СЫНОВЬЯ ЛЮБОВЬ
Рассказ
В июле, в дни казанской Универсиады 2013 года, Георгий Вадимович Баданов, шестидесятипятилетний доктор физико-математических наук, прибыл утром из Москвы в купейном вагоне. На перроне сданного к началу Универсиады в эксплуатацию вокзала «Восстание» его обнял дядя, приехавший из Сибири в столицу Татарстана днём раньше. Позавтракав в кафе и побродив по Баумана – главной пешеходной улице города, – они в жаркий полдень отправились в хиреющий – в унисон с градообразующим машиностроительным заводом – городок в соседней области – поклониться могиле матери Баданова и сестры сибиряка.
После трёх часов езды в раскалённом вагоне с вокзала взяли такси, заехали в цветочный павильон и посетили старое кладбище с новой церковью в липовой роще. Вырвали чертополох в оградке и сфотографировали друг друга у беломраморного памятника на свои камеры. А вечером, когда за окном дотлевал знойный закат, после двух порций виски со льдом и разговора о том о сём за столиком уныло пустого ресторана гостиницы «Вешние зори», дядя слушал грустное признание седого племянника:
– Не знаю почему, но я матери с раннего детства очень боялся... Да и потом, уже пятидесятилетним, я ловил себя на том, что внутренне вздрагивал при её обращении ко мне, а она замечала мою закомплексованность и почему-то смеялась... Мама с пелёнок постоянно меня подавляла, шпыняла, не прощала любой мелочи. Ругала и пусть не сильно, но иногда хлопала ладонью по затылку, называла болваном, дураком, своим позором... Круглым отличником, вундеркиндом быть мне при всём старании, увы, не удавалось. Она же была завучем школы, и ей, скорей всего, хотелось, чтобы я служил эталоном для учеников и вывеской для неё, в последствии заслуженной учительницы республики и орденоноски. А когда я уже на пятом курсе университета привёз в Поляны мою невесту Альфию, тогда студентку химфака нашего же универа, она запретила мне на ней жениться. Но я ослушался, может быть, потому, что Альфия была уже беременной... На свадьбу нашу в Казань мама не явилась, сказалась больной, и мою сторону представлял только отец. Да и потом мама невестку не жаловала: в наш казанский дом ни разу не приезжала, с родителями Альфии так и не познакомилась. А когда мы навещали моих родителей здесь, она выказывала к моей жене полную индифферентность, словно впервые её видела. Так что в конце концов я ездил к ним только с сыном – его она любила... Может, потому, что он ни на меня, ни на Альфию не походил... А когда я влюбился, помнишь, тебе рассказывал, в спортсменку-горнолыжницу и решил уехать с ней в Ялту, то сказал об этом маме. И она меня почти спокойно поддержала: правильно делаешь, чего мучиться, если не любишь!.. Однако есть кое-что другое, о чём я, дядюшка, никому не рассказывал. И пока сейчас промолчу... Ты не знаешь, почему родители мои так не ладили между собой?.. Чуть ли не каждый день мать кричала на отца, как на провинившегося ученика: что бы он ни сказал, что бы ни сделал – она всё принимала в штыки. А папа отмалчивался или извинялся и уходил в свою комнату – паять радиоприёмники по своим схемам. Ты знаешь, что первой его специальностью было радио, и радиолюбительство он не бросал очень долго... Я всегда про себя удивлялся, почему мама вышла за отца? Если она не могла и от детей скрыть своего... брезгливого отвращения к нему – другого определения просто не могу подобрать – к во всём, казалось бы, примерному мужику. Не пьёт, не курит, весь город его уважает как фронтовика-ветерана и почётного гражданина. Без дела минуты не сидит – всё для завода, семьи, вплоть до того, что часто сам для нас обеды готовил. В чём эта подоплёка маминой неприязни к прекрасному человеку? Он ни её, ни сестру, ни меня ни разу не оскорбил. И защищал меня от неё, как мог, – жалел, можно сказать... Сам на «запорожце» ездил, а мне после университета «москвича» подарил – царский подарок по тем временам. Позднее и с покупкой кооперативной квартиры нам, вместе с родителями Альфии, деньгами помог... А за два года до своей смерти она вообще выгнала папу из дому, и он поселился у нас. Причину их неформального развода ни отец, ни мама не разглашали, и это для меня до сих пор остаётся загадкой: прожить вместе больше пятидесяти лет – и разбежаться... У отца быстро развивалась болезнь Паркинсона, а у мамы – смертельная анемия конечностей, ужасные боли, бессонница, она уже в постель не ложилась, постоянно сидела в кресле, прикрывшись пледом. Утром проснётся и удивляется: «Неужели я ещё жива?..» И тем не менее предпочла быть одной в трёхкомнатной квартире, практически без ухода. Сестра второй раз вышла замуж, уехала с мужем в Прибалтику, и все заботы о родителях свалились на меня. Я при первой возможности навещал её на поезде или на своей машине, помогал чем мог. Платил доброй соседке-пенсионерке за элементарный уход: оставлял деньги на продукты, лекарства, за стирку, уборку комнат... И вот в последний мой приезд, вот таким же, как сейчас, поздним вечером, она мне – я это никогда не забуду! – говорит: «Зачем ты ко мне явился?.. Я тебя всю жизнь ненавидела, жалела, что аборт не сделала. А больше всего, что ты не умер младенцем. Сейчас уже ночь, а завтра же утром уезжай и чтобы я тебя больше не видела!..» Представь её лицо при этом – совсем не материнское! – и моё состояние оцени, дядя!.. А наутро захожу в её комнату: она, как сидела в кресле, так и умерла. И никакого объяснения материнской ненависти ко мне я так и не получил. Чем я её заслужил? Может, ты что-то скажешь мне?..
А дядя доктора наук был всего на полтора десятка лет старше племянника. Пока что достаточно бодрый, не мало повидавший и испытавший, состоявшийся в жизни бородатый старик – последний могиканин некогда большой русской семьи, выбитой почти под корень войнами и советской эпохой. Это он в сорок седьмом году прошлого века, вот в такой же жаркий день нёс из роддома на руках племяша, закутанного в коленкоровые пелёнки, по булыжной мостовой казанской улицы Толстого перед шагавшими за его спиной родителями и вглядывался в красное личико пацанёнка, не думая, что из него получится большой учёный, доктор наук, ведущий специалист страны в космической оптике и добрый человек с современной деловой хваткой и трудолюбием, унаследованными от его репрессированного деда-кулака и от не менее упорных в труде родителей. А теперь дядя и племяш словно сравнялись по возрасту, и племянник называет дядю просто по имени, и они давно стали настолько близкими родственниками, что доверяют друг другу самое сокровенное.
На сей раз дядя, отхлебнув из бокала ледяное виски и глядя в отсвечивающие очки племянника, начал издалека:
– В сорок шестом году Ахмета, мужа моей старшей сестры, из татарского обкома партии направили работать первым секретарём вновь созданного района с центром в селе Новое Чурилино, а сестру Наташу – директором средней школы. У меня были летние каникулы, мама жила с ними – водилась с детьми, – и я уехал в это село, в Чурилино. К началу учебного года возвращаюсь в Казань, а Мария, твоя мать, знакомит меня с каким-то толстогубым и густоволосым парнем, с Вадимом. Говорит: это мой муж. И поэтому спят они вместе, как и Ахмет с Наташей. Как следствие, через год родился ты, и я нёс тебя на руках из роддома уже в другую квартиру. Потому что ту, где я впервые увидел твоих родителей вместе спящими, забрал обком для другого своего члена. А вы обитали в съёмной трущобе, занимаемой какими-то пьянчугами, в узком помещении за печкой, на железной солдатской кровати. Это на берегу озера Кабан, вблизи кожевенного комбината «Спартак». Запахи там царили ужасные. А уровень жизни твоего отца-победителя и кавалера ордена Красной Звезды, пережившего ленинградскую блокаду сержантом-радистом разведроты артиллерийского полка, и благополучие его семьи были такими, что, помню, когда мы вместе посетили надворный сортир для малой нужды, он, глядя в очко – в копошащуюся массу фекалий – произнёс запомнившуюся мне на всю жизнь фразу: «Завидую этим червям: у них всё есть для счастливой жизни. Не то что у нас с Марией и Юркой: ни квартиры, ни нормальной жратвы...» А между тем твоя мать не работала, а училась на очном факультете пединститута и окончила его. Правда, и ты выжил чудом. После той спартаковской запечки вы жили в особняке – в засыпнушке-курятнике квадратов на восемь, – и мама, убегая в институт, оставляла тебя одного на несколько часов валяться на спине в деревянной кроватке. От постоянной лёжки твоя не черепушка деформировалась: затылок стал плоским, похожим по форме на лопату... А мозги, тоже чудом, вот сохранились: доктор наук и зам директора московского НИИ!.. Но мать отца твоего не любила, не ценила. И даже более того: ненавидела! Когда он, как всегда, не торопясь и в деталях, начинал мне или гостям что-то рассказывать, она обрывала его или, буркнув: «Я это сто раз уже слышала!», уходила с тобой на руках на улицу. А потом, когда вы переехали в этот городок и стали жить сначала сносно, а затем и вовсе хорошо, и он стал замом директора машиностроительного завода и почётным гражданином города, получил к ордену Красной Звезды ещё и орден Трудового Красного знамени, она не исправилась и говорила мне, – а, может быть, и маме моей, – что ненавидит мужа. И каждый год – учительский летний отпуск долгий – по путёвкам уезжала чаще на юг – в Крым или на Кавказ, – и это она называла «отдушиной».
А отец продолжал любить её ещё с той поры, когда они учились в казанском техникуме связи: он на радиофакультете, а она – телефонной связи... И любил он безответно: у синеглазой певуньи и любительницы танцев Марии, бойкой деревенской девчонки, смеси русской мамы и отца-белоруса, до войны был другой парень, тоже радист, одноглазый симпатяга, умница и острослов, и любовь у них была взаимная. Только после техникума, в сороковом году, послали их в разные места: её – в Чебоксары, а его – в Южно-Сахалинск. Потенциального отца твоего забрили в армию, и в июне сорок первого он сразу оказался на Ленинградском фронте. А мама осталась в Чебоксарах, но после освобождения от немцев Ворошиловграда её направили туда – на восстановление телефонной станции города. После войны она ещё год оставалась там. По её рассказам, крутила любовь с красавцем-офицером, ещё до войны женатым, а в войну потерявшим жену и ребёнка. Только они вдруг нашлись, и он поспешил к ним по зову долга, офицера и большевика, хотя, думается, и любил Марию. А отца твоего демобилизовали, и Аркадий, живший в Ленинграде его старший брат-инженер устроил Вадима на работу. Когда же Вадим узнал из письма, что Мария вернулась в Казань, он устремился к ней, и они зарегистрировались.
– Нет, – возразил племянник, – в загс они пошли только после моего рождения, когда мне нужно было давать фамилию и отчество.
– Этой тонкости я не знал. Или забыл... Свадьбы у них не было – это точно. Значит, просто встретились после пяти лет разлуки и стали жить вместе. О прожитых раздельно годах в деталях, по-видимому, дипломатично умалчивали... К тому же твоей матери надо было готовиться к вступительным экзаменам на истфак в пединститут. О своей прежней профессии техника-связистки она сильно жалела. С электричеством в разрушенном войной Луганске было плохо – ТЭЦ взорвана, а передвижных дизельных электростанций в обрез: война на западе продолжалась. Связистам работать в три смены в тёмных помещениях АТС приходилось при скудном освещении в АТС – при коптилках или керосиновых фонарях. Работа ювелирная: надо было проводить кроссировку и пайку тонких проводов. Мария едва не лишилась зрения, и врачи рекомендовали ей срочно сменить профессию. Без их предписания из Ворошиловграда-Луганска она бы просто и уехать не смогла: сталинские законы были жестокими: шаг вправо – шаг влево и поминай, как звали! А она направлялась на Украину для восстановления луганской ГАТС чуть ли не по приказу Берии...
Короче, счастливым брак твоих предков не назовёшь. Хотя со стороны всё казалось благообразно благополучным. После демобилизации в пятьдесят пятом, в декабре, ты помнишь, я жил у вас несколько месяцев и много раз слышал за закрытой дверью гостиной их громкие голоса: гневный – моей сестры и приглушённый, оправдывающийся – твоего отца... К тому же у тебя и сестрёнка Лена к тому времени родилась: тебе восемь, ей – три. Оба родителя – коммунисты, отец на заводе, а мать в школе, оба постоянно на виду. Положение, дети, квартира – всё их удерживало вместе. Хотя моей жене незадолго до своей смерти Мария говорила, что её давняя любовь – радист с Сахалина – предлагал ей начать жизнь с чистого листа и быть вам роднее родного папани... Был у неё и какой-то курортный роман с продолжением и печальным концом.
Однако сколько верёвочке не виться... Это Мария рассказала нам, мне и Нине, уже после того, как мы приехали в Поляны в гости в девяносто восьмом году. Мать твоя жила уже одна, а изгнанный ею отец у вас – в Казани. Болезнь Паркинсона сделала своё дело: временами старый фронтовик становился неадекватным, на чём и погорел после пятидесяти с лишним лет двойной жизни. На сей раз они, твои мать и отец, смотрели передачу о ленинградской блокаде, и в какой-то момент ведущий программы представил женщину, родившуюся в осаждённом городе. И Вадим – такое может придумать только сама жизнь! – выдал себя со всеми потрохами: «Смотри, смотри: это –моя дочь!..» После чего последовало неслужебное расследование, и блокадник переселился к вам в Казань. А через какое-то время от вас – ещё дальше: в Калининград, к дочери Лене, её мужу Виктору и внуку Вадиму.
Мать твоя в двухтысячном умерла. А через три года я с моей Ниной поехал в Литву, к Альгису, другу-одногруппнику по Красноярскому политеху. Он с женой Аушрой живет в центре Вильнюса, на площади Вашингтона, раньше Ленина. Вместе с Альгисом и Аушрой отдохнули в Паланге и оттуда на автобусе рванули в Калининград, к твоим отцу и сестре. Только отца мы сразу у Лены не увидели, хотя из прежних телефонных разговоров с ней и отцом знали, что она поселила его в принадлежащую их семье однокомнатную квартиру, купленную на той же лестничной площадке. А при встрече сказала, что сначала оно так и было. Но потом она сдала отце в хоспис: не могла, мол, простить ему, что он столько лет обманывал её маму , её и сына. Часто ездил в Питер якобы в командировку, а в действительности – к своей ППЖ и их дочери. И многие годы отправлял посылки или передавал им часть своей зарплаты и, значит, обворовывал их – мать и тебя с Леной.
– Значит, у Ленки и вторая квартира есть? – встрепенулся Юрий. – Об этом я ничего не знал.
– Сейчас не скажу, а тогда была. Мы надеялись поселиться в ней, а Лена сказала, что сдала её в аренду... Отца в хосписе мы посетили: Виктор поехал туда на своей машине его брить и с каким-то угощением. И нас попутно свозил, по дороге уверял, что отцу в хосписе лучше: врачебный уход, питание хоть на убой. Мне так не показалось: в этой клинике для безнадёжно больных ремонт шёл, палата была переполнена – на восьми койках лежали несчастные не ходячие старики . При виде всегда аккуратного Вадима мы с женой ужаснулись: неимоверно худой, встрёпанные седые волосы разбросаны по подушке, борода седая клочьями, взгляд затравленного зверька. Нас сразу узнал, и говорил не совсем внятно из-за отсутствия зубов, но совершенно разумно. Расспрашивал о нашей жизни и, как всегда, ни на что не жаловался. Лежал там и какой-то остряк, тоже фронтовик. Он нас успокоил: «Здесь нам хорошо. Всё поставлено на поток. Посмотрите туда, перед зданием...» Я и Нина подошли к окну, с третьего этажа открывался вид на кладбище с крестами и обелисками. «Видите, – веселился остряк, – всё рядом. Ремонт не успеют закончить, как и мы там будем...» Место в хосписе, как отец пояснил, он получил по ходатайству дирекции и администрации Полян как многолетний районный депутат и почётный гражданин города. Завод же установил ему ещё и какую-то корпоративную прибавку к пенсии. Все деньги – пенсия и эта прибавка – шли в кассу хосписа как плата за содержание смертельно больного. А через пару месяцев Вадим умер. Хорошо, что мне довелось проститься с ним: он и к моей маме, когда она жила при дочери и водилась с вами, относился как к родной...
– Да, печально всё это! – пробормотал профессор-оптик. – Я в Калининграде с Альфиёй был на его могиле. К Лене заезжать не стал: с ней после смерти родителей разлад произошёл при разделе квартиры, гаража и машины – об этом говорить не к месту... Но меня другое мучает вот уже тринадцать лет, но этого я, повторяю, никому не говорил и никогда не скажу. Только тебе: ты можешь объяснить, дядюшка, почему мама пред смертью позвала меня приехать? И сказать такое – слово в слово повторю: «Я всю жизнь жалела, что аборт не сделала и родила тебя. А потом, что ты младенцем не сдохнул?..» Если бы подобным блудного сына-пропоицу огорошила какая-то падшая женщина – это ещё как-то бы можно понять. А тут... чем объяснить?.. Или за этим кроется что-то такое, чего я не знаю? Скажи мне откровенно: в чём я перед ней так провинился?
Дядя выглядел озадаченным и подавленным. Собираясь с мыслями, отхлебнул виски. И начал говорить неуверенно, словно боясь оскорбить память любимой сестры и примирить с ней не менее любимого племянника:
– Вопрос не из простых... Прежде всего, думаю, она не любила твоего отца, и они испортили друг другу свои жизни. Не родись ты – у неё был бы шанс устроить свою судьбу иначе. А может, обвинила тебя потому, что она выгнала ненавистного мужа, а вы его приняли... Вот и сестра моей жены сына своего, похожего на отца, полвека ненавидит, хоть и вынуждена жить с ним в одной квартире. Потому что мужа не любила, выскочила за него, когда его её первую любовь посадили. А она хранила память о своей горячей любви к хулигану и уголовнику... Говорила моей Нине, когда пацану было лет семь: «Хоть бы моего выродка машина задавила или от болезни гадина загнулся!..» И этим напоминала нам соседскую кошку: много лет назад она окотилась и отказалась кормить материнским молоком своих слепых деток... Возможно и другое: мать считала тебя кем-то вроде недоумка, а ты превзошёл все самые радужные ожидания и выступил неким упрёком в её недальновидности: стал кандидатом наук и занялся докторской диссертацией при её жизни... Или своим небрежением она в тебе разбудила стремленье к самоусовершенствованию, и ты преуспел и в науке, и в спорте: горнолыжник, боксёр... Или за то, что отец любил и берёг тебя. А она потерпела фиаско не как мать, а заслуженный учитель, считающий себя знатоком человеческих душ, что ли... Ты стал вроде символа её болезненного самолюбия или виновником того, что, родив тебя, она обрекла себя на мучительную каторгу – жить с ненавистным человеком, вравшим ей всю жизнь. Мы с женой приезжали к ней за полгода до смерти уже после изгнания мужа, и она в разговоре со мной, брезгливо морщась, привела его фразу из их первой ночи: «Ты видишь, какой я неопытный в этом деле?.. Мне двадцать семь, а ты, любимая, у меня – первая в жизни женщина...» А у самого уже дочке от фронтовой жены, может, года два было! И во всём он оставался вот такой же лицемерной сволочью!..» Успокойся, племяш! Закончим эту тему: все мы немного лошади, как сказал поэт. Пойдём, по городу погуляем, пока светло и уже не жарко...
22.07.2013 Пос. Памяти 13 Борцов