Младший бухгалтер Семен Сенкевич гулял по лесу в свободное от работы и домашних обязанностей время. И, видно, забрел слишком далеко в чащу, потому что наткнулся на шабаш нечистой силы. Здесь были все, о ком Сенкевич когда-либо читал и слышал: баба-яга, кикимора, леший, кощей и кто похлеще.
Сенкевич перепугался не на шутку, и если сразу не дал деру, то лишь потому, что внезапно оказался лицом к лицу с лесной нечистью и теперь боялся пошевелиться, поскольку шевеление – призрак жизни, а в таких ситуациях лучше претвориться мертвецом. Но и собравшиеся на поляне, в свою очередь, восприняли вторжение самозванца с некоторым замешательством, и кощей (по кличке бессмертный) произнес вкрадчивым тоном начинающего дипломата:
– Ты, Семен, вот что: когда вернешься, не говори никому, что нас видел. А то и вовсе оставайся с нами...
Сенкевич сделал испуганный, но категоричный жест рукой: в том смысле, что о невозвращении не могло идти речи, потому что его ждали важные подсчеты на работе и семья в домашних условиях.
– А почему не рассказывать? – пересилило робкое любопытство Сенкевича его пошатнувшийся здравый смысл.
– А нечего другим знать, – грубо ответил за кощея леший.
– Мы теперь не в моде, – пояснила яга, – А вандализм исторических ценностей, напротив, в полной фазе луны.
– Нас даже пишут теперь со строчной буквы, – огорченно добавил кощей.
И тут Сенкевичу, не сразу поверившему в свою удачу (ибо он считал себя человеком, которого фортуна в лучшем случае обходила стороной, а нередко задирала), предложили выбрать один из волшебных предметов – в качестве вознаграждения за неразглашение профессиональной тайны.
– Мы не жадные, – оправдался кощей, – но от двух ты, скорее всего, свихнешься: трудно простому смертному сожительствовать с волшебством.
А кто похлеще, нахмурился и промолчал.
Сенкевич церемонно приблизился к куче, в которую был свален магический инвентарь. Первым его внимание привлек ковер-самолет с затейливым арабским узором.
– Бери, хорошая штука, – подбодрил его кощей. – Я в молодые годы на нем Василису похитил.
При этих словах кикимора залилась противным смехом.
Сенкевич провел по ковру рукой, извлекая из него низкий аккорд пыли. Ему почудилось, что от прикосновения ковер выгнулся, как кот, готовый отплатить за ласку расцарапанной кожей.
– Только... – прикусила языка яга, но не успела совладать с неуемной совестью: гадючье слово правды предательски выползло изо рта, – Будь с ним острожен. Могут сбить...
– Кто? – насторожился Сенкевич.
– Противоздушная оборона! – завизжала кикимора, внебрачный плод соития шакала с гиеной.
– Сам понимаешь... – пояснила яга, – Политическая обстановка натянута; мне однажды ступу насквозь продырявили, еле приземлилась. Летать лучше ночью, когда темнее, и многие спят.
– Где он соткан? – не без задней мысли спросил младший бухгалтер, продолжая блуждать взором в лабиринте затейливого узора.
– В Китае, – правдоподобно соврал кощей.
– Совместное Ирано-Сирийское ткацкое предприятие! – в восторге подскочила кикимора, выросшая в детдоме и незнакомая с правилами приличия.
Зачем мне жизнью рисковать? Еще взорвется в полете... – возмутился Сенкевич про себя. – И летать-то особо некуда. А что с ним делать по приземлении? Сопрут при первой возможности. И пыль, небось, выколачивать придется. Ну, его к чертям собачьим!
– Понимаем твои сомнения, – согласился с Сенкевичем кощей. – А как насчет зеркальца? От него двойной умысел. Показывает все, как есть, в любой точке планеты, кроме собственной физиономии, которая предстает ее обладателю божественно-прекрасной, вне зависимости от истинного стечения черт. Жена будет тебе премного благодарна. А женское счастье мужчине на руку.
Сенкевич задумался.
– От сердца отрываю, – соблазнял Кощей. – Я с его помощью за Василисой подглядываю в будуаре, ибо с некоторых пор она не испытывает ко мне благосклонности и пренебрегает супружеским долгом...
Леший сплюнул, яга ухмыльнулась беззубым ртом, а кикимора взвизгнула омерзительным фальцетом. И только лицо того, кто похлеще, осталось каменным.
Зеркальце, говорите, – подумал Сенкевич. – Что до мировых событий, их и по телевизору увидеть можно. А если жена начнет в него пялиться с рассвета до зори, о домашнем хозяйстве можно будет забыть. У нее и так от самолюбования Эго поперек себя шире... И Сенкевич сокрушенно покачал головой в том смысле, что снова вынужден отказаться.
– Эх, – вступил леший, – не знаю, как сам без нее обойдусь, но вот тебе скатерть-самобранка. Принцип действия для самого загадка. Зато инструкции не нужны: сама себя сервирует наилучшим образом. Горя, счетовод, знать не будешь.
– Пальчики оближешь, – поддакнула яга, – мы все к лешему на завтраки стекаемся, а расходимся после полуночи.
– И Василиса не гнушается, – вздохнул кощей, а кикимора захлебнулась тонким ублюдочным хохотком.
И только кто похлеще даже не улыбнулся, а устало прикрыл рукой зажмуренные глаза.
Но у мнительного Сенкевича уже разыгралось подозрение, что нечисть пытается спихнуть ему ненужную обузу.
– И состояние почти фабричное, – рекламировал леший. – Всего-то дырка от сигареты и несколько винных пятен неизвестного происхождения. Жена в два счета отстирает.
Это ж она от стола отходить не станет... – вспомнил Сенкевич о жене. – И так за последнее время утратила желательный контраст пропорций.
– А выпивку скатерть тоже поставляет? – уточнил он на предмет незаконной продажи спиртного с целью наживы.
– Это как посмотреть... – замялся леший, яга стыдливо потупила взор, а кикимора прыснула, – крепче пива напрочь отказывается; уж, поверь, я пробовал – и по-доброму и по-свойски. Да и пиво временами будто разбавленное, а пены через край. Но квас и апельсиновый сок – высшего качества и в любом объеме.
И тогда Сенкевич отрицательно мотнул головой, потому что от скатерти получалось сплошное насилие желудка и ущерб для женской фигуры.
Тогда к нему подползла кикимора и заискивающе положила перед бухгалтером клубок.
– О, это не простой клубок, – объяснил кощей. – Он указывает путь в любой пункт назначения, а также вычисляет приблизительное время прибытия, в зависимости от физического состояния путника и дорожных условий.
– Ну, и зачем мне это? – раздраженно перебил его Сенкевич. – Сейчас в каждой второй машине навигационная система. И карты на телефонах.
– Может, волшебную палочку? – прошамкала яга.
– Она как золотая рыбка? – не постеснялся Сенкевич показаться невеждой.
– Что еще за научная фантастика? – возмутился леший, кощей вздернул брови, а кикимора театрально закатила глаза. – Нет, конечно! Она делает своего хозяина больше или меньше – по надобностям конъюнктуры.
Но Сенкевич, который и так плохо вписывался в социально-исторический контекст, решил не связываться с предметом, который мог ухудшить его общественный статус.
– Что там у вас еще имеется? – спросил он требовательно и капризно.
И тут кто похлеще посмотрел в сторону младшего бухгалтера невидящим взором зажмуренных глаз и произнес с угрозой:
– Кто это там испытывает наше терпение? Пусть возьмет, что предлагают, и убирается вон.
И Сенкевич совершенно не обиделся на грубость, потому что понял, что сейчас ему может прийтись очень плохо. Он уже был готов дать отходного с пустыми руками, хотя предложение подарка вроде оставалось в силе, но тут заметил на ковре шапку и спросил уже совсем иным тоном, которым обычно обращался к боссу и жене:
– А это что за шапочка такая-с?
– Невидимка, – процедил леший сквозь зубы.
Яга, кощей и кикимора промолчали. А кто похлеще начал медленно вставать со своего пня. И поскольку Сенкевич забраковал все остальные вещи, а о шапке еще не успел подумать плохо, и уходить ни с чем тоже не хотелось, а уходить следовало как можно скорее, он схватил шапку, поклонился в пояс и быстрым шагом отправился в обратный путь, запрещая себе оглядываться.
По дороге домой Сенкевич размышлял о приобретении. Во время колдовских смотрин, шапка не упоминалась ни разу. Означало ли это, что нечисть ею дорожила и не желала с нею расставаться? Или, напротив, они вовсе не рассматривали ее как артефакт оккультизма? Ответить на этот вопрос можно было получить только путем эксперимента.
Однако с самого начала у Сенкевича с шапкой-невидимкой стали складываться натянутые отношения, основанные на шатком фундаменте взаимонепонимания. Во-первых, шапка оказалась Сенкевичу велика и наползала на глаза, вызывая зуд и мешая обзору. Уж, не оттого ли она зовется невидимкой, – ерничал он, – что в ней ни хрена не видно? Разумеется, такой юмор шапке не импонировал. И вскоре она взаимно поставила Сенкевича в крайне щекотливое положение.
Но сначала он испробовал обновку перед зеркалом. Отсутствие отражения породило в бухгалтере смешанные эмоции. С одной стороны, было приятно убедиться в функциональной исправности головного убора. С другой, – не обнаружить себя в зеркале, к которому обычно специально подходят для того, чтобы отразиться, вызвало у бухгалтера смутное чувство тревоги. Уж, не лучше ли было выбрать зеркальце, в котором он смог бы отображаться в облагороженном облике и со временем научиться не испытывать потребности подкреплять свой вид поступками. Но отступать было поздно, и он решил испробовать шапку на деле.
Уйдя на работу ранее обычного, Сенкевич через пять минут вернулся в дом невидимым и устроился в спальне жены, чтобы понаблюдать за ее туалетом. Он сел так, чтобы не загораживать свет, поскольку забыл проверить себя на прозрачность. В его акте не было ни злого умысла, ни желания уличить супругу в чем-либо неблаговидном. И некоторое время она, действительно, одевалась, красилась и переодевалась, что вскоре начало вызывать у Сенкевича скуку, и он уже собирался предоставить жену самой себе, когда к ней заявился их сосед. Судя по его самоуверенности и поощрительной улыбке хозяйки, сосед приходился жене любовником. А дальше события развивались так, как обычно происходит в подобных случаях. Первым побуждением обманутого мужа было вырваться из своей засады и застать негодяев с поличным. И он уже потянулся к голове дрожавшей и жаждавшей возмездия рукой, дабы сорвать покровы и обнажить неприглядное, когда представил, каким смехотворным он предстанет прелюбодеям. Он, человек, постоянно твердивший о достоинстве и самоуважении, шпионил за собственной женой, еще и пользуясь в этих сомнительных целях волшебством? Сенкевич бесшумно выскользнул из спальни (хотя в нарастающем крещендо чувств забота о тишине была излишней), стараясь не успеть стать свидетелем худшего. И единственная месть, которую он позволил себе перед отступлением, было спихнуть на голову любовнику статуэтку с этажерки, изображавшую деву с проливающимся кувшином. Но, – и это вызвало у Сенкевича еще большую обиду, – сосед даже не повернулся, а лишь потер ушиб потной ладонью, словно подобное случалось с ним не в первый раз и, следовательно, не нуждалось в расследовании.
Сенкевич не сказал жене ни слова и во всем мысленно обвинил шапку. Более того, он сумел внушить себе, что увиденное было своего рода галлюцинацией: если шапка умела прятать своего хозяина (то есть, скрывать то, что есть), очевидно, она была способна и на обратное: являть глазу то, что не существовало. Он на некоторое время убрал шапку с глаз долой и пытался жить по-прежнему (и только встречая на лестнице соседа, здоровался сквозь зубы и смотрел на него с вызовом). Однако наличие в доме магического средства вынуждало Сенкевича к поиску возможностей для его применения.
Может, это свидетельствовало об ограниченности его воображения, но шапка подспудно толкала бухгалтера на криминальную тропу. И правда: как еще распорядиться способностью неожиданно пропадать для зрения окружающих, одновременно физических присутствуя в точке исчезновения, если не в противозаконных целях? Конечно, можно было незаметно совершать добрые поступки, но анонимная благотворительность оставляла Сенкевича равнодушным.
Бухгалтер решил ограбить кассу продуктового магазина, ради чего возобновил тренировки перед зеркалом. Шапка обладала странными свойствами. Взятый в руку предмет оставался зримым, но если сжать его в кулаке – исчезал. Содержимое карманов было скрыто от посторонних глаз. Часы на запястье – незаметны. А вот силуэт обручального кольца на пальце смутно просматривался, особенно если знать, что оно там. Натянув шапку по самые уши, Сенкевич переставал видеть самого себя, что укрепляло чувство безопасности, но затрудняло координацию.
Когда с экспериментами было покончено, и Сенкевич возомнил себя экспертом по эксплуатации устройства исчезновения (что временно примирило его с шапкой как феноменом, подвластным его прихоти), бухгалтер пошел на дело. Чувствовал он себя прескверно и по пути в магазин не переставал изумляться, как не умеющие исчезать люди вообще отваживаются на преступления. У Сенкевича дрожали руки и подгибались колени. Он надел шапку еще в парадной. На перекрестке его чуть не сбил поворачивавший грузовик, хотя он переходил на зеленый свет.
В магазине Сенкевич пристроился рядом с кассиршей, карауля момент, когда он сможет извлечь из кассы купюру. Сначала кассирша наступила ему на ногу. Затем Сенкевич получил от нее под дых локтем. Работала она, как назло, очень проворно, так что подступиться к ней было непросто. Отдышавшись, Сенкевич улучил момент, когда кассирша открыла кассу и принялась отсчитывать сдачу. Он залез туда рукой и уже уцепился за банкноту, когда девица резко захлопнула кассу, причинив грабителю нестерпимую боль. Удивившись тому, что касса осталась открытой, она закричала поверх голов очереди, в направлении невидимого адресата, ответственного за исправность оборудования: «Виталий Борисович! Она опять заклинивает!»
Сжимая пальцы травмированной руки, Сенкевич отправился слоняться по магазину. Он надеялся утешить себя мелкой кражей продуктов и, действительно, вскоре безнаказанно набил карманы всевозможной снедью и даже спрятал упаковку сливочного масла в трусы. Однако радости это не принесло. Под шапкой страшно потела голова (точно на ней полыхал костер), а еда оставляла Сенкевича равнодушным. С тем же успехом он мог принять в подарок скатерть-самобранку и наслаждаться ее дарами без риска для репутации.
Наступила полоса апатии. Сенкевич презрительно величал невидимку не иначе, как шляпой, и использовал ее в праздных целях: потешить себя и досадить другим. Например, он исподтишка напяливал ее во время семейной трапезы, и тогда жена кричала:
«Семен, черт бы тебя подрал! Куда подевался? Я же чувствую, что ты рядом. Жаркое стынет».
И тогда Сенкевич тихо покидал кухню, снимал там шапку, и снова входил, загадочно улыбаясь.
Однажды он снял шапку прямо за столом, и с притворным удивлением посмотрел на голосившую жену, словно не мог взять в толк, зачем она повышала тон голоса. И тогда жена растерянно моргнула, потерла виски и, отодвинув тарелку, ушла в спальню, ссылаясь на недомогание. Неужели, Сенкевич мог извлечь из невидимки лишь это позорное глумление над человеческим достоинством? И незнание, как распорядиться ею, настраивало его на враждебный лад.
И вот опять шапка стала подстрекать Сенкевича к беззаконию, но уже с размахом. Очевидно, его вылазка в продуктовый магазин потерпела фиаско по причине ограниченной арены для действий. Незримое нуждалось в пространстве, потому что иначе становилось осязаемым и, значит, ощутимым. Так, в битком набитом автобусе в ней и вовсе не было бы толку. После колебаний Сенкевич замахнулся на ограбление ювелирного магазина.
Он планировал разбить стеклянный прилавок булыжником средних размеров, быстро извлечь драгоценности и, пользуясь замешательством, скрыться. Но в дверях стоит охранник. Вдруг он перегородит путь к бегству? Тогда можно будет тихо переждать суматоху прямо в магазине и скрыться после приезда полиции. Но что если та объявится с ищейками? В итоге этого мучительного мыслительного процесса, Сенкевич решил дождаться момента, когда один из продавцов отопрет прилавок для показа товара покупателю, и выкрасть то, что окажется в зоне досягаемости. Иными словами, действовать так же, как в продуктовом магазине, и уповать на фору пространства и неспешность ювелира.
Накануне ограбления Сенкевичу приснился кошмарный сон. Сон был кинематографическим и пошлым, как китч. Он похищает ожерелье с рубинами, но путь к бегству отрезан. Он стоит в одиночестве напротив стены, а по другую сторону прилавка – вызванный наряд полиции. Стрелки открывают огонь наугад и вскоре нащупывают мишень. Из воздуха бьет алый фонтан крови. Потом раздается грохот падающего тела. Шапка слетает с головы. Взгляду зрителей предстает труп незадачливого грабителя. В числе зрителей и сам Сенкевич. Поэтому сон был не вполне страшным. Тем не менее, он оставил после себя тошнотворный привкус.
Наутро Сенкевич не пошел в ювелирный магазин, но двинулся в противоположную сторону: в лес, чтобы вернуть шапку, обменяв ее на денежный эквивалент. Связываться с колдовскими устройствами младший бухгалтер больше не желал, но и уходить ни с чем тоже не собирался. Пусть ему возместят моральный ущерб. Подумать только: исправный семьянин и работник, которого не раз замечало начальство (что сулило продвижение в старшие бухгалтеры), напяливал на себя воровской головной убор и трепетал, как нашкодивший мальчишка. А в случае отказа, он донесет на всю честную компанию в соответствующие инстанции.
На пути к поляне, на которой ему всучили невидимку, бухгалтер размышлял о своей нелегкой доле. И поскольку сострадание к себе скрашивает долгую дорогу, неудобства которой начинают казаться закономерными, а время от него течет незаметно и ровно, вскоре очутился у цели. Он сжал шапку в кулаке, чтобы тем самым продемонстрировать свое отношение к ней и потребовать соразмерный выкуп, но на поляне никого не оказалось. Он обошел ее по периметру и уже собирался уходить, когда то, что он поначалу принял за мох на пне, зашевелилось. Кто похлеще, который до появления Сенкевича, вероятно, спал, с трудом приподнялся, сел и обратил к бухгалтеру пронизывающий взгляд невидящих глаз. И тому показалось, что его сначала разжаловали из младшего бухгалтера в ассистенты, а затем и вовсе вышвырнули на улицу, как выкидывают скандалиста из бара или использованный талон из кармана. А кто похлеще уже тер глаза кулаками и утробно бормотал: «Ничего не вижу! Но чую мерзкий дух гнилой душонки...»
Сенкевич на всякий случай поклонился, попятился задом и тут сообразил напялить невидимку – причем так глубоко, что она чуть не разошлась по шву. Обратный путь через лес он проделал, как на крыльях. Все-таки в шляпе имелся кое-какой прок. Пожалуй, она еще пригодится на экстренный случай.
Видно, от быстрого шага шапка сдвинулась к макушке. На опушке леса разбойничий ветер сорвал ее с головы и понес прочь – в свои бесприютные пенаты. Сенкевич запоздало ухватился за голову, но под его руками лишь трепетали жидкие седеющие вихры, вспомнившие на сквозняке о своей густой молодости. Бухгалтер ринулся вслед за ветром, маша руками и исторгая ему вслед проклятия, но похититель не обратил на него внимания. Шапка поднималась все выше в небо, и там, где она оказывалась, тучи становились облаками, а облака – тающей в синеве дымкой.
«Ну, и бог с ней! – утомился от погони Сенкевич, – Тоже мне фокус. В свое время и так исчезнем...»
Теперь он шел полем. Ветер, растратив задор на хищение, примирительно ворошил его соскучившиеся по воздушным струям волосы. Все настраивало на безмятежный лад. И тут бухгалтера пронзила чудовищная мысль о том, как ему следовало распорядиться шапкой-невидимкой: привлечь прессу, создать вокруг себя шумиху, заработать деньги на интервью и шоу, а потом продать ее с аукциона за бешеные деньги. К данному моменту Сенкевич был бы уже миллионером и носил цилиндр. И кто похлеще завидовал бы ему. Это было так просто и... так недостижимо.
Домой он пришел с настолько серым лицом, что жена, которая редко интересовалась делами мужа, была вынуждена проявить участие:
– Где тебя черт носил? На тебе лица нет! Что-то случилось?
– Случилось... – ответил бухгалтер загробным тоном. – Я потерял шапку.
– Ту, что я тебя подарила на юбилей?! – возмущенно всплеснула руками жена.
«Дура! – стиснув зубы, подумал бухгалтер. – Кто же ходит в мае в меховой ушанке? Глаза б мои тебя не видели!»
«Мы живем в эпоху возрастающей компактности или иначе: в мире сжимающихся пропорций и сокращающих пространств. Скорость, с которой новейшие виды транспорта доставляют нас в удаленные точки Земли, способствует иллюзии тесноты мира. Компактность стала если не самим богом, то его собором, в двери которого он может войти, лишь поджав колени и пригнув голову. Миновала пора широкоформатных телевизоров и внушительных персональных компьютеров. Люди довольствуются просмотром фильмов и написанием сообщений на крохотных экранах телефонов. И чем меньше экран, тем, кажется, больше извлекаемое удовольствие. Громоздкие автомобили стали историей, уступив дороги экономичным средствам передвижения. Пластинки – бобины – кассеты – компакт-диски, а теперь крохотные магнитные устройства, несущие на себе тысячи альбомов.
Но не только электроника, а сами люди становятся все меньше. И не столько в смысле физических пропорций, как в требующемся им персональном пространстве. Рабочие столы ставятся все ближе, а рестораны и бары, куда владельцы впихивают все больше сидячих мест, набиваются до отказа. Максимально допустимая плотность живой человеческой субстанции – это толпа (за которой следует уже монолитность братской могилы). И наши современники не возражают против подобной близости. Толпы стали гораздо культурнее, чем прежде. В новом виде у них есть шансы на длительное выживание».
Я сидел у окна и писал эссе. То есть, не совсем эссе, по крайней мере, в научном смысле этого термина, но едва ли очерк, рассказ или новеллу. Откровенно говоря, выходившее из-под моего пера не умещалось ни в один жанр и потому едва ли могло претендовать на спрос. Я был совершенно не известен как автор. Моих вещей не печатали ни в журналах, ни в газетах, а помещать их на вебсайтах мне претило. Я даже не мог сказать, что пишу в стол, поскольку ящик письменного стола больше не принимал моих опусов. Он и так едва закрывался. Но я продолжал творить: вероятно, не столько ради результата, как самого процесса. Когда я не писал, жизнь казалась бессмысленной, а я сам – ничтожным.
Вдруг через форточку в мою комнату влетела небольшая шапка, напоминавшая лыжный петушок. Я с удивлением ее осмотрел. Наверное, кто-то выкинул ее с балкона надо мной. Я положил шапку на подоконник и продолжил:
«И только одна категория людей стоит на пути минификации человечества. Это невротики. К примеру, их страх открытых пространств вовсе не является залогом непритязательных запросов и скромных масштабов. Напротив, на широких площадях и гигантских стадионах плотность людей особенно велика. И даже если они раскачиваются и размахивают руками в такт общей истерии, – как это обычно случается в местах скоплений людей, – то делают это синхронно, не посягая на дополнительные кубометры, но пользуясь пространством, временно освобожденным соседом. Однако невротикам, чтобы чувствовать себя комфортно требуется дистанция. Стены их жилищ должны быть исключительно прочны, толсты и высоки, чтобы защищать от мнимых угроз и реальных звуков. Что касается использования интерьера, считая себя людьми культурными и чувствительными, невротики загромождают свои жилища книжными шкафами, требующими немало места. Но главное, что за счет гипертрофированной впечатлительности и склонности к рефлексии, они нуждаются в, так называемом, внутреннем просторе. Иными словами, они отказываются мыслить в рациональных категориях, диктуемых коллективными нуждами и общими историческими обстоятельствами, но вместо этого живут в собственном мире. И вот к неизбежной объективной действительности добавляются произвольные субъективные микрокосмы (в которых, к слову, немногим больше уникальности, чем в производимой на конвейере продукции массового потребления; ведь даже там можно обнаружить отклонения от ГОСТА). А в совокупности эти микрокосмы составляют уже целую вселенную.
Вы не обращали внимания, как трудно приблизиться к невротику не только на короткую физическую дистанцию (потому что он обязательно отступит на шаг или вообще выскользнет из комнаты), но и на психологическую? Во время беседы, из-за обилия недомолвок, оговорок и контраргументов, с ним невозможно достигнуть согласия (не говоря уже о единомыслии). Невротик – отщепенец. Но только сплоченная масса способна занимать оптимальный (то есть, минимальный) объем. Ручка веника всегда тоньше его окончания».
На улице похолодало. Мне было лень вставать, чтобы закрыть форточку, из которой сквозило, поэтому я надел петушок и продолжил сочинение эссе:
«Пока среди нас есть невротики, – люди нетипичных мыслей и чувств, – человечество будет занимать площадь, непозволительную ввиду непрекращающегося роста численности населения Земли *
23 апреля 2017 г. Экстон.
* Далее неразборчиво [примечание редактора]