Кажется, звали её – Ирина. Память моя снисходительна ко мне: удерживая суть и фабулу пережитого, она пренебрегает мелкими штрихами и незначительными подробностями.
Хотя, возможно, это и немаловажно – имя. Скорее всего, так оно и есть, но более ценными мне представляются воспоминания о том летнем полудне, о настроении и ощущениях, которыми, как мне сейчас кажется, было тогда отмечено всё моё мировосприятие.
Я и город не помню точно. Вполне допустимо, что это была Полтава. Но мог быть и Белгород. Углубившись в дебри памяти и проделав некоторые арифметические расчёты, я бы назвал совершенно конкретно, где это происходило, но именно этот факт не имеет никакого значения в моём рассказе.
А что имеет значение? О чём, собственно говоря, речь? Да о том, что был я молод и здоров, холост и безус и, работая шеф-инженером, много времени проводил в командировках.
Работа, кропотливая и ответственная в целом, на каком-то этапе затягивалась, принимая выжидательный и отвлечённый характер. И тогда дошлые конструкторы, белая кость производства, истрепав мне немало нервов в сидении над чертежами, превращались вдруг в свойских и гостеприимных ребят. Учащались и набирали силу фуршеты. Впрочем, называлось это тогда несколько иначе и происходило непосредственно в уставленном кульманами и заваленном папками с документацией отделе.
Иногда конторская обстановка приедалась, и кого-нибудь осеняла идея выезда на природу. Ехали мы на эту самую «природу» городским транспортом и оказывались в конце концов на берегу заросшего камышом ручейка или паче того – в ложбине под железнодорожной насыпью. Однажды, в Горловке, «природой» оказался бурый и шершавый склон террикона, скудно поросший чахлой, покрытой угольной пылью травой... Словом, ландшафта мы не портили – некуда было дальше портить. Скоротав за возлияниями да шутками-прибаутками рабочий день, возвращались в центр города, часто минуя завод. Конструкторы мои расходились по домам, я плёлся к себе в гостиницу.
Та командировка исключением не явилась: монтаж нашего пресса укладывался в сроки, а фуршеты всё добавляли в насыщенности программ и сердечности. Я перезнакомился и перепил со всеми инженерными службами. Со многими заводчанами был накоротке, с некоторыми даже сдружился – тогда ещё это давалось легко. Но случилось так, что изо всех новых знакомых провожала меня домой только Ирина.
До поезда у меня оставалось ещё достаточно времени, и мы неспешно шли по залитому солнцем городу. Наверное, мой отъезд пришёлся на субботу. Во всяком случае, на работу Ирина не пошла, а улицы выглядели столь безалаберно многолюдными, как это случается с ними лишь в утренние часы по выходным дням. Впрочем, это характерно для улиц моего провинциального городка. В больших городах – вблизи рынков и вокзалов особенно – толчея в любой день начинается чуть заря и не спадает до позднего вечера.
А на работу Ирина могла просто не пойти. Могла позвонить и отпроситься. Хочется думать, что тогда я этого заслужил...
Мне нравится атмосфера большого города, хотя я и – жаль! – устаю от неё.
Мне нравится этот шум и гул, этот непрестанный калейдоскоп тысяч и тысяч лиц, которые сливаются в конце концов в одно-единственное лицо – незнакомое и равнодушное.
У этого лица есть и глаза, но они не смотрят. Сколько бы ни шёл я по большому городу, я не чувствую на себе взгляда. Пристального и осуждающего, завистливого и насмешливого, взыскивающего и алчного – никакого взгляда я не чувствую и упиваюсь встречным безразличием, купаюсь в холодном равнодушии большого города.
В моём городке я привык к иной обстановке и – куда денешься! – в большом городе со временем я начинаю томиться. Мне становится скучно без взглядов. Тёплых и приветливых, радостных и ждущих, понятливых и ободряющих...
В тот день мы с Ириной сполна вкушали от равнодушия шумящего вокруг города. Да и вряд ли мы могли привлечь к себе чьё-то внимание. Шли себе по улице двое молодых людей, перебрасываясь малозначащими фразами – и всё! И даже целей особых не преследовали, если не считать таковой – выпить где-нибудь пару бутылок пива. Но и это относилось большей частью ко мне.
Фуршет накануне случился особо великолепный. Знатный вышел пикник на обочине. Сиречь – под железнодорожной насыпью.
Мои конструкторы получили по червонцу какой-то премии, так что мой отъезд оказался не единственным поводом.
Водка и свежий воздух быстро вспенили застоявшуюся от сидения в отделе кровь – люди начали понемногу взбрыкивать. Нет, в «ручеёк» мы не играли и в мешках не бегали, но конструктор второй категории Наумов затеял-таки подвижную игру. По её правилам нужно было стать в десяти шагах от стоящей на земле бутылки, повернуться к ней спиной и, пятясь, сбить её одним ударом ноги. Уж не знаю, у кого что накипело, но сразить несчастную бутылку пожелали все участвовавшие в пикнике мужчины.
Женщинами – их было меньше – овладела идея поиска какой-то лекарственной травы с труднопроизносимым названием. Об эффекте, которым славится эта травка, они сообщали друг дружке исключительно на ухо, нехорошо поблескивая глазами и утробно похохатывая. Как ни странно, травку они отыскали. Росла она почему-то в тесном соседстве с высоченным, угрожающего вида репейником, но женщин это не остановило...
Меня не увлекли всеобщие забавы, и я остался полулежать на рыжеватой траве у стола. Вернее, у места, которое стол этот изображало. Остался я не для того, чтобы пропустить лишнюю рюмку-другую, а просто – так получилось. А напротив меня на стволе поваленной акации устроилась Ирина.
Я лежал, покусывая травинку, говорил о каких-то пустяках и сосредоточено пытался не смотреть на её коленки.
Нет, взгляда они не оскорбляли, скорее – наоборот... Просто сидела она низко и, видимо, чувствовала себя не очень комфортно, то и дело одёргивая недлинную юбку на плотно сведённых ногах. Не будь наша вылазка полной неожиданностью для нас самих, Ирина наверняка пришла бы на работу в джинсах.
Впрочем, что ни делается – всё к лучшему. Я и коленки её, разумеется, заметил и оценил и на всю жизнь запомнил глаза: яркие, смущённые, негрустные, доверчивые...
Я рассказывал студенческие байки, потом вспомнил родной завод и – от выпитого ли, а может, вдохновясь молчаливой заинтересованностью Ирины – понёс вдруг несусветную чушь. Никогда не уличал себя в склонности к хвастовству и, мягко говоря, преувеличениям, а тут начал плести такое... Не один год прошёл, а до сих пор стыдно за туманные намёки на причастность нашего завода к оборонной промышленности, – я говорил: «на оборонку работаем», – за небрежное сообщение о предстоящей командировке в Австрию.
Да... «На оборонку» мы действительно работали: какой-то задрипанный участок завода вил цепочки к пробкам армейских фляг, а ехать за границу долго и безуспешно собирался мой начальник. В Монголию, правда...
Пиво мы всё-таки нашли – в большом городе даже в те времена это иногда удавалось. Оказалось пиво свежим, но тёплым, да и павильон с вызывающим названием «Шашлычная» ни экс-, ни интерьером глаз не радовал. Растоптанные окурки на полу, мужские, хмурые и небритые, лица в сумеречных углах, замызганный пластик стоек... Или как они называются, эти неуклюжие сооружения, за которыми есть и пить можно только стоя, подобно всякокопытным тварям?
Цветные пластиковые столы и кресла тогда ещё и к границам нашим не подбирались, а отечественная промышленность на подобную мелочёвку не разменивалась. Страна выпускала прокатные станы и авианосцы, хлебоуборочные комбайны и танки... Боже, как мы её тогда понимали!..
Время близилось к обеду, а значит – позавтракать уже и вовсе бы не помешало. Не стоит и говорить о том, что блюдо, давшее название той мрачной забегаловке, последний раз источало здесь дразнящий аромат, когда на месте города ещё простиралась ковыльная степь или дыбились непроходимые леса, и славянское племя, пачкаясь кровью и шипящим жиром, рвало на части зажаренного на вертеле быка. За стеклом витрины-холодильника уныло располагались пирамидки варёных яиц и плавленых сырков, лежали на блюде пирожки, цветом и формой аппетита не возбуждающие.
Ирина к пиву едва прикоснулась, и мне стало окончательно неловко. Стыдно стало за то, что привёл её сюда. Что не обуздал своих желаний и разыскал это треклятое пиво, хотя в том возрасте я ещё умел справляться с утренними проблемами.
Я уже ненавидел заплёванный пол, мух, бьющихся о стекло с аляповато нарисованным раком, брошенный на клочке газеты обглоданный рыбий скелет...
Ирина, молодая и стройная, в зелёном трикотиновом платье в обтяжку, казалась здесь непримиримо ярким пятнышком, инородным вкраплением – настолько чуждым обстановке, что я испугался: сейчас произойдёт реакция отторжения и девушка растает, исчезнет прямо на моих глазах.
Изрядную часть своей молодости я провёл в подобных заведениях, и – ничего, свыкся. А тут вдруг расстроился, занервничал. С чего бы это?.. Наверное, впервые я увидел штрихи нашего захолустья по-другому, увидел глазами Ирины и пришёл в неистовство, – не должны были видеть эту мерзость её глаза.
Да чёрт возьми, не на скотобойню же я её привёл!..
Оторвав наконец взгляд от замызганной стойки, я посмотрел на свою спутницу.
Глаза её – ясные, беспечные – лучились.
Глаза её смотрели на меня.
– Пойдём отсюда!
– А пиво? Ты же хотел пива.
– Расхотелось. Пойдём!
– Как скажешь...
На улице она взяла меня под руку...
И накануне она взяла меня под руку. В город мы вернулись засветло. Бережно водрузили в такси замначальника бюро. Незаметно исчезли женщины с торчащими из сумок пучками чудодейственной травы. Самые неугомонные, как это всегда бывает, потребовали углублённого развития программы. Верховодил в нашей особой бригаде конструктор второй категории Наумов, которого уже и я звал не иначе как Витёк.
В центре города было людно. Приземистый и широкоплечий Витёк торил путь подобно ледоколу, ведущему в кильватерном строю несколько посудин поменьше. При этом не обошёл вниманием ни одну дверь встречных кафе – искал, видимо, порт приписки. Удалось это не сразу: в двух кафе не было свободных мест, третье оказалось молочным.
Осев в четвёртом, мы заказали водки и отварных свиных почек на закуску. Впрочем, к чему все эти подробности? Тем более что отдельные моменты того вечера не сохранились в памяти вообще. Но что примечательно: если чёрные провалы являются финалами многих вечеров моей жизни, то в тот вечер после непродолжительного забытья, я вновь приходил в сознание и даже удивлялся нестойкости собутыльников. Разгадка тому, видимо, крылась в присутствии Ирины.
Мне удалось мобилизовать силы и не выпасть в осадок у неё на глазах. И даже запомнились фрагментарно: люстра с какими-то архаичными висюльками, распахнутая рубаха Наумова, обнажившая тугой живот, вращение бобин на стоящем в углу «Юпитере»...
– А ты, Ирка, молчи! – топырил Витёк квадратную челюсть в сторону нашей бессловесной, впрочем, спутницы. – Давай, Вадик! – его рюмка, сжатая веснушчатым кулаком, призывно тянулась к моей. – И знаешь что, бросай свои зажопистые выселки, или где ты там... и переезжай к нам. Я с директором – чики-чики... Считай, что ставка для тебя есть. Официант! Молчи, Ирка! Ты знаешь, какая у нас база отдыха? Ага, не знаешь! Охренительная!
– Вам что? – официантка, вся в блёклых тонах, обречённо смотрела поверх наших голов. – Ещё водки?
– Нет! – с саркастическим нажимом выдохнул Наумов. – Айвово-яблочный мусс, пожалуйста! Со взбитыми сливками... И восемь суфле-плиссе... под соусом из кураги.
Похоже, случайный заход в молочное кафе оставил тяжёлый след в его ранимой душе.
– Ясно, – вздохнула официантка и поставила на наш столик новую бутылку водки.
– Ирка, молчи! Там бильярд новый. А рыбалка, знаешь, какая? Там сомы пешком ходят. Ты рыбак?
– Нет.
– Я тоже – нет. Их там руками ловить можно.
Свирепо оскалясь и сведя воедино короткопалые ладони, Витёк затрясся, имитируя акт поимки и, видимо, удушения несчастного сома.
– Понял?
– Понял, – кивнул я.
– Так ото ж! Давай езжай в свою эту... – рассчитывайся и... к нам! Ирка, скажи!
– Пусть приезжает, – улыбнулась Ирина.
…Мы шли по ночной улице, переводя дух после расставания с Наумовым. Я массировал щёку, исколотую щетиной конструктора второй категории, постепенно соображая, что видел Витька последний раз в жизни. Ирина взяла меня под руку...
Неловкость и досада, оставшиеся от посещения «Шашлычной», мыльным пузырём не лопнули. Уязвлённое честолюбие провинциального эстета желало обрести равновесие.
– Здесь есть поблизости ресторан?
– «Старый колодец» недалеко... Ещё «Салют» рядом. Только... зачем?
– Пообедать.
Нет, не пообедать я хотел. Всплыл невесть откуда и прочно утвердился перед глазами чёткий – хоть потрогай! – образ: бутылка шампанского в серебряном ведёрке. И самым непостижимым было то, что в таком облачении никто и никогда к столу мне шампанского не подавал.
Да и сейчас, много лет спустя, похвастаться нечем. За окнами ресторанов, где я сиживал, гудели электровозы, под ногами дыбился паркетный пол, а тарелки украшала вульгарная надпись – «Общепит». Если и были в тех ресторанах вёдра, то отнюдь не из благородных металлов и предназначались не для шипучих вин, а для мытья полов и выноса пищевых отходов.
Я умею обращаться с десантным тесаком, а клещи стоматолога не раз приводили меня в трепет; но и по сей день я не знаю, какой нож кладут на стол к рыбному блюду и как выглядят щипчики для вскрытия панциря омара.
Бефстроганов в трёх приборах мне подавали – это да, это случалось. Но не таяли свечи в канделябрах, не распевали «К нам приехал...» в мою честь цыгане, томные женщины в умопомрачительно декольтированных вечерних платьях не изучали карту вин за моим столом, искры моей сигары не взлетали на открытой террасе, сливаясь с огнями ночного Рио, и это чёртово шампанское не млело под колотым льдом в серебряном горшке. За окнами моих ресторанов гудели электровозы...
Да... Скучная штука – бедность!
По этому поводу я давно уже не комплексую, поскольку с возрастом, если и не примирился с жизнью, то пришёл к какому-то необременительному паритету.
Да и тогда знакомство лишь понаслышке со многими жизненными радостями огорчало меня мало. Я был молод, и это давало мне основание полагать, что многое впереди и всё у меня ещё будет. А пять-шесть сложенных вдвое четвертных бумажек в заднем кармане джинсов вселяли в меня уверенность в своих силах, не исключая распыления этих сил на маленькие – но не без шика! – глупости.
Однако стоило нам приблизиться к «Салюту», как жуирские мои намерения начали таять и исчезать подобно брошенной на раскалённую гальку медузе. Крестообразные полосы, намалёванные белой краской на широких окнах, кучи строительного мусора у крыльца, щебень, бетономешалка – всё говорило о том, что в ресторане идёт ремонт.
На поиски другого ресторана времени не было: до моего поезда оставалось три часа, а мне ещё нужно было заскочить в гостиницу за вещами.
Стоящее перед глазами серебряное ведёрко с заиндевелой бутылкой потускнело, картинка утратила чёткость.
Небольшую площадку перед двухэтажным зданием «Салюта» отделяла от тротуара ажурная металлическая решётка. За ней, вплоть до ступеней ресторана, были расставлены столы. Киоск, больше похожий на вагончик дорожных строителей, распахнутым окошком заявлял о себе, как о действующей торговой точке. Похоже, администрация ресторана стремилась хоть как-то компенсировать ущерб, вызванный простоем на время ремонта. Мы прошли сквозь решётчатые ворота.
– Добрый день! – заявил я в окошко, искренне веря, что моё заявление не грешит против истины. – А наличествует ли в заведении шампанское?
Мои амбиции не воззвали к сопереживанию обитательницу вагончика.
– Отсутствует, – прозвучало мне в тон. – Возьмите «Рислинг». Или вот «Ркацители», полусухое.
С бутылкой вина и десятком конфет на тарелке (шампанское моё, омары, трю¬феля!..) мы устроились за дальним столиком.
Неожиданно я испытал нечто похожее на удовольствие. И вот почему: за решётчатой оградой шумела улица, в минуту мимо нас проходили тысяча людей и никого, совершенно никого не интересовало, что делаем мы в этом странном месте, напоминающем выносной буфет на празднике урожая. Я снова оценил преимущества большого города. В моём родном городке, решись я на подобное, досужие взгляды пробуравили бы меня насквозь. «Чтой-то Вадюня наш среди бела дня разговелся. И с кем это он там зависает? Интэр-рэсно...» Они там так и говорят: «Интэр-рэсно». Здесь всё по-другому. Здесь... Красота, в общем.
– В мыслях ты уже дома, наверное?
– Нет... Не знаю, – я вдруг растерялся. – Мне здесь нравится.
– Приедешь ещё?
– Пошлют – приеду.
– А... сам? – Ирина смотрела куда-то в сторону, на нескончаемо бегущих по тротуару людей. – Ко мне приедешь, Вадим?
– Ну... хотелось бы.
– Как я боялось этого, – почти по слогам произнесла Ирина.
– Чего, Ир? – растерялся я уже окончательно.
– Этого, – твёрдо повторила она.
Достала из пачки сигарету, закурила.
– Видишь ли... – она глубоко затянулась. – Мои родители развелись, когда мне было лет двенадцать. Самое интересное, что они оба прекрасные люди – никаких скандалов не было. Сейчас у каждого другая семья... Сначала я не вникала: развелись и развелись. Потом заинтересовалась, стала расспрашивать. Я долго ничего не понимала: они хорошо отзывались друг о друге.
Я наполнил стаканы. Мы выпили. Ирина едва надкусила конфету и продолжила:
– Потом мне всё же удалось разговорить отца... Не знаю, поймёшь ли ты – я поняла. Он обронил одну фразу, и я поняла. Он сказал, – вскользь как-то, – что мама никогда не сделала ему больно. Понимаешь – никогда! И я поняла... налей, что ли... мы по-настоящему любим только тех, кто делает нам больно.
– Спорно, – вставил я.
– Не знаю, – Ирина вдруг улыбнулась. – А я боюсь боли.
– Значит, ты боишься любви?
Я понимал и не понимал. И ждал продолжения её рассказа, ждал разъяснений – какие-либо параллели и ассоциации давались мне плохо.
– Слушай, дай я к тебе пересяду.
Не дожидаясь ответа, она взяла свой стул и переставила его рядом с моим. Мы сидели за обычным столом, какие можно встретить в любой закусочной. Как правило, за такой стол усаживаются четыре человека, и садиться вдвоём с одной стороны не принято. Но мне это неожиданно понравилось. Предплечьем я коснулся её предплечья, уловил запах её кожи и зажмурился, и даже зарычал негромко. Непоследовательно, но ярко и остро вспыхнуло в голове пережитое минувшей ночью...
...Ирина взяла меня под руку. Я лепетал что-то про свою гостиницу, но она увлекла меня к трамвайной остановке.
Переезды я в определённом состоянии запоминаю плохо. Память более-менее сносно включается с момента нашего прихода к Ирине домой.
Обычный двор, стандартная хрущёвская пятиэтажка, типовая однокомнатная квартира. То ли вдоволь нахлебавшись гостиничного сервиса, то ли под воздействием выпитого, я раскис окончательно – умилился и расслабился в домашней обстановке.
– А где к-кошка? – с трудом выговорил я.
– Какая кошка? – Ирина рассмеялась. – У меня нет кошки. Ты ничего не путаешь, Вадик?
Я безнадёжно махнул рукой, но потом всё же собрался с силами и попытался объяснить:
– Понимаешь, всю жизнь у меня перед глазами картинка: у... ухоженный дом, молодая женщина... нетолстая... и об ноги ей трётся кошка. Это – мой идеал, если хочешь.
– Ложись-ка ты спать, идеалист, – улыбнулась Ирина. – Или, может, чаю?
– Не-не-не... Спать...
Скачущие по потолку блики от фар редких машин… Большая, не гостиничная, подушка, нежащая голову… Запах свежих простыней… Влажный шелест душа, доносящийся из ванной... Я вдруг почувствовал себя маленьким, набегавшимся во дворе мальчиком. События минувшего дня, лица, отдельные фразы – всё завертелось, завилось в спираль, мельчая и удаляясь.
Тьма, беспамятство, безвременье... и – резким толчком – возврат сознания.
Гладкая кожа... неожиданно крупная грудь... вёрткие жадные губы... мягкая растительность лобка... щекочущие ресницы... упругость бёдер...
Дрожь... взлёт... парение... забытье...
Чуткие тёплые ладони... сжавшийся до шершавости сосок... короткий смешок... запах мыла... прогиб талии...
Губы... кожа... ресницы... истома... взлёт... парение...
– Разве можно так поступать с малознакомыми мужчинами? – распахнув балконную дверь, я силился попасть спичкой по коробку.
Ночная прохлада бодряще обдала тело, осушила пот. Благородный пот истового труженика.
– Дурачок! Я знаю тебя сто лет! – донеслось из-за спины.
В две затяжки выкурив сигарету, я ринулся обратно...
Я сходил к вагончику за новой бутылкой. Ловко сорвав пластмассовую пробку, буфетчица улыбнулась. Обескуражено поблагодарив, я быстро проделал то, что делает в таких случаях всякий мужчина: в одно касание проверил – всё ли в порядке с ширинкой.
– Улыбается, – пожаловался я Ирине, кивнув в сторону вагончика.
– Ну и что? – не разделила она моей тревоги.
– Да так. Странно – не Америка всё же.
Впрочем, Америку я ввернул для красного словца уже сейчас, задним числом. В те годы она для нас злобно скалилась. С карикатур – из-под звёздно-полосатого цилиндра, не разжимая зубов с закушенной гипертрофированной сигарой.
– Расскажи лучше о себе, – её тонкие пальцы легли на мою ладонь.
Я выпил и завёл что-то нескончаемое: о детстве в селе под Житомиром, о рыбалке и сенокосе, о полёте майского жука в прозрачных сумерках, о том, как клубится пыль за мчащейся по просёлочной дороге «Явой», как пахнет по утрам парное молоко...
– Интересно, с тобой можно поссориться? – прервала меня Ирина.
– Ещё бы! – взвился я, но тут же осёкся: – Тебя пугает, что будет больно?
– Просто мне очень хорошо с тобой, – она положила голову на моё плечо. – Хотя... больно, наверное, будет. Потом... Когда ты уедешь...
Между тем на территории импровизированного ресторана начало происходить нечто, дающее повод для беспокойства. Появилась бабулька с веником и совком в руках. Неопрятного вида мужик стянул половинки ворот и вынул из кармана замок. Вышла и присела за столик буфетчица.
– Перерыв! Освобождаем! – подтвердила уборщица мои опасения.
Сказано это, правда, было не нам. Трое молодых людей поднялись и направились к выходу. Бабулька заелозила веником под столом, где они только что сидели.
Я огорчённо плеснул в стаканы вина.
Мужик клацнул замком за ушедшими посетителями и подсел к буфетчице. К ним подошла ещё одна женщина в грязно-белом халате, держа в вытянутых руках тарелки с какой-то снедью. Под мышкой она несла бутылку вина.
С веником наизготовку уборщица приблизилась к нам. Резко оттолкнув пустой стакан, я вознамерился «освобождать».
– Сидите, сидите, – неожиданно мягко сказала уборщица и проследовала мимо.
Машинально отвечая на вопросы Ирины, я размышлял над ситуацией. Улыбка буфетчицы, доброжелательность уборщицы, столь несвойственная этому подвиду тружеников общепита – тут было над чем поломать голову.
А сотрудники ресторана неторопливо обедали, изредка бросая в нашу сторону любопытные и тёплые – почему-то! – взгляды.
– Чёрт возьми! Они нас с кем-то путают! За мента меня приняли, что ли? – с сомнением я поправил свои длинные, почти до плеч, волосы.
– Вадик, Вадик, ничего ты не понял, дурачок, – Ирина мягко потёрлась щекой о моё плечо. – Просто мы им нравимся, понимаешь.
Боже, как просто она мне всё объяснила! Ведь действительно: было что-то в этом неудобном сидении рядом двух молодых и, смею уверить, симпатичных людей. Что-то исходило от нас, невидимое и сильное, что так влияло на окружающих, делая их улыбчивей, приветливей, добрее...
Мы были молоды, нежны друг к другу, и в глазах наших легко читалось не переигравшее буйство минувшей ночи, все её взлёты и парения...
А там, за ажурной решёткой ресторана, за зелёными семафорами и жёлтыми флажками полустанков, ожидали нас дрязги и тревоги, болезни и неудачи… Разочарования, отчаяние, старение...
И ожидали они нас не двоих – каждого в отдельности.
Осточертевшие законы жанра! Вынужденное кокетство беллетриста! Помню – не помню!
Да всё я прекрасно помню. И город, и завод, куда я ездил в командировку, и отдел, в котором неоспоримым лидером во всех сомнительных начинаниях был конструктор второй категории Витя Наумов.
И девушку Ирину за чертёжной доской. Быстрые, летучие взгляды её ясных глаз... И совсем уж хорошо помню – ни разу я не услышал от неё и слова...