Когда началась Великая Отечественная война, мне едва исполнилось два года. Однако я многое помню из той жизни. Разных людей, обстоятельства и детали жизни, предметы быта, дни болезни, очень трудную жизнь в эвакуации. Некоторые знакомые мне говорят: «Надо же, какая у тебя память!» Нет, это не память в обычном смысле слова, совсем другая – память чувств, память сердца. Дети ведь очень эмоциональны и подчас запоминают то, что взрослые давным-давно забыли.
Мы вернулись из эвакуации в Москву в самом конце 1942 года. В 1943 году меня устроили в детский сад, а несколько позднее туда же стал ходить и мой брат Вова, на два года моложе. Детский сад находился далеко от дома, и каждый понедельник мы уезжали туда на целу неделю.
По той улице, где я жила в детстве, ходило много трамваев. Высокие, будто с короной на голове, доставая до проводов в небе, они величественно проплывали мимо домов и пешеходов, и вожатый за рулём казался мне очень сильным и большим.
Из всех маршрутов своим мы считали только двадцать шестой номер: он возил нас в детский сад. И сейчас сердце вдруг обиженно всплакнуло при этом слове. Не потому, что он был плохой, - нет, хороший, от папиной работы. Но нас отвозили на шестидневную «пятидневку». На целую вечность! Это означало, что целую неделю я буду вдали от дома и родных. Настроение портилось ещё вечером в воскресенье, а утром было таким плохим, что, едва открыв глаза, я начинала реветь. Родители уговаривали, объясняли: идёт же война, дома кушать почти нечего, а в детском саду нас сытно накормят. Это успокаивало, но очень мало. Кажется, я готова была вообще обходиться без еды, лишь бы быть дома.
Никогда не забыть мне тех далёких утр понедельников. Мама решительно поднимала нас с Вовкой. Мы наскоро одевались и бежали умываться. И вот мы уже готовы к отъезду. Старший брат тщательно застёгивает нас до самого носа. Одежонка плохонькая, самодельная, мешковатая, пошитая из тряпок, но тем не менее добротная, тёплая и всегда есть все пуговицы-петли-вешалки, мама за всем досмотрела.
...Трамвая мы обычно ждём долго, и приходит он переполненный. Счастье, если есть одно свободное местечко. Тогда мы с Вовкой моментально взбираемся на сидение, а старший брат или папа становится рядом. Почему-то особенно хорошо я помню поездки в детский сад зимой. Окна разрисованы Дедом Морозом, он поработал на совесть. Сквозь щёлочку в заснеженном окне, выскребленную монеткой или ключом, мы, малышня, умудрялись разглядеть многое. Вот люди торопятся на работу. Ребята спешат в школу. Как я им завидую - ведь после уроков они придут домой! Вовка поглощён машинами, автобусами, которые потоком идут нам навстречу, а я замечаю совсем другое: как за чужим окном мелькнула пушистая тёплая кошка, она уютно дремлет на подоконнике. Счастливая, она ведь дома!..
Но вот и наш детский сад. Боль расставания сжимает мне сердце. В вестибюле мы суетимся, торопимся, запихиваем вещи кое-как в свои шкафчики, надеваем сатиновые халатики - в нашей группе голубые, в Вовкиной серые. На секунду я приникаю к папе, успеваю всхлипнуть: ведь расстаемся... Он ласково треплет меня по волосам: «Торопись, может ещё успеешь к завтраку?» И я тороплюсь в группу. И уже другие горькие мысли одолевают меня: ведь так страшно появиться последней, пройти «сквозь строй» укоризненных глаз - и воспитательницы, и технички, и ребят... Из-за двери слышен строгий голос:
- Дети, шумно! Вы забыли: когда я ем...
- я глух и нем! - откликаются все разом.
- Когда я кушаю...
- я никого не слушаю!
Они выкрикивают последние слова так громко и дружно, что самим становится смешно: ничего себе - глух и нем! Под этот смех я и вхожу в группу. И успеваю обрести храбрость. Потому что знаю: раз ребята смеются, значит, сегодня дежурит Полина Тимофеевна. Она смотрит на меня очень серьёзно: зарядку я пропустила, на завтрак опоздала. Но я знаю: долго она сердиться не будет. А если заметит, что я расстроена, обязательно встанет, подойдёт, погладит меня по голове и скажет, что я не виновата, она всё понимает: у нас в семье столько детей – уже шестеро, и как мама, бедная, вообще справляется... Я, взбодрённая её поддержкой и особенно ласковым голосом, неожиданно всхлипну, уже по-иному. А потом быстро-быстро проглатываю еду. И даже обгоню тех, кто сел за стол вовремя. Вот когда голод даёт себя знать!
И всё же я ещё не вышла из состояния грусти. И, едва проглотив последний кусок, снова потихоньку всхлипываю. И это, на моё несчастье, замечает техничка. Вдруг подойдёт ко мне, встанет рядом, упёрши руки в боки, и, почти вытирая мне лицо грязным фартуком, напустится: «Что это такое? Все дети довольны, а она плачет! Тебя что - обижают здесь? Дома небось давно бы с голоду померла, а тут - смотри, розовая, здоровая. А ну прекрати реветь, не то в угол пойдёшь!»
- ...Ребятки, сегодня у нас рисование! - сообщает Полина Тимофеевна после завтрака.
Я так люблю заниматься, что моя грусть, досада, утренние переживания, выговор технички - всё скоро проходит. Полина Тимофеевна раздаёт всем карандаши и бумагу. Мальчишки тут же начинают рисовать танки и самолёты. И хотя это во все времена было главным интересом мальчишек, мне кажется, что в тот период они рисовали оружие и военные орудия особенно истово. Ничего удивительного: постоянно слушая о войне, кое-кто потеряв уже отцов или дедов, они по-детски, своим ярым рисованием средств уничтожения врага тоже по-своему участвовали в той войне. Что же касается девочек, то нашим основным интересом были, конечно, куклы, дома, цветы, всё то, чем живёт женская душа интуитивно с самых ранних лет.
После рисования мы обычно уходим гулять.
В эти часы гуляния я почти люблю свой детский сад, и его высокие четырёхстворчатые окна кажутся мне родными. Это потому, что кругом снег и снег, и сейчас начнутся наши игры; душа будет ликовать, нас почти перестанут одёргивать.
Мы будто включаемся в мощную электросеть! Играем во все игры сразу, можно баловаться сколько хочешь. С пулемётной скоростью мы бороздили снег. Кругом сугробы, сугробы... Кто-то толкнул тебя в сугроб, и ты летишь, и над головой кружится небо, и падает крыша, и косеют большие окна детского сада. А ты хохочешь, и пушистые снежные бразды, танцуя об руку с твоим смехом, несут это веселье в бесконечную высь и даль...
Кто-то из детей пристроился с совком или лопаткой и делает куличи из снега. Другие раскатали полоску льда, превратив её в каток. Но большинству, и мне в том числе, очень нравится лепить снежную бабу. Мы катаем комья. Несколько человек вместе толкают ком. Чем он больше, тем больше рядом детей.
Взвалить ком на ком, то есть «туловище на ноги», а потом и «голову» - целая проблема. Но нам на помощь спешит воспитательница или дворник-истопник дядя Рафаил: он любит детей и всегда помогает нам. И вот уже почти готовая баба - огромная, толстая - красуется в нашем дворе. Осталось только воткнуть нос-морковку и угольки-глаза. Проблем с угольками нет - в детском саду о паровом отоплении, кажется, и не слышали, здесь стоят старинные изразцовые печи, которые топятся углём, так что его хватает. Когда баба совсем готова, мы, хотя и порядком устали, пляшем вокруг неё, визжим... Радость через край!
- Ребята, строиться! Домой! - призывает воспитательница.
...Вечера в детском саду были разными. Иногда унылыми, и я забивалась куда-нибудь в уголок, где тосковала по дому. Но Полина Тимофеевна обязательно читала нам перед сном книжки. Бывало, после ужина мы расшалимся, а она вдруг откроет какую-нибудь большую книгу и тихим, с хрипотцой - нам кажется, сказочным! - голосом говорит: «Рассказать вам сказочку про звезду Алмазочку?» И - странное дело - мы не кричим: «Да, да, расскажите!», а моментально затихаем. И тут же усаживаемся вокруг Полины Тимофеевны, взирая на неё, как на волшебницу. Мы уже знаем, что именно эту сказку - про звезду Алмазочку - она расскажет нам потом, и не торопим счастливый день. Пока же слова Полины Тимофеевны - лишь замечательная присказка, за которой обязательно начнутся другие сказки.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны...
Все сказки, которые слышали мы от Полины Тимофеевны, слились в одно непрерывное сказание. О том, как «три девицы под окном пряли поздно вечерком». И как не выдержал неволи молодой царевич, «вышиб дно и вышел вон». Мы видели эту картину почти наяву: царевич Гвидон встаёт во весь рост в своей бочке, вышибает дно, плывёт по волнам... Почти вживе видели мы и тридцать витязей прекрасных, которые из вод выходят ясных. Потом картина менялась: воображение рисовало, как мчит Ивана-Царевича по лесу Серый Волк, - оказывается, он вовсе не злой и страшный зверь, а добрый друг...
Полина Тимофеевна никогда не забывала, что перед ней дети, которым она должна подарить радость, веру в жизнь, доброту. Особенно - в лихую годину, когда страна воюет с захватчиками...
...Конечно, особым утешением в детском саду было видеться с братом Вовой. Группы иногда устраивали совместные «мероприятия», общие праздники. Обычно же мы с братом виделись лишь мимоходом: на музыкальных занятиях, когда одна группа выходила из зала, а другая туда направлялась, - мы с Вовой сталкивались в дверях. Он обязательно тронет меня на ходу рукой, словно проверяет, я ли это. И улыбнётся такой улыбкой, которую могли понять только мы с ним. Эта улыбка - о том, как хочется домой, в тот единственный, ни с чем не сравнимый, бесконечно дорогой мирок. О том, как мы соскучились по своим.
Пожалуй, самые главные минутки, когда мы бывали вместе, это по дороге в детский сад и обратно. Но общая жизнь в детском саду, к которому мы относились одинаково, общая тоска по маме и папе, братьям и сёстрам рождали ощущение нерушимой душевной близости, которое пронесли мы через всю жизнь. Именно своё взаимопонимание и «демонстрируем» мы однажды утром в понедельник, когда едем в детский сад в новых, чудесных, бежево-коричневых ботинках, комбинированных, из свиной кожи. Это было уже зимой 45-го года, когда в Москве появились и выдавались по карточкам американские товары по лендлизу. С каким торжеством приехали мы в детский сад в то утро! Кажется, это был единственный за всю нашу детсадовскую жизнь понедельник, когда я смело, несмотря на значительное опоздание, шла в детский сад, когда гордо «не заметила» замечания воспитательницы, зато вся обратилась в слух и блаженство, услышав: «О, какие у тебя прекрасные ботинки!». За всё тысячелетие нашей гнетущей бедности судьба в то утро вознаградила нас. Эти ботинки хоть сколько-то уравнивали нас в «значимости» и правах с остальными! Потом они постепенно сносились и порвались. А тот понедельник помнится очень ярко. Почему-то мы назвали новые ботинки «мосяги-босяги», так и пошло.
Одно из самых счастливых состояний моего детства - суббота. Это значило, что вечером за нами приедут, и мы отправимся домой. Обычно это были папа или старший брат. Я начинала ждать субботнего вечера уже в понедельник! Дома в выходные дни бывало всякое, и нередко ожидание счастья оказывалось куда сильнее, чем оно само. Что ж, это так обычно!
Дорога домой - не только путь на трамвае или троллейбусе, но ещё и часть пути пешком. Расспросы о маме и обо всех остальных. Если пришёл папа, у меня праздник особый: час-полтора пути он будет только с нами, со мной. Он так умеет понять любую мою трудность! И на всякий вопрос ответить!
Едва мы выходим из детского сада на улицу, начинается настоящее блаженство. Осень ли на дворе, зима ли, весна - блаженство одинаковое. Оно означает свободу. Нет больше замкнутых, как крепость, стен детского сада. Иди куда хочешь! Над головой небо, вокруг океан воздуха. Чудо! И кажется, что впереди не один лишь день отдыха с маленьким «хвостиком» вечера субботы, а целая вечность...
Бывает, невольно заглядимся: в небе зависло сразу несколько аэростатов. Это огромные, надутые воздушные шары, так мы понимаем, продолговатые по форме. Взрослые объяснили: они охраняют город от бомбёжек. Такое объяснение вызывает наш полный восторг. И, конечно, усиливает мечту: вот бы полетать на таких самим!
По дороге домой папа расспрашивает о каждой детсадовской мелочи и всё принимает всерьёз. Что-то советует, подсказывает, за что-то поругивает нас, особенно меня. Я всегда слушаю его очень внимательно, он так много знает! Гораздо позже, в годы школьной юности, придёт обычная для такого возраста строптивость и мне захочется всё делать по-своему, часто вопреки взрослым и во вред себе. Но пока я - за папу. С удовольствием всё-превсё ему рассказываю.
Иногда папа молчит до самого дома и в ответ на любой мой вопрос раздражается - мол, я же занят, не видишь? Вижу. И, кажется, с пелёнок усваиваю: если папа занят, пусть только своими думами или записями, это для работы. Жизнь у него непростая, работа очень трудная. Мой папа писатель, литературный работник, лектор. Голова всегда в великом напряжении. А жизнь очень сложная и часто оттягивает его от работы.
Нередко случалось: он остановится прямо среди улицы, достанет блокнот, карандаш и что-то спешно записывает. Карандашик у него маленький, замызганный, и я в такие минуты с болью вспоминаю, какие красивые у нас карандаши в детском саду. Ах, если бы взять там и подарить папе хоть один такой карандашик!..
Но нет, это нельзя. Попросить - не посмею, взять украдкой - тем более. Я очень честная девочка, так нас воспитывают дома. Папа что-то записывает. У меня не всегда хватает терпения спокойно ждать. И всё же никогда не прошу его писать быстрее: знаю, что это его раздражает, он будет сердиться. Если рядом Вовка, мы только переглядываемся, улыбнёмся друг другу и молчим. Наверное, со стороны это очень смешно выглядит: два маленьких послушных ребятёнка лукаво-нетерпеливо ждут, пока их папа что-то там запишет на бумажке.
Домой мы обычно ездили на трамвае. Папа любил пройтись до его конечной остановки пешком. Мы пробирались дворами и вскоре выходили на странную, просторную, опустошённую бомбёжками площадку, заваленную грудами мусора и обломками домов. В конце её стояли замысловатые ворота: сверху неровные, будто оборванные, а внутри овальные, настоящая арка в классическом стиле. Дом разбомбили, а арка осталась!.. В этом месте мы непременно останавливались и долго-долго смотрели на арку и площадь. Папа рассказывал о войне. Вовка и я с ужасом и восторгом оглядывались на дома поодаль. Надо же, на крышах дежурили народные солдаты: гасили зажигательные бомбы, которые фашисты сбрасывали специально, чтобы вызвать пожар. Наш отец (мы слышали об этом не раз) был среди них, проводил часы и дни на чердаке дома, а то и на крыше. Потом он много рассказывал нам о мужестве взрослых. О великих страданиях народа. О московском ополчении, когда обычные люди, совсем не военные, шли против врага с ружьями и винтовками.
Потрясающая, символическая картина: разрушенная площадь - и устоявшие против бомб ворота... Однако был здесь и особый смысл: остались как бы ворота в будущее, в иную, не военную жизнь, где во всём будут красота и порядок...
Постояв у развалин, мы шли дальше. Папа несколько минут молчал. Потом начинал рассказывать о прежней Москве. Мы с братом мечтали о том, что после войны вернётся хорошая жизнь.
...И вот мы у своего порога. Навстречу выбежали, кажется, все. По квартире разливается такой знакомый запах детства - картошки, сваренной в мундире. «Все за стол!» - зовёт мама. И мы наперегонки несёмся в комнату. Вовка самый проворный, успевает сесть за стол первым. Все тянут маме миски.
Мы дома. И нет сейчас на всём белом свете никого счастливее нас!
Самым важным днём моего детства был День Победы 9 мая 1945 года. По календарю он наверняка числился будним, потому что мы сидели в детском саду. Позавтракали и стали, как обычно, готовиться к занятиям. Потом собирались идти на прогулку. Но тут нас вдруг построили рядком. Одна девочка попробовала сесть, но Полина Тимофеевна говорит:
- Встаньте, ребятки. Я должна сообщить вам что-то очень важное. Сегодня кончилась война.
Мы запрыгали, разбежались. Кто-то кувыркнулся на полу. Кто-то в порыве восторга вскочил на стол. Потом все носились по группе, визжали, толкали друг друга, горланили песни. И взрослые не останавливали нас. Они собрались кучкой в коридоре. Как сейчас, вижу: три женщины горько-горько плачут, обнявшись. И среди них Полина Тимофеевна. Голова склонилась, плечи вздрагивают. Лицо закрыто руками, и сквозь пальцы капают слёзы прямо на пол. Кого из погибших родных оплакивала она?
Так и стоит перед глазами та сцена: расшалившиеся от счастья дети - и рядом горько плачущие женщины, отдавшие этим детям свою материнскую любовь...
Наши милые, добрые, нежные воспитательницы тех лет! Сколько они сделали для нас! Как украсили жизнь! Пока мы росли, худосочные и болезненные, на скупых пайках военного времени, сколько сил прилагали они, чтобы оградить нас от чудовищной войны, которая шла где-то недалеко... Старались подарить нам, насколько это было в их силах, счастливое и весёлое детство, даже в те военные годы... Они были хранительницами мира и покоя в детских душах. Сумели заслонить нас от чудовищного времени, на которое пришлось это детство, подарить много хороших дней.
...«Мёртвого часа» в тот день не было: сразу после обеда приехали родители и забрали нас всех по домам.
А вечером был такой салют, какого никогда, даже при самых больших ухищрениях техники, не видела я потом. Разноцветные, бесчисленные гроздья в небе, продолговатые аэростаты, длинные белые лучи прожектора, прорезавшие небо, - казалось, они выписывают гигантскими буквами самое главное слово: «ПОБЕДА». Какое оно было ёмкое! Сколько за ним стояло человеческих страданий, мук и мужества, какая глубокая, неистребимая любовь к Родине. На балконе мы простирали руки к небу, и каждый новый залп пушек, каждая новая гроздь разноцветных искр-звёздочек в вышине, казалось, обещает нам в будущем счастье и радость.
С этого дня мы в детском саду особо истово рисовали одно - салют Победы. И Полина Тимофеевна, устраивая выставки наших рисунков прямо в группе, восхищалась:
- Вы все так красиво рисуете, ребятки!
Салют Победы... Он означал Победу на фронтах страшной войны. Он означал и Победу в тылу.
Это была ни с чем не сравнимая радость. Победа - как бы Ковчег в океане людских слёз и скорбей, который всё-таки спас Человека, Человечество и Цивилизацию.