Я не помню, чтобы меня в детстве носили на руках. Вижу себя на фото сидящей на руках отца. Но я его не помню. То есть помню мужчину, который присутствовал рядом как тень. Но ни его голоса, ни лица, ни рук. Вижу себя на руках бабушки. Но на фото я очень маленькая . Когда я родилась, то первым моим домом был дом бабушки. Дом полный взрослых дядей и тетей, сестер и братьев матери. Мама рассказывала, что все нянчили меня, передавали с рук на руки. Я ничего не помню.
Да, помню двух мужчин. Но это как из снов: один волшебный, другой страшный.
В первом "сне" мне два с половиной года, а брату полтора. Бабушка с дедушкой привезли нам в подарок настоящий резиновый мячик. Мы живем в таежной деревне. Все вместе мы идем гулять.Бабушка с мамой отстали, а мы с дедушкой идем впереди и играем с мячиком катая его по земле. Мы подошли к речке. Вода прозрачная и холодная. Весь берег и мелкое дно-это крупный булыжник. Дедушка снял легкие коричневые туфли. Снял носки и засунул их в туфли. Он протянул туфли мне:" Внучка, подержишь мои туфли?" Я, довольная, вцепилась в них и прижала к себе. "Ты сильно их не прислоняй к себе. Они грязные." А братишке сказал:" Женя, держи мячик крепче. Сейчас полетим!" Подхватил нас на руки и понес через речку. Потом поднялся по склону холма, утопающего в душистых травах и вошел в лес. Мы словно в другой мир попали. Как-будто переступили через раму и оказались в картине. Яркий солнечный мир полей сменился на сумрачный и таинственный. Звуки, отчетливые и звенящие, остались за спиной в солнечном мире. Хорошо натоптанная узкая тропа вела в глубь. Большие шершавые стволы деревьев колоннами стояли по бокам от тропинки. Я повернула голову, чтобы проверить, где же мама? Они с бабушкой только что перешли реку и находились у подножия склона. Дедушка осторожно спустил нас на землю и мама с бабушкой исчезли из виду. Но я уже успокоилась и с интересом стало осматриваться вокруг. Дедушка взял нас за руки и мы пошли по тропинке дальше. Теперь лес уже не казался таким глухим и темным. Он как бы расступился перед нами, приветствовал нас ярко зелеными трепещущими листочками на тонких веточках, протянул к нам большие колючие лапы елей.Он наполнился незнакомыми звуками и шорохами. Яркие стрелы солнечного света проникали сквозь кроны высоких деревьев. Вокруг нас весело и неугомонно плясали солнечные блики." Это солнечные зайчики! Ловите их!" Сказал дедушка и мы с братишкой побежали пытаясь поймать их на тропинке. Братишка хлопал ладошкой по песчаной земле. А дедушка смеялся:" А ты их ножкой лови." И мы затопали, запрыгали вокруг дедушки. Потом мы собирали белые и синие цветы, растущие под деревьями, пока нас не догнали женщины. Наверное, мы не долго пробыли в лесу. И, кажется, только один единственный раз за все мое детство. Мы пошли туда потому, что родители мамы жили далеко от лесов в степной зоне. Им хотелось побывать в настоящем лесу, а не в парке или маленькой рощице. Лес долго мне снился, манил, ждал. И я ждала встречи с ним. Разве это не было похоже на сказочный сон?
"Сон" второй- страшный. Осень. У нас новый папа. Мы едем к нему жить. Мы с братом очень рады. Мне четыре года, брату три. Мы едем в трясущемся автобусе, вонючем и душном, и меня укачало. Я сижу у окна и терплю, смотрю как яркий день тонет в серых сумерках. Мама держит наготове бумажный пакет.
Наконец наша остановка. Мы с братом вместе с вещами переходим из рук мамы в руки папы, который ставит нас на землю среди чемоданов и узлов. Пассажиры разобрали свои вещи, мама- нас и чемоданы- и мы тронулись в путь по пустой ночной улице, освещенной желтым светом фонарей. Мамины каблучки звонко цокают, беспокоя дворовых собак. Мы пересекли дорогу и дальше шли в темноте.
Далеко впереди светящаяся точка. Мама держит меня за руку. Братишка задремал у нее на руках. Под ногами хрустит гравий. Мелкие камешки забиваются в туфли и я пытаюсь вытряхнуть их. Глаза привыкли к темноте и уже различают некоторые контуры. С левой стороны высокая непроницаемая стена, с правой пустырь. И вдалеке за пустырем светятся огни какого-то поселка. Далекий свет то исчезает, то появляется из-за темной тени движущейся перед нами. Это наш папа и здорово знать, что он есть, даже если его и не видно. Силуэт идущего впереди становится отчетливее.
И вот мы стоим под фонарем на краю обрыва. Через чернеющую пропасть с нашего берега на другой перекинут висячий мост, ветхий и ненадежный. Слышится далекий плеск воды внизу и побрякивание железа. Мне страшно. "Стойте здесь."-сказал отец и с чемоданами вступил на мост, который под его тяжестью стал прогибаться вверх -вниз. Мы ждали онемев от страха, когда он переберется на другую сторону. Вот он перешел мост, оставил где-то там чемоданы и повернул назад.
Наконец, он был перед нами, подхватил меня на руки и потребовал, чтобы мама передала ему брата. Мама запротестовала, хотела нести сама. Но он сказал, что в первый раз ей лучше держаться за веревочные поручни обеими руками, а он привычный, так как "вырос на этом мосту". Папа шел уверенно, попадая в такт качке, а мы вцепились в него своими трясущимися от страха руками. Я боялась оглянуться и нечаянно посмотреть вниз, но все же проверила идет ли за нами мама. Она осторожно шла следом, вцепившись в веревочные поручни и с тревогой глядела нам в спины. Мы благополучно перешли на другой берег и мама с облегчением приняла свою ношу в виде любимого сына, а меня поставили на твердую землю.
Это была вполне позитивная часть страшной сказки. Ради правды не стоит забывать хорошее, даже если оно было недолго. И так: опять осень, ночь, те же действующие лица, но через год. В дождливый холодный день мы возвращаем домой. Отец пьяный и злой идет впереди, а мы идем с мамой за ним. Мама молчит, боясь его разозлить и недовольно шикает на нас, если мы хотим что-нибудь спросить. Но мы и так понимаем, что нужно молчать. Отец все дорогу придирался к любому нашему слову. Я уже не хочу называть его папой. Да и мама, когда его нет рядом, называет его по фамилии.
Мы уже у моста и отец подхватывает нас с братом на руки, чтобы перенести на другой берег. Мама кричит и пытается забрать нас из пьяных рук. Мы плачем и вырываемся, кричим, что можем идти сами. Он только сильнее сжимает захват рук и нам больно. Он ведь мужчина. А с мужчиной не спорят. Тем более такие мелкие, сопливые сосунки как мы. Мама и ругается и просит его, цепляясь за локти:" Дети большие, сами пройдут. А ты пьяный и доски моста скользкие после дождя." Но он отшвыривает ее от себя и, шатаясь из стороны в сторону, вступает на мост. Мы с братом кричим от страха, но вцепились в отца с такой силой, на какую только были способны наши слабые детские руки. Мать с воем идет следом. Боится нечаянным криком помешать ему. Его штормит от одного борта к другому. Ему не попасть в такт качке. Ноги скользят. Перед глазами все плывет, но он держит одну мысль в голове: он несет детей через мост. И тогда он еще крепче прижимает наши маленькие ноги к себе. При неудачном рывке, когда его особенно сильно кренит над веревочным ограждением, мать не выдерживает: "Славик! Осторожно! Не спеши! Детей угробишь!" Где-то на середине моста он то ли запнулся, то ли подскользнулся и с силой повис на ограждении. Истошно закричала мать и ,вцепившись в поручни, замерла на месте, боясь усилить качку. Мы с братом вопили , от ужаса вцепившись в воротник куртки и сдавив шею отца как два удава. А вниз полетел выбитый железный прут и глухо ударился о камни. Он пытался удержать равновесие, но все сильнее давил на ограждение и все сильнее становился крен наклона. Еще немного и мы бы полетели вниз все вместе. Не знаю, что лучше: выронить одну ношу и облегчить себе положение или упасть всем троим. Мать выла в голос. Но он сдавил нас так сильно, что мы срослись с ним и единой массой пытались устоять на его ногах. Кажется, весь хмель из него вылетел. Как уж справился, но он выровнял свое положение и, только убедившись что твердо стоит на ногах, продолжил путь. Он шел твердой походкой, но на берегу, когда опустил нас на землю, отвернулся и, кажется, заплакал. Я не видела, но догадалась по его редкому, сдерживаемому дыханию и шмыгающему носу. Я сама так прячу слезы, чтобы никто не видел. Мама кинулась к нам с братом. У меня от сжатия онемели ноги и тело колотила дрожь. Мы, всхлипывая и заикаясь, наперебой говорили, как нам было страшно. Она ощупала нас и прижала к себе тихо плача. Она встала и шагнула к отцу, но замерла на месте. Ей хотелось прокричать ему в лицо все самое страшное и оскорбительное, но она промолчала. Она со вздохом подхватила братишку на руки и он тут же ласково обвил ее шею руками. "Идем, доченька."-сказала мама и мы прошли мимо отца. Она держала меня за руку и не оглядывалась, но я видела, что отец шел следом, втянув голову в плечи и шмыгая носом.
Только написав об этом эпизоде, я поняла, почему не помню, как меня носили на руках в детстве. Меня носили, но не те, на чьих руках я хотела бы оказаться. И часто передоверяли эту "честь" другим. Моего брата и невольного соперника с радостью и любовью носили все детство и намного дольше, пока он, наконец, сам не вырвался из этих объятий. Мне не хватало единственных рук, рук моей матери. Может оттого я долгие годы острыми колючками пресекала любое чужое прикосновение к волосам, телу, чувствам, душе.
Зато я помню, как всегда ходила или бегала вслед за мамой. Помню, как уставали мои ножки, подкашивались и гудели. Даже за руку меня держали не часто. Мы всегда спешили: в садик, в поликлинику, в гости к бабушке, в магазин. Я с одышкой в груди и болью в слабых ногах бежала и бежала, просила отдохнуть, иногда со слабой надеждой смотрела на вершину, занятую счастливым улыбающимся мальчиком. Он с нежностью и уверенностью обхватывал мамину шею, терся своим маленьким носиком о ее нос, чмокал в щеку, с восхищением ворошил ее темные волнистые локоны и, вдыхая их аромат, сообщал, что они вкусно пахнут. Я завидовала и злилась, грубила и тиранила брата, когда могла, лишь за то, что маминой любви оказалось слишком мало, чтобы хватило на двоих. Но кто же добровольно откажется от трона или спустится с небес? Светлый ангел с ямочками на щеках уж точно его никому не уступит.
Не удивительно, что я не помню многое из своего детства, но этот случай просто выбит в каменной глыбе моей памяти. Мама несет меня на своих руках, прижимает к себе и с сочувствием и тревогой смотрит в мои глаза, а я их прячу и мне стыдно. Как все произошло?
Накануне вечером, хозяйка частного дома, у которой родители снимали комнату, разрешила нам помыться в бане. Это было низкое строение в глубине двора. Уже в сумерках мама повела нас с братом мыться, а папа должен был ждать, когда она его позовет. Я знаю точно, что отец был. Но не помню его совсем. Если сравнить с чем-то, то он даже не тень, а невидимый дух. Он почти стерт с моего диска памяти. Итак: нас моют в бане. Я не переносила жару и духоту, но с рождением брата стойко исполняла свои обязанности: терпеть и ждать. Он радостно плескался в тазу, стоящем на лавке. Мама в лифчике и трусах быстрыми движениями намыливала и смывала пену. А я, тяжело дышала ртом, вытирая соленный пот с лица, голышом сидела на корточках у двери, держалась за лавку дрожащей рукой, чтобы не упасть. Все детство мы мылись в чьих-то чужих банях, где нельзя было выпускать пар, так как мы не единственные моемся и всем нужна баня погорячее. И все эти годы я мучилась и ненавидела баню и весь этот процесс. Ко всем неприятностям мне захотелось в туалет по маленькому. Что может быть проще, но я заупрямилась: не буду в бане. Мама накинула на меня курточку, я сунула ноги в резиновые сапоги и вышла во двор. Лунный свет серебрился на горизонтальных поверхностях и можно было разобрать где что находится. Не помню, успела ли я сделать то, зачем выходила. Я сошла с дорожки и решила присесть между каких-то кустов. Острая боль резанула меня в пятку. Я закричала, хотела бежать к маме, но почувствовала, что не могу идти и заплакала. Ко мне из дома спешил отец, а из бани выскочила мама, накинув на себя халат. Старушка-хозяйка с порога спрашивала, что случилось. Я сквозь слезы сказала отцу, что у меня болит нога. Мама слышала, подхватила меня на руки и понесла в дом, а отец побежал за оставленным в бане сыном и принес его следом. Меня усадили на кровати и стащили сапоги. Пятка была в крови. Осмотрели сапог. В нем торчал осколок стекла. Но маленький кусочек остался в ноге. Обмыли и обработали рану. Я истошно кричала и не давалась.Пытались подцепить пинцетом, но кусочек зашел глубоко и его было не достать. Решили перебинтовать и оставить так до утра. Я плохо помню эту ночь. Наверное уснула измотанная слезами, а может и нет. Четко помню следующее: я, уже одетая, сижу на руках у мамы, обхватив ее шею. Она несет меня по улице. Утро. Мимо идут люди, а по дороге едут автобусы и машины. Но мама идет пешком. Мне не удобно и стыдно. Я не привыкла сидеть на руках. Я большая и тяжелая. И в маминых руках я даже не сижу, а лежу. "Мама, ты устала. Я на одной ножке попрыгаю."-говорю я. "Ничего, доченька. Скоро придем. Недалеко осталось." Она смотрит на мое опухшее заплаканное лицо и я прячу глаза. Мне так часто внушали, что я старшая, что я большая, что мне стало стыдно за то, что я не могу идти сама и маме приходится меня нести. Я кажусь себе длинной оглоблей в руках матери. Люди видят, что такая большая девочка едет на маме, а это нехорошо и стыдно. От тупой боли немеет нога, но я терплю. Уже привыкла к боли.
Не помню, как мы дошли до больницы, но я уже сижу в кресле. Именно в кресле. И меня держат мама и медсестры, а женщина-врач ковыряется в ранке, пытаясь достать осколок. Он маленький и прозрачный и кровь мешает его разглядеть. А я ору на всю поликлинику. Стекло вытащили, ранку обмыли и перебинтовали ногу. Пожурили за то, что такая большая девочка и так громко кричала, как маленькая. Я смущенно посмотрела на мать. Но она с сочувствием и застывшими в глазах слезами смотрела на меня. И мне не стало стыдно. Я успокоилась. Моя мама не думает, что я плакала зря.
Мы возвращаемся домой. Мама несет меня на руках. Я не лежу у нее в руках мертвой курицей, а торчу прямой свечкой. Я обняла ее за шею, вдыхаю мамин аромат и без умолку болтаю и болтаю, а она слушает и отвечает. И мне не кажется, что я такая уж оглобля. И нога уже не болит.