Скелет Федор лежал в глубине пещеры и злился, омерзительно скрипя зубами. Это был сорок третий раз, когда его друг Григорий – тоже, разумеется, скелет – вставал посреди ночи, гремел костями верного коня и уезжал на таинственную прогулку. Если бы Федор мог плеваться, он бы решительно на это наплевал – делать ему было нечего, чем копаться в секретах других скелетов, – но Григорий, отстраивая опорно-двигательную систему коня и разбирая ее по возвращении на рассвете, мешал спать. Сон был единственным занятием, согревавшим Федору душу (а это дорогого стоит, ведь греть-то больше нечего), и потому он хотел быть уверен, что похождения друга стоят таких страданий.
– Куда намылился? – спросил он у Григория, когда тот собрался улизнуть в первый раз. – Конь тебе зачем?
Григорий, надо сказать, очень старался не производить лишнего шума и вообще не желал, чтобы Федор его раскрыл. Едва расслышав в темноте голос собрата по проклятью, он выронил череп верного коня и в растерянности замер. Будь у него глаза, они смотрели бы в пол.
– Так рядом всех уже распугали, – нерешительно ответил он. – Поезжу вот подальше, поищу. Не спится что-то.
– Вот и мне, – Федор лязгнул челюстями, – не спится. Коня бы хоть снаружи собирал!
– Долго собирать-то, – Григорий виновато пожал плечами, отчего руки его на секунду отделились от ребер и придали ему комический вид. – Опасно! Вдруг мимо кто пройдет?
Федор сердито пошевелил грудой своих костей, но спорить не стал. Надеялся, что ныне и навечно твердое гузно товарища быстро охладится и не будет впредь будить хозяина под луной и звать его на поиски приключений. Но все было совсем наоборот: не гузно направляло Григория, а его вечная душа. Не успокоился он ни той ночью, ни сорока двумя следующими. Федор уже устал расспрашивать друга о его неожиданно обретенной загадочной жизни и теперь просто лежал и кипел от ярости, стараясь стуком своих зубов передать накопившееся презрение. Григорий, кстати, за эти дни довольно сильно отдалился, и потому Федора беззастенчиво терзали нехорошие подлые мысли. Ему нестерпимо хотелось знать, чего же такого важного скрывает друг, о чем никак нельзя рассказывать.
Когда роковой сорок третьей ночью Григорий покинул пещеру на верном костяном коне, Федор немного помучился от угрызений совести, затем еще чуть-чуть помучился, потом терпение его лопнуло, он окрестил Григория врагом номер один, убедив себя при этом, что нарушает кодекс братанов во имя самой дружбы (ведь иначе понять и простить Григория он и вовсе не сможет), собрался из бесформенной кучки костей в нормального здорового скелета и приступил к расследованию.
Была ранняя весна и снег ещё не растаял, поэтому Федор с легкостью нашел следы верного коня. Вели они к тоненькой, почти незаметной тропке в самую лесную чащобу, в самый дремучий её бурелом. Федор отбросил все пугающие предположения, по привычке заползшие в давно уже не боящийся смерти и, к слову сказать, отсутствующий мозг, и зашагал по дорожке.
Луна не спасала, и шел Федор почти наугад. За те несколько часов, что он пробирался вглубь леса, любой, даже самый опытный путешественник утомился бы, ковыляя по талому снегу и отодвигая надоедливые хлесткие ветви. Можно предположить, что в этой связи Федор и вовсе стерся в пыль от изнеможения, но важно не забывать, что был он все-таки тем, кому нет никакого дела до непогоды, усталости и боли. Ноги его не промокали, мышцы не ныли, а кожа не покрывалась противной липкой испариной. Словом, Федор получал удовольствие от прогулки, он давненько уж не выходил из пещеры. Вот только веточки пересчитали все его кости, одна даже попала в нос и сломалась где-то в глубине, и Федор долго тряс черепом, как маракасом, пытаясь эту веточку извлечь.
Когда забрезжил рассвет, впереди послышался сатанинский грохот. Федор понял: это Григорий несется домой на верном костяном коне. Федор заметался пустыми глазницами по сторонам, лихорадочно соображая, куда бы спрятаться, и не придумал ничего лучше, чем нырнуть в ледяной ручей. Григорий промчался таким воинственным демоническим вихрем, всколыхнув, казалось, саму земную твердь, что Федор в ручье перевернулся. Дождавшись тишины, он вылез из воды и продолжил путь.
Всего через несколько минут тропа вывела к почерневшей, покосившейся избушке, красовавшейся явно новыми резными окнами и дверью. Следы кончались здесь же.
Федор в предвкушении скрипнул ладонями, подкрался к двери и постучал. Никто не зашаркал открывать, не крикнул «Иду!», как в прошлой Федоровой жизни, и не отдернул занавеску в окошке, чтобы проверить, свои ли пожаловали. Федор горестно вздохнул. Хорошо хоть эту способность злосчастный ворожей ему оставил – дышать. Насмешкой или нет – Федору было не важно, но скорее, конечно, нет, ведь только благодаря этому он мог худо-бедно свистяще говорить.
Дверь, между тем, отворять не собирались, и Федор решил, что внутри никого нет. Он вдруг подумал, что Григорий готовит ему сюрприз на день умерщвления и строит новый красивый дом, и тут же эта неприятная мысль заставила Федора почувствовать себя свиньей. Что он себе надумал? Какие такие тайны? Загадки? Параллельная отдельная жизнь? Не может такого быть, решил Федор. Нету у Григория никого, кроме лучшего друга, и не может быть.
Но все же он почему-то чуял, что это неправда. Конечно, он любил этого недалекого деревенского плотника и отчаянно желал его оправдать, но поведение Григория было чересчур уж необычным. Как бы Федор не уговаривал себя убраться восвояси, интуиция скелета (а это особая способность всех скелетов, даже коней и свиней) подсказывала, что избушка таит что-то чрезвычайно интересное и удивительное. В конце концов, Федор вскрыл косточкой замок и вошел.
Будь у него нос, он непременно бы его сморщил. В избушке витал густой трупный дух вперемешку с томными благовониями, пол был разрисован какими-то причудливыми знаками и уставлен свечами. Рядом с печью располагалась кровать, заваленная старинными книжками, в её изголовье догнивал пустой комод, а в углу, укрывшись тонким зеленым холстом, возвышался платяной шкаф.
Федор походил туда-сюда, цокая пятками по дереву, и заключил, что избушка связана с черной магией. С той самой магией, благодаря которой он уже две сотни лет не может смотреть на свое отражение. Выходило, Григорий во что-то впутался, а может быть даже попал в неприятности и теперь не хочет подвергать Федора опасности, и поэтому молчит. Но в этом тоже не доставало логики, ведь что может быть опаснее смерти, с которой Федор был не разлей вода?
Желая во всем разобраться, Федор взялся читать книги, но не смог понять ровным счетом ничего – страницы испещряли заковыристые буквы и непонятные, похожие на кляксы, картинки. Он заглянул под кровать – там валялась грязная тряпка, и стояла пустая баночка из-под черной краски. Этой краской, видимо, и разрисовали весь здешний интерьер, решил Федор.
Солнце заглянуло в окно, и стало заметно светлее. Федор еще раз оглядел комнату и вдруг, испытав фантомный прилив мурашек, понял, что здесь проводился какой-то обряд. Знаки и письмена на полу образовывали шестиугольник, а свечи – пятиконечную звезду. В центре фигуры пол был обуглен, валялись обрывки какой-то ткани и небольшая горка золы.
С трудом отогнав зловещие образы, Федор поднял взгляд от кострища и тут вновь наткнулся на шкаф. Стянул с него зеленый холст, распахнул недовольные дверцы и в изумлении уставился вниз. На секунду ему почему-то подумалось, что верни ему ворожей глаза, он бы не смог удержать их в орбитах.
– Че вылупился? – сказала без сомнения женским голосом куча костей, сваленная поверх старых калош и резиновых сапог. – Бабу голую никогда не видел?
– Настасья? – ошалело просипел Федор, уронил челюсть, но успел подхватить её в полете и вставил назад. – Насть... Ты что ли?
Челюсть Настасьи тоже неестественно раскрылась и откатилась в сторону.
– О-о-о, – прогудела она и пошевелила ступнями. – О-о-о!
Федор с ужасом понял, что рук у Настасьи не имеется, подхватил её челюсть и вернул на прежнее место.
– Федя! – вскрикнула она. – И ты туда же!
Она жутковато расхохоталась, но быстро утихла, заметив, что Федору совсем не смешно. Он так и стоял перед шкафом, угрюмо смотря себе под ноги.
– Ох, – сказала Настасья.
– Да, – понурился Федор.
Они помолчали.
– Значит все-таки крутили, – вздохнул Федор, отошел от шкафа и рухнул на кровать.
– Хоть череп мой возьми, – буркнула Настасья, – а то буду как дура из шкафа тебе орать.
Федор нехотя вернулся за Настасьиным черепом, поставил его на комод и снова разлегся на кровати.
– Беседую с черепом, – вдруг подумал он. – Грише бы это понравилось. Точно бы классику вспомнил.
– Ты злишься? – подала голос Настасья.
– Да какое там, – Федор представил, как поджимает губы. – Просто... Взрослые же скелеты, по двести лет всем, к чему сейчас эти детские игры?
– Ну я считай только померла, – кокетливо возразила Настасья. – Мне еще вчера тридцать пять было...
– У тебя рук нету, – перебил Федор.
– Нету, – тихо вымолвила Настасья.
Повисло молчание.
– Насть, ты скелет, – мрачно заметил Федор. – Ты уже не просто некрасивая, ты за гранью красоты и уродства. Нечего тут стесняться.
– А была красивая?
– Не то слово, – Федор сел на кровати и схватился за голову. – Стал бы я за тобой бегать.
– Меня волки погрызли, – призналась наконец она. – Наелась черники в лесу и уснула, курица. Забрела еще так далеко...
– А что потом?
– Потом меня Гришка выкопал, устроил тут свистопляску, сжег меня вперемешку с какими-то вонючими штуками, заклинания прокричал, все такое... Ну и очнулась я вот на этом самом полу.
– И что же, давно это было?
– С месяц вроде. Он искал способ себя упокоить, представляешь, потому что все эти годы по мне сох. А потом вдруг наткнулся на этот ритуал. Ох, Федя... Он ведь не рассказывал, что ты тоже жив. Ну, то есть...
Череп её стоял прямо напротив окошка – так, что солнце было с ним вровень и забавно моргало всякий раз, как Настасья открывала рот.
– Чего не признались-то? – кисло спросил Федор. – Тогда еще.
– Да ты б помер, Федь. Совсем слепой был.
Федор в раздражении застонал.
– Ну Федя, послушай, – продолжала Настасья. – Мы же с тобой друг другу не годились, мне с Гришкой весело было, а с тобой... все не так. Да и тебе, такому серьезному, хмурому пастуху, и со смешливой скотницей... да? – умоляюще добавила она.
– Да не дурак я, Насть, столько воды с тех пор утекло, – Федор осмелился поднять глазницы. – Любовь, говоришь?
– Она, – прошелестела Настасья. – Прости нас, Федь. Ты же всегда всех прощаешь. А мы не со зла. Просто небо... ну... судьба...
Федор зачем-то почесал затылок:
– Чего вы хоть тут делаете-то?
– Он меня собирает и дает мне свою руку, – в голосе Настасьи послышалась нежность, – и мы идем гулять, пока не рассвело. И кисти сплетены в замок.
Федор с горечью вспомнил, как держал Настасью за руку.
– Он рассказывает мне о мире, о том, как все изменилось. Двести лет прошло, Федь... – она в благоговении замолчала. – Как вы тут?
– Гриша разве не рассказывал? – злобно хмыкнул Федор.
Настасья не ответила.
– Ладно уж, – Федор поднялся, небрежно ухватил Настасьин череп, отнес в шкаф и с шумом захлопнул дверцы. Накинул сверху холст.
– Гришке не рассказывай! – раздался приглушенный голос.
Федор вышел за порог и запер избушку. Вздохнул, отпуская прошлое на свободу, и двинулся к дому. По дороге он никого не встретил, хотя кого можно встретить ранним утром так далеко от обжитых мест.
– Ты где был? – настороженно спросил Григорий, когда Федор, не говоря ни слова, сложился в своем углу и стал уже засыпать.
– Гулял, – ответил тот. – Не все ж тебе одному развлекаться.
Григорий не стал продолжать разговор. Только следующей ночью, собираясь к Настасье, спросил:
– Привет передать?
– Кому? – поинтересовался Федор как ни в чем не бывало. – Ты спать мне когда-нибудь дашь по ночам?
Если бы Григорий мог улыбнуться, он бы сделал это. А Федор улыбнулся бы в ответ.