- Я и Первую мировую войну выиграл, - сказал дядя Жора, - и Вторую. И Третью выиграю, если понадобится…
А рассказывал он о своих боевых заслугах в пивном павильоне "Голубой Дунай", что располагался на Русском базаре, напротив городского универмага. Присутствовали при этом мой отец, рыжий приятель дяди Жоры по имени Семён и я, неполовозрелое существо конца пятидесятых годов прошлого столетия.
Победитель всех главных войн минувшей эпохи, между тем, продолжил перечисление своих заслуг перед нашим, как всегда, любимым отечеством.
- У меня куча орденов, - сказал дядя Жора - а медалей вообще не счесть.
- Ну и хвастун же ты! - сказал рыжик по имени Сёма.
- Есть немного, но в меру – мне лишнего не надо, - ответил ветеран. - Что моё, то моё, а что чужое, то чужое…
Отец мой хмыкнул, но ничего по этому поводу не сказал – знал ли он об этих наградах или не знал, не ведаю, но по-видимому знал.
Отец тоже был участником войны (Второй Отечественной, разумеется), имел боевые награды, ибо вкусил по полной ещё в окопах под Сталинградом. Бабушка рассказывала, что до войны отец был кучерявым, но спустя полгода волосы его выпрямились, напоминали проволоку и только в конце жизни, поседев, снова закудрявились и стали почти такими же, как в молодости. Отцовские боевые награды покоились под развалинами города после разрушительного ашхабадского землетрясения – их, как и многочисленные документы и семейные фотографии, так и не откопали. А о том, что они были, я узнал из дубликата орденской книжки. Из всех наград помню медали "За оборону Сталинграда" и "За победу над Германией". Зато орден "Знак Почёта" (как ликвидатору последствий землетрясения) не только помню, но и знаю, ибо с удовольствием цеплял к майке наряду со значком "Ворошиловский стрелок" (мишень на железной цепи), которым была награждена мама. Позже дедовским орденом играли мои дети – Димка и Вовка. Разъятый на две половинки, он и сейчас хранится в каком-то из шкафов моей большой московской квартиры.
Отец наград не носил – стеснялся ли, боялся выделиться?
Вот и дядя Жора боевых наград не жаловал, потому-то я и удивился его откровениям.
День Победы в те годы ещё не отмечали, военные парады были приурочены к Октябрьским праздникам. Начинались они в десять часов утра, длились не более получаса, после чего проводились многотысячные демонстрации трудящихся, в ожидании которых народ собирался в установленных местах. Одним из таких мест, где формировались праздничные колонны, был Ленинский скверик – место для меня знаковое с детских лет и до возраста, обозначенного великим Данте ("Земную жизнь пройдя до половины…"). Уютный в любое время года, несмотря на то, что на протяжении сорока лет менялся неоднократно.
Надо сказать, что я любил праздники, любил (и люблю) толпу. В детстве обожал красный флажок в руке – наглядный символ Родины. Любил воздушные шарики и громогласные призывы на двух языках, выражая своё удовольствие криками "ура". Вместе со всей толпой, разумеется – кричать в одиночку казалось мне дурным тоном (и до сих пор кажется так же).
С годами другие ипостаси торжественных дат привлекали мой интерес: встреча с друзьями и знакомыми, с которыми давно не виделся, безудержный трёп, коньячок, разлитый в бумажные стаканчики – глоток, не более, для согрева и поднятия настроения. Кусочек вкуснейшего Бабаевского шоколада. Ломтик лимона – помню Юрка, мой школьный товарищ, кромсал его на весу перочинным ножиком. Всё честь по чести. И неизменные атрибуты манифестационных деяний – знамёна там всякие, плакаты и транспаранты, которые приходилось нести, – не портили настроения. Все эти пост-революционные детали для праздношатающейся публики являлись всего лишь фоном, не более. Но и не менее – в самый раз.
Ну, а тогда, в детстве, мы отправлялись в Ленинский скверик весёлой стайкой: отец в отпаренных и острых, как бритва, брюках, дядя Жора, поскрипывая протезами (ноги он потерял в Маньчжурии), Толик Роганов, мамин двоюродный брат с неизменным фотоаппаратом ФЭД и я, довольный донельзя и более того - с избытком. Толик был нашим штатным фотографом. Самые лучшие семейные снимки той поры были сделаны именно им и до сих пор поражают меня строго выверенной экспозицией. Вот и в Ленинском скверике он неизменно фиксировал наши стылые улыбки.
А потом мы с отцом вливались в праздничные колонны, а дядя Жора оставался глазеть на праздношатающуюся публику.
Демонстрация завершалась в районе двенадцати часов, и народ разрозненными группками расходился по домам, где ожидало каждого из демонстрантов праздничное пиршество.
Мама готовилась к празднику загодя. С вечера у неё было приготовлено всё, чем она намеревалась угостить домашних и близких нам людей. С утра сервировала стол, а потом, нарядная и довольная, спешила в урочное место, дабы поспеть на демонстрацию. "А без неё – без демонстрации - и праздник не праздник, а не понятно что", - утверждала она.
Гостей в нашем доме всегда было много, и делились они на обязательных и не очень, попавших к нам по воле случая. Эти, случайные, выпивали по пятнадцать грамм (отцовское выражение) и исчезали, не скажу что бесследно.
Праздничное чревоугодие традиционно завершалось к трём-четырём часам дня, и мы вываливались во двор, где стояло множество кроватей – по числу жителей нашего дома: народ всё ещё боялся спать в квартирах и в тёплое время года неизменно ночевал на свежем воздухе. С годами страх поуменьшился, и эта привычка сошла на нет, но тогда, в то время, о котором я веду речь, все рассаживались на этих кроватях и мирно общались, шутили, травили анекдоты и делились новостями – без шумных деревенских посиделок и громкого распевания песен. Городские, чай…
И вот в такой момент тётя Лиза, дяди Жорина супружница, тихой сапой вынесла мужний пиджак, густо увешанный боевыми регалиями.
- Одень, пожалуйста, - сказала она дяде Жоре, и тот, не сразу разобравшись, что происходит, растерянно пробормотал:
- Лиз, ну что ты в самом деле, делать тебе нечего что ли, - но пиджак всё-таки накинул, и я цепким мальчишеским взором тут же выхватил главные награды, потому как, несмотря на возраст, отлично знал ценность каждой из них. Орден Отечественной войны украшал его пиджак, а кроме него две Красные Звезды и "Слава" второй и третьей степеней на святой георгиевской ленте, которая тогда именовалась "гвардейской".
- А первой, золотой степени нет? – спросил я у него.
- Не успел, - ответил дядя Жора, - война кончилась.
Кучу медалей, среди которых две "За отвагу", а также награду за освобождение Праги успел заметить я…
- Ну, всё, всё, - сказал дядя Жора тёте Лизе, - забери ты к чёртовой матери эти побрякушки!
И тётя Лиза, искренно негодуя, унесла пиджак в дом…
И вспомнил я, как, загибая пальцы, дядя Жора перечислял, сидя в "Голубом Дунае":
- Прагу брал, другие города брал…
- А Берлин? – ехидно улыбаясь, спросил рыжий Сёма.
- Нет, Берлин не брал – чего не было, того не было. Я же сказал: чужого мне не надо. Я только города брал, а больше ничего. Вшивого аккордеона не взял, не то что мотоцикла или автомобиля, как некоторые – не будем указывать пальцем…
- А ты укажи.
- Перебьёшься. Я ещё не ополоумел, чтобы Жукова всуе поминать. И ещё раз повторяю, ничего кроме орденов и медалей.
- Да ты, дружище, барахольщик! – воскликнул отец, приобняв его за плечи.
Дядя Жора оценил шутку.
- Форменный, - сказал он. И улыбнулся… -
а потом, вдруг, поведал историю, которую, наверное, никогда бы не рассказал, если б не был пьян.
Случилась это уже после капитуляции фашистской Германии. В Праге, однако, бои продолжались, и вот в один из майских дней взял дядя Жора в плен власовца. Надо заметить, что дядя Жора языков европейских не знал, а вот брать "языки" приходилось – "штук пятнадцать за время военных действий" по образному выражению автора повествования, "языковеда". Этот власовец, правда, не имел никакого отношения к лингвистическому сословию, а был простым пленным. Его и выдали дяде Жоре местные жители. Одет он был в форму вермахта, так что сомнений в принадлежности к армии неприятеля ни у кого не возникло. Да он и не отпирался. "Чего же ты не переоделся?" – спросил у него дядя Жора. Тот пожал плечами и сказал, что чехи не позволили, набросились толпой и забрали оружие.
Был этот власовец молод, напуган, едва ли не плакал и всё просил его отпустить.
"Как же так получилось, что ты пошёл к ним на службу?" - спросил дядя Жора. – А я и сам не знаю, - ответил власовец, - контужен был. Когда в плен взяли, ничего не понимал, а когда понял, уже поздно было.
- Разговорились мы, пока я его в расположение нашей части вёл. "У тебя какое образование?" - спрашиваю у него. Средне-техническое отвечает. "И у меня средне-техническое, говорю, но это ровным счётом ничего не значит. И кем ты работал до войны?" Слесарем пятого разряда, отвечает, и опять просит меня: отпусти, ну зачем я тебе? Вот и война кончилась. Подожди, подожди, - говорю я ему, ты в наших стрелял? – В наших нет, а в немцев стрелял – уже здесь, в Праге. И опять: отпусти, будь человеком.
Дядя Жора тяжко вздохнул и замолчал как-то очень даже по трезвому.
- И что - отпустил? – спросил отец.
- Да как сказать, - ответил дядя Жора и хреновато-задумчиво покачал головой. – Честно говоря, я уже и не помню.
И обратился к рыжему Сёме:
- А ты говоришь: "Берлин, Берлин…"
- Ничего я не говорил, только спрашивал, - сказал рыжий Сёма.
- А тут, понимаешь, – Прага…
Примерно через год наша семья переехала в другой дом. Недалеко вроде бы, можно сказать – рядом, но дядю Жору я перестал видеть. Это была одна из моих потерь. О, скольких друзей и знакомых я потерял из вида в течение жизни! – не перечесть.
Как дяди Жориных "побрякушек".