Это было как наваждение. Она полюбила своего двоюродного брата, который приехал из Коростеня в Киев учиться и теперь обитал у них. Петя же, почти взрослый, шестнадцатилетний парень, на нее, младшую сестренку (разница аж четыре года!), не только не обращал внимания, а наоборот, подтрунивал над нею, называя Масей.
Она действительно для своего возраста была очень мала и худа и даже, как сама считала, уродлива, а посему, проходя мимо трюмо, старалась отвести глаза в сторону, чтобы не видеть отражения. А вот на Петьку она могла часами любоваться, когда тот сидел на диване, обложившись книгами…
Юноша жил у них уже почти год и Мася, как ее все стали звать с Петиной легкой руки, была счастлива, особенно когда тот говорил:
- Ну, давай, Мася, сыграем в дурака. Позови сестер!
Когда она проигрывала, что бывало чаще всего, Петя клал карты ей на плечи, как эполеты. От прикосновения его рук Мася тут же краснела, а все смеялись:
- Наша Мася от звания и погон становится напыщенной!
Что старшие имели в виду, она не понимала, но девочке становилось отчего-то стыдно и она еще больше покрывалась румянцем…
Времена стояли тяжелые, шла война с германцами и отца призвали в армию. Петя перешел жить к другой тете – маминой старшей сестре. Затем в стране произошла революция.
Петины родители переехали в Киев и часто приходили к ним в гости. Пети с ними обычно не было, отчего Масе становилось обидно: он будто игнорировал их… Особенно было горько, когда его мама говорила, что сын со своими приятелями и подружками куда-то отправился гулять. Мася ревновала его ко всем, а особенно к этим незнакомым друзьям-подружкам.
В Киеве бесконечно менялась власть: то украинская Рада с петлюровцами, то деникинцы, то красные, то опять белые, то немцы, то гетмановцы… Жители не успевали привыкнуть к одним порядкам, как устанавливались другие.
Отец Маси с войны не вернулся и она, самая младшая из четырех дочерей, как и они, должна была добывать средства к существованию. На семейном совете было решено отдать ее в учение к модистке. Портниха эта жила как раз рядом, что было очень удобно - не надо тратить деньги на поездки да и маме спокойнее (в городе было совсем не тихо и она обычно вечера напролет простаивала у окна в ожидании дочерей с работы).
На какое-то время установилась советская власть. Петра призвали в армию. Он стал кавалеристом, воевал в бригаде Котовского. Об этом Мася узнала от тети Лизы, его матери.
Шел девятнадцатый год. Город приходил в себя от эпидемии страшной инфлюэнцы, беспощадно покосившей тысячи жизней, а среди них и матерей Маси и Пети…
Мася осталась на попечении старших сестер. Когда ей исполнилось семнадцать, сестры решили отметить это событие, пригласив еще нескольких родственников и друзей. Ожидалась и младшая сестра Петра.
- А где Аня? Почему не пришла? – спросила Мася сестру, дружившую с ней.
- Ой, Мася, Ане сейчас не до праздников! Забыла тебе сказать, а вернее, не хотела огорчать перед днем рождения... Наш Петя…
Сердце у Маси оборвалось. Она по-прежнему его любила.
- Что с ним? – еле промолвила Мася, сильно побледнев.
Соня, заметив перемену в лице сестры, сказала:
- Не пугайся, он жив! Но, знаешь… Лежит в госпитале.
- Он ранен? Серьезно? – еле шевеля губами, промолвила Мася, боясь, чтобы сестра не разгадала ее чувств к кузену.
- Нет, хуже.
- Хуже? У него что, инфлюэнца?
- Какая инфлюэнца? Во время боя раненый конь выбросил его из седла, а другой, пробегавший рядом, угодил копытом в лицо и раздавил его. У Пети вытек глаз и пробита лицевая кость. К тому же он в таком душевном состоянии, что не хочет жить. Ведь он у нас был такой красавчик, а теперь - урод…
- Как ты сказала? – вскричала Мася. – Не смей так Петю обзывать!
- Ты чего вздыбилась? Я правду сказала! Раз лицо, по словам Ани, изувечено, значит - урод.
Всю ночь Мася не спала, не зная, что предпринять. Она должна быть рядом с ним, убедить, что обезображенное лицо, это не самое страшное, главное – остался жив! Она даже готова была признаться ему в своих чувствах. Пусть знает, что для нее красота ничего не значит, она любит Петю таким, каков он есть. Но как ему все это сказать? Где он и где она…
Назавтра с раннего утра, вместо того, чтобы пойти к модистке, у которой Мася теперь работала в подмастерьях, она отправилась к Ане. Мася спешила, чтобы застать ту до ухода на завод и поймала уже в дверях.
- Ань, а где Петя лежит? В каком городе?
- А тебе зачем? Ты что, лишь для этого примчалась ко мне с утра пораньше? Я спешу.
- Я хочу к нему поехать! – отважно произнесла Мася.
- Зачем?
- Это я ему скажу! А ты дай мне адрес.
- Скаженная! – так среагировала сестра Пети на слова Маси. – Он тебя прогонит, как прогнал меня, когда приехала к нему в Бельцы!
В тот же день, не дожидаясь возвращения сестер с работы, Мася отправилась в Бельцы.
Когда Мася зашла в палату к Петру, то долго не решалась подойти к его кровати. Он не то спал, не то дремал. Все лицо было забинтовано и виден был только один прикрытый глаз.
Ей сказали, что два дня тому раненый перенес очередную, третью операцию и находится в страшном упадке духа, ни с кем не разговаривает, отвечает только: «да» и «нет» и все повторяет: «Зачем жить?»
Наконец, Мася решилась подойти к Петру, когда увидала, что он проснулся.
- Петенька, привет!
- А ты откуда?
- Из Киева!
- Знаю, что не из Бердичева. А каким ветром тебя занесло?
- Попутным, Петенька, я к тебе приехала!
- Зачем?!
- Чтобы что-то тебе по секрету сказать!..
- Какие у Маси могут быть секреты! Но даже если они есть, держи при себе, мне не до них!
- Нет, они и тебя касаются!
- Меня уже ничто не касается. Иди, Мася, занимайся своими делами, а меня вы все оставьте в покое!
- Извиняюсь, не отстану! Ведь я тебя люблю!
- Что? Что ты сказала?
- Люблю я тебя и все!
- Ну и люби, а я тут при чем?
- Но я ведь тебя люблю!
Находившиеся рядом еще двое раненых чуть ли не разом воскликнули:
- Счастливчик! Такая потрясающая девушка-красавица ему, дурню, в любви признается, а он еще нос воротит!
Один раненый подмигнул Масе и сказал:
- Я с удовольствием свою харю бросил бы под копыта коня или коровы, лишь бы ко мне приехала такая девушка!
Мася взяла руку Пети и стала ее гладить. И вдруг она увидела, как из единственного его глаза скатилась слеза. Не отдавая себе отчета, Мася, склонившись над ним, поцеловала этот заплаканный глаз, ощущая соленый привкус слез.
В эту минуту Петр крепко стиснул ее руку и сказал:
- Уезжай! Я этой жертвы принять не могу!
- Не уеду! – твердо ответила Мася. – И буду рядом с тобой всю жизнь! И это не жертва, а судьба – нам быть вместе.
- Глупышка… Видишь, я уже не человек.
- То есть, как? Руки-ноги есть, голова на плечах, чего еще надо?
- А лицо, а глаз?
- А мне лицо твое в любом виде нравится. Я тебя, Петенька, люблю, а не твое лицо. Ведь люблю тебя давно, еще с тех пор, как жил у нас.
- Ой, малышка-глупышка… Ты ведь еще совсем ребенок, ничего в жизни не разумеешь… Начиталась каких-то там романов и нафантазировала себе какую-то любовь. Подрастешь – поймешь, что сейчас ересь мелешь. Езжай, с Богом, домой. Как сестрички могли отпустить тебя одну? Они с такими же мозгами, как и ты? Езжай, Мася и больше не делай глупостей!
В это время зашел врач и попросил гостью покинуть палату.
Назавтра Мася снова была у Пети, а еще через четверо суток Петра выписали и он, в сопровождении Маси, отправился домой, в Киев.
В вагоне поезда старая соседка, видя, как Мася ухаживает за своим Петенькой, сказала:
- Счастливый ты парень, видать, жена крепко тебя любит! Цени ее, не каждому такая достается!
По приезде Мася настояла, чтобы Петр жил у них, так как лишь она сможет делать перевязки, которым ее обучил врач, а зайдя в дом, объявила сестрам:
- Прошу любить и жаловать: Петя - мой муж!
- Шутишь?! – воскликнула старшая, Марина.
- Нет, сестричка, не шучу!
- Петя, что она несет? Это правда?
- Мася так решила и я не устоял… - ответил он. – А ты что, против? Выйди, Мася, мне надо поговорить с сестрой.
- Никуда не уйду!
- Нет, конечно, ведь вам жить… - ответила Марина – Но, все же…
- Что, «все же»? Урод, да? Одноглазый? И рядом ваша сестра… Это, конечно, невообразимо!
- Да нет, Петя, при чем тут «урод» какой-то? Не с лица же воду пьют… А вот ты, сам ты любишь ее? Ведь, как я понимаю, она тебя измором взяла…
- Ошибаешься, Маринка. Такую, как Мася, нельзя не любить. И я ее, честно, люблю больше жизни. И это не слова, поверь.
Петр стал работать в часовой мастерской. Вооружив глаз линзой, он творил чудеса и если другие мастера часто отказывали в ремонте, уверяя, что принесенным часам место на свалке, то он брался за любую работу. В его руках всякая работа спорилась. «Золотые руки у парня!» - говорили посетители. Петр не гнушался и домашних дел: лудил, паял, строгал. Друзья, родные, соседи и знакомые бесконечно носили Петру в починку примусы, кастрюли, замки… Денег он не брал:
- Какие деньги? Я их в мастерской от государства получаю, а это – работа для души!
Петр обожал петь и, работая, обычно напевал. По пению Мася легко определяла, как идут дела. Если слышалось: «Славься, славься Гаррисон, славься, славься адмирал!» - это означало, что работа окончена. Если неслось:
«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик, по ветру!
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу»,
это означало, что дело не заладилось, как он говорил, «кучеряво выходит». А ежели раздавалось: «Я цыганский барон, я в цыганку влюблен!» или:
«Мы на лодочке катались,
Золотистый, золотой, -
Не гребли, а целовались,
Не качай, брат, головой»,
- это свидетельствовало, что работа удалась на славу.
Еще у Петра была страсть - он обожал читать. Порой, его было невозможно оторвать от книги. Читал он за полночь, запоем.
Обожал Петр и шутку. Себя называл «одноглазым циклопом». Когда Мася, впервые услыхав это прозвище, с недоумением спросила: «Петь, зачем себя каким-то клопом обзывать?» - он развеселился:
- Родная моя невежда, читать надо, развиваться, обогащать свой ум знаниями! А так - неучем и помрешь…
- А, что за беда? Туда всех без разбору принимают - и умных, и глупых, и бедных, и богатых… Всяких разных! – отвечала ему Мася, тоже смеясь.
Другая, быть может и обиделась бы на эту «невежу», а она любила и ценила шутку, а главное, своего Петеньку и знала, что за тем последует:
- Моя умница! Твоя сермяжная правда! Ту да, никому вход не заказан. Но мы входить воздержимся и начнем все же читать!
И он награждал женушку поцелуями… Жили они душа в душу.
Мася была под стать Петру. Теперь, выйдя замуж, она уже не ходила к своей модистке, у которой выполняла самую сложную работу, а сама стала принимать заказы. Клиентура у нее появилась большая, в очереди стояли родные, знакомые, их близкие, соседи и их родня... Были и совершенно посторонние, кого приводила молва о хорошей портнихе, берущей сущие гроши за свой труд. Доходило до парадокса: некоторые шили платье в ателье или у дорогих портных, а потом приносили его Масе исправить недостатки и она подгоняла одежду по фигуре, переставляла вытачки, укорачивала или удлиняла. А когда, получив выполненную работу, заказчица спрашивала, сколько должна за исправление чужих огрехов, то слышала в ответ:
- Ну что вы, это же сущая ерунда! Работы-то было всего на час. Да вы и так издержались! – Мася за такое не брала ни копейки.
А про пошив платья, блузки, юбки или перелицовку какого-нибудь старья, которое превращалось в ее руках в обновку, говорила:
- Сколько можете и не жалко, столько и давайте. А если нет, то и не надо, в другой раз рассчитаетесь.
Этим ее альтруизмом многие, особенно родные, пользовались… Сестра Пети, Аня, время от времени ему говорила:
- Бесхребетная, Петька, у тебя Мася, ты бы ей вправил мозги! Шьет ведь отлично, могла бы хорошие деньги получать.
На это всегда был один ответ:
- Анюта, Мася не бесхребетная, а золотосердечная! Сердце у нее хоть и маленькое, но прекрасное, готовое всех охватить.
- Да ну вас обоих, два сапога пара! Поразительно, как смогли найти друг друга! – отвечала ему сестра, переживавшая за брата, видя, как они с Масей перебиваются, еле укладываясь в свои скудные доходы, а могли бы неплохо жить, если бы не их старомодное бескорыстие.
А им вдвоем было хорошо и весело. Каждая клиентка имела у Пети свою кличку:
- Мася, встань во фрунт! К тебе движется унтер Пришибеев! – говорил он, видя в окно, направлявшуюся к ним, строгую, худющую, казалось, застегнутую на все пуговицы, клиентку.
Кто-то носил кличку «Паучиха», были и «Овечка», «Помпушка», «Верста»…
- Петя, перестань давать им такие постыдные имена! Лучше уж мне давай, а не им: вдруг услышат и обидятся…
- Я же не обижаюсь, когда они меня за глаза, наверно, называют одноглазым циклопом или, на худой конец, Кутузовым.
- Ну, этим именем ты мог бы и гордиться! Он, хотя и одноглазый был, но весьма толковый.
- А я, что, не толковый? Вот, как поглядел на тебя, так сразу понял, что ты – Мася, Масюня.
- Не дразнись, я – Мария! А с твоей легкой руки меня уже никто настоящим именем и не зовет. Все родные, соседи, даже заказчицы: Мася да Мася…
- Ты права, безобразие! Мася ты - для меня, а для всех этих «Миног», «Корочек» и «Индюшек» ты - Мария Борисовна! Так и скажи им.
- Не могу.
- То-то же. Потому, что ты – Мася!
Шутки-прибаутки, песни, а главное любовь царили в этом доме. А по прошествии двух лет после так и не отпразднованной ими свадьбы (тогда Петр, бывший весь в бинтах, категорически отказался даже от вечеринки в узком кругу), они стали ожидать пополнения семейства. Однако, к великой их печали, первый ребенок родился восьмимесячным и оказался, как выразились врачи, «нежизнеспособен».
Петр изо всех сил старался успокоить, развлечь свою дорогую женушку - мол, первый блин комом.
- Ну, что ты говоришь, Петенька? Это наш сынишка, а ты - блин… Он был такой красивенький… - и Мася, обливаясь слезами, просила перестать хохмить по этому поводу. – Петя, не знаю, как тебе, но мне плохо и тяжело.
- А ты думаешь, мне легко? Но если мы оба начнем реветь, то утонем в слезах, которых станет море разливное...
- Да ну тебя, опять шуточки…
Он, зная, как Мася неравнодушна к опере и оперетте, покупал билеты и устраивал каждый выходной культпоход, желая как-то развеселить ее, отвлечь от печальных мыслей.
Однако и со следующей беременностью случилась беда. После посещения оперы, когда они возвращались на извозчике, у Маси, бывшей на шестом месяце, начались преждевременные роды. Она тут же, не доезжая до больницы, родила мертвых близнецов…
Горю на сей раз не было границ. Каждый винил себя: Мася - что из-за своей любви к театру не посчиталась с тем, что в прошлый раз не доносила и в результате потеряла сразу двоих детей, а Петр корил себя, что уговорил жену поехать в оперу, несмотря на ее жалобы на недомогание.
- Мася, это все хандра! Давай, поедем, не пропадать же билетам! – уговаривал он тогда.
Однако потеря детей не повлияла на их отношение друг к другу. Они беззаветно любили и были уверены, что еще молоды и дети обязательно у них будут.
Но и третья беременность, хотя Мася и выносила плод до положенного срока, окончилась неудачей. Врача рядом в больнице не оказалось, когда у Маси стали отходить воды. По-видимому, акушерка была не слишком квалифицированной. Роды были очень быстрые и девочка, запутавшись в пуповине, которая обвила ее горлышко, задохнулась.
Казалось, что какой-то злой рок повис над ними… Некоторые уверяли, что в этом виновато родство, ведь они были кузенами. Но им были известны и другие пары, бывшие в таком же родстве, хотя у тех все было в порядке и благополучно рождались удачные, умные и красивые дети.
Петр успокаивал по мере сил жену, хотя сам был на грани срыва. Три раза и все неудача, они потеряли подряд четверых детей!
Был еще один ранний срыв беременности и, наконец, на тринадцатый год их союза, родился мальчик. Оба не могли поверить в это счастье: у них родился сын!
Смешной бутуз лежал рядом со счастливой матерью и она, разглядывая младенца, находила в его лице родные черты любимого мужа. Мася так и написала в записке Петру: «Родился – вылитая копия – ты! Красивее нет во всем мире! Придумай ему и такое же красивое имя!»
И к роженице посыпались записочки, конечно же в Петином духе. «Ты, Мася, мать, тебе и имя давать. А если просишь мой совет, то лучше Дормидонта нет! Или, давай назовем Апполинарием, будет Апочкой или Нариком»
А когда Мася уже была дома, а ребенок все еще оставался безымянным, Петр, взглянув как она подмывает сына, сказал:
- Глядя, как ты часто меняешь подгузники, он явный Акакий. Пусть будет у нас Какочка.
- Ты с ума сошел, Петька! Перестань над ребенком издеваться!
- Почему я издеваюсь? Посмотри, ему имечко понравилось: вот, улыбнулся мне и подмигнул!
А вечером, купая ребенка, Петр сказал:
- Гляди, как лежит, вылитый император! Будет Марк Аврелий. Хотя, лучше Марк Туллий Цицерон.
- Ну, что ты еще выдумал! Хотя… Марк, Марик… Я не против. Но, при чем тут Туллий или Аврелий?
- А чем он хуже императора или консула, если он рожден ее величеством, Масей!
На том и порешили – будет Марк. Теперь у них рос прекрасный мальчонка, на радость не только родителям, но и близким и соседям. Все этим ребенком, похожим на херувимчика, с золотыми локонами и лукавыми живыми глазками, пухлыми розовыми щечками и вздернутым носиком, были очарованы. А когда он начал говорить, то забавлял непередаваемыми оборотами речи, которые подхватывал у всех на лету и переиначивал по-своему.
Особенно малыша обожала бездетная молодая пара, проживавшая с ними в одной квартире. Липа работала продавщицей в магазине, а ее муж, Константин, был милиционером, вернее, преподавал в милицейской школе. Они души не чаяли в Марике, баловали его, задаривая игрушками и сластями. Мася все молила:
- Липа, побойтесь Бога, разве можно такие деньги выкидывать на игрушки!?
Как-то все жильцы квартиры в праздник по обыкновению собрались вместе. Сначала было застолье, а потом под патефон стали танцевать. Дети носились по коридору, довольные, что родители перестали докучать своей опекой. Мася танцевала с Липой, а Петр о чем-то беседовал, сидя у патефона, с Константином и еще одним соседом. Под звуки «Кумпарситы» раздался звонкий голосок трехлетнего Марика, который уже пару раз перед этим забегал в комнату, где были родители, но потом исчезал, похоже, не решаясь потревожить их, а теперь отважился:
- Уймите патефон! Дайте мне слово! У меня пуговица застряла, не дает снять штанишки, а мне надо!
Народ расхохотался, а бедный ребенок расплакался, так как не удержался…
Мася бросилась к сыну и увела, успокаивая, а Константин обратился к Петру:
- Слушай, друг, скажи честно, как получаются такие пацанята?
- Такие выходят только когда рядом такая жена, как Мася!
Когда Марику было пять лет, с ним приключилась беда - он серьезно заболел. Врачи поставили диагноз: экссудативный плеврит. Температуру сбили, но процесс продолжался. Ребенок на глазах угасал… Пригласили профессора-пульмонолога, который настоятельно рекомендовал сделать прямое переливание крови, усилить питание и обеспечить свежий воздух. Он несколько раз повторил: «Необходим морозный воздух! – (на дворе стояла зима) - Оденьте потеплее ребенка, откройте балкон и пусть лежит рядом и получает воздушные ванны».
Но кровь должна была быть не от родителей, которые тут же предложили свою, и даже не от родственников, а от постороннего человека с той же группой крови.
«Где найти такого?» - в ужасе думала Мася, перебирая в уме всех друзей и знакомых. Да и как предложить? Ведь это не деньги одолжить, а кровь отдать… И к тому же – прямое переливание, то есть для этого должно быть не только желание и группа крови, но и время, а все ведь работают…
- Что сказал профессор? – в тот же день спросила Липа.
Мася ей поведала о своей печали.
- Постой, Мася, а я не подойду? У меня, кажется, такая же группа.
- Но ты ведь работаешь…
- Ну, это дело поправимое, возьму отпуск, мне уже положен.
И Липа, кровь которой действительно подошла, в течение двух недель через день давала Марику свою кровь.
Ребенок поправился, а Мася сказала ему:
- Запомни, сыночек, у тебя теперь две мамы: в тебе течет и кровы тети Липы.
- Значит, я теперь должен называть ее мама Липа?
- Называй! – сказала Мася.
А Липа разрыдалась…
С этого дня Марик стал звать ее мама Липа.
Как-то Петр спросил:
- Липа, кто дал тебе такое имя?
Она удивленно на него взглянула:
- Родители так назвали и все зовут. Но, вообще-то, я Олимпиада.
- Так почему же не Оля или Ада?
- Не знаю, так обозвали, я привыкла…
- А ты вникни, что значит слово «липа»… Нет, ты не «липа», ты настоящая!
И после этого, Петр, обращаясь к ней, называл соседку только полным именем.
…Это случилось вскоре, почти в канун тридцать восьмого года. Вдруг на рассвете в коридоре раздались голоса и, выглянув туда, Мася увидала, как уводят Константина, который еще улыбнулся ей на прощание, а в дверях своей комнаты стояла, вся в слезах, Липа…
За этой картиной наблюдали и вышедшие от них, по-видимому, бывшие там при обыске понятыми, еще одни соседи по квартире…
Все были в недоумении: за что забрали Костю? Поверить в то, что он, немногословный, серьезный и во всем положительный человек, мог быть хоть в чем-то повинен, было невозможно.
А через пару дней на допрос была вызвана и Липа, откуда она уже не вернулась. Дверь их комнаты вскоре опечатали.
Как выразился Петр, вернувшись с работы и увидав сургуч на дверях соседей:
- И нашу квартиру не обошла эта печальная печать! Жаль ребят! Не пойму, за что попали в эти жернова…
Мася, с опаской оглядевшись вокруг, прервала его:
- Петя, прикуси язык!
- А я что, я ничего! Только настоящих людей жаль!..
- Я тебе сказала – тише! Хочешь тоже под этот молох угодить?
- Никто ничем не гарантирован…
- Слушай, Петя, а передачу можно отнести Липе?
- Не знаю, она сейчас, скорее всего, где-то на допросах. Хотя, думаю, Липа не сегодня завтра вернется. Ее-то, чего держать?
Но Липа не вернулась, а бедный Марик все недоумевал: почему не приходит мама Липа и почему их комната закрыта и нельзя даже тронуть бумажку, приклеенную к их дверям?..
…Шли годы. Мася и Петя отметили двадцатилетие их союза и в этот же год отвели сына в первый класс.
От Липы и Кости не было вестей. В их комнате уже жил другой жилец: угрюмый пожилой рабочий с завода, который изводил всех соседей смрадом, заполнявшим квартиру, когда жарил картошку на рыбьем жиру. Это было непереносимо, но приходилось терпеть…
- Каждый волен есть то, что пожелает, а кухня – коммунальная. Какие тут могут быть претензии? – говорил Петр жене, когда та сетовала на то, что им, как наказание, Бог послал вместо чудесных Липы и Кости, «это мурло».
…В мирную жизнь вторглась война. Многие родные и друзья ушли на фронт. Петр тоже направился в военкомат, уверив Масю, что его, как имеющего значительный опыт, обязаны взять, в отличие от безусого, необстрелянного племянника, уже неделю, как призванного на войну. Однако в военкомате Петру дали от ворот поворот: его год пока не призывают.
- Да и навряд ли вас комиссия пропустит… - сказал военком, вглядываясь в его лицо. - Слава Богу, у нас есть кому воевать. А инвалиды армии не нужны.
Этим он очень задел Петра.
- Он думает, если я одноглазый, то не сумею стрелять? Я одним своим видом мог бы этих фрицев в ужасе разметать! - говорил он Масе. – Напрасно они старую гвардию игнорируют. Какой я ему, к черту, инвалид! Война ведь кругом и явно людей там не хватает, если бесконечно отступаем.
- Ну да, там только тебя не хватает! Ты что, думаешь, твоя кавалерия против танков сгодится? Сиди тут и не рыпайся! А лучше подумай, как нам быть? Многие уезжают, быть может, поехать и нам подальше от бомбежек куда-нибудь в тыл? Или где-нибудь неподалеку в селе переждем это лихолетье?
Волею судьбы они очутились в глубине страны в городе Стерлитамаке. Петр стал работать на механическом заводе, освоив специальность наладчика, а Мася трудилась в пошивочной мастерской. Марик пошел в третий класс.
По соседству с ними оказались семьи ссыльных из Ленинграда.
«Может, где-то поблизости и наша Липа проживает? – говорила Мася. - Где она, горемыка? Почему нам не написала?..» Очень часто они с Петром вспоминали ее и Костю, все никак не находя объяснения, в чем же те провинились и бесконечно напоминали сыну, чтобы не забывал ту, которая спасла его…
После окончания войны, семья вернулась домой, в родной город, в свою же, разграбленную квартиру, где жили уже совсем другие соседи.
…Время неумолимо летело. Мася и Петр постепенно старились, все так же беззаветно любя друг друга. Сын вырос, радуя родителей не только своим видом рослого, красивого юноши, но и добрым отзывчивым характером, умом и целеустремленностью. Он с успехом окончил школу и, став студентом политехнического института, получал повышенную стипендию, этим наполняя сердце матери особой гордостью.
Наступил пятьдесят второй год, юбилейный год Маси: ей вскоре должно было исполниться пятьдесят. Отец и сын решили преподнести ей достойный подарок. Долго думали, что бы купить этакое, дабы порадовать их дорогую юбиляршу. Неожиданно на заводе, где трудился Петр, он услыхал от женщин, что одна из сотрудниц бухгалтерии продает очень красивую, новую, привезенную из Германии, меховую шубку. Петр устремился туда. Действительно, шуба была хороша! О таком подарке можно было мечтать. Натуральный серый беличий мех, легонькая, она очаровала Петра, да и размер подходил. Но… таких денег у них не было…
Взяв у хозяйки шубы слово, что та пока ее никому не продаст, Петр отправился на поиски средств. Одолжился везде, где только мог, но шубка была куплена, пришлась впору и, конечно, по душе Масе!
Когда же она спросила, сколько обновка стоит, «по-видимому, уйму денег», Масе ответили, что это ее не касается. А вскоре Марк стал вечерами уходить, как он уверял, в библиотеку. Возвращался поздно, сразу же шел в ванную, где мылся и чистил костюм и чуть ли не каждый день просил мать поменять майку, пропахшую потом, что очень обеспокоило Масю, потребовавшую от сына пойти к врачу и провериться, отчего так стал потеть? А дело было в том, что вечерами, чтобы заработать деньги для отдачи долгов, он ходил на овощебазу, где таскал мешки и ящики.
Через два года Марк, получив красный диплом, к великому огорчению Маси, мечтавшей, чтобы сын по окончании учебы остался работать в родном городе, по направлению поехал под Челябинск, в город Миассы.
Теперь жизнь родителей была наполнена одним - ожиданием вестей от сына. На сетования матери, что сын так далеко от них и зачем придумало государство такие порядки, разве мало мест есть поблизости, Петр ее успокаивал:
- Мася, ты радоваться должна, что он трудится там, где нужен и, судя по письмам, очень доволен работой. А дети, как и птицы, должны вылетать из гнезда, устремляясь в собственный полет. Да и вспомни сама, сколько нам лет было тогда…
- Ой, Петя, ты просто романтик. Я сама понимаю, что Марик уже взрослый и у него должна быть своя жизнь. Да и мы были помоложе его, когда стали взрослыми, но то были мы, а это - мое дитя! Уясни, наш сын для меня, даже когда ему будет пятьдесят, останется моим ребенком!
- Ух, куда замахнулась! Ты думаешь, мы вечные?
- Хотелось бы, но, увы… - ответила Мася.
Она была права: даже правители не вечны. Умер Сталин, наступила пора разоблачений, а с ними и реабилитации политзаключенных.
В один из летних дней пятьдесят шестого года к ним в дверь позвонили. На пороге стояла незнакомая весьма пожилая женщина.
- Вам кого? – спросила Мася.
Старуха в ответ горько улыбнулась:
- Что, не узнаешь?
В ее улыбке, осветившей лицо, промелькнули знакомые, незабываемые черты.
- Липочка… ты? – только и смогла вымолвить Мася, а слезы так и брызнули из глаз от счастья, что жива и вот тут стоит, хотя и страшно изменившаяся…
Проговорили до глубокой ночи. Липа все расспрашивала о своем любимце, Марике, любовалась его фотографиями и никак не могла поверить, что он уже взрослый мужчина, но не забыл ее, его вторую маму Липу.
О себе, о годах в лагере, она старалась не вспоминать, лишь сказала, что из-за оговора одного из курсантов, приписавшего Костику неправильное освещение внешней политики Советского Союза, мужа расстреляли, припомнив заодно раскулаченную семью и старшего брата, ушедшего с деникинцами.
А с Липой случилось следующее. Во время допроса следователь спросил:
- Как ваш муж высказывался о нашем правительстве и вожде?
Она ляпнула, не подумав:
- Нам что, больше ни о чем другом, кроме этой ерунды, вы думаете, говорить было не о чем? Это ваше дело всякими высказываниями заниматься!
За это и загремела: энкавэдэшники пришли к выводу, что она, как и Константин, - вражеский элемент. А уж в лагере срок два раза добавляли – за строптивость и бунтарство…
Оказалось, что после амнистии Липа, вернувшись в родной город, получила ордер на комнату, живет теперь в другом районе одна-одинешенька (ее мать умерла сразу после того, как дочь посадили, брат же погиб на фронте).
- Больше у меня родных нет… - заключила свой рассказ Липа.
Масе пришлось много труда приложить, уговаривая одинокого соседа, живущего в их квартире, поменяться комнатами с Липой, которая вскоре стала жить рядом на радость обеих. И хотя это была не та комната, какую они с Константином занимали когда-то, но все равно, в этой квартире Липе все напоминало о муже и было тяжело сознавать, что его нет. Но жизнь с семьей, которая изо всех сил старалась отвлечь ее от грустных дум и тяжких воспоминаний, согревала и Липа постепенно оттаивала. До слез Липу тронуло письмо и фото Марика, которое, конечно, по подсказке Маси, прислал он своей «второй маме» Липе.
Это фото теперь в красивой рамке стояло у Липы на тумбочке у постели. Иногда ее навещали несколько лагерных подруг с такой же исковерканной судьбой, а с некоторыми она была в переписке, не теряя связи - их спаяла тяжелая доля безвинно виноватых…
…Как-то в начале сентября Петр неожиданно принес две путевки в санаторий в Крым. Одну он получил бесплатно от профкома, а за другую отдал всю зарплату.
Конечно, Мася, никогда не видавшая моря и не бывавшая на курортах, была рада такому подарку судьбы, но…
- Петя, а на что мы поедем? Ведь на дорогу да и на карманные расходы у нас денег нет. Зачем мне купил? Поехал бы сам.
- Мася, как всегда ты впадаешь в панику. Что, это впервые, когда у нас денег нет? Пора бы и привыкнуть. Мы ведь всегда находили выход и сейчас найдем! А один, сама знаешь, я бы не поехал. Так что раскинь мозгами, они у тебя лучше, чем мои в этом отношении работают и что-нибудь придумай.
Выход был найден: решено было заложить в ломбарде два серебряных бокала и коробочку с шестью серебряными же ложечками, что были подарены им родственниками, которые скооперировались на тридцатилетие их свадьбы, решив, что если просрочили серебряную, надо наверстать и одарить юбиляров серебром.
Мася хотела еще заложить и свою шубку, которую бережно хранила, одевая лишь в особых случаях, какие случались не часто. Шубка, как новенькая, красовалась у нее в шкафу, пропахшем нафталином, чтобы, не дай Бог, не завелась моль и не тронула такую шикарную вещь. Однако Петр не разрешил этого делать:
- Мася, если вдруг у нас не окажется денег выкупить это серебро - ну и Бог с ним – жили без него, проживем и дальше. А вот шубой рисковать не стоит. Надо еще что-то придумать...
И он придумал, обратившись в кассу взаимопомощи. Когда муж принес эти деньги, Мася с удивлением спросила:
- Признавайся, Петр Батькович, кого ограбил?
- Представь себе – профсоюз! Набрался нахальства, другим словом не назовешь и сказал: «Забирайте обратно эту путевку, у меня не на что ехать в санаторий!» Они переполошились: как так, такой передовик и вдруг останется без санатория. И мне выдали даже больше, чем я ожидал. Как видишь, смелость города берет!
- Петя, не смелость, а, ты же сам сказал, нахальство! Признаться, я бы на такой шаг не осмелилась.
- Понимаешь, Масюня, виновато во всем море – оно зовет! Да и сыграло большую роль мое кавалерийское прошлое: использовав кавалерийский наскок и решив – где наша не пропадала, я пошел в наступление. Думал - откажут, так откажут, но меня уважили! – расцвел Петр в улыбке.
Они уехали, поручив Липе поливать цветы и выставлять их на балкон во время дождя, кормить и менять воду рыбкам и главное – следить, чтобы Тарзан, огромный пушистый, любимый кот не переловил бы их в аквариуме. Благо Липа теперь работала почти рядом с домом в магазине приемщицей стеклотары.
- Езжайте с Богом и не волнуйтесь! Все сделаю как надо! – успокаивала их Липа, провожая в дорогу.
А Петр сказал жене:
- Видно сам Бог послал нам Липу. Если бы не она, на кого бы всю живность оставили? Коломийцевы ведь уехали в Харьков к дочери и квартира осталась бы совсем без присмотра, а мало ли что в отсутствие может произойти…
Видимо в недобрый час произнес Петр эти слова …
Когда курортники вернулись домой, отдохнувшие, полные впечатлений, их радостно встретила Липа, приготовившая праздничный стол, даже спекла любимую Петром шарлотку. Когда же Мася открыла шкаф, чтобы положить и повесить туда привезенные вещи, она не увидела там своей шубы. В первое мгновение она подумала: «Может Липа вывесила ее на балкон проветрить». Но там шел дождь… Мася опять оглядела шкаф и тут же обнаружила еще пропажу: не было зимней, из серого каракуля, шапки Петра, а также отреза шелка, который Масе принесла ее племянница, попросив прикроить платье (шить же она собиралась сама, но под руководством тети). Исчезла и стоявшая на столе хрустальная пепельница, подаренная сыном отцу на день рождения… Мася не верила своим глазам. Петр в это время балагурил за столом в комнате Липы. «Как быть? У нее были ключи… Хотя, ну да, как я раньше не догадалась? Липа, наверно, боясь, чтобы вещи не пропали пока она на работе, унесла все ценное к себе в комнату».
Это было так похоже на Липу и Мася, успокоившись, пошла, чтобы присоединиться к пирующим. Но в комнате Липы она ничего из своих вещей не увидела. «Как быть, как сказать, чтобы не обидеть?» – изводила себя Мася, сидя за столом.
К ней обращались, она словно не понимала, о чем речь и отвечала невпопад, поглощенная своими мыслями. «Может мне все пригрезилось… - решила она. -Пойду, опять посмотрю!»
И Мася встала, чтобы уйти. Петр, заметив перемену в лице жены и странное поведение, последовал за нею. Оставшись наедине, Мася, открыв шкаф, продемонстрировала мужу пропажу.
- Петя, я не могу представить, куда делись вещи? Неужели нас обокрали? Замок в целости, ключи были только у Липы. Но за нее, как и за Коломийцевых, которые к тому же еще не вернулись, я могу головой ручаться. Но тогда, кто же? Скорее всего, кто-то посторонний подобрал ключи и залез… Но комната Коломийцевых по-прежнему заперта, очевидно, там никто не побывал. У Липы тоже, как будто все в прядке…
- Мася, мы Липу не видели столько лет… Мало ли что… Быть может из-за всего пережитого она заболела клептоманией и все у себя спрятала… Спроси ее. А вдруг это просто болезнь и все найдется.
- Я боюсь ее обидеть. Пойми, Липа мне – как родная! Черт с ними, с этими вещами! Ну, как ей сказать?
- Думаю, скорее всего, обобрали, когда она была на работе... – пришел к выводу Петр.
Но все же, Липе пришлось сказать. Узнав, она тут же потребовала, чтобы обратились в милицию.
- Если не сделаете этого вы и не заявите, я сделаю это за вас! - взволнованно сказала она.
- Липа, быть может, у тебя в это время бывал кто-то из твоих товарок?
- Нет, у меня никого не было! - твердо отвечала Липа.
- Но не святой же дух унес вещи! Быть может, залезли чрез балкон, который Липа могла забыть закрыть… А обращаться в милицию – напрасный труд. Время-то упущено, навряд ли найдут воров! – подытожил Петр.
Однако под напором Липы, он все же отнес заявление и делу дали ход.
В квартире произвели обыск в результате которого в комнате Липы за зеркалом обнаружился старинный черепаховый, резной гребень, подаренный Масе когда-то заказчицей, по утверждению Петра, «способный украсить голову лишь Кармен». У Маси была короткая стрижка и этот гребень всегда лежал у нее в коробке из-под обуви вместе с другими ненужными предметами женского туалета, но совсем недавно она вынула его, чтобы отдать длинноволосой племяннице. Опасаясь забыть, Мася положила гребень рядом с отрезом ее шелка.
Когда Липа увидела этот гребень в руках сотрудника, делавшего обыск, то с удивлением воскликнула:
- А это откуда у меня? Я его впервые вижу!
Мася, сидевшая тут же рядом, возьми и скажи, не подумав:
- Это мой!
И действительно, она его Липе никогда не показывала.
Это дало основания милиции сделать вывод, что пропажа вещей - дело рук Липы. Ее тут же задержали и увели.
В дверях она, повернув к Масе какое-то посуровевшее лицо, сказала:
- Клянусь памятью Кости – я ничего не брала!
Мася не могла успокоиться от всего случившегося, а главное от того, что считала себя виновной в аресте Липы. Не брякни она, что этот проклятый гребень ее, Липу бы не задержали.
- Боже, зачем мы все это затеяли?! – повторяла она. – Липа второго ареста не переживет! Она же не виновата! Петя, ты видел ее лицо? Она не лгала, она тут ни при чем! Скажи, почему молчишь? Будь прокляты эти тряпки!
Петр успокаивал ее, что разберутся, не те времена, невинного держать не будут. Завтра-послезавтра Липа вернется, а если нет – надо нанять хорошего адвоката.
- Какого адвоката, что ты мелешь?! Она до суда не дотянет! Я боюсь за ее нервы. Ведь это ужас – дважды быть безвинно арестованной… Пойди, Петя, забери заявление! Она нам сына спасла, а мы ее – за решетку!..
Петр пошел забирать заявление, но в прекращении дела ему отказали: есть неопровержимые улики, факт кражи – налицо…
Мася отнесла передачу в тюрьму, положив туда записку, в которой просила Липу простить за необдуманное слово и уверяла, что на суде, при помощи адвоката, они сумеют доказать ее невиновность. Передачу приняли, записку же вернули – не положено.
Мася беседовала с адвокатом, который был назначен, но тот ничего обнадеживающего не обещал.
- Но она же не виновата! – твердила Мася.
- Факты говорят о другом…
Состоялся суд, Липе дали пять лет.
А через неделю после суда Мася пошла в ломбард, чтобы перезаложить свое серебро – деньги по-прежнему были нужны.
Стоя в очереди, Мася увидала, как одна дама получила, после сдачи на хранение, беличью шубку, подобную той, что была у нее. Присмотревшись, Мася чуть не вскрикнула: она узнала свою пропажу. Сомнений быть не могло: вешалка была из цепочки, а второй такой не существовало: Петр ее когда-то «откусил» от цепочки к карманным часам. Дело было в том, что изначально на шубе вешалки не было, предполагалось, что ее будут вешать только на плечики. Но когда Мася надела шубку в театр, гардеробщица долго отказывалась принимать и ее еле уговорили, обещав не иметь претензий, если порвется воротник.
Еле преодолев волнение и неловкость, Мася спросила у дамы:
- Где такие чудесные шубы продаются? Если, конечно, не секрет.
Женщина окинула Масю удивленным, полным не то пренебрежения, не то презрения взглядом, (как видно, решила Мася, она подумала: «Что за любопытная старуха?») и бросила с большим достоинством:
- Такие шикарные – только в комиссионке!
В тот же день Мася, даже не дожидаясь Петра с работы, пошла к адвокату. Он был чем-то озабочен, явно спешил и весьма, как ей показалось, невнимательно выслушал рассказ о находке.
- И что вам нужно? – осведомился защитник.
- Как что? – вскричала Мася, раздосадованная его непониманием. – Надо пересмотреть дело! Ведь человек сидит ни за что!
- Я вас не понимаю. Какой пересмотр? Кража была, дело раскрыто. А я спешу, извините!
- Но шуба-то есть!..
- Ну, сдала ваша соседка ее в комиссионку. О чем разговор, гражданочка? Я вам сказал, я спешу. Не задерживайте меня по пустякам и выбросьте из головы ваши бредни!
Эти «гражданочка» и «бредни» покоробили Масю, а особенно то, что он не пожелал даже вникнуть, что можно определить настоящего виновного, если взяться за дело серьезно. Она опять обратилась к нему, догнав:
- Скажите хоть фамилию следователя, который вел дело Морозовой!
- Не помню. Прощайте!
Но от Маси непросто было отделаться.
- А если вы спешите, я завтра к вам подойду! Посмотрите в бумагах, авось вспомните!
Наверное, поняв, что посетительница не отстанет и назавтра придет снова морочить голову, адвокат решил – пусть надоедает другому и сказал:
- Вел это дело Коротков.
К Короткову Масе удалось попасть лишь со второй попытки, написав заявление, что у нее появились новые данные о пропавших вещах.
Следователь, в отличие от делового адвоката, выслушал Масю очень внимательно.
- А вы уверены, что эта шуба ваша? Ведь таких очень много.
- Но ни у кого нет вешалки от часовой цепочки, у нас есть остаток от нее. Муж кусачками откусил для шубы. Можно сверить. Ведь в ломбарде остался адрес той женщины, она скажет, в какой комиссионке купила шубу. А там можно узнать и имя, того, кто сдал и убедиться, что Морозова тут ни при чем!
Следователь с удивлением посмотрел на Масю: он впервые встречал пострадавшую, так борющуюся за осужденного.
- Поймите, – Мася чуть не плакала, – она ведь ни за что просидела столько лет, была реабилитирована и вот опять… И все из-за меня!
- Почему из-за вас? Совершена кража…
- Но не ею! – вскричала раздосадованная Мася. – Поймите, Липа мне сына спасла! Она не могла сделать этого! У вас сердце есть или…
Следователь не дал ей договорить:
- Хорошо. Успокойтесь. Разберемся, миссис Холмс!
Мася не поняла:
- Вы что-то сказали?
Он улыбнулся в ответ:
- Это я так… Попробуем разобраться. Будьте здоровы!
Мася ушла в полной уверенности, что этот Коротков, как и адвокат тогда, решил от нее отделаться, наградив еще каким-то прозвищем.
Но дело все же пересмотрели. Состоялся повторный суд, где на скамью подсудимых села настоящая виновница кражи, которую выгораживала Липа.
Ею оказалась, работавшая с ней в пункте приема стеклотары, некая Клава, которая воспитывала троих маленьких детей одна и к тому же имела на руках больную старую мать…
Липа посчитала по своей доброте душевной, что дети и старуха будут обречены, если посадят виновницу и решила взять все на себя, понимая, что кража всецело лежит на совести этой бедолаги.
Липу освободили тут же в зале суда. Они обнялись с Масей.
Липа все повторяла:
- Зачем ты это сделала? Со мной бы ничего не сталось там, я закаленная. А вот что будет с детьми и матерью Клавы?
- Я же не знала… - вытирая слезы, оправдывалась Мася. – Почему не рассказала? Но ты ведь не виновата, а Клаве будет наука. А мы ее семью не бросим и что-то придумаем!