Так уж сложилось по жизни, что у беспородной трёхцветной масти собаки было две клички. Пятнистый, коричнево - белый в рыжинку средних размеров кобель у первого хозяиЦЕна был Рексом. Второй же переиначил кликуху, и стал Рекс Атасом.
Хоть и без большого желания, но стал отзываться он и на это имечко.
Одно более светлое ухо и в возбуждённом пёсьем состоянии повисалобеспомощным лепестком, а вот второе коричневое стояло торчком. Этопридавало его кареглазой морде в человеческом понимании выражение: «Слушаю Вас внимательно!» В последние годы слушал и обнюхивал он людей старательно и вдумчиво, потому что от этого зависело его благополучие, да и сама жизнь. У первого хозяина была она беззаботной и мало чем примечательной. Назвать службой то время, когда он был Рексом, можно было с большой натяжкой, это была свобода – матушка. Каждый забор, каждая калитка или подворотня деревеньки Пустынь источали свои запахи, и сейчас, по прошествии многих лет, даже с завязанными глазами узнал бы он те места, полюбившиеся с нежного щенячьего возраста …Большущая, как печка, и пахнущая слежавшимся навозом и молоком корова Красавка недолюбливала Рекса, но всё-таки слушалась. Летом по утрам она, раскачиваясь, медленно уходила к сельмагу, где собиралось немногочисленное стадо. Собаке с хозяином надо было просто сопроводить кормилицу, по пути вынюхивая и выслушивая последние уличные новости.
Настроение своего благодетеля Рекс узнавал по густоте и резкости его «аромата». На человеческом языке это звучало бы так: «Прёт сивухой». Вперемешку с горьким дымом самосадного табака и чего- то ещё, присущего только их избе, впечатался этот душок в собачий мозг, кажется, навсегда. Встречали вечером корову также вдвоём. Ошейника у Рекса никогда не было. Это считалось в их деревенской шайке - своре хорошей приметой и означало : «Свой парень». При всей вольнице он всё-таки обязан был не упускать из виду родную избу и облаивать чужаков по виду и запаху. С этим кобелёк легко и даже с видимым удовольствием справлялся. К воротному столбу сарая была приколочена на цепочку старая побитая кастрюля. В одно и то же время, после вечерней дойки, хозяин выливал в неё собаке честно отработанную похлёбку. Частенько перепадало и мясное и молочное. В общем, жил и не тужил Рекс, пока не стало хозяина, а сам он не стал Атасом.
На новом месте, в большом рабочем посёлке, началась его по настоящему собачья жизнь. Самое главное и страшное - его посадили на цепь. Против неистребимого стремления к зазаборной волюшке оказалась цепочка слабоватой. С её обрывком, где-то через неделю оказался Атас на вечереющей и неуютной осенней улице. У одного из похожих на погреба подъездов двухэтажного дома он явственно ощутил и с удовольствием процедил ноздрями родное сивушное дуновение, которое носил в себе его бывший хозяин. Но то ли сказалось его неблагородное происхождение, толи последние передряги сбили чутьё, ошибся пёс жестоко. По – щенячьи взвизгнув, он бросился к стоящему в тени от жидкого фонарного света мужику, стремясь вылизать такие родные шишковатые руки, но получил жестокий пинок в живот. Бьющий прихватил обрывок цепи и молотил его ещё и оторванной от забора штакетиной по хребту и бокам… Чуть отлежавшись в придорожной канаве, пополз Атас к малознакомому, но спасительному на сей момент забору, за которым была его будка.
Открыв рано утром калитку, новый хозяин обнаружил его, сжавшегося в комок и готового к последним побоям, но, к счастью, их не последовало. Выжил Атас и через пару недель начал потихоньку пробовать уже новую цепь на разрыв. Полностью поправившись, он иногда дёргал её так, что звенья искрили. Были уже и спокойные периоды, когда он, кажется, смирялся и с ошейником, и с надёжным карабином, но запах истязателя всё же вобрал в себя вместе с болезненно проглоченной сукровицей. А зимой, в метельном феврале, ушёл ненадежный сторож и с новой цепи. Нет, порвать он её, конечно, не смог. Ночами пёс долго молча выкручивал голову из широкого кожаного ошейника, чем и ослаблял его. А днём старался быть смирным и исполнительным.
Учуяв за забором понятную ему возню вольных своих собратьев и непреодолимо манкий запах соседской сучки Найды, рванулся Атас из ошейника, лихорадочно помогая себе когтями передних лап. От рывка больно обожгло уши и голову, но он был свободен Как миновать забор, беглец уже знал. В тупике ограды, за баней с лежащих рядами бревёшек и досок он прыгнул в пьянящую февральскую оттепель. Всё было в эту ночь. И грызня в гуще своры, и свадьба, и сводящий брюхо страх перед предстоящим наказанием. Был он уже готов и к тому, что расплата за несколько часов украденной свободы может быть нестерпимой.
Ближе к утру потащился Атас к хозяйской калитке. И вдруг почти на подходе к ней он поймал разгорячённой мокрой мордой тот самый обманный душок своего мучителя. Теперь-то уж ошибки не будет! Вздыбив загривок, пёс рыкнул и в два прыжка оказался у источника ненавистного ему перегара. В глубокой тракторной колее у дороги, подобрав под себя конечности, лежал тот, кто бил его осенью смертным боем. Пёс тяпнул клыками рукав припорошенной снегом телогрейки. Мужик мыкнул, но не двинулся с места. Вмиг улетучилась злоба. Может быть, капельная доля крови далёкого чистопородного предка что-то перемкнула в собачьем мозгу. Будто бы понял Атас, что с человеком не всё ладно и его надо спасать…Он со скрежетом царапал толстый железный лист хозяйской калитки и жалобно, с подвыванием тявкал, а когда в окнах зажёгся свет, отскочил к лежащему у дороги человеку.
Хозяин лишь слегка наподдал деревянной лопатой неверному другу по плотно поджатому хвосту и заузил ошейник сразу на две дырки.