Проснулся от стука дождя по карнизу, или музыки за тонкой стеной. Или всего вместе.
Ударил кулаком в стену. Не рассчитал. Боль, словно электрическим разрядом пробила всю руку.
Отодвинул штору. Расцвело, если так можно сказать об этом времени. Здесь и ночью и днём одна и та же серая пелена. Соседний дом из стекла и бетона и кусок залива, слитого с небом.
Дождь, будто заебавшись быть дождём, превращается в снег. Крупные мокрые хлопья заполняют остатки воздуха. Мне кажется, я начинаю чувствовать его ледяные шаги.
Музыка не смолкает. Различаю слова «Сколько веры в огне, сколько верности в тающем снеге». Не могу вспомнить, что за песня. Что-то знакомое.
Подхожу к плите. Пытаюсь найти в тарелке уцелевший хабарик. Все окурки залиты пивом. Пью воду из чайника. Алюминиевое солёное горлышко неприятно бьёт по зубам. Что же это за песня?
Снег кончился. Покурил. Лёг обратно в кровать.
Какой сегодня день? Какой месяц? Какой год? Апрель? Ебучий апрель с ледяным снегом. Здорово.
Музыка кончилась, а я так и не вспомнил. Крутится на языке, а не даётся, тварь.
Зазвонил телефон. Не думал, что кнопочные трубки так долго держат заряд. А точнее – забыл.
Долго не могу понять, куда тыкать. Он дрожит в руках, извивается, как ядовитая лягушка. Такой же склизкий, и хочет отравить.
- Оклемался, Макс? – Серёга кричит в трубку, что тошнота усиливается.
Но отвечаю:
- Да. Я уже давно встал.
- Ты помнишь, о чём мы договаривались?
Я мычу в ответ.
- Понятно, нихуя ты не помнишь. А сам работу просил. Сам ныл.
Думаю, пора заканчивать этот тошнотворный разговор, но трубку почему-то не отключаю.
- Да, конечно, очень нужна.
Серёга молчит. Потом с кем-то говорит в сторону. Я разглядываю ядовитого жабёныша, где у него кнопка выключения.
- Тогда к часу на Лиговке, как в прошлый раз. Успеешь?
- Успею, конечно, - отвечаю, - уже выхожу.
- Ладушки.
- Стой, - говорю, - ты знаешь, что за песня «Сколько веры в огне, сколько чего-то там в тающем снеге»?
- Нет, - отвечает Серёга, - не опаздывай.
Жабёныш гаснет в моих руках.
Ненавижу людей, которые говорят «ладушки».
За окном снова дождь. Отбивает по карнизу свою аритмичную панихиду по мёртвой весне.
Открываю холодильник. Хороший художник смог бы изобразить отличный натюрморт: банка кабачковой икры с плесенью у горлышка, сморщенная прошлогодняя сарделька, засохший плавленый сырок, и банка с гвоздями. Для чего она здесь?
Вопросов у меня больше, чем ответов. Но это значит, что я ещё жив. Значит, не так всё и плохо.
В рюмочной на восьмой линии многолюдно. Все столики заняты. Даже со мной уселся какой-то сморщенный, дряхлый типок. Его лицо одно наслоение старой, потемневшей кожи, как вялая, потр;панная луковица. От него воняет на всю кафешку. Он пьёт водку из стакана. Никуда не смотрит, только на дно.
Я пью коньяк, хоть он и дороже. С детства не терплю водку. Она у меня из носа льётся, даже если залить в глотку.
Я не хотел сегодня пить, но этот Серёга, эта его работа доканала. К тому же мне неплохо заплатили. И я страшно устал. И выпить после трудового дня немного – это то, что нужно. Это то, что поможет.
Пью медленно, откусываю по маленькому кусочку от бутерброда с сыром. Разглядываю людей вокруг. Все, будто из одного инкубатора. Будто я чем-то отличаюсь. Все мои синявинские братки. Хочется закукарекать, но сдерживаюсь.
Буфетчица только круглая и розовая, как в советских фильмах. Интересно, откуда её такую взяли? Никогда здесь не видел.
Кручу в руках свою новую Нокию. Маленький экранчик, кнопочки. Даже в интернет не выйти. Не посмотреть. Чёртов телефон.
- Слышь, дед, - спрашиваю соседа по столику, - ты песню не знаешь «Сколько веры в огне, сколько верности в тающем снеге. Я в плену отношений…» и что-то там такое?
Старик поднимает свои глаза из-под кожаных луковичных лепестков. Его взгляд настолько сер, настолько мутен, там не скрывается не только ни одной песни, но и ни одной строчки.
- Крутой, да, блять? – он хрипит и стреляет взглядом в мой графинчик с коньяком.
Из груди сквозит тоской, мне ужасно хочется опустить эту харю об стол, чтобы его стакан вошёл в луковичную мякоть по самое дно. И, чтобы кислый кровяной сок разлился по клеёнке.
Выхожу на улицу. Апрельский дождь никогда не кончится. Он хочет разъесть меня до костей. Стою на перекрёстке со Средним. Вывески пытаются сверкать, но в этой дождевой пыли это выглядит плоско. Весь этот город будто нарисован на лобовом стекле Газели, что скособочилась у тротуара и мешает проехать правому ряду.
Лезу в карман, нашариваю телефон. Хорошо, что я по древней привычке все номера записывал на бумажку. Всё сохранилось. Или не всё.
Только номера телефонов. А ещё номера умерших людей. Они не все мертвы в прямом смысле. Хотя у всех свои прямые смыслы.
Ищу нужный номер. Сердце начинает ускоряться. Уже бьёт по груди, чувствую, как мешает куртка. Гудки длинные, тягучие, бесконечные. Рука вспотела, и мелкий жабёныш хочет выскользнуть. Как всегда, всё одно и то же.
В трубке пикает, это значит, абонент ответил.
Она не говорит «привет», «алло» или «да».
Она устало спрашивает «Ну?».
- Здравствуй, Ира, - говорю я медленно, но не очень тихо. Улица, хотя всего лишь отражение на стекле маршрутки, но шумит.
- Здравствуй, ну?
- Я хочу встретиться.
- Я сегодня всю дорогу занята.
- Всю дорогу, - повторяю. – Ну, пожалуйста.
Как же я ненавижу, когда я похож на уёбка нытика.
- У тебя денег нет.
- Есть, - говорю быстро, - сегодня хорошо поднял.
В трубке что-то шуршит. Мысли Иры.
- Ладно, подъезжай, но ненадолго. Час тебе и всё. Понял?
- Да-да, - киваю, как болванчик, - через двадцать минут буду.
Жабёныш гаснет. Мне хочется разбить его об асфальт, или швырнуть в лобовуху Газели. Как прекрасно он разнёс бы этот мир на осколочки. И чтобы никто не смог собрать. Даже самый распоследний божок.
Но пихаю его в карман, бегу к метро.
Звоню долго, насилуя дверной звонок, будто он виноват, что я сюда притащился, а мне никто не открывает.
Раздаётся скрип замка. Дверь приоткрывается.
- Ну что трезвонишь? Понять не мог, что я не одета?
Ира смотрит на меня зло и утомлённо, как на агента какого-нибудь «кирби» или «эйвон».
Невысокого роста, худая, черноволосая, с короткой стрижкой. Я знаю, ей тридцать восемь, на два года меня старше. А выглядит - за сорок. Серое лицо, тонкие губы. Маленькая и притом обвисшая грудь, тощие подростковые бёдра. Как только она пользуется спросом? Хотя понятно как. Эти глаза. Огромные чёрные глаза. Особенно, когда она подведёт их. Не замечаешь ничего: ни вялых сисек, бёдер, даже маленького рта, серых кругов под глазами.
Двигаю Иру в прихожую. В квартире пахнет луком и скисшим пивом. Как и во всех чужих старых квартирах.
Скидываю кеды. Привычно залезаю в тапки.
- Я сегодня заработал, - говорю Ире, пытаюсь улыбаться.
Она кивает.
- И набраться уже успел.
- Да, набраться тоже. Ты хочешь, у меня ещё есть?
Вытаскиваю бутылку коньяка из кармана.
- Я тебе сказала, час.
Ира строгая, как учительница.
Иду за ней в комнату. Каждый шаг вперёд, и мне хочется убежать, проклясть поганый телефон. А ещё жалко последние деньги. Это самая жалкая мысль. От неё начинает тошнить. Недоваренный в коньяке бутерброд с сыром лезет вверх по пищеводу. Вот будет весело, наблевать у неё в постели. Это будет точно последний раз.
Как-то я уже блевал у Иры. Потом долго вымаливал прощения. Второй раз не вымолю.
Ира выдёргивает меня из блевотных воспоминаний. Пихает махровым застиранным полотенцем в лицо. Приказывает:
- В душ!
- Я чистый, - мямлю, - только из-под дождя.
Беру полотенце, иду в карцер ванной. Газовая колонка не работает под слабым давлением. А сейчас вечер. Каждая сука в доме решила подмыть свои яйца. Вода еле течёт. Ледяная. Кое-как ополаскиваюсь. Холодная вода трезвит. И от этого только хуже.
Но я уже никуда не денусь.
Захожу к комнату. Меня всего трясёт. То ли от холода, то ли от будущего. Я знаю, что случится в будущий час. Знаю всё посекундно. Дно.
Ира отвернулась и закурила. Вонючий дым ментоловых сигарет щиплет глаза. Я толкаюсь над Ирой сверху. Пыхчу. Ищу потным взглядом её глаза. А она отвернула голову и безразлично курит.
Отваливаюсь, так и не кончив.
- Ты могла бы хотя бы подыграть? – спрашиваю.
- Ты сам напросился, - отвечает она и зажигает следующую сигарету.
- Хоть немножко.
Опять во мне проснулся ублюдочный нытик.
- Подыгралка кончилась, - зло отвечает.
- А как ты с другими работаешь?
- Нормально работаю. Они деньги платят.
- Я тоже.
Ира фыркнула.
- Это ты деньгами называешь? Она кивает на тумбочку, где лежат мои засаленные восемьсот рублей.
- Сколько заплатил, столько и получаешь. И вообще, ты меня заебал.
Я тянусь, чтобы обнять её. Я перед «действом» бахнул залпом почти пол бутылки. Меня сильно развезло.
- Могла бы немного подыграть.
Пихаю руку к ней между ног. Там уже холодная смазка.
- Пусть тебе другие подыгрывают. – Её слова будто холодная смазка.
- Другие подыгрывают. - Ублюдок нытик не кончается. – Другие отлично подыгрывают. Это же часть правил существования людей. Все в постели должны подыгрывать…
- Давно тебя хотел спросить, тебя жена из-за синьки выгнала?
Голос Иры стал мягче. Это мой ублюдок-нытик сработал.
- Нет, - говорю, - я сам ушёл. Не хотела подыгрывать.
Ира засмеялась.
Я стал одеваться.
Ира стояла в проходе и крутила большим пальцем экран своего смартфона.
- Не знаешь, - спрашиваю, - что за песня «Сколько веры в огне, сколько верности в тающем снеге. Так темно, я в аду иль за пазухой брата Христа»?
- Посмотри в интернете, - сказала Ира.
- У меня нет больше интернета, - показываю ей своего мобильного жабёныша.
- А, понятно теперь, - усмехнулась, - почему по ночам ты мне больше не написываешь про снег, который заебался быть дождём…
Я вышел на улицу.
Стемнело. Но электрический свет подмешал в голодный воздух свои осколки, окольцовывая ночь. Чтобы не вылезла, не убежала. Чтобы всегда была…
В голове появилась новая строчка «Я в конюшне для птиц, я в плену отношений ко дну». Вспомнил, это же «Расстреляли рассветами». Как я мог забыть? Скорей бы уже рассвет. Очень нужен. Очень.