску, протоптав новую тропу сквозь густые заросли орешника.
Еще проламывавшему путь скрозь кусты Ивану послышался гортанный немецкий говор, знакомый ему ещё с первой германской, но он, занятый отыском пути, списал это на слуховую аберрацию. Вывалившись же из кустарника, он увидел мышино-серую форму нескольких немецких солдат, устроивших походный привал - они расположились вкруг небольшого самодельного таганка с банками консервов на нем, под которым чадил чахлый костерок. Двое стояли в стороне, о чём-то неторопливо беседуя, а невдалеке от Ивана, спиной к нему, отдельно от всех сидел видной и справной наружности немец, по виду - офицер и цедил какую-то жидкость из бутылки с непонятной надписью "Liker".
При виде всей этой картины, старик громко икнул от страха и голода, затем ещё раз, и ещё. Офицер, делавший в этот момент очередной затяжной глоток из бутылки, поперхнулся от неожиданности явления таких звуков со стороны, с которой он никак не ожидал их слышать, закашлялся; солдаты у костра повскакивали с земли, а двое стоявших в стороне немцев решительно направились в сторону Ивана. Через мгновение оторопевшего старика в рваном тулупе и кособокой ушанке под дружный гогот солдат вытащили к костру, предварительно отняв винтовку. Он не сопротивлялся, понимая бесполезность этого действия.
- Русишь парртизан? - Стальным дребезжанием окатил офицер Ивана. Тот простодушно похлопал глазами в ответ и, пожевав губами, тихо проговорил:
- Нет, я просто жёлуди искал.
На лице офицера отобразилось смятение. Тот уровень знания русского языка, которым он владел, хоть и был достаточен для простейшего общения с местным населением, но не включал в себя это новое и странное по звучанию слово. Он несколько раз повторил его, закатив глаза и причмокивая влажными губами, точно пытался распробовать на вкус:
- Жжьо-лу-ди... Жолуды... ээээ... Жжьолуды...
Иван быстро сообразил, чтО привело немца в подобное замешательство; в одно мгновение он выудил из набитого кармана горсть желудей и протянул её к его лицу раньше, чем державшие его солдаты успели моргнуть.
- Ну, вот, энти самые!
Офицер, точно только что разбуженный, оторопело уставился на грязную ладонь Ивана, на которой перекатывались глянцевые плоды.
- Диайхель! - Звонко воскликнул офицер, вскинув брови. Обступившие старика солдаты рассматривали жёлуди так, словно видели их в первый раз, глухо переговаривались, пытаясь понять смысл всего происходящего. Офицер взял один желудь с сухой стариковской ладони и, рассматривая его, пробурлил:
- За-чем?
- Ну, как - зачем? Чтобы есть, канешно! - Все так же, простовато пожав плечами, ответил Иван.
- Естць?! - изумленно воскликнул немец и, развернувшись в полоборота к стоящим за спиной, повторил ответ старика на немецком. Тут же среди солдат пошёл неровный гул голосов, кто-то засмеялся. Старик выжидающе переминался с ноги на ногу. Офицер, уже заметно подобревший, с улыбкой повернулся к нему, изогнуто вытянув сухой, словно ветка, палец в сторону солдата, державшего отнятую винтовку:
- А это - зачем? Охотиться на это? - и поднял руку с желудем, держа плод двумя пальцами. Солдаты, поняв суть вопроса, шелестяще засмеялись, кидая лукавые взгляды со старика - на своего командира. Растерявшийся старик мешкал с ответом, но офицер, развеселившись, махнул рукой; солдаты отпустили старика. Немец, улыбаясь, шагнул к оставленной им бутылке, поднял:
- Что, голодный рус, рушшьё мы не отдадим. Вдрук ты нас пафф-пафф. Но я могу дать тебе это, - он принял из рук подошедшего солдата эмалированную кружку, наполнил её доверху содержимым бутылки, протянул старику.
Тот принял её из рук немца с опаской, подозрительно морщась, но, принюхавшись и уловив знакомый и почти позабытый за последний год войны запах спирта, бодро присосался к её краю, тяня руку офицера за собой. Немец неловко засмеялся, потянул на себя, но цепкие стариковские руки сжали его пальцы вместе с кружкой, как тиски. Наконец, старик ослабил хватку и, довольно мурлыча, отёр мокрые губы рукавом тулупа.
- Гут? - Зычно спросил офицер старика, солнечно улыбаясь. Тот в ответ качнул вихрастой, спутанной бородёнкой:
- Водки бы, товарищ немчур.
В другой раз старик остервенело плюнул бы в это гладко выбритое лицо, маячившее перед ним на высоте полуметра или сделал ещё какую пакость, только чтобы испортить
настроение чужим солдатам, но страх нависшего над ним в перспективе расстрела и остро режущее чувство голода пересилили чувство национального долга
гражданина перед лицом оккупантов. "Куражну хоть пред смертию, авось, и накормят напосля", - косясь на шкворчащие топлёным жиром банки консервов и сглатывая тягучую
голодную
слюну, думал старик. Немец перехватил взгляд Ивана и широчайше улыбнулся, осторожно взял широкой ладонью старика под локоть; мягким, но властным движеньем усадил того
на свой
складной брезентовый стульчик, опустился рядом на траву.
- Нейт, водки нейт. Мясо. Ты будешь мясо, - утвердительно кивнул старику он и быстро что-то проговорил одному из солдат. Тот, услышав приказ и коротко улыбнувшись,
принёс одну из банок консервов старику; достал из кармана складную походную ложку. Все сели обедать.
Пока ели, офицер по чуть-чуть залил в старика всё остававшееся содержимое бутылки. Иван ел жадно, торопясь, всё время косясь на солдат. Временами в голове его
всплывали обрывки мыслей, тянувшие его к здравому осмыслению происходящего вокруг него, но по-мышиному быстро жевавшие челюсти его словно отгоняли их обратно
в немерянную глубину его мозга своим неумолкным гудяще-чавкающим движением. Офицер, улыбаясь, следил за каждым движением старика, будто разглядывал невиданного им
доселе зверя.
Когда старик начал скрести ложкой по донышку банки, собирая последние подонки, офицер прокашлял горло, и нежно дребезжа, произнёс:
- Альте, мы едем домой.
Старик оторвался от увлекательного ковыряния остатков, удивлённо поднял на немца брови, засосал сухими губами левый, лоснящийся от жира ус:
- Как это?
- Бежим. Эээ... Дерезтирием. Война проиграна. Ни хотим воеват. Война - нихт.
Старик недоверчиво чмокнул губами, затем почесал под шапкой всей пятернёй лысый затылок, хотел что-то ответить, да передумал.
Вспомнил он, как сам, лет двадцать пять назад, пыхча в вагон газетной самокруткой, ехал домой, дальше, дальше от вшивых окопов, ржавой колючей проволоки, ненавистных
офицеров и прочих атрибутов германской войны. Поезд был полон, набит под отказ самовольно оставившими фронт солдатами, навоевавшимися до тошноты и с гиканьем и песнями
ехавших теперь домой. Вспомнил это старик, и по-своему истолковал дружелюбие немецких солдат, проникся к ним какой-то едва заметной симпатией, улыбнулся беззубым ртом:
- Што, всыпали мы вам по первое число, тикаете? Пррально делаете, пока могёте - бегите к ядрёной матери.
Немец согласно покивал в ответ. Солдаты, переглядываясь меж собой, улыбались.
- Так, альте, правда, - продолжал офицер, подмигнув подчиненным. - Да вот дороги не нашли, эээ... Заблудились. Нам нужен айзен... эээ, поезд, дорога! Домой ехать, - и
он выразительно рассекая ребром ладони воздух перед лицом старика показал, как они поедут домой. Старик тугодумно нахмурился, что офицер сразу заметил; незамедлительно отдав
какой-то приказ солдатам на немецком, он принял из рук подошедшего две банки тушёнки и зашитый мешок галет средней увесистости.
- Это в знак дружбы и спасибо, - неотрывно глядя в глаза старику произнёс немецкий командир и положил рядом со стариком. Тот оглядел харчи тоскливым взглядом,
заскрипел мозгами.
"Добро-то, оно, конешно, хорошее, а то ужой спать от урчания неспособно... С одной стороны, враги, конешно, они-то и есть враги, с другой - жалко мужиков,
они-то, небось,
тоже не по своей воле воюют. Чем им тут по болотам шкериться, лежал бы сейчас дома с какой-нибудь фравой, да в потолок плевал бы. Думаю, беды большой не будет,
стали бы они меня, и в самом деле, кормить-то, кабы зла жалали?", заключил в уме старик, и, махнув рукой, ссердоболился, подробно рассказав немцам как обойти болота и выйти к железной дороге, ведущей на запад, насколько позволял ему затуманенный едой, спиртным и старостью мозг. Один раз только мелькнула в голове его мысль, как же это ганцы
поедут на поезде, но тут же накрыла её, точно одеялом вторая: "Пешком пойдут! Не дураки, чай". На этом тревожные рассуждения старика благополучно завершились.
Офицер слушал внимательно, серьёзно, не убирая с сизо-бритого лица мягкую улыбку, которая, однако, как мог бы заметить Иван, будь он повнимательней, никак уж не вязалась с холодными и немыми глазами его. Лишь только старик закончил объяснять путь, как немец кивнул головой, по всей видимости, удовлетворённый инструкцией. он быстро поднялся с земли, о чём-то переговорил с солдатами, которые, достав к огромному удивлению старика, достали откуда-то карты и стали делать на них пометки.
- Погодите, это чегой-то? - Хлопал глазами старик. На него, казалось никто уже не обращал внимания. В скорости солдаты стали собираться в путь, костёр залили водой, притоптали сырые угли сапогами. Иван и глазам не успел моргнуть, как его аккуратно ссадили со стульчика на землю, забрали обе банки консервов и мешок галет и всучили
в онемевшие руки его берданку, разряженную и с вытащенным из неё затвором.
- Это чегой - то, чегой - то такое-то? - Беззвучно лопотал вмиг протрезвевший старик, роняя винтовку и шаря руками по земле вокруг себя, точно обронивший что-то слепой. Через
несколько минут, пролетевших
для старика как одно мгновение, немцев и след простыл, скрылись, будто и не было в лесной глуши всем отрядом, лишь немецкий офицер, сияя белоснежным гребнем зубов
поднял
руку под козырёк повернувшись одной головой к сидящему на траве с открытым ртом Ивану, и тоже исчез, оставив после себя слабый запах дешёвого одеколона
и сквернейшее душевное настроение.
По прошествии нескольких дней, когда старик выходил во двор к заросшему колодезю, за покосившимся плетнём он увидел небольшой отряд русских солдат, двигавшийся через
деревню.
Командир их, молодой лейтенант, завидев Ивана, улыбаясь подошёл к плетню, спросил:
- Здравствуй, дедушка! Немчуры тут не проходило, не видал ли? Говорят, ты лесник бывшай, всё по лесу бродишь день-деньской, не видал ли кого?
Дед ни с того ни с сего, к страшному удивлению солдат, остервенело плюнул в землю и, страшно выругавшись, ушел в дом, гремя о колени пустым ведром.