Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть IX

1. НАЧАЛОСЬ

Правление Черненко было ещё короче, чем Андропова: длилось чуть более года, и запомнилось мне исключительно телевизионной картинкой «Предъявление народу Генерального секретаря». Лучше бы его не показывали!

Это был настоящий театр абсурда, в котором не только герой спектакля, но и сами его устроители полностью утратили связь с реальностью. Им не показалась абсурдной сцена, в которой полуживой генсек с жёлто-зелёной восковой маской вместо лица, с двух сторон страхуемый от падения безупречно одетыми молодыми людьми, задыхаясь после каждого слова, механически произносит: «Я… отдам… все… силы… ».

И отдал. Через три дня. По традиции в честь безвременно ушедшего переименовали какой-то город, но видно настолько малонаселённый и незначительный, что я его названия не запомнила. Ничего, кроме недоумения и стыда, весь этот спектакль у меня не вызвал. Апофеоз маразма!

За этой высшей точкой падения там наверху наступило некоторое отрезвление, и следующим Генеральным был избран Михаил Сергеевич Горбачёв, которого практически никто не знал, но люди приняли благосклонно за его относительную молодость и приятную наружность.

Меня обаятельный генсек подкупил тем, что на трибуне мавзолея не выглядел бюстом самому себе и мог говорить без бумажки. Глаза у него были живые, и в них читался задор молодого жокея перед заездом, в котором он должен непременно прийти первым.

- Вот он что-то сможет сделать! Не то, что эти старперы.

Сашка к новоизбранному руководителю партии отнёсся скептически.

- Умерь свой пыл, Миля. Это наверняка чья-то марионетка, - сказал он.

Я даже разозлилась.

- Да ну тебя, Сашка! Может быть, ты ещё знаешь чья?

- Не знаю.

- А что тогда говоришь? Вот увидишь, изменения будут.

- Спорим, всё будет по-старому?!

- Не будет!

Как показало время – мы все трое ошиблись. И Сашка, и Горбачёв, и я. По-старому больше никогда не было – это так. Однако то, чем закончился заезд молодого жокея, в его планы явно не входило. А я разве могла предположить, что однажды проснусь за границей собственной страны?

***

Стоят два студента-медика, а мимо них проходит мужик неуверенной походкой, широко расставляя ноги.
- У него геморрой, - говорит один студент.
- Нет, скорее всего, воспаление седалищного нерва.
- Спорим – геморрой!
- Да чё спорить, давай у него самого спросим.
Подбегают к нему и говорят:
- Вот тут мы поспорили: у вас геморрой или воспаление седалищного нерва?
- Э-э-э, молодые люди, мы все трое ошиблись. Я думал пёрднуть, а обосрался.

(Старый советский анекдот)

***

Однако сначала было слово


2. «УСКОРЕНИЕ»

Под этим лозунгом Михаил Сергеевич подразумевал «резкий подъём промышленности и повышение благосостояния трудящихся».

В моей памяти этот лозунг не связан с подъёмом и повышением, наверное, потому что ни того, ни другого не случилось. А вот объявленную в это время антиалкогольную кампанию я запомнила хорошо, хотя к категории злоупотребляющих не относилась.

В университете, как и во всех других учреждениях, прошли собрания, на которых выбирали ответственных за трезвый образ жизни. В ректорате такой чести удостоили нашу начальницу. Правда, в чём заключалась суть этой общественной нагрузки, Татьяна так и не поняла.

- Мне что, теперь ходить по отделам и принюхиваться к сотрудникам?! Или на входе стоять, чтобы никто бутылку не пронёс!

- Зачем принюхиваться, - возразила Парвина, - я могу Хакимыча попросить, он вам трубки принесёт. Пусть в них все и дуют.

- Ладно, девочки – ближе к делу. У меня в среду день рождения. Я уже бутылочку домашней вишнёвки приготовила, - встряла Надя. – Так мне приносить или как?

- Вишнёвка – это вкусно, - причмокнула губами Галя. Правда, ведь, Татьяна Владимировна?

- Нет-нет, теперь уж никаких вишнёвок! - всплеснула руками шефа.

- А мы ма-а-аленькими глоточками, - сказала Надя и сощурила свои большие глаза, как бы показывая, какими глоточками она предлагает пить вишнёвку.

- Тебе бы всё хиханьки, Надя, а ректор сказал, что начальники отделов за нарушения головой отвечать будут!

Надин день рождения мы отметили без вина. И ничего – не умерли. Даже Жанкин муж – большой любитель застолий и компанейских посиделок с вином как-то сказал:

- Моей печени эта инициатива сверху понравилась. Теперь хоть на работе пить не придётся.

Но ведь далеко не все прислушивались к тревожным сигналам своей печени. Нехватку горячительного стали замещать самогоном, денатуратом, одеколонами с лосьонами, а также спиртовыми настойками из аптек.

В разгар кампании, приглашая нас на свой день рождения, моя школьная подруга Ляля предупредила, что вина она не достала, а водку её муж Николаша давно всю выпил, так что мужикам придётся пить лабораторный спирт.

- Ну а мы в таком случае лимонадом обойдёмся, - сказала я. – Или спирт хорошенько разбавим лимонадом – будет шипучка. Почти шампанское.

- Не волнуйся, Милка, Раиса сказала, что бутылку настоящего итальянского вермута принесёт.

- Живут же люди! Раиса со школы деловая была. Интересно, где достала?

- Она сказала, что это её Сергею недавно заказчики презентовали.

За столом Коля прочёл нам целую лекцию о способах добычи алкоголя из таких спиртосодержащих жидкостей, как шеллак или полироль для мебели.

- Нужно взять толстый ломоть хлеба, - вещал Коля, - намазать на него шеллак, подождать пока спирт просочится в мякиш, потом срезать и выбросить верхний слой, на котором осталась смола, а пропитанный спиртом мякиш сжевать и проглотить.

Я представила себя жующей этот мокрый хлеб, воняющий мебельным лаком, и меня передёрнуло.

- Бр-р-р-р, гадость!

- Ну, Милка, не скажи! Ты же водку закусываешь, а тут всё вместе – очень рационально.

- И очень неэстетично.

- Для эстетов есть другой рецепт. Только его можно использовать, когда у вас полироли большое количество, - продолжил Коля.

Рецепт для эстетов заключался в следующем: залить полироль в ведро, взять электродрель с длинным сверлом, обмотать сверло тряпкой, опустить его в ведро и включить дрель. Тяжёлые фракции, то есть смола и воск, осядут на тряпке, а очищенный спирт останется в ведре.

Коля хотел ещё рассказать, из чего можно гнать самогон, но Ляля прервала его:

- Коля, прекрати! Ты что, хочешь всем аппетит испортить?

- Ты плохо обо мне думаешь! Я бы ни за что не сказал, что самогон можно гнать из говна. Ведь есть же такое слово как «фекалии». Правда, Раиса?

- Правда. Только, думаю, мы без фекалий обойдёмся.

- Почему? – хором спросили Лёша с Колей, как будто такая перспектива их не устраивала.

Все покатились со смеху, а Раиса как всегда авторитетно заявила:

- Скоро на водку талоны введут. По бутылке в месяц на каждого члена семьи, включая несовершеннолетних.

Раиса работала в конторе, где всё знают раньше других, поэтому мы ей поверили.

И, действительно, талоны на водку вскоре ввели, и она тут же стала жидкой валютой. Наша непьющая семья рассчитывалась водкой с водителями грузовиков, которые привозили на дачу навоз или чернозём, а также традиционно с сантехниками. Но все талоны мы не отоваривали, потому что пять бутылок водки в месяц – это было слишком накладно по деньгам. Можно было, конечно, талоны продавать или отоваренной водкой спекулировать, но мы как-то стеснялись.

На мой взгляд, борьба государства с пьянством зашла слишком далеко. Как-то Сашка показал мне новое издание стихов Пушкина. Я своим глазам не поверила: вот как в соответствии с насущным требованием времени отредактировали его непревзойдённое стихотворение «Зимний вечер»:

…, добрая подружка
Бедной юности моей,
… с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Вот уж поистине: пошли дурака богу молиться – он лоб расшибёт!

Уверена, что именно поэтому приблизительно через три года неравная борьба государства с зелёным змием завершилась безоговорочной победой последнего.


3. ЭСТОНСКИЕ КАНИКУЛЫ ПЕРЕД ШКОЛОЙ

В мае 85 года мой шестилетний сын благополучно (в смысле наконец-то!) выпустился из подготовительной группы детского сада. Все последующие годы о времени, проведённом в этой первой школе жизни, он вспоминал как о колонии общего режима дневного пребывания. Когда, будучи взрослым, он рассказывал мне о методах воспитания в этих учреждениях, я чувствовала себя виноватой и оправдывалась тем, что деваться было некуда и тем, что до конца не понимала, как ему там было плохо. К чести сына, он меня ни в чём не винил.

Перед поступлением Антошки в школу мы с Лёшей решили всей семьёй отдохнуть в Пярну. В Ленинграде остановились на пару дней у Гали, где я поделилась своими сомнениями по поводу готовности Антошки к школе. Володя сказал, что у него есть знакомый профессор-психиатр в Бехтеревке, и он может устроить у него консультацию.

Профессор поговорил со мной, потом пообщался с Тошкой наедине и сделал свой профессиональный вывод, который звучал примерно так:

- С интеллектом у вашего сына всё в порядке, ну а с психикой есть некоторые проблемы.

«Сама знаю» - подумала я.

- Так можно его в этом году отдавать в школу или подождать?

- Решайте сами, - ответил профессор.

***

В квартирном бюро Пярну нам предложили комнату в «приличной светлой и чистой двухкомнатной квартире недалеко от моря». Нас не обманули, однако хозяйка запаниковала, когда Антошка с порога сначала включил свет к небольшой прихожей, а потом рванул в комнату, дверь в которую оказалась открытой, и разобрался с люстрой и настольной лампой. Моментально покраснев и покрывшись испариной, бедная пожилая эстонка всплеснула своими полными дряблыми руками и воскликнула:

- Ой, ваш мальчик не совсем послушный! Это моя комната! Мне такого не надо!

Я схватила Тошку в охапку, плотно прижала его к коленям и, стараясь выглядеть совершенно спокойной, сказала:

- Не волнуйтесь. Он больше в вашу комнату не зайдёт. Я обещаю. И свет включать не будет. Это он так с новой обстановкой знакомится.

Хозяйка с сомнением посмотрела на Тошку, но поскольку сынок мой вырываться из моих крепких объятий, а тем более закатывать истерику не стал, она дала добро на вселение.

Не знаю как Лёша, а я в Пярну не отдохнула – Антошка постоянно держал меня в тонусе. Впрочем, сам он, похоже, был всем доволен. Особенно ему нравилось обедать в прибрежном ресторане «Ранна-хона», где подавали вкусные супы-пюре и свежайшие взбитые сливки.

Нашу семью часто принимали за местных и обращались по-эстонски. Особенно «мимикрировал» под эстонца крупный, основательный блондин Алёша. Когда Лёша отвечал по-русски, явного недовольства не демонстрировали – ведь туристы были основным их заработком, но и до братания дело не доходило. На пляже была одна зловредная тётка-мороженщица. Она, наверняка зная русский, хотя бы в пределах купи-продай, делала вид, что этого варварского языка в упор не понимает. Наверное, её родственники пострадали от советской власти. Чтобы не разговаривать с ней на языке жестов и не испытывать при этом вменённой вины, я всегда покупала пломбир и старалась давать деньги без сдачи. Почему пломбир? Потому что я никак не могла запомнить по-эстонски «сливочное мороженое», а скажешь: «Пломби-и-и-и-р (обязательно с длинным «и»), палун (пожалуйста)» - и дело в шляпе.

Вернувшись из отпуска, я рассказала маме про консультацию профессора и о своих сомнениях насчёт Антошкиной готовности к школе.

- Ну что он целый год будет делать дома? - сказала мама. – Надо отдавать.

Мне стало ясно, что о готовности мамы уйти на пенсию и сидеть с внуком следует забыть навсегда, и я записала сына в ближайшую общеобразовательную школу.


4. ШКОЛА

Первого сентября после торжественной линейки я познакомилась с Антошкиной учительницей. Нина Николаевна – невысокая широколицая молодая брюнетка мне понравилась. Обступившим её со всех сторон взволнованным мамам и бабушкам она сказала:

- Если у вас возникнут какие-то вопросы или проблемы, не стесняйтесь обращаться ко мне в любое время.

Вечером я сказала Алёше:

- По-моему, с училкой нашему сыну повезло. Кстати, она сказала, что ребёнку нужно рабочее место, а у тебя весь стол железом завален.

- Я уберу, - ответил Лёша. – Если что, буду в гостиной паять.

- Да нам самим уже пора в гостиную перебираться.

- Это точно.

В этот же день мы перетащили свой диван в гостиную. Спать в проходной комнате было не очень удобно, но что делать – сынок-то уже вырос.

Второго сентября я побежала в школу, чтобы поговорить с учительницей, рассказать ей об особенностях сына и попросить её отнестись к нему повнимательнее. Я вкратце рассказала ей о своих тревогах. Она обещала присмотреться к Антошке и сказала:

- Сегодня я ничего необычного не заметила. Все вели себя нормально. Вот посмотрите, на уроке математики я попросила детей нарисовать пять квадратиков. По-моему, все с этим заданием справились.

Я открыла несколько новеньких школьных тетрадей. Во всех была всего одна строчка из пяти квадратиков. В Антошкиной тетради тоже было ровно пять вполне аккуратных квадратиков, вот только нарисованы они были не в строчку, а в столбик. Вроде мелочь. Возможно, другая мама другого ребёнка посмеялась бы над своим «японцем», а я расплакалась. Опять мой сын оказался не как все. По дороге домой я вспомнила, как ещё в детском саду Антошка, в отличие от всех остальных детей наклеил на картонку вазу отдельно, цветок отдельно. Мне было бы не так обидно, если бы он мух отдельно от котлет наклеивал.

Школа была недалеко от дома – всего один перекресток со светофором, поэтому где-то через неделю Антон мне заявил:

- Я знаю дорогу домой, не приходи за мной больше.

- Значит, и отводить тебя в школу не надо?

- Не надо.

Я отпустила сына на волю, хоть поначалу и тревожилась за него, но отпуск кончался, и надо было выходить на работу. Некоторое время всё шло хорошо, но однажды Нина Николаевна позвонила мне на работу и пригласила в школу.

Встретились мы с ней в коридоре. Уроки уже закончились, и Антошка убежал домой, но несколько его любопытных однокашников, увидев меня, остановились поодаль от нас. Нина Николаевна понизив голос, сообщила мне, что один Тошкин одноклассник на каждой перемене тащит моего сына в туалет, где их поджидают мальчишки из соседнего класса. Там они суют голову Антошки в унитаз, приговаривая: «Пей мочу и ешь говно!». Меня как будто кипятком ошпарили – даже по ногам волна жара прокатилась.

- Кто?! – прошипела я.

Нина Николаевна не успела ничего сказать, она только посмотрела в сторону одного довольно крупного белобрысого пацана, который издали наблюдал за нашей беседой в той самой компании любопытных. Пацан инстинктивно попятился, но не успел спрятаться за спины других ребят. Я подлетела к нему, схватила в охапку ворот его белой рубахи спереди, приподняла его на цыпочки и, вперившись в его округлившиеся не то от ужаса, не то от нехватки воздуха глаза, срывающимся от бешенства голосом проорала:

- Ещё раз подойдёшь к моему сыну – убью! Понял?!

- Понял, - просипел пацан, и я его отпустила.

Нина Николаевна не сдвинулась с места и ничего не сказала, возможно, просто не успела среагировать, а, может быть, посчитала такой непедагогический приём хоть и недопустимым, но действенным.

Когда я немного успокоилась, Нина Николаевна заверила меня, что больше подобного не повторится.

- Понимаете, - сказала она, - ведь Антон никому на это не жаловался. Это мне девочки сегодня рассказали.

- Да я вас ни в чём не виню, - ответила я. - Он ведь и мне ничего не говорил. Вы только, пожалуйста, если что не так, сразу же мне сообщайте.

- Конечно, конечно, - заверила меня учительница.

Когда дома я спросила Антошку, почему он мне ничего не рассказал, сын мой ответил кратко:

- Не знаю.

Он всегда так отвечал, когда не хотел, чтобы его расспросами мучили. Я и отстала, с горечью подумав, что тревоги мои были не напрасными: в первом «Б» классе определился мальчик для битья.

Мои попытки внушить сыну, что никто не имеет права безнаказанно унижать других людей и что жаловаться на обидчиков иногда и не зазорно, особым успехом не увенчались – привычку стучать на одноклассников Антошка не приобрёл. То ли они его запугали, то ли внушённый в детском садике девиз: «Жаловаться нехорошо» оказался сильнее моих воспитательных бесед. Всё, что мне оставалось – это пристально следить за настроением сына и ожидать сигналов тревоги от Антошкиной учительницы.

Нина Николаевна позвонила месяца через два. На мой вопрос: «Что случилось?» она поспешила меня успокоить:

- Не волнуйтесь, Антона никто не обижает. Приходите сегодня после уроков – есть небольшая проблема. Надо побеседовать.

В школе Нина Николаевна встретила меня вопросом:

- Вы знаете, что Антон после уроков ездит по городу на общественном транспорте?

- Знаю, - ответила я. – Правда, он обещал мне этого не делать.

То, что Антошка увлёкся «одинокими» поездками по городу, я узнала давно. Сначала на письменном столе я обнаружила вырванный из тетради листок, на котором его рукой была нарисована схема пересечения нескольких ближайших к дому улиц с их названиями и местами автобусных остановок. Большого значения этой схеме я не придала, но когда обнаружила схемы уже более удалённых маршрутов, устроила «допрос с пристрастием»:

- Сынок, ты один по городу ездишь?

- Нет, - ни капельки не смутившись, ответил он.

- А откуда у тебя эти схемы?

- Нарисовал, - честно признался сынок.

- Вижу, что нарисовал. А как ты узнал про улицу Саина? – задала я каверзный вопрос.

Сынок понял, что отпираться бессмысленно.

- Я до неё на девятом автобусе ездил.

- Знаешь, Антон, - сказала я по возможности спокойным голосом, - изучать город, это, конечно, хорошо, но детям без родителей в общественном транспорте ездить очень опасно.

- Почему?

- Вот какой-нибудь пьяный дядька или хулиган увидит, что ты один, и заберёт тебя. Или кондуктор за безбилетный проезд высадит где-нибудь в незнакомом месте.

Дома я предложила сыну изучать город по воскресеньям вместе. Пару раз мы прокатились вдвоём, но, видно, Антону это не понравилось, и он сказал:

- Больше не надо.

- А один ты ездить не будешь?

- Не буду.

Маршрутных схем больше не появлялось, и я расслабилась. Оказалось – рано.

Девятнадцатого января я собрала гостей на свой день рождения. Обычно Антон возвращался из школы в шесть. Но его не было и в семь, и в восемь.

- Где твой сын? – поинтересовалась Раиса.

- Опять поехал город изучать, - ответила я, изо всех сил стараясь не выказывать своего волнения.

- Во даёт! И ты ему разрешаешь?

- Он меня не спрашивает.

- Я бы своему по жопе за такие финты надавала.

- Повезло тебе, - удручённо сказала я.

По-моему, Раиса меня не поняла, а я уточнять не стала.

Явился мой сынок в десятом часу. Наступило всеобщее облегчение, но праздник был безвозвратно испорчен.


5. ЗНАТЬ НЕ ПОЛОЖЕНО

В конце апреля 1986 года я была в командировке в Москве. Остановилась у Татьяны, которая четыре года назад оставила дочку у матери в Сумах, а сама вернулась на работу в свой почтовый ящик. С Виктором, признавшим дочку, она отношений не прекратила, но жила отдельно – снимала комнату у глухой старушки на «Автозаводской».

- Слушай, Тань, а чего ты у Виктора не живёшь? – спросила я. – Ведь он же дочку признал.

- Дочку признал, а меня нет, - с горькой усмешкой ответила Татьяна. - Знаешь, как мне надоело каждый месяц туда-сюда мотаться! Нагружаюсь продуктами как верблюд. Руки до колен оттянула. Меня уже все проводницы в лицо знают!

- А что, в Сумах с продуктами плохо?

- Не то слово! Ни фига там нет!

- Виктор-то хоть помогает?

- От него дождёшься! Переспать – эт-то пожалуйста, а вот копейку на дочь потратить не догадается.

- Так чего ты с ним не порвёшь?

- Давно бы плюнула, но у меня одна задумка есть.

- Какая?

- Хочу попробовать сумскую квартиру на Москву поменять.

- Сумы на Москву? – засомневалась я.

- С доплатой, конечно.

- Тогда можно попробовать. Было бы здорово! – одобрила я. – Но причём тут Виктор?

- Ты наших законов не знаешь. Обмен разрешат, только если я за Ежа замуж выйду. А ещё нужно, чтобы в Москву въезжало не больше человек, чем выезжает.

- А вас в Сумах трое прописано?

- Нет, Ирку Ёж у себя прописал.

- Так разве, если дочь в Москве прописана, ты всё равно меняться не можешь?

- Не могу.

- Законы, таюмать! Ты уже с Виктором на этот счёт говорила?

- Нет, что ты! Вот когда обмен найду, тогда его перед фактом и поставлю. А пока я, знаешь, как себя веду? Сплошные тюти-мутюсеньки. Ни в чём не отказываю. Денег не прошу. Когда у него бываю, убираюсь, готовлю. А как я готовлю, тебе известно. Ёж от удовольствия как кот мурлычет.

Наш разговор прервал такой громкий и резкий звук, что я, не успев рассмеяться над котоежом, подпрыгнула на стуле, а сердце у меня ухнуло вниз.

- Что это?!

- Это хозяйка программу «Время» включила. Она же глухая.

Я встала со стула, чтобы прикрыть кухонную дверь и услышала: «Передаём сообщение ТАСС».

Так мы узнали об аварии на Чернобыльской атомной станции. Информация была скудной, ничего не говорилось о последствиях аварии, но именно это и настораживало.

- Тань, а Чернобыль далеко от Сум?

- Понятия не имею. Ты думаешь, это опасно?

- Не знаю.

Уже в Алма-Ате по телевизору я услышала, что радиационное заражение незначительное, что период полураспада у попавших в атмосферу радиоактивных элементов всего восемь суток, поэтому гражданам бояться нечего.

Когда этой хорошей новостью я поделилась с Лёшей, он ответил:

- Слушай ты их больше! Там же, наверняка, не один йод, у которого такой короткий период. Эта баланда на тысячи лет затянуться может.

- Так чего же они правду не говорят?!

- Государственная тайна, - ответил Алёша, поднимая вверх указательный палец. – Людям знать не положено.

Получается, что кто-то даёт подписку о неразглашении, а те, кому «знать не положено», платят за это своим здоровьем.

Я вспомнила, как Ляля рассказывала мне, что её муж только недавно избавился от странной болезни, мучившей его с детства. У него каждую весну кожа на стопах облезала «до мяса», и он не мог ходить до тех пор, пока не нарастала новая. О причине этой болезни Коля мог только догадываться. Он рос в деревне где-то на Урале. По слухам там на каком-то закрытом предприятии была авария, в результате которой произошёл выброс радиоактивных веществ. Из окружающей предприятие территории людей эвакуировали.  Однако какие-то хвосты осадков могли накрыть и его деревню. Достаточно было пацану прогуляться по улице босиком, чтобы потом многие годы страдать от болезни, по поводу которой медики только руками разводили.

Ещё я вспомнила про болезнь отца. Он в шестидесятые несколько раз ездил со студентами в Семипалатинскую область на уборку целинного урожая. После этого у него обнаружили какое-то заболевание крови. На все его вопросы: что это за болезнь и откуда она могла взяться, ничего не отвечали. Лечения никакого не назначили, а только предупредили, что при этой болезни никаких операций ему делать нельзя. Мне кажется, что без Семипалатинского ядерного полигона здесь не обошлось.

Впрочем, может быть, всё это наши домыслы.

- Как ты думаешь, - спросила я Лёшу, - до Сум радиация может долететь?

- Смотря куда ветер в это время дул, - ответил более компетентный в подобных вопросах муж. – Судя по тому, что говорят, облако на запад улетело, значит, Сумы не задело.

Я позвонила Татьяне и спросила, как у неё продвигаются дела с обменом. Она сказала, что пока вариантов нет.


6. ТЫ МЕНЯ ОБМАНУЛА!

Этой же весной у Антошки обнаружили аденоиды, и врач предложила их удалить. Я обратилась к Жанке.

- Жан, у тебя случайно нет знакомого детского ЛОР-хирурга? Антошке надо аденоиды удалить, а то он совсем плохо дышит.

- У нас всё есть, - ответила Жанка. - В железнодорожной больнице на первой Алма-Ате работает мой бывший одноклассник Миша, который совершенно случайно детский ЛОР-хирург. Причём классный. Он Люшке гланды вырезал.

- Поговори с ним, может быть, он Тошку прооперирует.

- Без вопросов, даже не сомневайся! Бутылка коньяка, и он тебе всё сделает по высшему разряду, - сказала она.

- Не мне, а Антошке.

- Знамо дело – Антошке. Не боись, Милка, гланды и аденоиды Мишка чикает только так!

За день до операции я, успокаивая сына, уверяла его, что аденоиды вырезают очень быстро, и будет совсем не больно.

- Ты и почувствовать ничего не успеешь. А после операции тебе дадут мороженое.
 
В назначенный день, тридцать первого мая, я отвезла его в больницу. На следующий день позвонила с работы в больничную справочную:

- Скажите, пожалуйста, Антону Корену уже сделали операцию? – немного волнуясь, спросила я.

- Так, Ко-о-о-рену, Корену, - протянула девушка на том конце трубки. – А, вот, нашла! Да, ему утром удалили гланды и аденоиды. Операция прошла успешно.

- Как гланды! – завопила я. – Ему же должны были вырезать только аденоиды!

- Ничего не знаю, мамаша. Это к доктору.

Я бросила трубку и на такси помчалась в больницу.

Антон встретил меня сумрачным взглядом исподлобья и словами:

- Ты меня обманула.

- Сыночек! Я сама не знала, что тебе ещё и гланды вырежут. Правда.

- Ты меня обманула, - тихим и хриплым голосом повторил Антошка.

- Больно было?

- Больно.

- Ну, золотко, ну не обижайся! Уже всё позади. Скоро тебя выпишут. Я сейчас пойду к дяде Мише и спрошу его, почему он тебе вырезал гланды.

Миша встретил меня радужной улыбкой:

- Ну твой сынок и хулиган! Всего меня испинал, пока я работал.

- Миша, мы же договаривались, что ты ему аденоиды удалишь. Зачем ещё и гланды?

- Да не волнуйся ты так. Я посмотрел, а гланды у него - сплошные мешки с гноем. Вот и решил по ходу их тоже удалить.

Не знаю, так ли это было на самом деле. Ему видней, но лечащий врач почему-то Антошке тонзиллит не ставил. В любом случае, подумала я, Миша мог бы своего блатного пациента получше обезболить, а не чикать гланды «по ходу дела».

Через три дня я забрала Тошку домой, а Мише, как и положено, вручила пятизвёздочный армянский коньяк, который достал Сашка. Моего предательства Антошка мне долго не прощал, видно ему действительно было очень больно.


7. ОТТЕПЕЛЬ ИЛИ ВЕСНА?

Поскольку, несмотря на отрезвление трудящихся, резкого подъёма производства никак не получалось, Горбачёв объявил о решении усилить борьбу с нетрудовыми доходами, на что Сашка ехидно заметил:

- Ну что, Миля? Опять гайки закручивают. Тебе не кажется, что это мы уже проходили?

Крыть мне было нечем. Но Михаил Сергеевич меня не подвёл: борьбу прекратил, объявил «Перестройку» и через полгода сделал разворот на сто восемьдесят градусов. Закон об индивидуальной трудовой деятельности в одночасье всех, живущих на нетрудовые доходы, сделал полезными членами общества.

- Это НЭП! - обрадовалась я. – Нам ещё в семьдесят третьем на курсах патентоведения Брайнин говорил, что без конкуренции мы загнёмся.

На что Сашка резонно заметил:

- Ты, Миля, сильно не радуйся. Все эти горбачёвские послабления свернуть – раз плюнуть.

Но третий и, пожалуй, единственный сработавший, лозунг «Гласность» и последовавшая за ним отмена цензуры убедили даже этого Фому неверующего. Он сознался, что такого поворота событий не ожидал. Правда, при этом добавил:

- Если это не очередная оттепель. Вот сковырнут Горбачёва – и опять всех в стойло загонят.

Верить в это мне не хотелось. Я и не верила, и ловила каждый самый незначительный признак наступающих перемен. Прямо как в дошкольном детстве, когда, соскучившись по весне, радовалась звону падающих сосулек или мутной луже у порога, которую вчера можно было перепрыгнуть, а уже сегодня приходилось переходить по шаткой дощечке.

Помню, однажды (мне было лет шесть или семь) моё нетерпение достигло такого накала, что я взяла топор и начала крошить толстый панцирь намёрзшего за зиму льда на нашей улице Джамбула, не знавшей скребка уборочной техники; да и была ли тогда в городе эта техника – не знаю. Я не без оснований полагала, что раскрошенный лёд будет таять быстрее, правда рассчитать, насколько это поможет приблизить весну, не умела. В этом благородном деле мне взялись помочь дворовые друзья Вовка с Лёнькой, притащившие тяжелейший лом. Трудились мы недолго – силёнок оказалось маловато, но всё равно работой своей остались довольны.

В тридцать восемь лет я уже не пыталась приблизить весну топором или ломом, а просто добросовестно проводила свои «фенологические» наблюдения, и с радостью обнаружила, что люди скинули защищающие от холода и одновременно сковывающие зимние одежды и стали намного свободнее, смелее и раскованнее. И


8. «ПРОЦЕСС ПОШЁЛ»,

как любил повторять Михаил Сергеевич, но не в том направлении и не так благостно, как мы с ним ожидали.

Вечером шестнадцатого декабря, когда я вернулась с работы, папа с порога встретил меня новостью: сняли Кунаева.

Новость меня не сильно удивила. Кунаев – ближайший друг и соратник Брежнева - находился у власти в нашей республике больше двадцати лет. Видно Горбачёву нужны были свои соратники. На мой вопрос кого назначили, папа ответил:

- Какого-то Геннадия Колбина.

- Не казаха?! – удивилась я.

По телевизору в программе «Время» сообщили, что Первым секретарём ЦК Компартии Казахстана единогласно избран Колбин Геннадий Васильевич, занимавший до избрания (читай: назначения) должность Первого секретаря Ульяновского обкома партии.

На следующий день на работе ощущалось какое-то напряжение. Обычная болтовня не клеилась, поэтому все делали вид, что работы по горло. Первой не выдержала Жанна Жумадиловна, и как бы ни к кому не обращаясь, сказала:

- Не могли местного найти!

В воздухе повисла неловкая пауза. Я предпочла ничего не говорить, ведь впервые за долгие годы был нарушен неписаный закон: первым лицом в национальной республике, а также иными руководителями должны быть представители титульной нации. К этому все привыкли, а тут такая плюха! Национальное чувство – субстанция тонкая и легко возбудимая, что показали дальнейшие события.

Возвращаясь домой на автобусе мимо Новой площади, которая в обычные дни бывала малолюдной, я увидела довольно большую толпу молодых казахов. Они стояли плотной неподвижной стеной у основания широкой лестницы, ведущей к зданию ЦК Компартии Казахстана, расположенному на высоком холме. На ступенях лестницы не было ни одного человека. Видно к дому на холме людей не пускали.

Утром следующего дня площадь была забита людьми уже до отказа. Многие в руках держали плакаты и транспаранты, но рассмотреть, что на них написано я не успела. Цепь из людей в форме, не похожей ни на солдатскую, ни на милицейскую, блокировала митингующих.

За весь день в отделе не было сказано ни одного слова о том, что происходит на улице. В конце рабочего дня к нам заглянула Зарина – дочь одного из проректоров. Она минут пять поболтала с Гулей, а, уходя, вдруг заявила:

- Теперь для меня любой мамбет ближе, чем самый образованный русский!

«Мамбетами» казахи презрительно называли аульских соплеменников. Аналог нашей «дерёвни».

Вечером на площади картина не изменилась. «Неужели они весь день так стояли, - подумала я. – Холодно ведь!».

Алёша, вернувшийся с работы позже меня, вид имел растерянный.

- Слушайте, что происходит? - спросил он. - Я по Абая ехал, смотрю, впереди что-то жгут. Я сначала подумал – костры, а когда ближе подъехал, оказалось, что это машины горят. Я на всякий случай с Абая вниз свернул…

- Машины?!

- Ну да! Легковушки. Перевёрнутые.

Не могу сказать, что я сильно испугалась: наверное, из-за отсутствия опыта жизни в революционной ситуации, когда надо запасаться спичками и керосином и не высовывать носа из дома. Скорее, я испытывала возбуждённое любопытство: чем же всё это закончится?

Спать мы легли в первом часу ночи, а в половине шестого утра нас разбудил телефонный звонок из Алёшиного института. Ему велели срочно явиться к Академии наук. Объяснять ничего не стали. Сказали, что на месте проинструктируют.

Уходя, Лёша сказал:

- Ты сегодня Антошку в школу не пускай. Мало ли что.

По телевизору шли обычные субботние передачи – как будто ничего не происходит. В двенадцать часов по программе «Время» тоже ничего о наших событиях не сообщили. А в это время мама из своей спальни, окно которой выходило на улицу, видела, как по ней прошла группа разгорячённых молодых казахов, один из которых размахивал топором и громко что-то выкрикивал, распугивая немногочисленных прохожих.

Лёша вернулся домой около часа дня – слава богу, живой! Он сказал, что сотрудников Академии собрали для того, чтобы они уговаривали молодёжь, которую вытесняли с площади, разойтись.

- Как вы такую толпу могли уговорить? – в недоумении спросила я.

- Вот именно!

По словам Лёши, собралось их человек двадцать со всей Академии. Около семи утра, не дождавшись подкрепления, они направились на проспект Ленина. Там уже были люди из других предприятий и организаций. Стояли на тротуарах в ожидании тех, кого им предстояло уговаривать. Ждать пришлось довольно долго, пока вдали не показалась толпа, запрудившая всю проезжую часть проспекта. Перед толпой двое молодых парней несли не то большой поднос, не то лист жести, по которому другие двое колотили деревянными ножками от стульев. В такт ударам молодые люди выкрикивали: «Казак Казакстан!» (Казахстану – казаха!). В толпе было много флагов, плакатов и транспарантов, а также деревянных дубин и металлических прутьев. Несколько человек несли большой портрет Ленина. Некоторые «уговорщики» при виде этой массы возбуждённых людей, предпочли уйти по-английски, не прощаясь.

- Испугались?

- И правильно сделали. На обочине стояли менты, так они первые, как только эту толпу увидели, вскочили в свой "жигулёнок", развернулись и уехали, - продолжил свой рассказ Алёша. - Их бы там в клочья разнесли, если бы они попробовали это шествие остановить. Какой-то пожилой казах попытался что-то сказать, так его окружили и начали палками и железными прутьями избивать. Его потом на скорой увезли с проломленной головой.

- Ужас!

- А если бы кто-нибудь в этот пчелиный рой только сунулся – точно бы без башки остался! Их в сто раз больше и они с дубьём! Мы дождались, пока вся толпа схлынет, и по домам разошлись.

- Слушай, позвони Володе Комарову, узнай, из универа тоже на уговоры мужиков собирали.

- Ой, позвони сама. Я устал как собака. Спать лягу.

Я позвонила Комаровым. К телефону подошла Светлана. Она сказала, что Володе из университета никто не звонил. Потом она добавила:

- Представляешь? Володе один доцент, кстати, его приятель, сегодня заявил: «Зачем вы сюда приехали?». Володя так разозлился.

- И что он ему ответил?

- Он хорошо ответил. Сказал: «Мой отец приехал сюда вас учить, а деда моей жены послали сюда вас лечить». А ведь так и было! Без русских этот доцент счас бы не физику на казахском отделении преподавал, а баранов пас! Знаешь, что мой дедушка рассказывал? У них же до революции медицины вообще не было! В аулах сплошной туберкулёз и сифилис!

- И оперного театра без русских в Алма-Ате бы не было.

Мой крутой вираж от сифилиса к оперному театру Светлану удивил:

- А причём тут оперный театр?

- Да так. Если бы здесь его не было, я бы, возможно, родилась где-нибудь в Волгограде или Новосибирске. Свет, ты не знаешь, в Волгограде есть оперный театр?

- Понятия не имею, - ответила совсем сбитая с толку Светлана.

Я ей рассказала, как мои родители оказались в Алма-Ате благодаря высоким культурным запросам моей мамы.

Света посмеялась, а потом сказала:

- Обидно, слушай! Я ведь у них кусок хлеба не прошу. Их же детей лечу, а оказывается, мы здесь лишние!

- Да уж.

Позвонил Эдик, который в это время находился в Алма-Ате.

- Мила, что тут у вас творится?! Под нашими окнами отряды казахов с палками маршируют!

- Как сказал по-научному мой папа – это всплеск национального самосознания.

- А по-простому?

- По-простому? Знаешь, я недавно слышала, как один киргиз сказал казаху: «Не обижай меня по нации». Назначением Колбина казахов обидели по нации.

- Валить отсюда надо.

- Ты уже свалил, а нам куда деваться?

На следующий день я вышла во двор и оказалась свидетелем картины всплеска национального самосознания у типичного представителя городской казахской интеллигенции. Сосед Эрик, пытался отчитать своего младшего сына на казахском языке:

- Даурен! Сен кол грязные! Вообще сен весь шошка.

Если дословно перевести на русский то, что он соорудил, получится: «Ты рука грязные! Вообще ты весь свинья». Правильнее было бы сказать «сенын колар» - «твои руки». Как по-казахски «грязные» я, как и Эрик, не знала.

Сосед заметил меня, и нам пришлось поздороваться. Пришлось не потому, что мы плохо друг к другу относились - напротив, были в хороших соседских, даже приятельских, отношениях, а потому, что события последних двух дней как бы возвели между нами стену «международной напряжённости».

Я к соседу подошла, хотя понимала, что разговорами о погоде дело не ограничится. Так и вышло.

Эрик осторожно, как бы прощупывая почву, спросил:

- Слыхала о событиях?

- И слышала и видела, - ответила я.

- И что ты думаешь?

- Думаю, машины жечь было лишним.

- Согласен, - ответил Эрик, - но скажи, вот зачем вы сюда приехали?

И у него тот же вопрос! Не имея возможности прикрыться советской политикой подъёма национальных окраин, я решила ограничиться личной биографией.

- Вообще-то я не приехала, а здесь родилась. Значит это моя родина.

Похоже, что Эрик такого ответа никак не ожидал.

- А-а-а, ты так думаешь? – протянул он, делая ударение на слове «так».

- Да. Так. А как я должна думать, если здесь похоронена моя бабушка?

Эрик ничего не ответил, наверное, потому, что могилы предков – это аргумент весомый.

***

В понедельник я отправила Тошку в школу, откуда он вернулся сияющим, как масличный блин.

- Смотри, мама, - сказал он, с видом победителя предъявляя мне дневник, который обычно не очень любил показывать.

В дневнике стояло:

Математика – 5
Казахский яз. – 5
Физкультура – 5
Русский яз. – 5

- Тошка! Какой ты у меня молодец! – обрадовалась я. – Неужели тебя по всем предметам спрашивали?

- По всем! – ответил Антон, а потом уточнил: - Нас всего четыре человека в классе было.

Выходит, таких безбашенных мамаш, как я, не побоявшихся отправить своих отпрысков в школу на следующий день после серьёзных беспорядков, оказалось всего три. А ведь я действительно об этом не подумала!

***

Двадцатого декабря на телевидении и в газетах появилась, наконец, официальная версия декабрьских событий. Точно не помню, но, по-моему, это звучало так: националистический бунт несознательной молодёжи, которую подстрекали и организовывали настроенные вражески к советской власти элементы. Сообщили, что в результате беспорядков погибло три человека. Помню, что один из них, русский мужчина - работник телестудии, здание которой находилось рядом с домом ЦК - был сильно избит протестующими и скончался в больнице. Второй – участник беспорядков, а про третьего вообще неизвестно, имел ли он какое-то отношение к происходящему.

Официальным сообщениям у нас верить не привыкли. По слухам количество жертв с каждым днём возрастало, и от нескольких сотен, дошло до трёх тысяч. Причём говорили, что их захоронили за городом в чистом поле.

Я в это не верю. Если бы на площади началось смертельное побоище, то манифестанты разбежались бы в панике, тогда как на самом деле они прошли по улице Ленина с флагами и транспарантами (что наблюдал мой муж) и только потом разошлись по общежитиям и по домам. Это, во-первых. Во-вторых, при таком количестве жертв наверняка у кого-нибудь из погибших (или пропавших без вести) нашлись бы в городе близкие или дальние родственники, а в этом случае слухи носили бы более конкретный характер. Но я ни на работе, ни от своих соседей по дому или многочисленных знакомых ни разу не слышала разговоров типа: «У моего соседа пропал племянник» или «Тётя моего сослуживца ездила в Чимкент на похороны сына своего двоюродного брата, которого убили во время событий».

И, наконец, Казахстан уже тридцать лет является суверенным государством, в котором декабрьские события признаны борьбой за независимость, и если бы на самом деле были эти сотни или тысячи невинных (действительно невинных) жертв, их имена были бы известны и высечены на памятнике, установленном на площади Желтоксан, бывшей Новой и совсем недолго носившей имя Л.И. Брежнева.

***
16 – декабря – день Независимости Казахстана. Именно в эти декабрьские дни казахская молодежь, выразившая протест против гнёта советского тоталитаризма в 86-м году, была жестоко разогнана. Народно-освободительному движению Желтоксан исполняется 26 лет.

В суверенную историю Казахстана этот день также вошёл как трагический. Были расстреляны десятки мирных жителей и нефтяников Жанаозена, требовавших элементарного повышения заработной платы.

Сайт: «Сообщество «О Казахстане»

***

Вообще, следующая за этими событиями неделя была полна рассказами настоящих и мнимых очевидцев, слухами и домыслами, мелкими стычками на национальной почве и примерами корректного и даже доброжелательного отношения друг к другу.

Наташа, к которой я каждый вечер, раздражая маму, бегала покурить, рассказала случай, якобы произошедший в троллейбусе.

- У русской женщины не оказалось мелочи на билет. Казашка отдала за неё пятак кондуктору и ехидно сказала: «Нам для вас ничего не жалко». Русская тётка, у которой в руках был торт, с размаху влепила его в лицо казашке со словами: «И нам для вас тоже ничего не жалко!».

Придя на следующий день на работу необычно рано, ещё до девяти, я в отделе застала только Жанну и Бауржан Садыковну из ОНТИ. Они о чём-то очень живо беседовали и весело смеялись, а когда увидели меня – разговор прервали на полуслове.

Конечно же, было ясно, о чём говорили сотрудницы, но чтобы сгладить возникшую неловкую паузу, я спросила:

- Неприличный анекдот рассказываете?

Бауржан Садыковна растерянно посмотрела на Жанну, а Жанна ответила:

- Да вот Бауржан рассказала мне случай…

И Жанна почти слово в слово повторила рассказ Наташи, только в её интерпретации билет купила русская женщина в трамвае, а торт метнула казашка.

Произошла ли эта история на самом деле, или её кто-то выдумал, а кто-то «сплагиатил», не так уж важно. В любом случае она отражала настроения тех дней. Правда, не могу сказать, что эти настроения были доминирующими. Сама была свидетельницей того, как в автобусе молодой казах подчёркнуто вежливо уступил место русской старушке, а она сказала: «Спасибо, сынок». Окружающие, независимо от национальной принадлежности, одобрительно закивали.

В пятницу объявили о том, что в четыре часа состоится общее собрание ректората. Явка обязательна.

Актовый зал был забит до отказа. Мы с Галкой и Надей припоздали, и нам пришлось занять места в последнем ряду. В президиуме появился Джолдасбеков. Даже издалека было видно, как он изменился. От уверенной осанистости хозяина жизни не осталось и следа. Он потерял килограммов двадцать – не меньше. На исхудавшем, осунувшемся лице время от времени появлялась неуверенная улыбка, которая явно давалась ему с трудом.

- Милка, смотри, у дяди Джо верхнего переднего зуба нет, - зашептала Надя. – На площади ему чё ли выбили?

- Не говори ерунды. Пойдёт он на площадь! Достаточно того, что наши студенты там были, - ответила я. – Причём, говорят, много. Вот за это ему втык и устроили.

- Мне свекра сказала, - встряла Галка, - что его в организации подозревают.

- Да ты чё!?

- Девочки, тише, - одёрнула нас женщина из предпоследнего ряда. – Вы слушать мешаете!

Мы притихли. На трибуне уже стоял человек, которого никто из нас раньше не видел. Возможно, из органов. Он говорил о том, что «эти националистические выступления» были не спонтанными, а хорошо организованными. Митингующим подвозили пирожки, водку и даже наркотики. Молодых людей кто-то вооружил дубинами и железными прутьями, «которые надо было где-то изготовить». «Для плакатов и транспарантов тоже надо было где-то найти материалы и краски». В беспорядках принимали участие в основном студенты сельскохозяйственного, политехнического и других институтов, а также университета. Были девушки работницы с хлопчатобумажного комбината.

- Туда на работу устраиваются кызымки, которые в институт не поступили, - прокомментировала Галка.

Выступающий заверил присутствующих, что подобного безобразия в Казахстане больше не повторится, почти все зачинщики уже выявлены. Остальных тоже найдут в ближайшее время. Всех их будут судить, и накажут по заслугам.

После него выступили ещё три или четыре оратора, которые осуждали «отщепенцев и провокаторов», клялись в верности коммунистической партии и советскому правительству и обещали «повысить качество работы по интернациональному воспитанию будущих молодых специалистов».

Ректор на этом собрании не выступал.

Когда собрание закончилось, ко мне подошёл секретарь парткома ректората и сказал:

- Людмила Андреевна, мы рассматриваем вопрос о привлечении вас в качестве общественного обвинителя на суде.

Меня аж в жар бросило! Они что, совсем сдурели или смерти моей хотят?! Нужны вам обвинители – из своих и выбирайте!

Вслух я, конечно, этого не сказала, а секретарь продолжил:

- Мне рекомендовали вас как человека активного и политически грамотного.

Вот именно потому, что я политически не совсем идиотка, мне было совершенно ясно, что русская в качестве общественного обвинителя, это дополнительное полено в костёр разжигания межнациональной розни. Неужели они не видят, что времена безоговорочного послушания прошли?

- Спасибо за доверие, - ответила я, - но я откажусь.

- Ваше право, однако вы подумайте.

Больше партийный секретарь ко мне не подходил. Наверное, они всё-таки поняли, что такими показательными выступлениями лучше гусей не дразнить.

Суды прошли тихо. Информация о них была строго дозированной. Не помню, чтобы в народе обсуждали, кого и на сколько посадили.

Участие Джолдасбекова в организации беспорядков доказано не было.

Страсти постепенно утихли, тем более что Колбин обещал выучить казахский язык. Он проработал в Казахстане два с половиной года, но язык так и не выучил. Как и мой сосед Эрик, который, общаясь со своими детьми, больше по-казахски говорить не пытался.

Вроде бы всё вернулось на круги своя: на взорвавшийся плавильный котёл лаборатории дружбы народов наложили пластырь, однако, как показало время, декабрьские события в Казахстане были только первой ласточкой, за которой потянулись буревестники.

***
"Don’t trouble trouble until trouble troubles you".
"Не буди лихо, пока оно тихо". (Английская и русская пословицы)

***


9. КРУГИ СВОЯ
 
Новый 1987 год на работе мы встретили скромнее, чем раньше. Общего вечера ректората не было. Отметили по отделам, но на своих и чужих уже не делились. А вот ближе к восьмому марта меня по традиции стали просить организовать праздник для всех.

Я решила отделаться «малой кровью»: предложила каждому отделу испечь что-нибудь вкусненькое, придумать какой-нибудь номер, нарисовать праздничную стенгазету, а потом устроить что-то типа конкурса между подразделениями НИЧ. Такой вариант народу понравился, и все с энтузиазмом принялись за дело.

В нашем отделе за торт отвечали Гуля с Парвиной, стенгазету мы делали все вместе, а номер я взяла на себя: сочинила стих, в котором каждую сотрудницу представила в виде цветка. С точки зрения поэтического мастерства они годятся разве что для «стишков в альбом», однако все признали, что в них очень точно отражены самые яркие черты характера и внешности каждой из моих сотрудниц.

Например, неувядающую шефу я сравнила с устойчивым осенним цветком:

Железнова – хризантема.
Отцвели они давно,
А она зимой и летом
Расцветает пышным цветом,
Так не каждому дано.

Про ухоженную, холёную и неприступную Надю написала:

Надя – роза, но с шипами
(Это строго между нами),
С тонким запахом «Клима».
Все мужчины – без ума.
Даже Булкин из ОНТИ
Не может Надю обойти.

Изящную, как фарфоровая статуэтка, рафинированную Гулю изобразила экзотическим растением:

Гуля – комнатный цветок,
Очень тонкий стебелёк,
Очень хрупкие листочки,
Чуть сквозняк – дойдёт до точки,
Чай не дашь – совсем засохнет,
Без подкормки враз заглохнет.

Сексапильную и несгибаемую Галю, вынужденную жить с мужем-инвалидом и авторитарной свекровью, представила так:

Галя – пышный куст сирени
Майским вечером в саду.
Крепких веток в белой пене
Не сломаешь на ходу.

К себе самой отнеслась объективно:

Мила Корен – это кактус.
Раз в году она цветёт.
Кто её в тот день встречает,
Никогда не узнаёт.
В остальные дни она
Камуфляжно зелена.

Действительно в своих тревогах о сыне я совершенно перестала за собой следить. Никакой косметики или причёски, никаких высоких каблуков или оригинальных фасонов платьев, которые раньше сама придумывала, а мама воплощала в жизнь. Принаряжалась и красилась только по праздникам, и  тогда мужчины обращали на меня внимание и одаривали комплиментами. Это вдохновляло, но только до следующего дня, когда я снова погружалась в свои заботы.

Праздник прошёл весело. Жюри, состоявшее из начальников отделов, единогласно присудило первое место всем.

***

Где-то в середине мая Антошка вдруг сказал:

- Мама, я хочу первого июня поехать в больницу, где мне гланды вырезали.

- Зачем?

- Мне надо.

- Ладно, поедем, если надо, - согласилась я, хотя тащиться в такую даль мне совсем не хотелось.

Я думала, что Антошка к тому времени забудет о своём необычном желании, однако он не забыл. 31 мая сынок сообщил мне, что завтра днём мы едем на первую Алма-Ату.

- А что там делать? – удивилась я.

- Ты же обещала, что мы поедем в больницу.

- Ах, да! Обещала, - вспомнила я. – Значит, поедем.

В полдень следующего дня Антошка вынул из своего портфеля лист бумаги, свернул его трубочкой, и заявил, что он готов ехать.

Когда мы вышли из автобуса на остановке у железнодорожной больницы, Антон развернул свой лист. На нём я увидела нарисованный домик, дерево с птичкой на ветке, солнышко и надпись: «С праздником моих гланд!». Держа свой плакат у груди, он пошёл вдоль длинной чугунной решётки, за которой в глубине двора находился трёхэтажный корпус больницы, растянувшийся на целый квартал. Когда мы дошли почти до середины, Антошка увидел мужчину и женщину, которые шли нам навстречу. При их приближении «манифестант» соединил свои кулачки так, чтобы прохожие не могли ничего увидеть, но как только они оказались за нашими спинами, он развернул плакат вновь. Так мы дошли до конца забора. Здесь сын сложил лист и сказал:

- Всё. Поехали домой.

Вот таким своеобразным способом Антон перемолол пережитую год назад боль.

Осенью, когда Антошка пошёл во второй класс, я обнаружила у него два дупла в соседних зубах.

- Антошка, у тебя в двух зубах дырочки образовались. Если эти зубки вырвать, вместо них вырастут новые. А можно подлечить, тогда они потом сами выпадут.

- А после подлечения новые вырастут?

- Вырастут.

- Тогда подлечить.

Наверное, Антошка выбрал второй вариант, потому что после удаления гланд слово «вырывать» для него было страшнее, чем слово «подлечить». 

Врач по фамилии Смагина мне сразу не понравилась. Когда я попросила её обязательно Антошку обезболить, она как бормашиной просверлила меня своими маленькими и злыми глазками и недовольно сказала:

- Не беспокойтесь, мамаша, мы сами знаем, что нам делать.

В кабинет Антошка пошёл как агнец на закланье – молча и низко опустив голову. Я осталась в коридоре дожидаться конца экзекуции. Через десять минут не выдержала и вышла на улицу. Детская стоматология была на первом этаже жилого дома, и я решила заглянуть в окно.

Окна кабинетов до половины были замазаны белой краской, но, отойдя подальше и вытянув шею, я увидела Антошку, над которым с бормашиной в руках коршуном нависла врач Смагина. Голова моего бедного сыночка моталась из стороны в сторону.

Я вернулась под дверь кабинета и прождала ещё минут пятнадцать. Антошка вышел бледный как полотно. Всю дорогу домой он молчал, а когда я уложила его на диван, он ойкнул и схватился за сердце. Я испугалась.

- Тебе больно!?

- Больно.

- Где? Здесь? – спросила я, положив руку ему на грудь.

- Нет, здесь уже не больно.

- Ну ничего, сыночек, полежи, моё золотко. Скоро пройдёт. Ты молодец – даже не плакал.

Антошка посмотрел на меня глазами, в которых я впервые увидела злость, даже ненависть. Тихим голосом, но, чеканя каждое слово, он произнёс фразу, которую я никогда не забуду:

- Завтра я проснусь рано утром, выйду из дома, найду большую палку, сяду в троллейбус, проеду одну остановку, зайду в поликлинику и эту врача Смагину убью!

Может быть, надо было попросить Смагину просто вырвать оба зуба, чтобы ребёнок не мучился так долго.   

Позже, будучи уже взрослым, Антон рассказал мне, что врач Смагина так на него прикрикнула, что плакать он побоялся. На мой вопрос: «А новокаин тебе вкололи?», он ответил, что медсестра из пистолета чем-то в рот выстрелила, и «эта Смагина» почти сразу же начала зуб сверлить.

Наверное, она так торопилась, что не дождалась, пока новокаин подействует. А может быть, у Антошки оказался низким болевой порог. В этом случае могли бы на обезболивающем не экономить. Ребёнок же!

Паническую боязнь зубных врачей Антон сохранил надолго.
 

10. «БЕДА, КОЛЬ ПИРОГИ НАЧНЁТ ПЕЧИ САПОЖНИК»

Сегодня родители с нестандартными детьми оснащены значительно лучше, чем в советское время. К их услугам разнообразная литература по психологии, Интернет, в котором можно найти специалистов любого профиля, работающих как в группах, так и индивидуально. Существуют сайты и клубы для таких родителей, где можно получить дельный совет и квалифицированную помощь. Есть даже благотворительные фонды для детей с аутизмом, синдромом Аспергера, Дауна, церебральным параличом и т.д. А сколько форумов, сайтов, клубов, тренингов для уже взрослых людей, испытывающих те или иные психологические проблемы! Люди постепенно перестают бояться свой нестандартности, непохожести на других, находят тех, кто их поймёт и примет.         

Те же, у кого родился «не такой» ребёнок в советское время, оказывались в положении крыловского сапожника, которому изо дня в день приходилось печь пироги. В их числе была и я.

Однажды Антошка пришёл из школы и засунул свою форму под кровать, в другой раз сжёг на газовой конфорке своё свидетельство о рождении.

В первом случае я спросила сына, зачем он это сделал, на что получила стандартный ответ: «Не знаю». Во втором – ужасно испугалась, ведь Антон мог устроить пожар или даже взрыв газа и пострадать сам. А ещё я почему-то решила, что свидетельство о рождении восстановить будет крайне трудно. На этот раз я не смогла сдержаться, и наорала на Тошку так, что бедняга, перепуганный насмерть, разревелся во весь голос, чего с ним уже давно не было.

Мне до боли в сердце было жалко несчастного сына. Однако я – не без внутренней борьбы – решила его не успокаивать: ребёнок должен осознать, что поступил неправильно. 

- Восстанавливать документ мы пойдём вместе, и ты там расскажешь, что с ним сделал, - сухо сказала я и удалилась из кухни, оставив Тошку переживать в одиночестве.

А я-то сама правильно поступила? Уверенности в этом никакой не было. И понять причину Тошкиных выходок я не могла. Одним словом – сапожник.         

Уже позже я подумала, что, скорее всего, таким образом он реагировал на конфликты, унижение и другие неурядицы в школе. Впрочем, «сапожниками» у нас можно назвать почти всех родителей, независимо от того, стандартные у них дети или не совсем.

Буквально вчера я наблюдала такую картину: из подъезда соседнего дома вышла явно чем-то раздражённая молодая женщина, а за ней выбежал малыш лет двух – не больше. Он был в спущенных колготках и без обуви. Рыдая и крича: «Мама, мама!», кроха безуспешно пытался догнать свою «опору и защиту», а «опора и защита» быстрым шагом и, не оборачиваясь, удалялась в неизвестную для него даль.

Я вспомнила Тошкину молитву: «Мама, не забудь меня, мама не оставь!», и мне захотелось эту молодую мамашу прибить не месте. Что же ты, дура, делаешь!?


11. ХОРОШЕЕ ЛЕТО

Несмотря на все наши с Тошкой проблемы, второй класс он закончил успешно: с одной тройкой по физкультуре. Я вздохнула с облегчением: впереди целых три спокойных месяца.

- Куда отдыхать поедем? – спросила я Лёшу.

- На море надо, - ответил он.

- Давай в Пярну.

- Давай.

В этот же день я позвонила тёте Гале в Ленинград.

- Галя, мы в Пярну собираемся. Ты в июле в Питере будешь?

- Нет. Я с внучкой уже в конце июня к свекрови в Пярну еду. Но ты не беспокойся, Володя вас встретит.

- Встречать нас не надо, а вот если он сможет билеты на поезд взять, было бы хорошо. Где-то на тринадцатое-пятнадцатое число.

- Ладно, я ему скажу.

После разговора с Галей я испытала настоящий душевный подъём: выходит, мы с ней не мельком в Питере увидимся, а проведём отпуск вместе. Это здорово, потому что я люблю с ней общаться. Она забавная. С ней всегда весело. 

- Тошка, мы скоро летим в Пярну. Там тебя будет ждать твоя двоюродная сестрёнка Оленька. Ты рад?

- Рад, - односложно ответил Тошка.

Оленьке было уже четыре года, а мы её ещё не видели. Галин сын, Оленькин папа Андрей окончил военное училище и служил под Москвой в войсках связи. С ним мы виделись в последний раз, когда они гостили у нас ещё на старой квартире на Джамбула.

Помню как тогда Галя кормила своего восьмилетнего отпрыска из ложечки. Она держала ложку с макаронами по-флотски наготове, ловя момент, когда сынок проглотит предыдущую порцию. Болтая со мной, Галя замешкалась, и Андрюша, не дождавшись следующей загрузки, произнёс тоном начальника, недовольного своим нерадивым подчинённым:

- Ну, пихай! Я уже пружувал.

А теперь этот избалованный малыш - лейтенант Советской армии и отец семейства.

***

В Пярнуском квартирном бюро нам предложили недорогую комнату на втором этаже старого дома в центре города. Хозяйка – эстонка лет тридцати пяти по имени Вилма показала свою небольшую спальню, сказав, что сама переедет в проходную комнату на диван. Я засомневалась:

- Мы же будем вам мешать.

- О-о-о, ничего! – пропела Вилма, - Я весь день на работе, а если вы будет-те возвращаться поздно – просто тихо-тихо пройдит-те к себе.

За всё время проживания мы с Вилмой практически не сталкивались. Только однажды в выходной день к ней в гости пришла русская подружка Маша с двумя бутылками дешёвого красного вина. Они его выпили, и Маша ушла пошатываясь, а Вилма сразу же завалилась спать. Наутро, войдя на кухню, она, как бы оправдываясь передо мной, сказала:

- Машу в прошлом году бросил муж. Она ник-как не успокоится.

- Понятно, - ответила я.

Возможно, Вилме моя реакция показалась недостаточно оправдывающей, потому что она добавила:

- Я кстати тоже разведённая.    

- А дети у Маши есть? – спросила я.

- Нет. У меня т-тоже нет, - вздохнула Вилма.

- Значит, вы её хорошо понимаете.

Такой ответ Вилму удовлетворил, и она вышла из кухни, прихватив из холодильника бутылку пива.

Одинокие эстонки и одинокие русские женщины несчастливы одинаково.

***

Антошка с курносой голубоглазой пампушкой Ольгой подружились сразу. Обычно на пляж мы ходили все вместе. Антон брал сестрёнку за руку, они шагали впереди, и при этом Оля громко распевала всегда одну и ту же песню:
 
Ну почему, почему, почему
Тот светофор зелёна-а-а-й….

 Тошка не подпевал, но было видно, что он очень доволен и гордится ролью старшего брата.

Помню, когда ему было лет пять, он стал просить меня родить ему сестрёнку. Я сомневалась, что это у меня получится, поэтому предложила сыну другой вариант:

- Я уже старенькая, а вот ты, Антошка, вырастешь, женишься, и жена родит тебе дочку.

- Правильно, мама, - согласился Тошка, - я вырасту, женюсь, жена родит мне дочку, а дочка родит сестрёнку.

Галя тоже заметила, как её внучка Антошке нравится.

 - Что бы тебе второго не родить? - спросила она.

- Во-первых, не получается, - ответила я, - а, во-вторых, я побаиваюсь: вдруг второй такой же нестандартный будет. Ты-то сама почему не родила второго?

- Да хотела. Даже беременела. Спросила Володю: оставлять или нет, а он ответил – как хочешь. Мне так обидно стало. Я и сделала аборт.

- Не жалеешь?

- Жалею. Только мой муженёк не то, что твой Алёша, эгоист до мозга костей. Ему бы всё развлекаться да по курортам разъезжать. Он меня ни в грош не ставит, и Андреем совсем не занимался. Хорошо ещё, что в училище устроил.

Наверное, Галя действительно хоть и была замужем, но чувствовала себя одинокой не меньше, чем Вилма с подружкой. Может быть, именно поэтому она излила всю свою любовь на сына и баловала его как могла.

- А помнишь, Галя, как ты Андрея в восемь лет из ложечки кормила, а он ещё тебе «пихай» говорил? Я тогда так удивилась.

- Я его из ложечки кормила, когда он уже курсантом был, - рассмеялась Галя.

- Да ты что?! – воскликнула я, и перед моими глазами возникла такая картина:  Андрей со слюнявчиком на груди сидит среди других курсантов в столовой, а Галя пихает ему в рот перловую кашу, которую на армейском жаргоне называют шрапнелью. – Может быть, ты и попу ему до сих пор подтираешь?

- За кого ты меня принимаешь?! – как бы с возмущением ответила Галя и опять рассмеялась.

В отличие от предыдущего отдыха в Пярну, когда Антошка устроил потоп в подвале дома Галиной свекрови и вообще вёл себя так, что я не могла расслабиться ни на минуту, на этот раз с ним не было никаких проблем. Разве что по мелочи.

Алёша, известный сладкоежка, почти каждый день в соседней кондитерской покупал по тортику. Эстонские торты действительно были очень вкусными, и мы уминали их за один присест. Антошка из чисто хулиганских соображений повадился втихаря выбрасывать коробки из-под тортов в окно. За этим нехорошим делом его застал сосед хозяйки и отругал:

- Эт-ти русские мальчики совсем не воспит-танны. Сейчас же убери весь мусор!

Тошка рассказал мне об этом эпизоде уже будучи взрослым.

- Стытый срам (так в три года говорил мой сынок), - сказала я. – Надеюсь, ты коробки убрал?

- Конечно, мама. И больше не выбрасывал.

- Хорошо, что мне не пришлось краснеть за всех невоспитанных русских мальчиков.

За день до отъезда впервые за весь наш отдых небо было пасмурным. Несмотря на то, что накрапывал дождик, Алёша пошёл на пляж, а мы с Галей и детьми решили прогуляться по городу. Когда мы дошли до центра, дождик прекратился. В уютном, чистом скверике с прекрасными цветниками мы присели на скамейку, а Оля с Антошкой стали бегать вокруг клумбы, в центре которой стоял памятник эстонской поэтессе Лидии Койдула. Мне было немного грустно: не хотелось уезжать домой, где в это время, наверняка, пыльно и стоит изнуряющая жара, иссушившая листья на деревьях, а здесь такая свежая зелень, такой чистый морской воздух и такие культурные, хорошо одетые, никуда не спешащие, беззаботные люди.

К скамейке подбежала запыхавшаяся Ольга.

- Бабушка, я хочу писать!

- Некстати, - сказала Галя, оглядываясь по сторонам. – Здесь, по-моему, поблизости туалета нет. Может, потерпишь?

- Ну, ба-а-а-бушка!

- Давай я её в кустики отведу, - предложила я.

Мы с Олей углубились в кусты, где я повесила на ветку японский зонтик, который мне подарил Алёша.

- Всё в порядке, - сказала я, вернувшись к скамейке. – По-моему, нас никто не видел.

- Пора домой. Уже скоро два, - сказала Галя, глядя на часы. – Вы где будете обедать?

- В «Ранна-Хону» пойдём. Пусть Антошка в последний раз свой любимый суп-пюре поест.

Когда мы почти вышли из сквера, я спохватилась:

- Галя, я зонтик забыла!

- На скамейке?

- Нет. Там в кустиках.

- Ну, беги скорее. Наверное, он ещё там.

Зонтика на ветке не оказалось. Я на всякий случай поискала вокруг, но, увы – его нигде не было.

- Ну что, нашла? – спросила Галя.

- Нет.

Галя, наверное, подумала, что я сильно расстроилась, потому что всячески пыталась меня успокоить:

- Ты не расстраивайся. Я тоже в прошлом году зонтик теряла. И ничего. Алёша тебе ещё лучше купит.

- Да, ладно, Галя, не бери в голову, – не такая уж большая потеря.

Минуту-другую мы прошли молча, как вдруг Галя резко развернулась ко мне и спросила:

- Почему ты не плачешь?!

- А надо?

- Конечно, надо. Я, когда зонтик потеряла – плакала.

В Алма-Ату мы все вернулись в хорошем настроении. Антошка сразу же взялся писать Оленьке письмо, которое начал со слов: «Дорогая сестрёнка Оля, я по тебе скучаю», а дальше плавно перешёл к изложению биографии В.И. Ленина. Описать весь жизненный путь вождя мирового пролетариата Антошке не удалось. Остановился он на том, как жандармы проводили обыск в квартире Владимира Ульянова – на дальнейшее, вероятно, у сына сил не хватило, и он забросил недописанное письмо, которое я случайно обнаружила позже. А вот второе письмо Оленьке он попросил меня отослать. Это было своего рода сочинение по картинке. Тошка нашёл у дедушки открытку с репродукцией картины Перова «Тройка». Увиденное произвело на него настолько сильное впечатление, что он тут же написал Оле, как бедные дети везут на санях огромную бочку с водой. Заканчивалось письмо словами: «коням и то трудно».

Антошкино сочувствие несчастным детям меня порадовало, потому что раньше мне казалось, что он не способен на сопереживание. Помню, когда я читала ему повесть Григоровича «Гуттаперчевый мальчик», над которой в детстве вся изрыдалась, Тошка на гибель ребёнка вообще никак не прореагировал. Такой реакции сына я не ожидала.

- Сынок, - спросила я, - разве тебе мальчика не жалко? Ведь он же умер!

- Ну и что? – ответил Тошка.

Честно скажу: тогда я расстроилась очень сильно. «Прямо, как Кай у Снежной королевы», с горечью подумала я. Теперь я убедилась в том, что не такой уж он замороженный.               


12. УЗЛЫ

Казалось бы, можно расслабиться и получить удовольствие от беззаботной каникулярной жизни, жарких дней долгого алма-атинского лета, захватывающего  сентябрь, и приятных воспоминаний о хорошо проведённом отпуске. Но не тут-то было!

Как-то Алёша сидел за столом, паяя своё железо. Он наклонил голову над схемой, и я увидела на его шее большую шишку.

- Лёша, что это у тебя? – спросила я, притронувшись пальцем к шишке, которая показалась мне очень твёрдой.

- Да это у меня давно, - ответил Алёша, не поднимая головы.

- Надо обязательно провериться. Здесь никаких шишек быть не должно.

- Надо, - односложно ответил Лёша.

Это означало, что я должна найти специалиста и отвести к нему мужа. Сначала я обратилась к Раисе, которая предложила сделать рентгеновский снимок в госпитале погранвойск.

- Там специалисты классные, - заверила она. – Я договорюсь.

Молоденькая девушка, сделавшая снимок, дала нам номер телефона и сказала:

- Позвоните через час. Николай Палыч расшифрует, и я сообщу вам результат.   

Мы нашли ближайшую к госпиталю телефонную будку и стали ждать. Через час девушка сказала, что в области гортани никаких изменений не обнаружено.

- Это, хорошо, - обрадовалась я, - но нас ещё интересует шишка на левой стороне шеи. Она ниже гортани.

- Хорошо, я передам Николаю Палычу. Перезвоните минут через десять, - ответила девушка.

Когда мы ей позвонили, девушка повела себя как-то странно: мялась, говорила что-то невнятное, и, в конце концов, повесила трубку.

Меня как кипятком ошпарило. А потом всё внутри похолодело. Неужели рак?! Не может быть! Только не у Лёши. Так плохо мне ещё никогда не было. Что испытал сам Алёша, можно было только догадываться – наружу никаких эмоций он, как всегда, не выдал.   

***
Мама, а бывает в животе испуганно? (Антошка, 4 года)

***

После того, как первая волна ужаса схлынула, в голове появились путанные и лихорадочные мысли: «Надо что-то делать! Что?! Обследование. Может быть, ничего и нет. Этот Николей Палыч мог и ошибиться. Хватит паниковать. Нужен онколог». Тут я вспомнила, что подруга свекрови Галина Камаловна работает в онкологическом центре.

Я позвонила ей и рассказала о шишке на Алёшиной шее. Камаловна сказала, что надо сделать рентген органов средостения и со снимком прийти к ней. Когда снимок был готов, мы вдвоём с Шуриком, которого я взяла для поддержки, отправились к Камаловне домой. Она усадила нас за чай, мельком взглянула на снимок, положила его на стол с таким видом, как будто он её вовсе не заинтересовал, и стала расспрашивать о Тамаре Николаевне, детях и вообще о житье-бытье. Шурик подробно и обстоятельно отвечал на все её, на мой взгляд, пустые и никчемные вопросы, а я сидела молча и чувствовала, что в душе разрастается страх.

Когда у меня уже не хватило сил слушать эту светскую беседу, я прервала её мерное журчание и спросила:

- Галина Камаловна, так что вы увидели на снимке?

Подруга свекрови не ответила мне прямо, а сказала:

- Давайте мы положим Алёшу к нам на обследование. Приходите послезавтра в центр часов в девять утра. Спросите меня во втором отделении, и я всё устрою.

«Спасибо» я выдавила из себя еле-еле не потому, что была Камаловне не благодарна, а потому что мне было трудно вообще что-либо из себя выдавить.
В онкоцентре Алёше шприцом взяли вытяжку из шишки и обнаружили в ней клетки Ходжкина (под вопросом). Это означало, чту у него под вопросом лимфогранулематоз.

Из Большой Советской Энциклопедии я выяснила, что это заболевание бывает очень скоротечным, когда человек умирает через несколько недель или месяцев, а бывает, что оно длится годами. Оперативным путём оно не лечится: невозможно же вырезать все лимфоузлы в теле!

Лечащий врач сказал мне, что для того, чтобы поставить окончательный диагноз, необходимо вырезать этот увеличенный лимфоузел и сделать биопсию.

- Ну, так делайте!

- В данный момент мы операцию провести не можем, потому что у вашего мужа фурункулёз.      

У Лёши действительно выскочило два больших фурункула.

- Я назначил курс антибиотиков, - продолжил врач, - а когда фурункулы пройдут, мы возьмём узел на биопсию.

И потянулись дни и недели тревожного ожидания приговора врачей.

Хорошо помню, как каждое утро, проснувшись, я полсекунды, пока мозг ещё не успевал включиться в работу, ощущала счастье обычного бытия, но следом за этим мгновением наступало осознание реальности, которая буквально придавливала меня к земле.

Алёша лежал в палате, где у всех был один и тот же диагноз. Называть болезнь лимфогранулематозом, болезнью Ходжкина, а тем более раком лимфоузлов было не принято – все говорили просто: «узлы». Мой муж был единственным человеком без подтверждённого диагноза. Я с одной стороны хотела, чтобы Лёше скорее вырезали узел и сделали биопсию, а с другой – страшно этого боялась.

***
Страх опасности всегда страшнее самой опасности, уже наступившей, и ожидание зла в десять тысяч раз хуже самого зла. (Даниэль Дефо)

***

Как-то по пути в больницу я встретила Петю Барковского и рассказала ему об Алёшиных узлах.

- Я вижу – ты сама не своя, - сказал Петя. – Постарайся об этом не думать, тем более что вполне возможно, всё ещё обойдётся.

- Ой, Петя, - ответила я со вздохом, - не могу я ни о чём другом думать.

- Мила, вот у меня уже тринадцать лет два искусственных клапана. А у них, сама понимаешь, есть свой срок службы. Заменить их мне не берутся. Я знаю, что  могу умереть в любой момент. Поэтому научился каждой прожитой минуте радоваться и о смерти не думать.   

- Ты прав, Петя. Но неизвестность – хуже смерти.

- Пожалуй, так. Но сегодня Алёша жив.

***
Лишь только утром утро может быть,
В закате день сгорает весь – дотла.
Не тшится вечер ночь остановить,
И если темень – значит ночь пришла.

Так каждый миг идёт своим чредом:
Подует ветер – всколыхнёт листву,
А ветра нет, и тишина кругом,
И всё сейчас, сегодня, наяву.

Минута, что придёт – не рождена,
Минута, что прошла – уже мертва,
Природа время пьёт своё до дна,
Жизнь настоящим временем жива.

У человека всё наоборот –
Сегодня он обычно не живёт.

***

Месяца через два после нашей встречи Петя повёз своих детей, Петюню-младшего и Верочку, на ипподром, где они занимались выездкой. Сел на лошадь и ему стало плохо. Конюх придержал его и не дал упасть. Петя уже не дышал. Ему было тридцать девять лет.       

***

На работе шефа и девчонки мне сочувствовали, пытались приободрить и наперебой рассказывали случаи счастливого избавления от этой смертельной болезни. Жанна Жумадиловна рассказала о своём дяде, которому пять лет назад вырезали половину толстой кишки, и он жив и здоров, и даже не знает о том, что у него был рак.

Парвина вспомнила историю своей племянницы. Однажды та зашла к соседке, у которой на кухне сидел очень неопрятно одетый лохматый старик. Эльмира, так звали племянницу, шёпотом спросила у соседки, что за чучело у неё сидит.

Соседка ответила, что это целитель с Тибета Илохон-ака, которого она пригласила, чтобы он помог её мужу. Эльмира прошептала, что она бы такого целителя на порог не пустила.

Старик, вероятно, расслышал их разговор, потому что, указывая пальцем на Парвинкину племянницу, грозно произнёс: «Ты ещё ко мне придёшь! У тебя рак!».

- И что? – спросила Надя. – Он оказался прав?

- В том-то и дело, что да, - ответила Парвина. – Через полгода у Эльмирки обнаружили рак груди. Правда она к тибетцу не ходила. Ей опухоль вырезали, и она до сих пор жива. Но самое главное, что этот Илохон-ака вылечил соседкиного мужа именно от узлов на шее.

- А чем он его лечил? Травами? – с недоверием спросила я.

- Точно не знаю, только Эльмира мне рассказывала, что муж соседки пил какой-то очень тёмный не то настой, не то отвар, в котором была кость.

- Какая кость?

- Понятия не имею. Так говорил Илохон-ака: размолотая кость. Его соседка спрашивала, что за кость, а он отвечал, что это его секрет. 

- Парвина, а ты можешь узнать, где этот целитель живёт? - спросила я. – Может быть, он Лёше хотя бы диагноз поставит.

- А может быть и вылечит, - встряла Кимша.

- Слушай, Наташка, ещё неизвестно, есть ли рак у Милкиного мужа, а ты уже – вылечит, - осекла её Гуля.

Видно нервы у меня были на пределе, потому что разговор даже на слегка повышенных тонах меня раздражал. 

- Не ругайтесь, девочки. Мне и так хреново, - попросила я.

Девчонки сразу же пикировку прекратили, а Парвинка обещала насчёт Илохон-Аки разузнать.

Через пару дней Парвина сообщила мне адрес травника. Оказалось, что он жил в посёлке (названия его я уже не помню) в семидесяти-восьмидесяти километрах от Алма-Аты. Я побежала к соседке Наташе и попросила её последнего (четвёртого) мужа Толика, у которого была машина, свозить меня туда.

В ближайшую субботу Толик повёз меня в посёлок, где мы плутали по улицам в поисках целителя. Язык довёл нас до дома, рядом с которым находился небольшой пустырь, заросший высокой травой. Женщина, хлопотавшая у летней кухни, сказала нам, что Илохон-ака действительно был её соседом, но вот уже три года как его дом сгорел, и она указала рукой на соседний пустырь, на котором в некоторых местах среди пожухлой травы были видны кирпичи фундамента.

- Вот видите, что от дома осталось? Он со своей шалавой пил беспробудно, вот и результат!

- А он сам жив? – спросила я.

- А чёрт его знает! - ответила женщина. - Тогда был жив, но после пожара пропал куда-то. А зачем он вам?

- Нам сказали, что он хороший целитель.

- Чего-о-о?! Вот народ! Ездили тут к нему толпами, а он знаете, как лечил? Выскочит утром, нарвёт травы у забора, заварит её и лечит! Цели-и-итель!

Так отпал Илохон-ака, а у Лёши тем временем, несмотря на интенсивное лечение антибиотиками, фурункулы не только не проходили, а, наоборот, увеличивались в размерах и количестве, отчего температура у него поднялась почти до сорока градусов.

Взамен пропавшего Илохон-аки Наташа предложила мне другого чудо-лекаря.

- Толику на работе посоветовали, - сказала она. – Говорят, он диагноз по внешнему виду и пульсу ставит и лечит хорошо.

- А где он живёт?

- Где-то за городом. Если хотите, вас Толик отвезёт.

- Хорошо, я с Лёшей поговорю.

Алёша согласился, и в следующее воскресенье мы забрали его из больницы и поехали в направлении Каскелена. Жара стояла страшная, несмотря на открытые окна, в машине было душно, а у Лёши – температура под сорок. Сама не знаю, как мы его живого довезли.

Целитель жил в доме за высоким глухим деревянным забором. Когда мы постучали в калитку, нам открыла молодая казашка с чумазым карапузом на руках.

- Мы к целителю, - сказала я.

Женщина молча посторонилась, и мы вошли во двор. На деревянном помосте, примыкавшем к забору, сидел, скрестив ноги по-турецки,  казах средних лет с жиденькой бородкой.

Мы предъявили ярко-красного больного целителю, и он долго его разглядывал и щупал пульс на обеих руках. Потом вынес свой вердикт: печень, кишечник, селезёнка и лёгкие. После этого он сказал, что нужно привезти три литра спирта и корень женьшеня.

- Вообще-то мы тут из-за вот этой шишки на шее, - сказала я. – Нам сказали, что это увеличенный лимфатический узел.

Целитель по-русски говорил плохо, но смысл его высказывания свёлся к тому, что эта шишка – ерунда, и вообще на этом месте лимфатических узлов не бывает. В подтверждение своих слов он развернул перед нами замусоленную небольшую книжку, которая оказалась атласом тела человека. Пальцем он указал на картинку, на которой были изображены шейные и подключичные лимфатические узлы.

Ни я, ни Алёша не стали с ним спорить, а целитель повторил:

- Три литра спирта и женьшень.

На обратном пути я возмутилась:

- Он не только шишку не заметил, но даже не понял, что у тебя температура. Ты будешь у него лечиться?

- Нет, не буду, - ответил мой бедный муж.

Тревога нарастала, а операция всё откладывалась. Уже не помню кто, впрочем, это неважно, рассказал мне о чудодейственном исцелении от лимфомы Ходжкина своего знакомого, который лечился черепашьим панцирем. Я вспомнила «кость» тибетского знахаря и подумала: вполне возможно, что он так называл истёртый в порошок панцирь.

Рецепт приготовления лекарства заключался в следующем: надо взять живую черепаху, причём обязательно выросшую на воле, и умертвить её так, чтобы она перед кончиной сильно испугалась. Якобы в этом случае в её теле вырабатывается нужное для лечения вещество. Потом подвесить черепаху вверх ногами и дожидаться, чтобы она вывалилась из панциря. После этого панцирь растолочь в мелкий порошок и принимать его три раза в день. Доза – на кончике ножа.

В этот рецепт я сразу поверила (а что мне оставалось делать?), и не задумывалась о том, как буду пугать, а тем более убивать несчастное животное. Я думала только о том, где достать черепаху и как спасти Лёшу.

***
В страхе и опасности мы более всего склонны верить в чудеса. (Цицерон)

***

Проблему с черепахой обещала решить Раиса. Она сказала, что поговорит с  начальством, а начальство даст приказ пограничникам, и «пусть попробуют они его не выполнить».

С этой вдохновляющей новостью я поехала к Лёше в больницу. 

Пока шла от остановки к онкоцентру, загадала, что если увижу оброненную копейку, то у Алёши всё будет хорошо.

Я тут же своей мысли испугалась, потому что в те времена копейки на каждом шагу на земле не валялись. И это неудивительно: если стаканчик пломбира стоил девятнадцать копеек, то никто бы тебе его за восемнадцать не продал (кстати, и с двадцати копеек сдачу всегда давали).

Придумать путь к отступлению в случае неудачи я не успела, потому что, опустив глаза к земле, я тут же увидела на асфальте сверкающую на солнце новенькую копейку, причём лежала она орлом вверх. Я так обрадовалась, как будто нашла клад или, по меньшей мере, монета была золотой.

Алёша на новый рецепт прореагировал как-то вяло.

- Можно попробовать, - сказал он устало.

А мой рассказ про копейку вообще не произвёл на него никакого впечатления, ведь он лежал в больнице уже два месяца, и конца неизвестности (которая, точно, хуже смерти) не было видно.

На следующий день он позвонил мне и сказал, что ждать пока пройдёт фурункулёз он больше не будет.

- Я попросил врача, чтобы мне узел вырезали.

- И врач согласился?

- Он сказал: под вашу ответственность.

Лимфоузел Алёше удалили и сказали, что результат биопсии будет через четыре-пять дней.               

На четвёртый день я решила позвонить в лабораторию с работы. Долго собиралась подойти к телефону, но заставить себя не могла. Меня подташнивало, и тряслись руки.

- Ну чего ты мучаешься, - сказала Жанна. – Давай я позвоню.

- Давай, - согласилась я.

Жанна набрала номер и спросила, готов ли результат биопсии Алексея Корена.

- Ещё не готов? А может быть, вы всё-таки посмотрите. Четыре дня назад. Да. Да. Пожалуйста.

Жанна закрыла микрофон ладонью и сказала:

- Сейчас посмотрят.

Ожидание длилось минуты две-три, в течение которых в комнате стояла мёртвая тишина. В висках у меня стучало. Я непроизвольно сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, но боли я не почувствовала.

- Да. Корен, - сказала Жанна, потом какое-то время молча слушала, кивая головой.

Я впилась глазами в её лицо, на котором вдруг появилась широкая улыбка.

- Спасибо! Спасибо! Дай бог вам здоровья!

Я разрыдалась в голос. Жанна положила трубку.

- Мила, успокойся. Это не рак. Лаборантка сказала, что это гипер…, тьфу, чёрт, забыла. Гипер что-то. В общем, не смертельно.

- Да ясно, что не рак! – ответила я, вытирая сопли ладонями, на которых обнаружила красные вмятины от ногтей.

Отрыдавшись и успокоившись, я заторопилась к Алёше.

– Девчонки, скажете шефе?

- Да беги уж! Скажем.

***
- Алёша! – закричала я, увидев спускающегося по лестнице в вестибюль мужа. - У тебя всё в порядке! Результат биопсии отрицательный!

- Я знаю, - ответил Лёша, но по голосу не было слышно, рад ли он этому.

Конечно, рад, только, в отличие от меня, он свои эмоции, как всегда, держал при себе.

- А почему тогда твои узлы так увеличились?

- Это называется гиперплазия лимфатических узлов неясной этиологии.

- Чего тут неясного! Я же говорила, что ты – центр гигантской флуктуации. С тобой  вечно случается то, что по статистике крайне маловероятно, - пошутила я.

Лёша мою шутку не оценил.

- Я сам виноват, сказал он. – Не надо было мне тортики каждый день лопать. Вот мой иммунитет и не выдержал.

Из больницы Лёша выписался, не дожидаясь выздоровления. Фурункулёз он решил лечить голоданием и раздельным питанием.

Я позвонила Раисе и сообщила ей радостную новость. Подруга моя порадовалась вместе со мной, а потом сказала, что черепаху пограничники отловили и на днях её с заставы должны доставить в Алма-Ату.

- Правда ребятам пришлось долго искать, потому что черепахи уже залегли в зимнюю спячку, - сказала она. – А вообще-то хорошо, что они зря старались.

(Боже мой! Уже сентябрь на исходе, а я и не заметила. Выходит, два месяца жила как в горячечном бреду, и время для меня остановилось).   

- Не зря, Рая, - ответила я. – Мы эту черепаху отдадим Алёшиному соседу по палате. Ты не представляешь себе, какие у него огромные узлы на шее. Вдруг ему это поможет.

***
Под гнётом солнца время замерло.
Жара стоит без срока, без предела,
И дышит зноем город тяжело,
Асфальт расплавился, земля окаменела.

Природа ничего уже не ждёт,
В бреду сорокоградусном сгорая,
Но испарённой влаги достаёт,
Чтоб скрыла солнце туча грозовая.

И раскололось небо как стекло,
Не выдержав такого перегрева…
И время заструилось, потекло,
Иссохшее земли лаская тело.

***

13. МАЯТНИК КАЧНУЛСЯ

После того, как дамоклов меч просвистел мимо Лёшиной головы, я ощутила такой прилив радости жизни, какого у меня никогда раньше не было. Поначалу просто наслаждалась своим постоянно повышенным настроением, потом стала замечать, что моя общительность перехлёстывает через край. Зайдя в автобус, например, я с ходу начинала общаться с водителем или другими пассажирами, причём так, как будто они были моими ближайшими приятелями.

Себе я это объяснила так: мой организм после депрессии не пришёл в норму, а как маятник качнулся в противоположную сторону. Ну чисто лёгонький маниакально-депрессивный психоз. Не скажу, что этот неимоверный душевный подъём после затянувшейся тревоги меня обеспокоил (а чего беспокоиться, когда тебе хорошо?). Длилось это не очень долго, и постепенно я вернулась к обычному состоянию. Правда, не совсем. У меня вдруг появился интерес к модным тряпкам, я начала использовать косметику, и даже постриглась у Сашкиной личной парикмахерши, той самой, которая десять лет назад делала мне на голове то, что мы называли «саксоном». Короче – перестала быть «кактусом».   

Помню, однажды мама где-то достала отрез крепдешина – на чёрном фоне в мелкий белый горошек, почти крапинку.

- Какая прелесть! – воскликнула я, и представила, как вхожу я в отдел в шикарном платье в модный горошек, а все сотрудницы хлопают глазами от изумления и восторга.

Но, мечты мои разбились о суровую реальность.

- Вот купила себе на лето, - сказала мама. - Нравится?

- Конечно, нравится, - ответила я упавшим голосом. – А где ты взяла?

- Где взяла, там уже нет. Мне досталось два последних куска. Один почти два метра, а второй всего восемьдесят пять сантиметров, - сказала мама. – Придётся мараковать, как из них что-то выкроить.

- А если тебе не хватит, ты мне отдашь? – с надеждой в голосе спросила я.

- Хватит, - отрезала мама, - я сошью летний костюм, потому что из двух кусков неотрезное платье не выйдет. 

Она раздвинула стол, разложила ткань и начала обмылком рисовать контуры своего будущего наряда, а я в расстройстве чувств легла на диван и начала вздыхать и даже постанывать, думая про себя, что на её месте я бы не устояла.

Но мама сделала вид, что моих "страданий" не замечает и, ни разу не взглянув на меня, разрезала «белый горошек» на детали прямой юбки и лифа до пояса.

Когда я услышала характерный хрумкающий звук ножниц, полосующих ткань, поняла, что все мои усилия возбудить в маме альтруистические чувства, были напрасны.

Помню, я ещё подумала, что Жанке она бы отрез уступила, а мне наотрез отказала. Этот каламбур меня рассмешил, и я сама себе сказала: «Ну и ладно!».

На следующий день нашла в маминых запасах кусок чесучи и сама(!) сшила себе сарафан, который получился у меня совсем не таким, как на фотографии модели, хотя я строго придерживалась прилагаемой к фото выкройки. Всё равно сарафан оказался сногсшибательным! Когда летом я его надевала, мужики оборачивались мне вслед и даже цокали языком или восклицали что-нибудь типа: «Какая шикарная женщина!» или «Вот так краля!».

Окружающие иногда подбрасывали поводы для расстройства или беспокойства, но на эти неприятности я уже не реагировала как раньше.

Вот Алёшина сестра Татьяна, например. Она постоянно жаловалась на то, что никак не может найти обмен на Москву. Каждый раз, когда я с ней созванивалась, она жаловалась:

- Ты не представляешь, как мне эти Сумы осточертели! Я уже на любую каморку в Москве согласна.

И вот весной, ещё до Алёшиных «узлов» я как-то позвонила Татьяне и спросила:

-  Как с обменом?   

– Ты прям - телепат! – возбуждённо ответила Татьяна. – Я сама собиралась тебе звонить. Представляешь, вчера была в бюро обмена. Есть вариант: трёхкомнатную в сталинском доме на Красной Пресне меняют на равноценную в Сумах. Я уже им звонила. Когда сказала, что у нас четырёхкомнатная, они за наш вариант ухватились.

- А доплата какая?

- Пять тысяч.

- Ого, немало! У тебя столько есть?

- Есть. Как раз столько! От бати четыре тысячи осталось, а ещё я на шубу копила – как раз тысяча.

- Танька, надо брать! Такой вариант раз в жизни бывает! Виктору звонила?

- Нет ещё. Завтра же в Москву еду. Там с ним и поговорю.

- Ты уж уломай его. Обещай, что угодно. Хоть ноги мыть и воду пить.

- Да он и так знает, что я на всё пойду, только бы из Сум выбраться.

Мне очень хотелось, чтобы Таньке, наконец, повезло.

- Хоть бы эти москвичи не передумали, или цену не задрали.

Золовка мои сомнения развеяла:

- Не передумают. Во-первых, им нужны именно Сумы. Там у них родственники живут. Во-вторых, они давно вариант ищут, и им ещё никто четырёхкомнатную не предлагал, хотя наша по площади даже меньше, чем у них. А, в-третьих, они из-за ребёнка выезжают. У него сильная аллергия, и врач посоветовал срочно сменить климат на более тёплый и мягкий.

- Тогда понятно, а то я думаю, неужели ещё есть дураки, которые Москву на Сумы готовы поменять! Ладно бы – на Киев. Да здравствуют сумские родственники!

- Это точно! – засмеялась Татьяна.

Штамп в паспорте Таня у Виктора всё-таки выбила, правда он поставил условие: как только обмен состоится, они разведутся.

Обменный ордер ей тоже непросто дался: гоняли как сидорову козу за всякими справками, разрешениями, уведомлениями и согласованиями до тех пор, пока она на нервной почве коростой не покрылась. Однако всякой бюрократической волоките бывает конец. Вернее, два конца: либо тебя замордуют, и ты отступишься, либо ты их к стенке прижмёшь последней справкой с тремя круглыми печатями.

В тот самый день, когда лаборантка из онкоцентра сообщила Жанне Жумадиловне благую весть, позвонила Татьяна.

- Милка! Я обменный получила! К панталонам карман пришиваю.

- Зачем? – не сразу поняла я.

- Завтра в Москву еду. Деньги в штаны зашью.

- Смотри, не пропукай, а то так в Сумах и останешься, - глупо пошутила я.

Как в воду глядела: обмен не состоялся.

Через три дня Татьяна позвонила и огорошила меня словами:

- Мил, я от обмена отказалась.

Честно говоря, от неожиданности я опешила.

- Как это?!

- Мы с Виктором всю ночь не спали, а утром на всякий случай вместе поехали ордерами меняться и деньги отдавать. В подъезд зашли, я уже собиралась в дверь позвонить, а Ёж мою руку перехватил и говорит: «Погоди. Давай подумаем». Вывел меня из подъезда, вокруг дома обвёл. «Смотри, - говорит, - квартира на первом этаже. Балкона нет. Где твоя мать бельё сушить будет?». Я как представила себе, как мамаша мне плешь проест с этим бельём, и аж похолодела. Короче, отказалась я.

Надо же быть такой идиоткой, чтобы затратить столько сил и нервов, а потом прос… пропукать скорее всего единственный шанс из миллиона! То она на каморку согласна, то бельё сушить негде! Ведь, в конце концов, эту квартиру в сталинке, да ещё в  центре города, можно со временем, не торопясь, поменять на другую на любом этаже. Как говорил мой зять: если поздно домой возвращаешься, лучше ехать на перекладных, чем своего автобуса дожидаться.

Раньше я бы по поводу Танькиной глупости долго переживала, теперь же решила: какой смысл сокрушаться, если поезд ушёл? Спросила только:

- А ты уверена, что другой вариант найдёшь?

- Этот же нашла.

- И отказалась. Карманы накладные не устроили.

Это я вспомнила, как свекровь, словно разборчивая невеста жениха, выбирала Антошке пальто.

- Какие карманы? В панталонах что ли? – не поняла Татьяна.

- Да ладно, проехали, - ответила я.

«Таюмать», как сказал бы мой сынок.

 Кстати об Антошке. Даже к проблемам с ним я стала относиться более трезво.

Помню, однажды мама мне сказала:

- Ты знаешь, что твой сын лазит по крыше дома?

- Нет.

- Я позавчера, когда он сказал, что идёт гулять, выглянула в окно и не увидела, чтобы он из подъезда выходил. Я ещё минут пять понаблюдала, а потом выскочила во двор. Его нигде не было. Уже собралась возвращаться – вижу, а он спускается по пожарной лестнице, которая находится у подъезда, где живёт его одноклассница.

- Вера Шмонина?

- Ну да! Принимай меры, а то это плохо кончится.

Я попыталась с сыном поговорить, но он ушёл в глухую несознанку.

- Ладно, - сказала я ему, - не лазил, значит, не лазил. Но я тебя прошу этого никогда больше не делать. По крышам лазить очень опасно.

Тошка на голубом глазу обещал мне такими глупостями не заниматься, однако через несколько дней, когда я вернулась с работы, мама встретила меня словами:

- Антон опять лазил.

- Знаешь, мама, я же не могу сидеть дома и следить за каждым его шагом. Если разговоры не помогают – ищи нестандартных решений.

И мама нашла. Она выследила непослушного внука в очередной раз, и когда он вернулся домой, сказала как можно более строгим голосом:

- Антон, говорят, ты лазишь по крыше.

- Нет, не лазю.

- Правильно надо говорить не «лазю» а «лажу», но не это главное. Ты говоришь неправду. К нам приходил милиционер и сообщил, что он тебя на крыше видел.

Тошка явно испугался, а мама продолжила:

- Милиционер сказал, что если ты не прекратишь, то твоего папу уволят с работы.

Тут уж Тошка понял, что запираться бесполезно и раскололся:

- Я больше не буду.

- Хорошо, - сказала мама, – только милиционер потребовал, чтобы ты написал объяснительную.

Беззастенчивый бабушкин шантаж увольнением отца сработал. Тошка послушно сел и написал следующий покаянный текст:

«Фрунзенскому отделению милиции
от Корена Антона Алексеевича,
проживающего по адресу Горького, 60, кв. 8.

Объяснительная

Как вы уже знаете, я лазил на крышу нашего дома. Обещаю больше этого никогда не делать. Люк на чердак можно закрыть на замок, ну а лестница, это лестница и её убрать нельзя».

Мама положила листок в конверт и сказала, что отошлёт письмо по почте.

Бедный ребёнок вынужден был наступить на горло собственной песне: отказаться от столь соблазнительной в его возрасте забавы, но поскольку до конца за себя поручиться не мог, то и предложил закрыть чердак на замок… ну а пожарная лестница – это лестница…

Незапечатанный конверт с объяснительной я положила в папку, где хранила  Тошкины детские рисунки с лампочками, копии отосланных писем к Ольге, и другие его литературные экзерсисы. Через три или четыре года Антон объяснительную нашёл и порвал. Он очень обиделся на то, что бабушка его обманула. Архив хранился ещё долго, но сейчас найти его я не могу. Наверное, Антон уничтожил эти ценные для меня свидетельства его детства, хотя напрямую в этом не сознаётся. Говорит: «Не помню». 

В этой папке лежала книга басен, которые Антошка написал во втором классе. Он согнул пополам несколько листов из альбома для рисования и сброшюровал их белыми нитками. Вверху на обложке цветными карандашами нарисовал подобие герба Советского Союза с редкими скудными колосьями, ниже печатными буквами вывел: «Книга СССР». В самом низу указал дату: 1987 год.

Эти басни мне ужасно понравились. Две из них, я запомнила наизусть.

Первая басня называлась «Лев»:
Дают льву еду,
А он ам человека с едой.
Бедна у них жизнь,
И счастия нет,
И лев их съедает вместе с едой!

Вторая – «Волк»:

Один волк не захотел
Голодать, выть зимой.
Долго думал.
Пока думал,
Пришла зима.
И он завыл О-О-О-О!

Эту басню он проиллюстрировал: нарисовал сидящего на задних лапах волка с поднятой в небо головой и открытой пастью. Из пасти вместе с морозным паром вылетает  О-О-О-О.

Ещё одна басня была про медведя. Смысл её сводился к тому, что медведь шёл к своей берлоге и постоянно натыкался на деревья: «бубумц об дерево… и опять бубумц об дерево… еле-еле дошёл до берлоги».

Когда я впервые прочла Тошкино творение – смеялась до слёз, потом протянула «книгу» мужу и сказала:

- Лёша, почитай какой наш сын диссидент.

Конечно же, у Антошки не было намерения закладывать в свои произведения какой-то скрытый смысл, но у меня, как и у многих советских людей, сложилась привычка читать между строк и улавливать во всём крамольный подтекст, тем более что сборник басен назывался «Книга СССР».

Не знаю, был ли хоть какой-нибудь антиправительственный умысел у создателей прекрасного мультфильма  « Бременские музыканты», но когда я услышала песенку стражников:

«Куда идёт король – большой секрет,
Большой секрет,
Большой секрет,
Большо-о-о-ой секрет,
А мы всегда идём ему вослед….»,

то удивилась, как это наша бдительная цензура пропустила эти строки. Расхлябалась, старушка!

Ну это так – к слову. Вернусь к безвозвратно утраченной папке. Позже, когда сын учился в пятом классе, я вложила туда его неоконченное сочинение по «Дубровскому».

Антошка, написав более пяти страниц, сдался.

- Мама, у меня не получается!

То, что я прочла, оказалось подробным пересказом сюжета, для которого не хватило бы и нескольких тетрадей. Посмеявшись над тем, что «Дубровский выражался французом», я сказала:

- Сынок, понимаешь, лучше Пушкина ты уже не напишешь, - и объяснила ему, что  сочинение, это не пересказ, а твои мысли о прочитанном.

Ещё в этой папке хранился реферат о Пушкине, в котором он написал, что поэт погиб в перестрелке с французским послом на реке «Чёрная речка», а Татьяна Ларина хотела мужаться на Онегине.   

Смешно, конечно, ведь Тошка тогда учился уже в седьмом классе!

Однако я забежала вперёд.

(Продолжение следует)