Анноуво. Венок сюжетов

               
     ВРАТА  В  ТЕМУ

     Интересно получается. Или грустно? Нет, всё-таки интересно!
     Чего нам грустить?  Мы через шесть недель лапки кверху не поднимали.
     Но - чур о плохом...
     Какой грандиозный, просто-таки всемирный праздник устроили они там  в честь семьдесятилетия  успешной высадки союзнических войск в Нормандии!
     Нет-нет: всё прекрасно. 
     Мальчишками мы американцев, - они же за нас! -, очень любили.
     Лихую песню «Вся команда цела, и машина пришла на честном слове и на одном крыле»  знали все. Чувствовалось по ритму: её сочинили, и поют, и с ней воюют те простые ребята, у которых ноги на столе. Простота во всём, поскольку мы сами  простые, была нашим идеалом. Простой Ленин (автор «Философских тетрадей», о которых никто из нас  слыхом не слыхивал). Простой Сталин, который день и ночь думает о нас в Кремле: «Знакомая негаснувшая трубка.  Чуть тронутые проседью усы». Простые и весёлые янки-дудль с их банджо. Гитара-барабан.
      Милые наши мифы!
      Но только ли мы, пацанва,  так  думали тогда  и так относились к американцам?
     «Недаром Рузвельт, Черчилль, Сталин в честь мира, дружбы и любви на путь победы нынче встали, врагу погибель начертали. Когда земля в огне, в крови, они, предвестники победы, друзья по сердцу и мечу, разгром фашистским людоедам несут, как злому палачу». Почти песня! Слова народные, музыка ЦК КПСС.
      Сперва мы любили американцев  как бы авансом (почему-то именно их, поскольку о северных конвоях почти ничего не знали  и потому, что американцы «простые», а англичане «чопорные»: так говорили взрослые). Потом стали любить по делу. За самолёт «Кобру». За обожаемый всеми  «Студебеккер» с красной резиной. И за тушёнку, которую называли «вторым фронтом».  Говорят, вкусная.
      И всё же какая многогранная дата, эти их семьдесят!  И  круглая, и  грустно-ироническая. То есть, смотря как считать.  Скажем, они отмечают семидесятилетие начала своей войны в Европе. А мы через год, даже через одиннадцать примерно месяцев,  отмечаем семидесятилетие  её  полного окончания. 
      Иными словами союзники наши западные реально воевали  на европейском континенте против фашистов  чуть  больше  330 дней, а мы, дай Бог памяти...
      А мы -  1418. Дней и ночей...
      И хотя Рузвельт, Черчилль, Сталин, конечно,  друзья по сердцу и мечу, но, по Маленину-Буренину,  ждали мы авансом  любимых союзников фантастически долго.
    Почти 1100 дней мы воевали одни!
    И уже почти догнали немцев до любимого Ярошем гнёздышка Бандеры.
    Поэтому,  хотя я путинец-фундаменталист  (с чего вы взяли, что «хвастаюсь»? констатирую факт, для меня необычный: ничьим ордодоксом  раньше никогда не был; старею, наверно), однако  «даже мне» режет слух, когда питербургский интеллигент берёт верх над статусом президента -  и  он говорит, дабы не напрягать тонкий слух французских пресс-геронтов, что наша страна можно сказать внесла  решающий вклад в победу над фашизмом.
    «Можно»?
    Нужно сказать!
    Тысячу и один раз нужно сказать.
    А потом передохнуть — и продолжить ещё.
    Ибо когда там  всё чаще говорят, что главная трагедия XX века не в том, по какой причине возникла Берлинская стена, а в том, что она  вообще была  как таковая,-  стало быть, главная общечеловеческая радость не в победе над фашизмом, но именно в разрушении Берлинской стены, - то это похоже на особую форму содомии: на групповое насилие над памятью в извращённой форме.
    Другой формулы не вижу...
    Читал недавно удивительный  немецкий роман (между прочим,  автор Нобелевкой премии за него удостоен: то есть это общеевропейская точка зрения и некая общеевропейская  духовная ценность), похожий на занудливый плач  потребителя о том, что у гэдээровцев  в течение нескольких  страшных десятилетий  ларьки были намного хуже, чем у фээргэшников.  О фашизме, о концлагерях с газовыми печах, в которых погибли миллионы («Марта, я здоров. Как ты? Как дети? Очень много работы. Лечу в Освенцим. Твой Геринг.» Письмо эпохи !), вообще о войне, в которой погибли  десятки  миллионов, — ни слова, ни оха, ни вздоха.
    У меня грустная мысль. Мысль-подозрение. Или — прозрение?
    А не придумали ли мы себе ещё один миф? То коммунизм, который издевательски всегда на горизонте. Теперь — Запад, сливки цивилизации и всё такое.
    Не окажется ли, что это в них, в истинных европейцах, изначально и всегда: да пусть хоть Освенцим, в котором «много работы», - лишь бы хороший ларёк ?
    Конечно, можно посоветовать  оппонентам прочитать мемуары  о войне их же  генерала Де Голля. В которых от каждой строчки веет ужасом  перед военной машиной  германского фашизма. И генерал буквально умоляет предшественников Псахи прекратить американскую болтовню о нарушении Сталиным гражданским прав. Потом, янки, потом! Ясно, что с правами у дяди Джо не всё чисто.  Но  не мешайте героической  Красной Армии в её   смертельной схватке с фашизмом. Хотя бы помолчите:  дайте русским завалить фашистскую гадину -  кроме них, никому это сейчас не по силам. Никому в мире !  До высадки успешного десанта союзников в Нормандии ждать ещё годы и годы . Вот только будет ли польза от такого чтения у тех, для кого мадам Фарион, призывающая весь «цивилизованный мир» уничтожить проклятую Москву,  — светоч свободы и демократии ?
    Групповое насилие в извращённой форме теперь уже над очевидностью...
    Однако  странно, если бы я и дальше продолжил в том же духе. При тысячах профессиональных историках только в России. И при сотнях тысяч в мире. Которые знают даже о том, как от страха перед немцами англичане  разнесли в щепки французский флот в Марселе (нет-нет: все вопросы — к профессионалам!).
    Мы истории не пишем:  мы о том, «как в сказках говорят».
     А если в сказках говорят правду, то это  вроде бы уже и не сказки, а нечто вплотную приближающееся к  народоведению — к этнографии.
     Я знаю, что  люди не  любят  эту науку: кому охота слушать о себе нефильтрованную правду? И всё же не рассказать о том,  какой видел войну я сам, вряд ли разумно. Ни в одном романе, ни в одном фильме я  не встретил такую.
    Это некая  анноуво (пусть так: в знак благодарности союзникам) - неизвестная война.  Хотя скорее всего она  сохранилась такой  в памяти лишь потому, что я видел её  глазами человека, которому было пять и только потом-потом девять лет...
    Почему назвал документальные  сюжеты «венком новелл»? 
    Наверно, по аналогии с венком сонетов.  А может, потому, что для большинства представителей моего поколения это, скорее всего,  уже последний праздник Победы с нулём в конце.  Нормально:  мы  не претендуем на вечность...
         
                ***

   КАК Я ПРЕДСКАЗАЛ ПОБЕДУ...
   

   I.
   Лето. Жара за сорок.
   Но это сейчас стало проблемой:  жара-холод, кондиционеры-обогреватели.
   Тогда на такую ерунду  никто внимания  не обращал. Жарко? Так  на то же и лето! Холодно? Так  на то и зима! Что за проблемы ?
   В маленьком городке на юге РСФСР (какая ещё Россия? какой Дон? ради бога! хотя, пардон: какого  ещё - «бога»? бога нет) пахнет горячими пирожками с печёнкой и пригоревшим мороженым. Да, вот так: пирожки, пригоревшее мороженое ручной работы, юг РСФСР. Воспоминания предвоенного детства. Запахи и символы эпохи.
    От неё  в памяти остался ещё запах арбузного мёда. Тоже слегка пригоревшего. Но то истинно августовский запах. А у нас  пока ещё июнь сорок первого.
    До начала войны осталось два дня...
    Мне пять лет.
    Я иду в  цветастых трусах и босиком по сиреневатому от раздавленной тютины тротуару, вымощенному поставленным рубо жжёным кирпичом местной выпечки.
   Российская провинция (извините:  южная окраина СССР -  и хватит таких говорок) ещё не знала асфальта. Когда он через несколько десятилетий появится,  вечно консервативные старики будут пробовать каблуком и покачивать головами: «Дюже прочный. Не амортизирует. Ноги будут болеть». Ещё через несколько десятилетий они так же встретят первую дачную землянику: «Баловство всё это».
    Ладно — не заморачиваемся...   
    Я иду  мимо просторного судейского крыльца с  кокетливыми плотницкими кружевами к нашему  просторному крыльцу с таким же деревянным  ажуром: наш жактовский дом на  шесть  квартир —  главный судейский сосед.
     У нас со старым  нарсудом (кстати, его называли только так: нарсуд - суд народа) общая и  весьма, между нами не героическая дореволюционная история.
     При царизме в нашем степном торговом городке процветали так называемые ссыпщики зерна -  оптовые торговцы этим вечно востребованным товаром. И у них, как сказали бы сейчас, постепенно появились  всякие непрофильные активы.
     Так вот в  нарсуде  при Николае Кровавом,- я не должен об этом вспоминать?  запутаемся, лукаво купируя то, как мы говорили,-  было заведение с номерами, или с кабинетами.  Как там в несколько более поздней песне? «И девушек наших ведут в кабинет». А чтобы процесс  общения господ-ссыпщиков с прекрасным полом  шёл веселей, в нашем доме была водочная монополька. Всё продумано.
    Просторное крыльцо с двумя лавочками и огромный крюк в  потолке коридора (подвешивали туши: водке нужна хорошая закуска) постепенно исчезли — всё превратилось в скромные квартирки для совслужащих. Но я  и крюк, и крыльцо ещё захватил. И помню, как при немцах владелица всего этого добра, отнятого у неё ненавистной  советской властью, пришла в коменданту города отбирать своё имущество. А что? Общечеловеческая ценность! И знаю, что он ей сказал пожилой немец.Не исключено — хозяйкин  одногодка. Но об этом в другом сюжете.
     А пока ещё чуть о старом здании  суда народного... 
     Через три года мы с двоюродным  брательником Женькой, уже восьмилетние,  найдём в кабинете нотариуса немецкое противотанковое ружьё: тяжеленное, мы его еле поднимали. А в руинах  сожжённой поликлинике напротив, - мадам (фрау слишком точечно, а я особой разницы между европейцами, особенно по событиям новейших времён, не вижу), да-да, мадам,  зачем ваши сожгли нашу поликлинику: какой в этом смысл!?,-  отыщем  советское гинекологическое кресло. И будем сидеть на нём посредине нашего жактовского двора, наводя на кого попадя жуткое дуло огромного ружья без затвора. Представляю, какая бы это была фотка, если бы нас кто-то щёлкнул: все бы призы мира «карточка»  та завоевала!
    То есть в наш городок  всё-таки придут немцы? Увы.  И будут около шести месяцев качать свои непонятные права. И как-то по-европейски культурно, вроде бы даже стесняясь, расстреляют в глиняных карьерах кирпичного завода больше трёх тысяч человек.  Коммунистов, цыган, евреев.  Широчайший, однако,  спектр интересов у наследников творчества Гёте и Баха! Европа, что вы хотите. 
    А убегая, уже с выпученными от страха глазами, временами совершенно теряя человеческий облик, -  я не преувеличиваю, мадам: более бессмысленных, более  вообще не похожих на человеческие (куда делить тысячелетия европейской культуры - как ветром сдуло!), будут тупо шустрить,- немец - это же образец, даже эталон исполнительности ( «Очень много работы, Марта. Лечу в Освенцим»),-  с канистрами бензина по тихим улочкам нашего  абрикосового города, поджигая школы, больницы,  ломая водопроводы  и прочую, как сказали бы сейчас, инфраструктуру. Чтобы мы, надо понимать,  не лечились, не учились, не умывались и так далее.
      Такие вот диковинные забугорные ценности, ломом подпоясанные.
      И наши холопы  чужого  духа к ним  сейчас рвутся. Европейский стандарт во всём! Надо, чтобы декольте было внизу спины? Раз надо — переместим и декольте!  Уравняем в правах осла с человеком! А пока будем общаться с ним в Дании, как с равным, и без прав. Это чисто юридические детали. 
      Так вот они, в том числе представительница нации, чей дедушка, - точно не знаю , шустрил ли  он с канистрой бензина, чтобы поджечь мою школу,  или  по-немецки умело косил из пулемёна неуклюжих поначалу американцев (три тысячи душ в первый день десанта завалили!)-,  присутствовавшая на прекрасных торжествах в честь успешной высадки союзнического десанта в непонятном для меня качестве,  да-да:  а они и конкретно она учат  нас высоким  европейским ценностях. Меня они учат, который видел своими детскими глазами этих  зомби, запуганных до животного состояния. 
      Увы, ничего я не преувеличиваю: я фотографичен. Я примитивен, как Пиросмани:  увидел — написал, как смог. И в том  фишка  моей анноуво.
      Когда тётя Аня, мать моих двоюродных братьев и родная сестра сидевших перед войной  на крыльце Алексея и Володи,  решительно на  поджигателей  заорала, - именно заорала благим матом: «Что бы делаете, бараны! Если я расскажу об этом своим братьям — они вам всю Германию спалят!»,  - в них, в ещё недавних белокурых бестиях (понятно: государство может бить веревки из любого народа, из нас - тоже и ты потдверди, милая Псахи, что вы не исключение)  мелькнуло что-то,- как бы поточнее?-,  «общечеловеческое». Возможно, просто страх. Но канистры они побросали — и здание пожарки, которая как раз против нашего дома, не сожгли.
      Надо же! Они всё более упорно советует мне не называть ту войну Великой Отечественной, поскольку им это непонятно и вообще не корректно.       
    Я в полном восторге! 
    Я даже готов оставить этот термин для домашнего употребления. Если они, - особенно она,  среднеевропейская умница, - признают, как признали мы Сталина нашей «ценностью», что Гитлер и фашизм —  это именно их, европейцев,  ручная работа. Порождение  суммы их ценностей и тайн  их  до смешного гордого духа.
    Как там у великого поэта: «И сумрачный германский гений». Вот-вот!
    А ещё лучше, чтобы она,- именно она, которая ближе прочих к здравому смыслу,  -  приняла (не знаю уж как)  соломенную простоту моих воспоминаний об анноуво.
    Пусть именно так — по-английски: в знак благодарности за ленд-лиз. И даже за то, что первый ломтик фрукта с названием ананас я испытал на вкус во «Вторую мировую войну», а потом в глаза не видел  его лет шестьдесят.
     Неужели ей  совершенно не интересно узнать, что делал её дедушка по какой-то линии или, скажем,  дедушка её мужа  в маленьком городке на юге РСФСР в ту войну, которую мы не правильно называем Великой Отечественной?
     Но - хватит об этом!
     Мы уже готовы многое забыть. Правда, при одном условии: если у нас не будут всё более упорно и всё более нагло растаскивать по ломтику нашу Победу в войне, в которой мы одни бились фактически с объединённой Европой (извини, Англия!),- да: не добровольно, но всё-таки  объединённой-,  больше тысячи дней !   
     Всё-всё-всё: никакой «politic”.
     Её так много.
     Она буквально лезет везде, как квашня из макитры.
     Она не просто мешает что-то делать: она мешает людям жить.




     II.

     Всё:  мне пять лет. 
     Я  иду. 
     И я  сейчас упаду.
     Потому что кирпичный тротуар вдоль нарсуда заканчивается. И начинаются кочки из окаменевшей от жары грязи, отполированной босыми ногами моих сверстников.
     А я под ноги глядеть ещё не научился.
     И пятеро парней, сидящих на нашем крыльце, весело шепчут друг другу: «Гляди:  сейчас пацан грохнется... Оппа: готов! Надо же: не орёт...»
     Парни самоуверенные и красивые. Я не мог оторвать от них глаз.
     Особенно хорош дядя Алёша (конечно, дядя: на тринадцать лет меня старше). Бравый: гвардейское лицо словно из стали!  У него в войну будет шапка орденов. О таких именно так и говорили: «Орёл! У него же шапка орденов!» И он, водитель «Катюши», будет писать с фронта матери Федосье Давидовне и сестре Ане, - да, той, которая кричала на немцев, пытавшихся поджечь пожарку, -  такие письма: «Нас, гвардейцев, пули не берут: в лоб попадёт — отскочит, в рот попадёт — проглотим!»
     Командир написал в похоронке, что пуля попала дяде Алёше в сердце.
     Из пяти парней, что предсказали моё падение, погибнут четверо.
     Живым вернётся через два  неполных года  только Борис. Без ноги и со звездой Героя. Городок будет носить его на руках. А он будет пить примерно пятьдесят лет подряд. С  народными любимцами такое  бывает нередко. И когда благодарные граждане, которые сами же к зелью  девятнадцатилетнего воина приучили, начнут робко спрашивать: «Боря, может, хватит?», он будет хрипло отвечать:  «Не хватит: я за пятерых пью!». За тех, которые сидели на нашем крыльце. И которые моё падение предсказали, а свою судьбу — увы. То есть за Алексея, бравого водителя «Катюши». За Володю, его родного брата, тихого красавца, будущего рядового пехоты «Второй мировой войны». Ну, как же, как же: политкорректность! За самого себя, бронебойщика. И за пулемётчика Трофима, которому уже поставил пятёрку за дружбу с «Максимом» будущий маршал Чуйков, поскольку Трофим, чернявый парень строгого армейского вида, -  бывший кремлёвского курсанта. Да-да: Сталина охранял! Но был отчислен из-за международных приключений его матери, моей бабушки Дуни: все подробности — по ходу сюжетов анноуво. Трофима убьёт под яростно оборонявшимся Ростовом ещё перед  первой его оккупацией  фашистами немецкий снайпер. Типичная смерть пулемётчика.
    А  с   родными  братьями  Трофима (их на крыльце нет, их нет даже в СССР, где такая прекрасная жизнь, как  в фильме «Весёлые ребята»: запомните это ружьё — оно ещё стрельнет!)  случится то, что  в сравнении со всем, чему «учит» нас сейчас  Европа,  выглядит как грозный горный поток рядом с  розовыми слюнями  какого-нибудь зашоколаденного венского беби.Такие у меня ассоциации.
     Не знаю, может, расскажу и об этом. А может, и не расскажу, поскольку судьба Трофимовых братьев  относится к анноуво всё же по касательной.  Тем более - что рассказывать: вы всё равно вряд ли  мне поверите, если я вынужден буду говорить даже об армии  американца Монтгомери, которая что-то там делала в Африке, поскольку в Европе тогда было слишком страшно. Пусть воюет дядя Джо!
     Пока  же расскажу ещё немного о  красивых ребятах, сидевших на просторном крыльце с плотницкими прибамбасами нашего шумного и многолюдного жактовского дома. Которым (кроме Бориса) не суждено было стать даже тридцатилетними...
     Как их любили городские девчата! 
     Они их так любили, что это не прошло никогда и  продлилось всю жизнь. И постепенно обросло легендами, порою  совершенно мистическими.
     Именно — мистическими: такова народная традиция.
   
     И тогда, если к правде святой
     Мир дорогу найти не сумеет,-
     Честь безумцу, который навеет
     Человечеству сон золотой !
    
      Бориса, с железными руками бронебойщика и резкими, будто высеченным из камня  лицом, они любили таким, каким он был: пьяного, грубого и бесстрашного.
     Кстати, Борис -  единственный из знакомых мне участников войны , который  презрительно говорил, что немцы не умели воевать. «Гансы? Бздо! - да уж извините: я прямую речь солдата не правлю.- Вечно за мамалыжников прятались,-  так Борис называл  румын.- Мы пятились до Волги, только потому, что стрелять было нечем. Я всё сказал -  закрыли тему!»  Кстати, любимой песней,- вернее, единственной песней, которую он иногда хрипел за праздничным столом, - была такая: «Десять винтовок на весь батальон. В каждой винтовке — последний патрон».
    Где-то в степи уже под Сталинградом несгибаемый Боря принял свой главный бой.
    Они отступали-отступали, отступали-отступали по бесконечной жаре сорок второго года. И, наконец, командир с алыми глазами им сказал: «Ну, хватит, пацаны: от всего не отступишь. Окапывайтесь здесь:  скоро пойдут танки. Остальное вы знаете.»
    Они вырыли на откосе полынной балки окопчик на двоих: вторым при ружье был Коля, тихий парень из Коми. Борисов одногодок. Который тем не менее относился к нему, как в ветерану всех войн. Чуть ли не как к отцу. И успели покурить. Коля — последнюю в своей жизни. И парень из Коми даже успел задать вопрос:
     - Боря, ты с девками целовался?
     - Ну, было,- сказал Борис.
     - И как ?
     - Нормально.
     - В губы?
     - Во что придётся...  Ты,  Комик, давай без этого самого: за каждую «Пантеру» я, как старший по  яме, гарантирую тебе полгода жизни, а за подбитого «Тигра» - вообще год. Нацелуешься ещё, Мыкола. Хвост пистолетом !
     И, как только Борис приструнил и подбодрил своего подавальщика, они беззвучно появились в знойном степном мареве, как Фата Моргана - стальные германские черепахи. Да-да: времён «Второй мировой войны»! Которые, согласно новейшим тенденциям, шли по указанию Гитлера освобождать нас от тирании Сталина.
     Я всё правильно говорю, мадам? Вот и прекрасно.
     Вы ведь знаете, как надо. И что было, знаете. И почему. А если в чём-то ещё сомневаетесь - вам Фарион подскажет. Готовая двинуть армии на Москву... 
    Я же  не могу даже описывать бой, в котором не участвовал. Мне стыдно «впадать в художественность».  В бою надо участвовать, чтобы о нём писать.
    То, что видел сам — без проблем!
    Например, как ваши входили в село Муравьёвку, где мы притаились по причинам, описанным выше. И что, войдя, делали. И как выглядел ваш  молодой  и упитанный дедушка (ну, дедушка вашего мужа и так далее) — это без проблем.
    Но описывать бой, в котором я не участвовал, мне, честно говоря, неловко.
    Проза суровая вещь:  я не верю роману Грина о джунглям, написанному «на основании» пальмы, которую он увидел на обёртке от мыла. Миф это!
     А вот песне не воевавшего Высоцкого о войне — верю.  Потому что у поэзии совсем другие задачи: ей не нужны факты  и всякие  «правдивые детали»— ей достаточно эмоций солдата. Так  я  ещё могу представить тот бой.
     Но только так.
     Короче,  представьте, что я — Борис: на один эмоциональный миг, конечно.
     Извините меня, мадам, я буду сейчас стрелять в вашего дедушку. И возможно даже его убью. Потому что не просил его меня от кого-то освобождать. 
     Не сомневаюсь, что вы, умная женщина, в эту чушь  тоже не верите. Иначе не праздновали бы так пышно семидесятилетие наконец-то состоявшегося десанта.
               
                Он повернул ко мне башку -
                И  глаз его стал дыркой дула.
                И всё вокруг — как чем-то  сдуло:
                Исчезли солнце, степь, и ветер,
                И всё, что есть на белом свете...
                Я  - палец, что спешит к курку !
                Ружьё ударило в плечо               
                С тупой звериной страшной силой.    
                Но там, под башней, задымилось!
                Где  ж ты, братишка с автоматом? 
                Ну, вы даёте, блин, ребята!
                Тогда нам будет горячо -
                Сейчас и здесь: средь нор суслиных.
                В окопчике из серой глины...

     Борис, не любитель, как он говорил, «художественного свиста», выдавил из себя за долгие годы нашего с ним  общения поразительно немного. Почти ничего!
     Значительно больше я узнал, прочитав уже сравнительно недавно,- уже в интернете, - приказ о  присвоении ему звания Героя. Он, кстати, вошёл в первую тысячу награждённых. Если брать не всю Вторую мировую войну, а только — нашу: неправильную, теперь ещё и с точки зрения мэра Киева,  Великую Отечественную...
     Выскочившие из загоревшегося танка дедушки нынешних политстилистов первой же очередью убили нецелованного и грустного Колю, словно предчувствовавшего, как-то обронил Борис, свою смерть. Окоп был «занят» бедным парнем из Коми АССР. Кажется, так: точно аббревиатуру уже не помню. А духарь с нашего крыльца выскочил — и лёг за земляной бруствер. Нет-нет: я обещал не описывать бой, в котором не участвовал! И слово сдержу. Но кое-что я всё-таки выудил у Бориса.
    Заговоривший откуда-то слева наш пулемёт  загнал  немецких автоматчиков за подбитый танк. И дал возможность Борису, что называется, отвязаться по полной.
    Никакие высокие чувства не двигали им в эти мгновения. Никакая «целая жизнь» не проносилась перед глазами. Только — солдатская ярость. Только желание убить их как можно больше врагов. Русский мужик защищал свою хату от грабителей.
     Всё! Уймитесь, ораторы...
     Сколько он подбил танков, Борис так и не сказал.
      - Пишут, что пять,- спрашивал я, ссылаясь на приказ.
      Борис засмеялся, что бывало с ним очень редко:
      - Брешут. Но как загорелся третий — помню. А потом — аут...
      «Максим» слева автоматчиков к Борису не пустил. Но от снаряда, который разорвался почти рядом, не уберёг. Кстати, я ни разу не слышал от него словосочетания  «Ужасы войны». Примерно так же сказал он и об этом:
      - Я сперва ни хрена не понял, что ногу оторвало. «Как» - вот так! Не до того было.  Завёлся я тогда по полной: думал, сейчас всех гадов перебью — и война кончится! 
      Но кончилась не война: кончился боекомплект. И  Борис привязал к уже фактически бывшей ноге противотанковое ружьё и пополз, по его прикиду, в сторону Сталинграда. В таком состоянии,  в состоянии грога, и увидел его мчащийся на джипе генерал. А не увидел бы — в нашем городишке было бы одним Героем меньше. Многих тогда генералы не увидели, по знойной  степи ползущих.
      Таким  любили Бориса девчата наша городка: молчаливым и одноногим...
      С Алексеем,  - а приятели приходили побазарить  на наше крыльцо прежде всего к нему,-  всё просто: эталонный парень, воплощённая бравость. Такого да не любить !
       Но  интересно, не меньше любили они  и его  родного брата , полную противоположность Алексея:  мягкого,  застенчиво-улыбчивого,  с мелкими чертами красивого  смуглого лица -  Володю. Кстати. именно с ним была связана прямо-таки   мистическая история, о которой бывшие невесты ребят из нашего дома, - Борис приходил к ним в гости, а Трофим даже приезжал,-  уже давно вышедшие замуж, уже многодетные, так и прошептались всю жизнь с тётей Аней. Когда заглядывали в наш переулок: не в силах им было забыть её братьев и своих женихов по Звёздам.
       Мистика же была такая.
       Хотя, может, это и не мистика, а  всего лишь женские фантазии...
       Дядина  Володина невеста, - а погибли оба брата,-  года через три после войны вышла замуж за его  приятеля. Жизнь идёт — и надо жить. Он, муж Володиной невесты, - да, такие вот стилистические фигуры крутит война, которую нам советуют не называть Великой Отечественной, поскольку Европа (особенно Германия) может не понять,-  тоже  был фронтовиком.  Но остался живым и даже прислал с фронта своей матушке-продавщице фантастическую посылку (расскажу, но позже). Володина невеста  родила  ему, - ну, и себе, конечно, красивую дочку - буквально свою копию. Однако  дальше  семейная жизнь как-то не заладилась.
    Может, потому, что парень, теперь уже муж, оказался чересчур хватким. А зачем душе её, которая любила тихого и застенчикого  Володю, - была такой? Нет, не разошлись: кроме души, есть ведь ещё и тело.  Но холодок какой-то между супругами засквозил. И детей не было больше чуть ли ни десять лет.
    В чём там была заковыка, точно не знаю.  Может, даже в том,  что супруг и его деловая матушка,-  а мы тогда таких не просто не любили: мы, нищие по современным массштабам, их гордо презирали,-  так хватко, деловито и по уму разобрались  с  фронтовой посылкой.
    Посылка была, конечно, уникальной.
    Чтобы «сообразить на неё», нужно было не сидеть в окопе, как хотя бы наш застенчивый дядя Вологдя,  а воевать, скажем, парикмахером или валторнистом при клубе художественной самодеятельности какого-нибудь шустрого гвардейского полка. Армия — она большая. А война — вообще огромная. В ней всем есть место.
    Так вот посылку от будущего мужа дядиной Володиной невесты несли в огромном чемодане, обвязанном ремнями, шесть человек на трёх железных трубах.
    Всё просто. Пока — никакой мистики:  в посылке  той был ровно миллон швейных иголок германского качества.. То есть — ровно миллион рублей.
    Так появился в нашем городке первый миллионер: муж Володиной невесты.
    Всё нормально: не тыловая крыса — фронтовик!
    Но с деловой хваткой. Которая тогда ценилась крайне низко (бывшая Володина невеста её даже стеснялась), а теперь — на вес золота.
    Что ты, любимое государство, придумаешь для нас завтра: какой, так сказать,  вектор развития назовёшь «не тем путём», а какой  назначишь главным?!
    Словом, с нелюбимым жила Володина невеста. С богатым, но нелюбимым.
    И однажды, - жизнь-то идёт, да и супруг экономически процветающий настаивает, лет родила-таки ему сына. И этот сын оказался... копией Володи!
    Представляете, что тут началось: какой пошёл шёпот?
    Он живой!
    Он где-то ходит!
    Но он так страшно ранен, что не хочет показываться людям, которые его знают!
    Я о таких расскажу: их были по Руси (хватит: нет уже СССР, хотя и жалко) тысячи.
    И они встретились!
    И она, невеста Володина, его узнала!
    Потому что нельзя не узнать любимого, предназначенного тебе Звёздами...
    Верю ли я в эту версию? Увы, нет. Тем более, что сейчас есть объяснение такого феномена, довольного близкое в серьёзной науке.
     Но и что, коль я не верю?
     Боюсь, что верила она. Как древние гречанки, которые шептали друг другу: «Этого мальчика я родила от Аполлона. Он однажды приходил ко мне ночью.»
     Оставим. Тем более, что миф красивый...       
     А долбанулся же я тогда, засмотревшись на красивых и юных дядек, прилично: мясо оторвалось от ногтя. Кровь аж хлещет. Не забыли?
     Я шёл. Босиком и в трусах. Мне пять лет. И я упал.
     Да, я, наконец, упал — и меня перевязывают в теньке возле крохотных сараев ещё неразвитого социализма  дворовые тётушки (мать на работе: она медсестра больницы, которая вскоре станет эвакогоспиталем) и суровая, только что не курит трубку, как у Гарика Сукачова, бабушка Дуня. Её недавно привёз из-за границы мой общительный и начитанный, но не воинственный по сравнению с дядьками отец. Из Польши привёз:  её кусок, как известно,  по договорённости с Гитлером Сталин  присоединил к СССР. Поэтому местная газета пишет от щедрот ТАСС, а все недоумённо поднимают брови, но, понятно, молчат:  «Вчера «Люфтваффе» успешно бомбило английский город Ковентри.»
     Привёз  вместе  с тётей Шурой (она потом сойдёт с ума, когда умрёт её  пока ещё не родившаяся дочь, а солнечный пилот Володя Кокоулин, отец и муж,  погибнет). Трофим, один из сидящих на крыльце парней,  — бабушкин  старший сын. Моя мать — её старшая дочь. А исчезнувшие пацаны, Витя и Володя,  — это у неё, у бабушки Дуни, уже  от  второго мужа — от Сайдака. О котором  бабушка, великокняжеская (станица была такая: Великокняжеская)  казачка, любительница резать правду в глаза, как-то сказала матери: «Я, Татьяна, твоего отца не любила. А австрияка, как ты   его называешь,- любила безумно». А что? Так — значит так.
    Австрияк, он же поляк, он же военнопленный , и он же Сайдак, вольно жил у великокняжеских казаков и женился на трёхдетной вдове.
    Потом будем разбираться.
    Но золотое слово вымолвлено:  у дам любовь — это святое.
    Однако я, естественно, ничего этого ещё не понимал. В отличие от современного мальчика, примерно моего одногодки, который ползает по телеэкрану и серьёзно, как мужичок искушённый,  рассуждает на тему, что такое любовь. 


     III.

     Посему, когда тётушки вокруг меня, перевязывая, ойкали (бабушка, как всегда, была сурова: я не Сайдак, чтобы меня безумно любить), то все они нравились мне одинаково. И разбитная тётя Аня, матушка моих двоюродных братьев, сестра родная бравого Алексея и тихого Володи.   И Вера, у которой было несколько будущих красивых дочек, что хорошо в перспективе. И бездетная Зина, стройная и тонкогубая, которая смотрела на мой палец, почти оторвавшийся от ногтя, с искренним  любопытством. Зина при немцах будет гулять с оккупантами напропалую.  Просто какая-то  Антипышка. Но моё ли это дело? Любила же суровая бабушка Дуня рейнджера австровенгерской армии, поляка по происхождению, казаками великокняжескими пленённого и вольно у них в станице жившего?
    Да и Медведев как-то сказал, что не всё, что происходит между людьми, можно регулировать законодательно. Короче я здесь пас. Не моя тема.
    Меня другое интересует. Другое из головы не выходит.
    Вернее, так: заинтересовало меня и удивило другое. Правда, лет через пятьдесят после того, как «имело место быть». Что именно?  Об этом сейчас  и расскажу...
    Пока  тётушки сердобольные  меня перебинтовали, пока жареными на шкварках пирожками с печёнкой кормили, подгоревшим общедворовым мороженым  полакомили,- мода у нас во дворе была такая:  дядьки, которые постарше, в основном уже чьи-то отцы, один раз в летний месяц делали корыто мороженого (какое оно получалось — это другой вопрос, но делали), да, когда всё это по-провинциальному не спеша закончилось,  -  до начала войны осталось уже чуть больше суток.  И я, сидя с ногами калачиком в окружении тётушек, забинтованный, весь из себя обласканный, стал рассказывать им...  приснившийся мне сон.
     Что это такое, Господи?
     Теперь  ведь Бог — опять есть.
     Я никогда в жизни больше никому не рассказал ни одного сна!
     Да они мне практически и не снились.
     Нет,  с десяток, конечно, почти за  век набралось.
     Но я даже словом о них не обмолвился.
     Даже пар  изо рта не выпустил!
     А тогда сидел прямо как  сказитель какой-то, просто как Джамбул Джабаев,  —  и публично, со всеми подробностями рассказывал взрослым людям свой сон...
     Будто бы иду я босиком и в трусах, - иду, иду, иду совершенно один!-, по гигантскому, как планета, как целая жизнь, полю, а на меня налетают тысячи черных коршунов. Всё небо в их клёкоте, в их вони  и перьях!  Они клюют меня, бьют меня крыльями, впиваются  в меня, ребёнка, мальчика в трусах, когтями.
     А я иду-иду-иду, ловлю их — и отрываю  им головы.
     Просто библейская картина.
     Просто что-то космическое.
     Хотя ни о Библии, ни о Космосе я тогда ничего не знал.
     Тётушки слушали, затаив дыхание. А потом начали плакать. Но это были какие-то особые слёзы: горестно радостные это были слёзы!
      Просто — оптимистическая трагедия в жактовском дворе.
      И тётя Аня сказала:
      - Сестрёнки, будет война! Огромная. Страшная. Но мы — победим!
     Я обо всём этом тогда почти мгновенно забыл. И первый раз вспомнил лет лишь через пятьдесят.  Сейчас мне, конечно, всё это кажется смешным. Однако в то же время интересным. Это же надо:  публичное чтение сна...
      А  вспомнил я о том сне через  полвека отчасти ещё  и  потому, что знаменитый артист,- талантливо играющий офицеров и генералов всех родов войск и всех армий мира, весь в бутафорских звёздах Героя Советского Союза, - именно тогда рассказал с экрана, как его дед, глядя на армаду медленно вползающих в село чёрных фашистских танков, тихо сказал:  «Отэ, унучок, и всэ.»
       Так вот я ничего подобного в нашем дворе не слышал ни разу. Ни когда танки вползали, ни когда выползали. Не потому, конечно, что я  предрёк нашу Победу.
       Хотя, а почему «не потому»?
       Калифом же на час становятся. Почему нельзя стать пророком на мгновенье?
       Да-да: не сказали ни разу! 
       Скорее всего, конечно,   потому, что из нашего шумного жактовского двора ушли воевать десять  мужиков и парней. И половина из них никогда не вернулись...
       Что до немцев, то они были ещё далеко-далеко.
       И до них ещё было много всякого, связанного с анноуво:  с неизвестной войной.


                ВИКСАВЕЛ-2.