На пороге двойного бытия

Александр МАТВЕИЧЕВ

НА ПОРОГЕ ДВОЙНОГО БЫТИЯ
Рассказ
Караваев вышел из троллейбуса, сделал несколько шагов по тротуару, уступая дорогу встречным, и столкнулся в толпе с Таней. У него подпрыгнуло к горлу и на миг замерло сердце. Словно эхо, в душу вернулось старое: любая встреча с ней, как и прежде, показалась ему полной скрытого смысла. И за все время их разговора он не мог отделаться от этого чувства ожидания чего-то необыкновенного. Было немного досадно, что произносили они обычные для старых знакомых фразы – вроде «Как поживаешь?» или «Как делишки?» – и порой приходилось придумывать вопросы, чтобы не молчать. Караваев давно заметил, что даже у старых друзей после долгой разлуки разговор не клеится. А стоит побыть вместе с полчаса, как речи польются потоком. Тут и совместные, наперебой, воспоминания, байки о себе, о знакомых...
Они сошли с тротуара и встали с торца – у исписанной мелом двери – газетного киоска, чтобы не мешать прохожим.
– Ты что-то похудел, – окинув старого знакомого близоруко прищуренными каре-зелеными глазами, с оттенком сожаления сказала Таня.
– Годы идут, и мы все понемногу бледнеем, толстеем или худеем, – заметил, пожав плечами, Караваев. – К тому же у меня сессия, жира не нагуляешь.
Сказал он это не зря. Таня стала как будто выше, припудренное лицо утратило прежнюю свежесть. А губы остались прежними – не крашенными, с капризно вздернутой верхней губой. Он не переставал думать, что у нее есть муж и растет дочка. Они назвали ее Наташей, и он девочку ни разу не видел. Да и, если честно, не желал видеть.
– Что ни говори, Шура, страшно подумать: скоро мне двадцать шесть! – воскликнула Таня, и что-то знакомое промелькнуло и разом исчезло в ее усталых, потерявших былой блеск глазах. Она, вспомнил он, всегда боялась постареть и остаться старой девой, даже когда ей было восемнадцать. «Наверное, бедняжке жарко в этом розовом костюме», – посочувствовал Караваев и спросил о здоровье матери, Веры Александровны. «Нормально», – ограничилась Таня одним словом. Ему казалось, что она нервничает и куда-то спешит. Он спросил ее об этом.
– Да, я сейчас на работу еду. У нас в техникуме экзамены, а я член экзаменационной комиссии. С утра до вечера там – то сама принимаю историю, то заседаю у кого-нибудь. А вот со следующей недели ухожу в отпуск, буду совсем свободной. Ты приходи к нам, Шура.
– Что ты, Таня?! Нет, – отказался Караваев.
Да и в искренность приглашения не поверил сначала.
– Почему же?
Походило на то, что она обиделась. Караваев усмехнулся:
– Боюсь. Марат начнет ревновать.
– Ну вот, ерунда какая! Ты же сто лет его знаешь. Я его предупрежу, и он ничего не скажет. Думаю, даже рад будет лишнему поводу выпить.
– Значит, мало любит, – заключил он, поддаваясь игривому настроению.
– Отчего? – удивилась она.
– Пришла на ум песенка: «Тот, кто любит, ревнует всегда…».
Помолчали, глядя в сторону – на прохожих, на людей, толпившихся у киоска. В витрине магазина по другую сторону улицы медленно вращался манекен в ярком платье.

***
Действительно, к кому ревновать, если за одиннадцать лет твоего идолопоклонства ты ни разу не попытался поцеловать ее, ни разу не произнес заветных слов. Ей и так все было понятно. А ты, как страус, прятал голову подмышку, боялся узнать горькую правду и лишиться возможности видеть ее хотя бы изредка… Так что Марату ничего не стоило стать победителем в том неравном поединке за ее руку и сердце. Да еще в тот момент, когда она по окончании университета могла по распределению на три года очутиться в деревне учительницей истории и действительно остаться старой девой...
И все же, если бы тогда, вскоре после встречи Нового года – за три месяца до ее замужества – ты решился сделать ей предложение, возможно, она бы стала твоей. Но любовь парализовала язык, и ты не произнес слов, которых она явно ждала в тот вечер, когда вы шли из кино по заснеженной казанской улице. И вдруг, как по велению сверху, остановились, повернувшись лицом друг к другу, и долго молчали. Она ждала, может быть, поцелуя, готовности отдать ей свои руку и сердце – и у тебя был шанс стать ее мужем. А ты вякнул какую-то глупую фразу, и вы пошли молча дальше. До сих пор ты чувствуешь в сердце пустоту от невозвратимой потери неповторимого мгновения, с которого твоя жизнь потекла бы совсем по другому руслу…
Теперь ты знаешь об этом точно через общего друга, тоже кадета, твоего и ее бывшего поклонника, Виктора Болознева, сына генерала – первого начальника Казанского суворовского. Когда Виктор, приехав с Чукотки, уже офицером, сделал ей предложение, она сразу лишила его надежды: «Если и выйду за кого, так это за Шуру Караваева…» Значит, она ждала твоего приезда из Прибалтики. Ты приехал, гостил в ее доме и снова трусливо пустил все на самотек. И вот поздно, поздно, лопушок, позднее некуда!..
Как в трагическом аргентинском шансоне, реквиемом отзываются в тебе слова и мелодия: «Суждены мне страданья, улетела любовь…».
– А вообще-то ты прав: Марат чересчур ревнивый. Ты же знаешь, сколько у меня было поклонников. Но ревновать к тебе у него нет причин, он это знает. Так что приходи, буду рада, – повторила Таня.
Да, поклонников у нее было пруд пруди. Кроме многочисленных русских парней, грузин Тенгиз и румын Роберт. Оба хотели жениться на ней и увезти с собой на родину. Тенгизу вступить в брак с русской не позволили родители, а с ними – и вся его многочисленная родня. На попытку Роберта сделать то же наложили вето румынские коммунисты и их посольство в Москве. По окончании университета они уехали на родину, писали ей письма с признаниями. Да какой толк от пустословья, когда ей грозила ссылка в деревню?.. И ведь она делилась с ним, Караваевым, своими страхами. И, выходит, это он поспособствовал остановить ее выбор на настырном местном татарине.
– Не обещаю, – после долгой паузы промямлил он. – Мне, признаться, хотелось бы посмотреть, как ты живешь. И в то же время…
Он не договорил. Подумал, что она и без слов поймет, почему трудно ему прийти в их дом. Таня на мгновение опустила глаза и снова прямо, с заметной обидой, пронзила его душу колдовским взглядом, призывая к покорности и смирению гордыни:
– Ты ведь и Наташку еще не видел. Только учти: она на меня нисколько не похожа.
– А когда Марат приходит с работы? – неожиданно для себя нашел выход вроде бы из тупиковой ситуации Караваев.
– Около семи.
– Приду днем, когда его не будет.
– Хорошо, Шура, жду в любое время.
– Скоро не обещаю. У меня, сама знаешь, сессия в институте. После экзаменов зайду. Где живёте?
– У аэропорта, на Полевой, шестнадцать. Там отец Марата после отставки дом построил, одну половину отдал нам.
– Так мне до вас всего-то минут пятнадцать ходьбы. Я на Ершова, в пятом общежитии авиационного института живу. Напротив могилы Василия Сталина на старом кладбище. Ему недавно грузины мраморный памятник поставили.
О том, что обзавелся женой около года назад, предпочел промолчать. Женитьба была шагом отчаяния. Из-за того, что потерял единственную и неповторимую Таню, навсегда потеряв надежду еще кого-то полюбить.
Он проводил Таню до троллейбусной остановки, а потом долго стоял, прислонившись к фонарному столбу. Июньское солнце пекло неприкрытую голову. В воздухе стояла пыль, пахло перегорелым бензином. С шумом проползла поливальная машина, серебристым веером разбрызгивая воду. Несколько капель попали Караваеву на лицо. «Однако чего не делает с людьми время», – подумал он, припоминая морщинки на лбу Тани и ее усталый взгляд… Только как ему избавиться от этого наваждения? Скажи она ему: «Шура, забудем всё – и будем вместе!.. » И «я б навеки пошёл за тобой, хоть в свои, хоть в чужие дали…»

2
– Послушайте, дедушка, как мне на Полевую пройти?
Дед, седобородый, в белом дореволюционном картузе, сидел на лавочке у ворот своего дома и, опершись на самодельную клюшку, думал свои стариковские думы. Он не сразу, словно очнувшись от дремоты, поднял голову, заслоняя глаза ладонью от солнца, и, повернув к Караваеву левое ухо, произнес:
– А?
Караваев повторил вопрос громче, и старик отрицательно мотнул бородой:
– Не знаю, внучек!
«Долго же ты дожидался меня на этой скамейке»,– подумал Караваев. Его позабавило, что дед, проживший в этом околотке, может быть, лет семьдесят, не знает название близлежащих улиц.
Он в развалку последовал дальше. Это было приятно – шагать и никуда не спешить, зная, что тебя никто не ждет, никто не торопит. Экзамены за второй курс сданы, от работы в студенческом стройотряде его освободила медкомиссия – прогрессировало полученное в армии варикозное расширение вен на левой ноге. Теперь до сентября можно уехать в Вятские Поляны к жене.
А ехать не хотелось. Женился он скоропалительно в прошлом году после первого курса. Познакомился с Галей на танцплощадке, через месяц зарегистрировались, и он уехал из Вятских Полян в Казань дней за десять до окончания медового месяца – начинался учебный год в институте. Она с ним поехать побоялась: нужно искать работу, а главное – снимать частную квартиру. Посчитали: ее зарплаты и его стипендии на жизнь в Казани все равно бы не хватило. Оставить старую мать с больным туберкулезом братом Галя не хотела, да и жизни в большом городе боялась. Караваев приезжал к ней на одну-две ночи два раза до Нового года, на зимние каникулы и после них до весенней сессии еще раза три.
И сейчас медлил, откладывал поездку к жене. Трудно было признаться самому себе, что не любил он ее. Все в ней раздражало – ее медлительная походка и как стоит, соединив носки и расставив пятки. На любое его замечание распускает нюни – слезы ручьем, нос краснеет, плечи дергаются. Юмор воспринимает как насмешку над ней. И разговаривать с женой абсолютно не о чем, разве что о еде, одежде и родственниках… Не даром Мария, сестра, отговаривала его от женитьбы. Она вела одно время уроки истории в вечерней школе, Галя была ее ученицей. «Тупая красивая хохотушка. Тройки ей ставили из жалости – как-никак работает, учится. Надо хоть семь классов за плечами иметь. А ты умница, отличник, суворовец, офицер, скоро инженер… Совершенно не пара она тебе, ничего общего с ней. Так что ничего хорошего из твоей затеи не получится. Бросишь ты ее, и все будете несчастными – и вы, и, не приведи Господь, ваши дети…»
Словом, влип, идеалист… Решил, что все равно после несчастной любви к Тане уже никого не полюбит, а Галя показалась ему девушкой любящей, преданной, верной. Наверное, это так и было, но от этого ничего, кроме вины перед ней и злости на свою глупость не было. А она уже беременна, и как сложится их дальнейшая жизнь, он представлял с трудом и избегал об этом думать. Да и женатым себя не чувствовал, время от времени по-прежнему заводил короткие связи с девушками и разведенными женщинами. А ложился спать и просыпался с одним и тем же именем и тоской в сердце: Таня, Таня…
Окраина Казани вблизи напоминала деревню. О городе напоминали самолёты, то взлетавшие, то садившиеся на рядом расположенный аэродром. Деревянные дома прятали свои окна в листве палисадников. На лужайке играли дети и паслись белые стайки гусей. В одном палисаднике протяжно мычал теленок.
С утра он из общежития сходил с однокурсником Фираилом Нуруллиным, так же не спешившим с отъездом домой, на пляж, часа два купались, загорали впервые с начала лета, а сейчас тело приятно горело и, казалось, наливалось силой и здоровьем.
Человек лет тридцати в темно-синей фуражке летчика гражданского флота и кирзовых сапогах охотно рассказал Караваеву, как найти Полевую.
«Не мудрено, что дед не знает этой улицы», – подумал Караваев, увидев, что Полевая имела не более сорока домов и вела действительно прямо в поле. Там переливался, струился теплый воздух, манила к себе темная полоска леса. Все дома были новые, с застекленными верандами. Пахло свежими стружками и опилками – их груды желтели вдоль заборов. У пятистенного сруба стучали топорами и молотками плотники. Здесь тоже важно прогуливались гуси. Большой серый кот вперевалку переходил дорогу.
«Прямо-таки деревенская идиллия! – усмехнулся Караваев. – Здесь и машина-то, наверное, редкость».
На высоких глухих воротах дома с искомым номером он прочитал эмалированную табличку: «Осторожно! Во дворе злая собака».
Не любил «пролетарий умственного труда» Караваев дома с этими предупредительными надписями. Ему казалось, что обитатели их находятся в постоянном страхе за свое добро и пекутся об его охране. Едва он дотронулся до щеколды и приоткрыл тяжелые ворота, как со двора донеслось хриплое редкое гавканье. «По-видимому, солидный пес, – подумал Караваев. – Черт знает, на цепи он или спущен? Разделается со мной, как кулацкий барбос с дедом Щукарем. Добро, тот в полушубке был». От этого литературного воспоминания на душе стало веселее.

3
В конце затемненного коридора между стеной дома и забором показалась пожилая женщина в клеенчатом переднике, повязанная белым платком по-татарски, с большой ложкой в руке.
– Вам кого? – спросила она.
Крикливый голос и взгляд ее показались Караваеву неприветливыми.
– Таню можно видеть? – сказал он, не совсем уверенный, что попал по адресу.
– Таня! – крикнула женщина и скрылась за углом.
Караваев стоял у ворот, не решаясь идти в глубь двора. Невидимый пес не переставал гавкать. «И зачем было приходить? – с раздражением думал он. – Врываюсь в чужую жизнь, собственно, из праздного любопытства. Да еще и Тане могут быть неприятности».
–Тише, Мальчик! – послышался голос Тани. – Появился наконец-то. Здравствуй, – улыбнулась она Караваеву, молитвенно складывая ладони на груди и наклоняя голову с длинными каштановыми кудрями. Как же он любил это ангельское личико в рамке ее кудрявых с детства волос, словно скопированное со старинной Рождественской открытки!.. В простеньком голубом ситцевом халатике она выглядела игривой прежней девчонкой, всегда настроенной подколоть его.
Мальчиком называли овчарку величиной с теленка. Пес бегал по проводу, звеня цепью, и хриплый редкий лай его казался лишним в этот солнечный яркий день. Из цинкового корыта пили утки, разбрызгивая воду. Капли вспыхивали на солнце подобно наждачным искрам.
На молодых яблонях за невысокой оградой зрели яблоки. Кусты смородины поднялись выше штакетника. Где-то в глубине зарослей пищал цыпленок.
– Пойдем на кухню! – пригласила Таня с лукавой прежней улыбкой. – Мы варенье на зиму заготавливаем. Хочешь?
– Нет, спасибо, – поблагодарил Караваев, не переставая думать, что пришел напрасно.
Прошли через полутемные сени и через открытую дверь. Оказались в просторной кухне. На двух керогазах, поставленных на большой стол, в одинаковых зеленых тазах булькало и пенилось варенье, и на кухне стоял смешанный запах вишни и дыма. Женщина в клеенчатом переднике кинула на Караваева быстрый взгляд, не переставая помешивать варенье. Караваев уже догадался, что эта желтолицая женщина была свекровью Тани. На его приветствие она молча кивнула головой и отвернулась.
Караваев сидел на скамейке и молчал. Таня тоже молчала и мешала в тазу. «Почему она не догадается познакомить меня со свекровью? – размышлял Караваев. – Наверно, плохо живут друг с другом».
– Ну, как дела? – спросила, наконец, Таня.
Странно, она была совсем иной, чем в прошлую встречу, – румяная, свежая, почти как в девушках. И морщинки у глаз и на лбу куда-то подевались. Голубой халатик с засученными по локти рукавами смотрелся на ней как нарядное платье. Лишь руки с накрашенными ногтями были очень тонкими и бледными. У кисти левой руки ясно выступал след от ожога. Казалось, пьянящий запах свежесваренного смородинового варенья исходит не из тазов, а от нее – такой молодой и словно радующейся его приходу прежней Тани Осиповой.
– В отпуск уезжаю, в Вятские Поляны, – сказал Караваев.
– Когда?
– Сегодня. Уже билет на руках. Экзамены сдал нормально, без троек. Стипендию буду получать. Хотя после пяти лет в армии учеба не дается так же легко, как в суворовском и офицерском училище. Отупел, знать.
- Но ты же зубрила! – поддразнила она уже полузабытым словечком. – Снова будешь отличником, заслуженным стипендиатом.
Женщина привернула керогаз, буркнула Тане: «Присмотри», – и, прихватив таз полотенцем, унесла в сени.
– Свекровь? – осведомился Караваев. – А тесть где?
– Она. А дед рано утром уехал на своей машине на Волгу рыбачить. У него там моторная лодка, в хорошую погоду с утра до ночи на реке пропадает.
– Отопление у вас паровое, судя по этой печке и батареям.
– Паровое. В прошлом году калымщиков нанимали для монтажа.
– Манометром пользоваться научилась? Не взорви хату!
– Нет, я сама не топлю.
Караваев чувствовал, что говорит пустое, – лишь бы не молчать, заполнять пустоту, вечную недоговоренность между ними. А подходящей темы не мог подыскать. Хотя в мыслях своих их было тьма. Он постоянно беседовал с ней, представлял, пытаясь детально восстановить в душе ее облик. Думал, как бы она оценила тот или иной его поступок. Однако и сейчас происходило то же, как это было с ним с тринадцати лет, когда впервые увидел Таню в зимние каникулы в ее доме. Туда его привела старшая сестра Наталия. А с ней была ее веселая подруга и коллега по работе в обкоме партии, тетя Магира Муратова, с сыном Раифом, его однокашником по суворовскому. Взрослые сестра отметить с подругами дня три назад наступивший сорок шестой Новый год, первый после страшной четырехлетней войны. И с той ночи жил непреходящим желанием: лишь бы видеть Таню, слышать, любить бессловесно. И покорно следовать ее невинным капризам…
Из боковой двери вышла девушка лет восемнадцати в ситцевом платье, босая, со свернутой ковровой дорожкой в руках.
– Наташа проснулась, – сказала она, ни на кого не глядя и проходя мимо в сени.
– Ладно, хватит варить! – решила Таня и отключила керогаз под тазом. – Пойдем в комнату. И так ты не знай что думаешь: вот, мол, пришел, а она держит меня на кухне.
Караваев засмеялся: ничего подобного ему не приходило в голову.
– Это наша половина дома, – сказала Таня. – Родители живут отдельно, за стеной. Ты садись здесь.
Они прошла в другую комнату, Таня прикрыла за собой дверь, а Караваев не садился. С любопытством осматривал каждый предмет и про себя удивлялся, что в его воображении Танино жилье представлялось иным, похожим на прежнюю коммуналку. Куда он приходил в увольнение из суворовского. Потом приезжал из Рязани, из пехотного, курсантом. А из Китая и Прибалтики – лейтенантом. Все здесь было чужим и новым, словно вчера из магазина, – зеркальный шифоньер, круглый низкий стул, мягкие стулья. И даже красноватых тонов обои, казалось, наклеили только вчера.
Караваеву подумалось, что он с одиннадцати лет живет по казармам и общежитиям. А квартира, где живет его Галя со своей матерью и с занудным чахоточным старшим братом Геннадием, для него остается чужой.
В спальне Таня о чем-то бормотала с дочкой. Босая девушка принесла ведро с водой и стала мыть пол. «Родственница, что ли?» – подумал о ней Караваев.
Таня вынесла, наконец, Наташку из спальни. Девочка с любопытством уставилась на Караваева, а он сразу же увидел, что дочь ни единой черточкой не похожа на мать.
– Я тебе говорила, что она на меня нисколько не похожа, – словно угадывая его мысли, сказала Таня. – Вон уши оттопыренные, как у отца. И волосы редкие и прямые.
– А он сейчас не лысый? – осведомился Караваев.
Он видел Марата лет восемь назад, и ему запомнилась в нем именно это деталь: длинные редкие ржаные волосы, соломенной крышей свисающие к ушам. К Караваеву он отнесся с покровительственным добродушием и пытался говорить одними остротами. А Таня за глаза подсмеивалась, что Марат плохо учится. И даже – не понять, всерьез или в шутку – предполагала, что и аттестат зрелости он получил по блату.
– Нет, не лысый, – как-то обиженно тряхнула кудрями Таня, опуская дочку на только что помытый пол. – А что?
Караваев не ответил. Наташа, шлепая ножками, шла к нему с вытянутыми руками. Он поднял ее и поцеловал – почти неожиданно для себя. У него сжалось что-то в груди, заныло: такая дочка могла бы родиться у них с Таней. Он осторожно поставил девочку на пол и сел в глубокое мягкое кресло.
– Прочно обжились, – сказал он.
Таня перегнулась к нему через стол, и почти шепотом – в комнате расстилала дорожку босая девушка – сказала:
– Я бы это все (она повела вокруг тонкой рукой) променяла за прежнюю жизнь у мамы.
– Почему? – удивился Караваев, уже догадываясь о причине и тоже переходя на шепот. – Вы плохо живете?
Она поморщилась и кивнула головой в знак согласия, при этом странно изменилось ее лицо: румянец сошел, и в глаза вернулась усталость.
– Дураки мы с тобой! – шепнул он, тоже нагибаясь к столу и испытывая щемящее чувство жалости к Тане и к себе. А про себя окончательно решил: «Не стану говорить, что женился».
Она опустила глаза. Наташка снесла Караваеву все свои игрушки. «Дя-дя», – внятно повторила она несколько раз, указывая на него пухлой ладошкой.
– Она ко всем липнет, – нарочито возмутилась Таня, словно извиняясь за дочь. – И по кому такая? Я дикой росла.
– Мама говорит, что я маленький всех нищих целовал, – признался Караваев и смутился.
Девушка обтерла последний стул, бросила тряпку в ведро и вышла, прикрыв за собой дверь.
– И почему же вы плохо живете? – спросил Караваев. – Ругаетесь?
– Ругаемся постоянно. Из-за всякой мелочи, потом и не вспомнишь, с чего началось! Но ты, Шура, не можешь себе и представить, как он ругает меня! Самыми последними словами. Ну теми, какими пьяные друг друга поливают! Отборным матом. Ты знаешь, где он работает? В республиканском МВД. Тюрьмы, лагеря, разные каталажки контролирует как бухгалтер. Там же этих заключенных начальство обворовывает страшно. Он мне иногда рассказывает, и я думаю, что заключенных надо начальниками над их тюремщиками ставить. И сегодня уехал в Дегитли – там зэковский лагерь. После финансово-экономического отец его туда рекомендовал – он бывший полковник милиции. Марат стал младшим лейтенантом, сейчас лейтенант. И представляешь, просто оборзел, переродился. Жаргон блатной усвоил, пить стал, меня семиэтажным кроет. Сука ты, ****ь! Представляешь?..
Она смотрела на него расширенными от ужаса глазами.
Караваеву представить это было невозможно. Стало стыдно, словно оскорбления, которые выслушивала Таня, приходились и на его долю. Он молчал, опустив глаза. «Ну и скотина! Кажется, институт кончил – и вот она, культура…».
А в голосе Тани слышалось удивление и слезы:
– Никогда не думала, что меня так могут обругать. И что противно, Олег, – он через час забывает обо всем и начинает ласкаться, подлизываться. А мне противно! Противно слушать его, смотреть на него!.. А раз так ударил, что с синяком под глазом ходила. Клялся, что пьяным был и этого не помнит.
– Из-за чего же вы… ругаетесь? – спросил Караваев.
– Говорю же, с мелочей начинается. Он меня заденет, я его. Ты же знаешь, я уступать не люблю! А самое паршивое, что мне известно все его прошлое – и это плохо! Он еще в десятом классе путался с девицей шестью годами его старше, спал с ней. А меня к прошлому ревнует, придумывает невероятные истории моих отношений с Тенгизом, с Робертом. Он, как и ты, с ними был знаком… Словом, грязь, грязь невообразимая!
– А мой приход не явится причиной новой потасовки? – с тревогой осведомился Караваев.
– Нет, будь спокоен, я его предупредила, – заверила Таня.
Она разоткровенничалась, и Караваев вспомнил, что и прежде она доверяла ему: «Я знаю, ты никому ничего не скажешь». Вот и Марат знал о тех же Тенгизе и Роберте, хотевших жениться на ней. В то время Караваев приходил к Тане домой в увольнение из суворовского училища и иногда встречал там то Марата, то могучего красавца грузина Тенгиза, то миниатюрного румына Роберта, присланного на учебу в университете.
Встречал Марата и на танцевальных вечерах в пятнадцатой женской школе, в которой училась Таня. Танцевал Караваев мало, больше сидел и угрюмо наблюдал, как Марат кружился в вальсе с легкой изящной Татьяной, одетой в гимназическое коричневое платье с белым фартуком, и ее пышные кудри развевались под звуки духового оркестра...
В комнате появлялась и исчезала босая девушка, Таня называла ее Машей. На ковре возилась со своими игрушками Наташа. Маша оказалась домработницей, и Караваев недоуменно спросил:
– А что, бабка с Наташей не водится?
– Ну да! – усмехнулась Таня. – Мы живем совершенно независимо. Сначала питались вместе. Вот здесь, – Таня указала на стену, покрытую обоями, – была дверь, обе половины дома были общими. Год назад разделились совсем, дверь заделали... Правда, так у нас денег уходит больше, но зато ешь и делай, что захочешь. А Машу мы из деревни взяли. Совсем молоденькая еще – семнадцать лет, но добросовестная, старательная. Без нее я не смогла бы работать в техникуме. А без работы с ума сойдешь. Да и стажа не заработаешь. С Маратом в любую минуту можем разбежаться, на что тогда с ребенком жить? Там хоть мама поможет. Она, кстати, тебя иногда вспоминает. Но не злорадствует, как над другими – Витькой Болозневым, Робертом, Тенгизом. И другими парнями – ты их не знаешь. Вместе с ними в университете училась на разных факультетах и курсах.
Все это казалось странным Караваеву – эта штатская жизнь. С одиннадцати лет до двадцати трех он носил погоны, жил по уставам в казармах, в строю. И теперь с трудом адаптировался в этой шпакской неразберихе.
Пришло в голову, что последний фильм, который он смотрел вместе с Таней, назывался «Чужая родня». И вот она оказалась среди чужой ей родни. Тогда он только что уволился по первому хрущевскому сокращению штатов из армии, приехал к ней в начале января отметить свой день рождения и сделать предложение. Не решился, уехал к матери и ждал обещенного ею визита к нему. А вместо этого в марте получил коротенькое уведомление: «Поздравь меня: 8 марта я стала женой Марата». Он тогда хотел покончить с собой. Пожалел мать: одного сына она уже потеряла – его убили немцы под Орлом в марте сорок третьего.
И вот сейчас Татьяна вольно или невольно оправдывалась перед Караваевым.
– Знаешь, все получилось так неожиданно, что я и сейчас не могу опомниться. Вернее, понять! – нервно взглядывая на Караваева, говорила Таня. – Марат ни с того ни с чего сделал предложение. Я сначала не согласилась. «Ты что, с ума спятил?» – еще спросила. Он сказал, что это серьезно. И у меня все в голове закружилось! Кончаю университет, куда-то распределят, ушлют в захудалую деревню учительницей. А как мама?.. Потом, думаю, мне уже двадцать три года, уже старая, прежнего успеха не имею. Плакала, плакала, у мамы совета спрашивала… А Марат – хитрый татарин. Он всегда старался угодить маме: приходил с бутылкой вина, с подарочками мне и ей. Она меня и подтолкнула: говорит, делай, как знаешь, но я бы на твоем месте согласилась. И мы расписались!
Таня вздохнула, замолчала. «Как все просто и глупо! А у меня самого – и того глупее», – подумал Караваев и хрустнул пальцами. Последнее время это вошло у него в привычку.
Наташка толкнула дверь – она открылась, и девочка, перекувыркнувшись через порог, плюхнулась на кухонный пол и захныкала.
– И чего тебе там надо? – срываясь с места и поднимая с пола дочь, прикрикнула Таня. Она захлопнула дверь и накинула крючок.
– Мне кажется, он совсем и не любит меня, – оттаскивая Наташу к игрушкам, продолжала Таня. – Смотрит как на свою собственность и обращается как с вещью!
Караваев прервал ее:
– Ты на крючок напрасно закрылась. Толкнутся – и не знай, о какой пакости подумают!
Таня испуганно взглянула на него.
– И правда! Я об этом совсем не подумала.
Она приоткрыла дверь, и обоим стало неловко.
«Сказать ей: брось все, и пойдем со мной!» – подумал Караваев. Он уже забыл свои мысли о том, что любит в этой женщине не ее, а прежнюю Таню, до ее замужества. Которую обожал, на которую молился, к которой не смел прикоснуться десять лет. А сейчас понял, что занимался самообманом: для него она навсегда останется «звездой заветною, другой не будет никогда».
– А ты уйди, Танечка! – решился он бросить пробный камень. – Что тебя держит?
Она только усмехнулась.
– А куда? К маме? Он все равно придет. И уже поздно! – Она повела глазами в сторону Наташки.
«Нет, не пойдет за мной, – уверенно подумал Караваев и назвал себя дураком. – Ты же сам уже повязал себя по рукам и ногам. Захомутал!.. Забыл, что Галя на четвертом месяце…»
– У нас в речном техникуме народ взрослый учится, – сказала Таня. – Один парень, механик парохода, красивый, умница, влюбился в меня. Предлагал бросить все и уйти с ним. А я подумала: ну что, пойду я, и будет хуже, чем сейчас. Здесь хоть материально хорошо живем, а с ним натерпишься всего. Еще неизвестно, как к Наташке будет относиться… Ты не смейся – это так!
– Прости, я просто подумал, как одним опрометчивым шагом легко отравить всю жизнь. Но вряд ли материальное благополучие может быть основой семейного счастья.
– Дурачок! Ты всегда был идеалистом. Я храню все твои письма, иногда перечитываю. И думаю, какой же ты, Шура, фантазер. С детства и, вижу, до сих пор!.. Женишься – начнешь рассуждать иначе! – тоном искушенного опытом человека возразила Таня.
– Вряд ли! Даже и после женитьбы.
А в душе назревало решение – порвать с Галей. Сосуществовать не любя – хуже муки не придумаешь. Свобода! – единственное, что надо ценить.

***
А Танины откровения напомнили Караваеву недавний разговор с низкорослым малым Костей Копытиным. Он жил в одном доме с Таней этажом ниже и, как подозревал Караваев, тоже угодил в ее тенета. Когда бы он ни приходил в увольнение к Тане, Костя всегда торчал у нее. Он был года на три младше ее, и она с ним не церемонилась: «Ну-ка, Костенька, беги домой, учи уроки или сыграй нам экзерсис на пианино!» Костя уходил, и через пару минут из-под пола неслась музыка Шопена, Моцарта, Брамса.
Отец Кости, командир заградительного отряда, майор, после войны привез из Германии вагон барахла. Караваеву привелось раза два побывать у Кости в гостях. Их квартира занимала весь первый этаж и была целиком меблирована немецкими диванами, кроватями, шкафами, буфетами. А застлана трофейными коврами и увешана картинами в золоченых рамах.
Из Германии на Костину беду отец прихватил и пианино. Сначала пацан с неохотой ходил в музыкальную школу, потом увлекся. И теперь, поступив в Казанский университет, стал стричься и одеваться под стилягу. А на втором курсе организовал студенческий джаз-банд из ребят, умеющих играть на ударнике, саксофоне, гитаре, трубе. А на себя взял игру на пианино, подбор репертуара, труд дирижера и композитора. Играли только для проверенной аудитории, чтобы за пропаганду растленной западной музыки не вылететь из универа. А накопают чекисты что-то еще – западные пластинки, ноты, тексты хитов на английском (а их Костя, к удивлению Караваева, мастерски хрипел) – можно и срок схлопотать.
За образец Костя и его сподвижники приняли Олега Лундстрема, приехавшего в Казань со своим джазовым оркестром из Китая и сводившим концертами с ума молодежь. А бедная Вера Александровна жаловалась Тане, что своей «гремучей белибердой» Костя сводит ее с ума: «Подумай только, Коська наш вообразил себя композитором, начал музыку сам сочинять. Да такую, что от нее все черти разбегутся!.. У меня голова от его какофоний разламывается».
– И как ей было за Марата не выйти? – сказал Костя по поводу Таниного замужества. – Отец у него – полковник в отставке. Дом свой, телевизор, холодильник. Недавно машину купили! Как тут было устоять?
Караваев не поверил Косте. Во-первых, потому, что подозревал его в тайной безнадежной, как у него самого, любви к Тане. И, во-вторых, это было низко и подло – выходить замуж из-за дома и прочего барахла. Подобных взглядов на чистую бескорыстную любовь придерживались все его братья-кадеты по Казанскому суворовскому училищу.
– Не говори такого больше никому1 – оборвал тогда Костю Караваев. – Ты, видно, совсем не знаешь Таню. И, вообще-то, все это похоже на грязную сплетню!
– Ты сам просто ее не раскусил! – горько произнес Костя, сморщив свое круглое, словно слепленное из сдобного теста, личико. И показался Караваеву еще меньше и некрасивей, чем обычно.

***
«Кажется, он отчасти был прав, – подумал Караваев теперь. – Я всегда ее идеализировал. А может, в чувствах к ней инстинктивно искал спасения от грубой реальности?..».
– Знаешь, я уже раз к маме с Наташкой уходила после того, как он меня ударил. Через неделю пришел, плакал, умолял вернуться… Да и он Наташку любит, – словно оправдываясь, сказала Таня. – придет и начинает с ней возиться… Нет, уйти невозможно!
Наташа перехватила взгляд Караваева, бросила игрушки и быстро затопала к нему с вытянутыми вперед ручками. Он подхватил ее и подбросил к потолку. Девочка засмеялась, и он невесело подумал, что скоро у него будет свой бутуз. И совсем некстати: до окончания института остается четыре года, жилья нет, на стипендию и Галину мизерную зарплату цехового плановика не прожить. Придется переводиться на заочное отделение, переехать в Вятские Поляны, поступить работягой на завод. И целиком окунуться в прозу существования провинциального городка, где главное развлечение – пьянство и кинотеатр. Есть еще рыбалка и садоводство, но это тоже не для него.
– Какие у нее чудесные глаза – большие, синие! – сказал он.
– Как у отца, – быстро проговорила Таня. – Хочешь чаю со свежим варением?
– Нет, спасибо, я пойду! Скоро Марат придет, передавай привет, если помнит меня.
Она вышла проводить его за ворота с дочерью на руках.
– Заходи, как приедешь из отпуска, – пригласила она. Солнце снова предательски высветило тонкие, словно иглой начерченные, морщинки на ее лбу и под глазами.
– Может быть! – неопределенно ответил Караваев.
Она протянула руку, и он слегка сжал ее кисть, чувствуя, как жаль отпускать ее.
– До свидания, Шура! – произнесла она, наклонив кудрявую голову и улыбаясь каре-зелеными глазами так, словно и впрямь жалела расставаться с ним. Хотя и было это не более чем испытанное годами женское кокетство, кем-то названное нравственным шулерством. Может, неосознанная трагедия ее сути состоит в том, что она умеет нравиться многим, а сама не способна любить?.. Но почему же для него, имевшего близость со многими женщинами, заверявшими его в нетленной любви, существовала только эта, один взгляд которой был дороже всех их, вместе взятых?.. Или прав Диккенс, сказав: «Любовь – это всё. И это всё, что мы о ней знаем»?
Он достиг конца улицы и оглянулся. Таня шла к нему спиной и вела перед собой за поднятые руки Наташку.
«Аудиенция окончена, – с горечью подумал Караваев. – А привет Марату я зря передал. Он, по ее словам, порядочная скотина. Если скотина вообще может быть порядочной».

4
В октябре того же года Караваев затемно вышел из третьего корпуса авиационного института на Толстого. И ноги, как будто независимо от его воли, понесли в сторону улицы Ульяновых. Там, в двухэтажном деревянном купеческом доме, на втором этаже, в коммуналке, до замужества жила Таня. А после свадьбы продолжала жить ее мать.
«Какое ты имеешь право осуждать Татьяну? Чем ты лучше ее? Это о себе мы судим по идеалам, а о других по их поступкам. У тебя же идеалов особых нет, и по отношению к жене выглядишь негодяем» – не раз упрекал себя Караваев.
В конце концов, Татьяна слабая женщина. По своей воле угодила в ловушку. Боится стать матерью-одиночкой, уйти от сытой жизни и повторить историю своей матери. «А ты хочешь жить не умом, а сердцем, в котором живут по соседству Бог и дьявол».
Тридцатидвухлетний отец Тани, Владимир, в сорок четвертом году появился дома после госпиталя, Раненое легкое не долечили, и через несколько месяцем жена и двенадцатилетняя дочка схоронили его на Арском кладбище. Вере Александровне было тридцать два года, она работала в ГАИ, носила погоны младшего лейтенанта. Для дочки старалась делать все возможное, чтобы она росла в нормальных условиях. Но жизнь есть жизнь. Изредка к маме наведывались милиционеры, выпивали, и кто-то из них оставался ночевать. Тогда Таня спала не с мамой, а на застланном ватным одеялом широком деревянном диване за печкой…

***
Вспомнилось, как на следующий день после того вечера, когда по пути из кинотеатра он струсил сделать Тане предложение, они Вера Александровна и Таня предложили съездить на Арское кладбище – разгрести снег на могиле их мужа и отца.
Зима в том году была снежная, могилу завалило по самую макушку железного обелиска со звездой. А снег падал, лениво кружился в сером сонном воздухе. Им пришлось долго отбрасывать его за металлическую ограду. И он увидел, что мать и дочь при подходе к могиле и после окончания уборки крестились, и он последовал их примеру, как учила его мать с раннего детства.
На обратном пути оказалось, что в церкви на выходе с кладбища шла предрождественская служба. Зашли в нее и поставили свечи за упокой и во здравие родных и близких. Это было в его жизни впервые, и одну свечу он поставил перед Христом во здравие своей любимой с робкой надеждой, что Бог соединит их.
В холодном трамвае ехали стоя. Таня держалась рукой в варежке за ручку на спинке сидения. Сунув перчатку в карман шинели уже со снятыми с плеч погонами, он осторожно положил свою ладонь поверх Таниной кисти. Она помедлила, кинула на него снизу вверх озорной взгляд и тихо вытянула свою кисть из-под его ладони.
И как после этого, думалось ему, можно было решиться на поцелуй и предложение стать ее мужем?..
Происходило это не так и давно – чуть больше полутора лет. Но как многое изменилось в их жизни! «Она другому отдана…» А ты стал супругом, жалеющим о поспешной и безрадостной потере холостяцкой свободы.

***
Пройдя вдоль кирпичного забора знакомой пятнадцатой школы, Караваев свернул налево, в скудно освещенный проулок. И вскоре оказался на улице Ульяновых, напротив дома, прикрытом шеренгой старых лип. В нем в прошлом веке около года жила милая семейка с обыкновенным мальчиком Володей. Любитель шахмат и юриспруденции и не ведал тогда, до повешения своего брата, что пойдет другим путем. Чтобы через тридцать лет, опираясь на хитроумное большевистское еврейство и доверчивую чернь, за десять дней на целый век потрясти земной мир революциями и войнами.
По асфальту с тихим шуршанием скользили сухие листья. В вечерней мгле чернели липы и клены за железной оградой старого парка. Воздух был мягким и влажным. Чувствовалось приближение дождя.
Навстречу шла женщина в расклешенном пальто и круглой, без полей, шляпе. Знакомой показалась Караваеву ее походка – немного небрежная, с легким шепотом каблуков по тротуару. Он напряг зрение, узнал ее и преградил путь. Женщина удивленно отпрянула от него и остановилась.
– Таня! – сказал Караваев, не совсем уверенный, что это была она. – Здравствуй!
– Это ты, что ли, Шура? Напугал меня. Ну, здравствуй! А я тебя совсем не узнала. Я иду к маме – она простыла, занесу ей лекарства. А ты-то здесь как оказался?
– Из института, из здания на Толстого. Решил прогуляться по памятным разбитому сердцу местам. И, конечно, думал о тебе – вдруг да встреча наяву. Как-то странно даже: вот предо мной и мимолетное видение, и гений чистой красоты!
– По-прежнему весь в стихах, когда вокруг сплошная проза. И что же ты думал обо мне?
– Ты уже слышала: только хорошее. Вспомнил, что дом твой рядом. Ну и как в последний раз виделись, – уклончиво и с трудом подбирая слова, ответил Караваев.
Он верил в символы, и эта встреча в осеннюю ночь взволновала его воображение.
– А я с мамой хочу повидаться, – сказала Таня. – Бабушка с дедушкой приехали из Москвы, с ними поболтаю.
– Чего же ты одна?
– Марат на работе. Надеюсь, придет позднее. Если не напьется с кем-то.
Они стояли близко друг к другу, и Караваев не знал – проститься ему и идти дальше или проводить Таню до дома.
Над их головами в черных ветвях лип прошелестел ветер, и несколько листьев закружились в красноватом свете фонаря. Жаль, что он почти не видел ее лица, особенно глаз и губ. Он так любил ее глаза – каре-зеленые, светящиеся изнутри призывным светом. Он бы вечно глядел в них с благоговейным восторгом. И любовался бы ее губами. Свежими, как не сорванная с куста малина. И никем не оскверненными грубым похотливым поцелуем.
Оставалось внимать музыке ее голоса. Милому певучему голосу, произносящему слова с неуловимым казанским акцентом. И как всегда, он заранее страдал, что этому очарованию скоро наступит конец.
– А ты работаешь? – спросил Караваев.
– Работаю, но, наверно, брошу! К тому же со следующего года в техникуме истории не будет.
– Почему?
– Раньше к нам шли учиться после семилетки и преподавались все общеобразовательные предметы, чтобы после техникума можно было поступить в институт А сейчас набирают ребят с десятилеткой и преподают только специальные дисциплины. Боюсь, придется идти в школу историчкой, а так не хочется!.. Правда, директор предлагает переквалифицироваться на политэкономию. Придется отпуск на зубрежку и написание лекций потратить, чтобы в техникуме остаться… Ты проводи меня, если не спешишь.
«И вот иду, как в юности», – пропел про себя Караваев, когда они пошли рядом.
– И, вообще, работа ужасно неинтересная! – говорила Таня и с раздражением в голосе. – Вчера парторг ни с того, ни с сего потребовала: сделайте доклад. Я отказалась. Она настаивает, пристала – не отцепишься. Снова пришлось ругаться! Не можем с ней ужиться никак. Понимаешь, грубая, настырная. Ну, самая что ни на есть баба! Никакого такта, подхода… И вот мне к седьмому ноября надо писать доклад.
А девятого у Татьяны день рождения, исполнится двадцать семь лет. Столько же будет и ему ровно двумя месяцами позднее.
– Да плюнь ты на эту стерву! Плетью обуха не перешибешь, – заметил Караваев.
Он не любил, когда о людях говорили плохо из личной антипатии. И вспомнил, что в восьмом классе невзлюбившая Таню учительница литературы и русского за острый язык и независимый характер оставила девочку на второй год, несмотря на хлопоты матери и ее милицейского начальства.
А когда Караваев на ее вопрос отвечал, что закончил четверть или год на пятерки, она пренебрежительно кидала: «Так ты же зубрила!..» Ему обидно было слышать это потому, что он на зубрешку был не способен из-за лени. Но больше потому, что она не верила в его способности. Даже когда он сдал выпускные экзамены в суворовском на золотую медаль. А, может, просто дразнила его, уберегала от зазнайства.
– Ну, ты подумай, Олег, какой может быть интерес к работе, если они получают по тысяче-тысяче двести рублей, а я жалкие пятьсот восемьдесят. И приходится ездить через весь город в такую даль!
«Вот в чем сермяга, – мысленно усмехнулся Караваев. – Все же Костя был прав».
– Дело ведь не только в деньгах, – возразил он вслух.
– Конечно. Но и в них тоже. Не святым же духом питаться. Идеалист ты неисправимый, Шура, – серебристо засмеялась Таня. – Любишь то, что нельзя пощупать руками – стихи, театр. Что еще?.. А вот когда и работать неинтересно, тяжко вдвойне. А у тебя как дела? Не женился еще?
«Относительно себя самой она права: пощупать ее мне не удалось. И уже не доведется», – мысленно прокомментировал Караваев. А вслух, с намеком на их прошлое, соврал:
– Нет. Я, как и прежде, никому не нужен.
Лето, проведенное с женой частично в Вятских Полянах, а потом в Берсутском доме отдыха на Каме не хотелось вспоминать. Гале он ничего не сказал, но разрыв с ней для себя считал делом решенным.
– А ты как с Маратом живешь?
– По-прежнему… Плохое чередуется со средним, среднее с плохим. Хорошего не бывает.
В словах Тани слышалась жалоба и усталость. И Караваев подумал, что она, кажется, со всем примирилась и ни о чем не желает. Никогда не мог предположить, что придется жалеть ее. О ней – другое дело. Вот скоро простятся – и снова будет тосковать, видеть сны, как признается ей в любви. Обнимает и ласкает ее, и она отвечает взаимностью.
– Помнишь, – сказал он, – как-то ранней весной мы шли здесь, и мальчишки кидали в нас снежками? А сумасшедшая старуха пропела нам вслед похабную частушку.
– Нет, не помню! Они в меня всегда кидали. А та несчастная старуха давно умерла.
Остановились у двухэтажного деревянного дома с высоким крыльцом. Караваев бросил взгляд на два верхних крайних окна – в них горел свет, и за тюлевыми занавесками промелькнула чья-то тень. Вспомнилась такая же осенняя ночь. Он стоял вот под тем тополем напротив, шел дождь, и он, прислонив голову к сырой шершавой коре дерева, смотрел на эти окна в надежде, что откроется шторка и покажется лицо Тани…
Тогда ему было семнадцать лет.
– Приходи на праздники, – сказала Таня.
В полумраке глаза ее казались больше и глубже. Свет из окна пронизывал и как будто дрожал в ее пышных кудрях, выпадающих из-под шляпки.
– Спасибо, не смогу! Надо к маме и сестрам съездить.
На самом деле в его кармане лежал заранее купленный билет на поезд до Вятских Полян, к Гале.
Татьяна провернула несколько раза ручку старинного, еще дореволюционного звонка на косяке – слева от двухстворчатой двери. Сверху, сквозь окно веранды, в темноту пролился знакомый звон старинного медного колокольчика.
Он не стал дожидаться, пока Вера Александровна спустится со второго этажа и откроет дверь, простился и пошел обратным путем по перекошенным плитам скользкого тротуара. Когда обернулся, Тани уже не было на крыльце. Только из жизни его, подумал он, она не исчезнет никогда. И на ум пришло, как молитва, сулящая вечное страдание, тютчевское четверостишие:

О, вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..

Так неужели и он до конца дней своих обречен биться «на пороге как бы двойного бытия?..» А Таня останется в его тоскующей душе «одной заветною» недостижимой звездой?..

26.02.2013г.