22 июня. Сенокос в самом разгаре. Луга решили обкосить по старинке, косами. Кустарник мешал сенокосилке развернуться, да и буераки кругом. Зато разнотравье на лугах, как нигде. От лугового сена дух на сеновале всю зиму, как будто в лето окунаешься. Молоко у коровы до Нового года луговой сладостью отдаёт. До колхозов каждому двору клочок покоса на лугу, но выделяли.
Афанасий Завгороднев, колхозный бригадир, с утра распределил бригаду по участкам так, чтобы друг другу не мешали и пятки вслед не резали. Притом сразу видно, кто сколько скосил. А то в колхозе всё общее, вот многие и отлынивали от работы. Не себе ведь, можно и с холодком, без усердия. Совсем вкус к работе потеряли.
Себе Афанасий, кряжистый заматерелый тридцатишестилетний казак, выбрал деляну ближе к реке, вдоль зарослей тальника. Знал, что жена к обеду придёт, поесть принесёт. Всё ближе от хутора идти. Тяжёлая, последний месяц ходила. Афанасий сына ждал. Две девки у них уже были.
Когда его Степанида выплыла из тальника, маленькая, худенькая, с огромным животом, он заканчивал уже десятый круг.
- Ты чего через кусты? - ласково улыбнулся жене.
- Так далеко через плотину-то, Афонь. Я через протоку. Быстрее. А то Маньку с Таиской оставила, быстрее возвернуться надо, - махнула жена рукой.
Марусе два, Таисии восемь.
- Смотри, Стешь, не застудись.
- Так лето ведь, Афонь. Жарынь то какая стоит. Вода парная.
Отошли от кустов на середину закоса, чтобы комары не донимали, расположились. Стеша расстелила чистую ряднушку, выложила нехитрую снедь.
- Сними рубаху-то, Афонь, вся промокла. Пусть тело подышит.
Афанасий молча пообедал и откинулся на сдвоенный валок, разбросав по свежескошенной, но уже подвядшей, траве руки-ноги. Сладкая истома растеклась по натруженному телу.
В чистом небе, без единого облачка, высоко-высоко, заливался жаворонок. Только жужжание пчёл, да стрекот кузнечиков разбавляли чистый звук поднебесной птахи. От духмяного, насыщенного десятком смешанных запахов воздуха, кружило голову.
- Вот жарит. К вечеру можно будет копнить. А дня через два на баз свезём, в омёты сметаем. Доброе сено, быстрее на место уложить нужно. А то у Бога всего много, не хотелось бы, что б дождь дух с сена сбил. – Пробормотал сквозь навалившуюся дрёму Афанасий.
Невдалеке тихо гутарили другие косцы. Радом шуршала сеном жена, собирая послеобедешный узелок. Потом вдруг притихла.
- Ты чего? - приподнял голову Афанасий.
- Едет кто-то. Чужие. - С тревогой проговорила жена.
Повернув голову по направлению её взгляда, Афанасий увидел двух верховых с карабинами за спиной и тарантас, запряжённый гнедой кобылой и управляемый сидящим на ящике-облучке. Они подъезжали со стороны волостного села, уже приближаясь к большой лощине.
- Милиция. Чего им? Вроде бы всё тихо было, - с тревогой произнёс Афанасий. – Коли едут, добра не жди.
Группа съехала в лощину и, не выезжая из неё, двинулась по лугу к косцам.
Все, кто обедал, повставали в ожидании. В воздухе повисло напряжение.
- Тпру-у-у.- Всадники и упряжка остановились. – Кто старший?
- Я, бригадир, - шагнул вперёд Афанасий.
- Вот список, - наклонившись, протянул Афанасию бумагу верховой, видимо, старший. – Необходимо срочно собрать указанных.
Афанасий глянул в листок. Первым в списке стояла его фамилия, потом Степанов Семён, следом зять Семёна, Николай Плотников, и ещё три человека. Четверо из перечисленных мужчин находились здесь, на лугу, двое работали рядом, на поле. Косили конной жнейкой.
- А что случилось? Куда нас?
- В район. Все объяснения получите там. Быстро собирайтесь, - резко, командным голосом, произнёс старший милиционер.
Сборы заняли около часа.
Так же, без объяснений, мужчин усадили в тарантас, спина к спине, по три человека с каждой стороны, предварительно наложив в ящик тарантаса сена. Ноги свешивались вниз. Если бы не опора о спину противоположно сидящего, можно опрокинуться. Почти беспомощное положение.
- Как по заказу, всё предусмотрено, - подумал Афанасий, не сводя взгляда с лица жены.
Стеша стояла, как окаменевшая, скрестив на груди руки, и тоже не сводила глаз с мужа.
Под плач женщин и детей процессия двинулась к дороге.
Когда отъехали саженей на двадцать, Афанасий увидел, как Степанида, охватив руками живот, завалилась на руки стоявших рядом женщин.
Схвативщись руками за бортик тарантаса, он попытался соскочить, но верховой, ехавший сбоку, толкнул его в грудь ногой, завалив обратно.
- Сидеть, - крикнул милиционер и резким движением снял с плеч, через голову, карабин, чуть не сбив с неё милицейскую фуражку.
Конвой с арестованными продолжил движение.
Арестованные догадывались, почему их собрали вместе в камере предварительного заключения районного отдела милиции. Но когда на следующий день в камеру втолкнули двух человек из станицы Рассыпная да трёх из Нижнеозёрной, всё сразу встало на свои места. Все они, кроме одного, были дутовцами. Во время Гражданской войны они служили в отряде Калмыкова, входящем в состав войск атамана А. И. Дутова. Отряд выполнял милицейские функции на контролируемой дутовскими соединениями территории, занимался мобилизацией в Белую Армию и поддержанием порядка на территории Оренбургского казачьего войска.
- Вот, и до нас дошли руки у Советской власти, - произнёс Семён Степанов. – Не забыли. И то сказать, итак больше десяти лет в покое жили. Знать, окрепла власть, решила свои дела насущные, раз за нас, последних казачков, взялась.
- Поприкуси язык, Семён. Не одни в камере, - осадил его Афанасий.
- Что уж теперь, дело ясное, раз всех вместе собрали.
Ещё через день в камеру втолкнули их односельчанина, Тихона Каширина.
- А ты чего сюда, буденовец? - ухмыльнулся Никола Плотников, - что тебе с нами, беляками, тут делать?
Они люто ненавидели друг друга. Как то, по весне, сцепились у кузницы на идейной почве в словесной перепалке, потом переросшей в рукопашную. Бились смертным боем. Неизвестно, во что бы та схватка вылилась, ежели б рядом стоящие мужики не растащили.
- Сарай с колхозным инвентарём, что за неделю до вашего ареста сгорел, к вашей вредительской деятельности припаяли. Вот и придётся мне, бывшему красному кавалеристу, как завхозу, с вами, белогвардейской сволочью, под суд идтить. – с ненавистью, побагровев лицом, выплеснул Каширин.
- Полегче, Тишь, а то не посмотрю, что мы в камере и друзья с детства, быстро сопатку по хаянке размажу, - встрял Афанасий.
И с издёвкой добавил:
- Лучше бумагу нацарапай братьям, однофамильцам своим, может, вспомнят твои заслуги и пролитую за советску власть кровь, может, заступятся. А то, что тебе, действительно, с нами, беляками, страдать, - как то сразу посуръёзнев, отвернулся к окну.
- Афонь. Стеша твоя преждевременно разродилась. Казак у тебя, - услышал уже притихший голос подошедшего Тихона.
- Как она? Ребёнок? – встрепенулся Афанасий.
- Плохо, но живы.
Враз посеревший Афанасий отвернулся, подошёл к освободившимся нарам и лёг, уткнувшись в стену
Стешу он любил ещё с сопливой юности, с тех предвоенных времён, когда они с Тишкой подряжались на всё лето пасти дойное стадо коров у рассыпнянских казаков. Казаки расплачивались частью надоев. Матери Афони и Тишки сепарировали его, а из выработанной сметаны били, в ручных маслобойках, сливочное масло. Сёстры друзей продавали его на станичных базарчиках, да на станционный рыночек носили, к поездам. Неплохая помощь семье была. Завгородневы и Каширины жили не богато, но не бедствовали.
А Степанида была с хутора, который располагался недалеко от Рассыпной, и приходила в обед с другими девчатами доить коров.
Тишку не жаловала.
- Сейчас, буду я с пастухом хороводы водить, - задирала она свой маленький нос.
- Афонь, она ж тебе в пупок дышит. Маленька, худенька. Что ты в ней нашёл? Вон какие девки на тебя поглядывают, - смеялся Тишка.
- Отстань, Тихон. Не нужен мне никто, - отбивался от него Афанасий.
И его настойчивость, да и время, сделали своё дело. Василий, отец Степаниды, уважительно относился к Афанасию, да и с его отцом они, было дело, вместе служили. Поэтому, когда в 20-ом, после всех войн и революций, Завгородневы заслали на Покрова сватов, не отказал.
- Не кочевряжся, Стеха. Афанасий справный, добрый казак, да и семья хорошая. – уговаривал он Степаниду.
- А потом, что же, к слову сказать, солить мне вас, что ли. Одни девки. Где на вас женихов настачишься? – смеялся, поглядывая на свою девичью артель. – Четыре девки, один казак.
Так и срядились.
Молодые сразу отделились. Жили трудно, но не тяжело, спокойно. Дети пошли. По наследству, наверное, тоже одни девки. Четыре подряд. Две ещё в младенчестве от глотошной поумирали. Афанасий горевал, а Степанида с виду ничего, как-то довольно спокойно к этому относилась. По житейски. Бог дал, Бог взял. Суровая по натуре. К Афанасию, правда, со временем помягчела. Добрый был, ласковый, жалел её. А в казачьих семьях это не часто наблюдалось.
И вот наконец-то сын, долгожданный …
Задремавшего, было, Афанасия встряхнул лязг засова. Дверь в камеру открылась.
- Степанов, Завгороднев. На выход.
- Началось. Кто первый на допрос, тот и за главарей, - подумалось обоим.
Следователь попался молодой, красивый и вежливый.
- Так, Завгороднев Афанасий Васильевич. По справке сельсовета колхозник. Запишем – из колхоза вычищен. Две дочери: Таисия – восьми лет и Мария – двух лет. Младенец мужского пола без имени. Всё верно? – обращаясь к Афанасию.
- Верно, - буркнул Афанасий, думая о своём и почти его не слушая.
Обвинения следователь выдвинул обычные, без накрутасов: организация контрреволюционного кружка, агитация и заговор против Советской власти, противодействие колхозам, шпионаж в пользу Японии.
Шпионаж потом, в процессе следствия, сам собой отпал. Какой уж тут шпионаж, в дикой степи, за тысячи вёрст от Японии. Всё остальное осталось.
Следствие шло спокойно, неторопливо. И следователю всё было понятно, да и подследственным тоже. Соблюдая формальности, привлекли свидетелей. Порядок такой да чтобы побольше колхозного народу увязать круговой порукой. Поглубже, для пущей верности, в дерьмо окунуть. Чтоб на будущее послушнее были.
- Ну, Афонь, твоих родственничков там, целый хоровод. И шуряк, брательник жены, да и свояки, твоей Степаниды сестёр мужья, - заикнулся было Тихон, придя с допроса.
- Твоих тоже не меньше. Подсчитай. Пригрозили рядом с нами посадить, вот и молотят языками, что не попади, подписывают, что следователь подсовывает. Кому охота с нами идти, у всех семьи, дети. Один Васька Грачёв с энтузиазмом нас грязью поливает. Ему положено, он сельсоветчик, пропагандист.
- А у нас что, семей нет? – задал вопрос в пустоту Никола Плотников.
- Есть. Но мы с тобой свой выбор в 18-ом сделали. Что уж теперь роптать. – Негромко произнёс в ответ Афанасий.
Они замолчали. Что переливать из пустого в порожнее.
Тихон, прижавшись в уголок, откинув голову и закрыв глаза, тихо пел старую казацкую песню:
Как за Чёрный Ерик, на широкий берег
Выгнали нагайцы сорок тысяч лошадей
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей.
Любо, братцы, любо. Любо братцы, жить
С нашим атаманом не приходится тужить.
Никола Плотников, тоже тихо, начал подтягивать:
А первая пуля, а первая пуля
А первая пуля ударила коня
А вторая пуля, а вторая пуля
А вторая пуля, братцы, ранила меня …
- А кубанцы по другому поют, - встрял Семён.
Они поют:
Как за быстрый Терек, на высокий берег
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей …
- Кубанцы о своём поют. У них Кубань да Терек, у нас Урал, у донских – Дон. Песни разные, а душа казацкая единая. Да и не выгонишь на высокий берег сорок тысяч всадников. А на широкий можно, - ответил Тихон.
- И на широкий не выгонишь. Просто сорок, по старинке, много. Мой батя никогда не говорил «много», всегда говорил «сорока», - добавил кто-то из сокамерников.
- Не-е, песня точно донская. Там, на старице Дона, во времена атамана Платова, сеча с татарами была страшная. О том и песня, - довысказал своё мнение Тихон.
И продолжил:
А жинка поплачет, выйдет за другого
За мово товарища. Забудет про меня
Жалко только волюшку да широко полюшко
Жалко мать старушку да буланого коня …
Стеша добилась свидания.
Посадили их в не подметённой комнате, за грязный длинный стол, на лавки по обе стороны, напротив друг друга. Афанасий, накрыв своими ладонями холодные руки жены, сжатые в кулачки, спросил:
- Как вы? Мальчонка?
- Умер малыш. Не доносила ведь я его. - Тихим, дрожащим голосом.
Освободила руку, вытерла выкатившуюся слезу краем чёрного платка.
- Не судьба, значит. Думал, хоть фамилия останется, - без надрыва, но с горечью, произнёс Афанасий.
- Слышал, что некоторые бабёнки, жёны наших арестантов, к сельсоветчику, к Ваське Грачёву, ходят, за своих просят, унижаются. Не ходи, не кланяйся, - продолжил он.
- Да я бы сходила, поклонилась бы, Афонь, спина не переломилась бы, да что толку, не поможет ведь. - Глядя ему в глаза, проговорила Степанида.
- И то верно.
- Заканчивайте. Конец свиданию, - громко проговорил конвоир.
- Вот и всё. Береги наших девочек. Прощай. И прости меня, – пристально вглядываясь в лицо жены, как будто стараясь его впитать и унести с собой.
Рывком поднялся и, под рыдание Степаниды, сгорбившись, двинулся к выходу.
Невесёлое получилось свидание, прощальное. Больше на этом свете им свидеться не довелось.
Вернувшись, лёг на нары, закрыл глаза. Вопросами никто не потревожил.
В другом углу камеры препирались, скорее от скуки, чем по принципам, Семён с Тихоном.
- Вот почему я с вами, а? За что мне это? Мне ведь илекский казачёк под Ржавкой чуть башку не срубал, она у меня потом три месяца на соплях висела, совсем не держалась, палочкой её в подбородок подпирал, другой конец в гимнастёрку, в петельку на груди, – возмущался Тихон.
- А что, мало вы, краснюки, лютовали? Забыл, как в 19-ом, у Озёрной, под яр, к Уралу, целую ораву богатых да зажиточных станичников и хуторских свалили, мужиков, баб да ребятишек. Там ведь и наши с тобой сродственники были, – давил на него Семён.
- Это не мы. Матросы, анархисты флотские, их с пулемётов посекли.
- А вы в это время в сторонке стояли. Смотрели, как свои под яр валятся, - не унимался Семён.
- Что мы могли, в нашу сторону два пулемёта развернули. Дёрнись, всех положат, да под тот же яр, в Урал, спихнут, - глухо проговорил Тихон.
Потом взъярился.
- А вы что, добрее были? Прямо таки ангелы царя небесного. Может, думаете в тайне сохранить, как ваш отряд, в 18-ом, за кацапским селом, на большаке, колонну австрийских пленных в капусту порубал. Почти двести человек.
- Ну, так-то австрияки. А тут свои.
Разговор, начатый ни с чего, принял неожиданный, обоюдообвиняющий, оборот.
- А что, австрияки те не люди были. К тому же безоружные. Шли себе спокойно на станцию, к своим. На вашей стороне, кстати, выступали. Помнишь? – захлёбываясь слюной, зло хрипел Тихон.
Афанасий помнил. Слова Тихона снова всколыхнули то, что не хотел вспоминать, о чём всегда желал забыть. В августе 18-ого отряд занимался мобилизацией в большом многонаселённом селе казачьего округа. При переходе напоролись на крупный аръергард отступающих из-под Актюбинска советских частей. Из соприкосновения вышли, потеряв пять человек. Ушли логом. Красные не преследовали, не до того им было.
Разгорячённые боем, широкой лощиной выскочили на большак, прямо в хвост колонне австро-венгров, направляющихся к железнодорожной станции.
- Шашки наголо. Руби-и-и, - вскинула отряд отрывистая команда, гукнувшая сразу с двух сторон.
В колонну они врубились плотной лавой. Прошли её, как осенний ураган, тёмный и бессмысленный в своих разрушениях, накрыв неожиданно и беспощадно, оставляя за собой только смерть, кровь и уложенную синими мундирами и ранцами дорогу. Как в бреду.
«И аз воздам …», - пришли на ум слова.
«А может, это и есть расплата, расплата за грехи наши, вольные и невольные?», – буравили и жгли мозг неотступные, постоянно мучившие его мысли.
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики … постановлением судебной комиссии от 12 октября 1932 года …
- Чуть-чуть до Покрова недотянули, а то Божья Матерь, может быть, помогла бы, - подумал Афанасий и, не к месту, вспомнил, как сватался к Стешеньке. А потом, на Михайлов день, венчались.
«У кого сватовство на Покрова, а венчание на Михайлов день, будут жить счастливо и …»
… Степанову Семёну Егоровичу – 5 лет концлагерей.
Завгородневу Афанасию Васильевичу - 5 лет …
Остальным четыре-три года. Брату одного из казаков отряда Калмыкова, который в нём не состоял, и Тихону – по 2 года условно.
Выводили в одни двери.
- Прощай, Тихон. Ты за моими там пригляди, чтоб не забижали их, - глянул на выходе в глаза другу.
- Прощай, Афанасий.
Перешагнув через порог, Тихон посторонился, пропуская конвой. И долго смотрел вслед сельчанам, уводимым в никуда. Навсегда.
Через шестьдесят лет, после реабилитации, внук Афанасия, просматривая дело Степанова – Завгороднева, обратил внимание: осужденных было 12, а свидетелей, дававших показания – 13.
«Не без фантазии был следователь. Абсолютно инквизиторская казуистика», - подумалось ему.
Стилистика ведения дела и грамматика были безукоризненными.
Дошёл до слов: « … обвиняемые не признали себя виновными, но по множественным свидетельским показаниям и вещественным доказательствам …».
Постановляющая часть приговора была написана красными чернилами.
«Да, крепкие мужики были».
По материалам дела, ни один из подследственных не дал показаний ни против своих товарищей, ни против себя. Никто. Включая и бывшего будёновца Тихона Каширина.
«Казачки».
Поднял от толстого тома голову.
«Вот и с дедом поговорил. Спасибо, дед».
Комната, в которой он читал дело, как будто наполнилась светом.
Бабушка Степанида так больше и не вышла замуж, хоть и осталась одна довольно-таки молодой. Люто ненавидела колхозы. При первой же возможности оформила пенсию и больше, сколько бы ни звал её на колхозные работы бригадир, бросая обвинения, что она прибавила себе при оформлении пенсии лета, порог колхозного двора не переступила. А была ещё в силе. Занималась хозяйством и внуками.