Возврат к истокам

ОБЛОЖКА ВЕРХНЯЯ

 






















 


















ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИЗДАНИЕ
































 











 
Титульный лист


Александр МАТВЕИЧЕВ












ВОЗВРАТ К ИСТОКАМ


















Красноярск 2010
 
ББК 84 (2Рос-Рус)
УДК 882
М 33


МАТВЕИЧЕВ А.В.
М-33
Возвращение к Христу
Повести и рассказы
Красноярск: «ГладМат». 2010. – …. с.


Александр Васильевич Матвеичев родился 9 января 1933 года в деревне Букени, в Татарстане. Окончил Казанское суворовское и Рязанское пехотное училища. Офицером служил в Китае и Прибалтике – командовал пулемётным и стрелковым взводами. После демобилизации три года учился в Казанском авиационном институте, переехал в Красноярск и здесь окончил Красноярский политехнический институт как инженер-электромеханик. Совершил карьеру от рабочего и рядового инженера до первого заместителя генерального директора – главного инженера научно-производственного объединения и директора предприятия. Работал переводчиком с испанского и английского языков. Более двух лет провёл на Кубе – проектировал электроснабжение и автоматику на никелевом комбинате. В прошлом депутат местных советов, помощник депутатов Госдумы и Законодательного собрания края, председатель и сопредседатель нескольких общественных демократических объединений: Красноярского народного фронта, ДемРоссии, Союза объединения Сибири. Президент Английского литературного клуба при Красноярской краевой библиотеке. Почетный председатель «Кадетского Собрания Красноярья». Посетил несколько стран ближнего и дальнего зарубежья. Баллотировался депутатом краевого совета. Был председателем и сопредседателем демократических объединений и помощником депутатов Государственной Думы РФ и Законодательного собрания Красноярского края. Входил в политсовет и исполком Красноярского отделения партии Демократический выбор России.
Пишет с детства. Первые публикации рассказов датируются 1959 годом. Автор более десятка опубликованных книг поэзии и прозы. Регулярно печатается в журналах, газетах, альманахах, коллективных сборниках, антологиях. Состоял корреспондентом в различных изданиях. Член трех литературных объединений.
Член Союза российских писателей. Первый заместитель председателя Правления Красноярской региональной  общественной организации «Писатели Сибири».


Изготовлено в типографии «ЛИТЕРА-принт»
ИП Азарова Н.Н., тел. 295-03-40








© А.В.Матвеичев, 2010
 
И ВОЗВРАТИТСЯ ПРАХ В ЗЕМЛЮ…
Памяти В.А. Павлова

Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он даёт мудрость и знание и радость; а грешнику даёт заботу собирать и копить, чтобы потом отдать доброму перед лицом Божьим. И это – суета и томление духа!
  Ветхий Завет, Экклезиаст 1:18

1. Из истории Английского клуба в лицах.
English в судьбах верных клубменов

Полное название Английского клуба, более сорока лет назад нашедшего приют под добрым крылом научной библиотеки Красноенисейского края, звучит весьма пышно: English Literature Speaking Club. По-русски говоря, Club – единственное прибежище для бесхозных, вроде меня, любителей литературы на «инглише». Здесь принято обсуждать прозу в оригинале, написанную на английском языке авторами из разных стран: Англии, Соединённых штатов, Канады, Австралии. А это – романтик Эдгар По, неоромантик Роберт Стивенсон, поэт-романтик Генри Лонгфелло, трагический стоик-гуманист Эрнст Хемингуэй, психолог и символист Уильям Фолкнер, социолог и бытописатель Джон Голсуорси, мастер самооценки и житейского опыта Сомерсет Моэм, страдалец по «потерянному поколению» Ричард Олдингтон, разоблачители «американской мечты» Теодор Драйзер и Фрэнсис Фицджеральд, защитник молодого поколения Джером Сэлинджер, мастер детективного жанра Агата Кристи, певица природы и людей Австралии Катарина Причард… Много их, всех не перечесть – и классиков, и менее известных ловцов человеческих душ – прошло, способствуя углублению знания английского, сквозь наши мозги и чувства.
Программную установку на изучение и выработку собственного суждения о литературных произведениях известных кудесников пера сформулировал в своих инженерно-профессорских мозгах, обогащённых языком британцев, первый президент клуба Владимир Андреевич Панов. А в постсоветское время это блюдо он, несмотря на возражение единственного оппонента-коммуниста, приправил чтением глав из Holy Bible – Святого Писания. Полторы сотни наиболее известных эпизодов, описанных в этой книге из книг, мы намеревались в течение нескольких лет прочесть и обсудить на английском языке. Когда озадаченные этим предложением «клубисты» спросили президента, уж не ударился ли он, как и все новоиспечённые лидеры страны – выходцы из безбожной компартии, – в религию, Панов сухо ответил: «I’m an agnostic».
Все сделали вид, что поняли его философско-религиозное кредо, дабы взять тайм-аут и заглянуть в толковый словарь или энциклопедию. Оказалось, что наш президент, сдававший кандидатский экзамен по насквозь материалистической марксистско-ленинской философии, признавал себя агностиком – убеждённым идеалистом, не верящим в познаваемость объективного мира, а лишь в изучение его отдельных явлений. Что он и делал, став известным в научном мире специалистом по пространственным зубчатым передачам… Или, как подумалось мне гораздо позднее, он давно уверовал в библейское предупреждение, «что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он всё-таки не постигнет этого, и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого».
Одна из давних «членш» клуба, Любовь Ивановна Карнаухова, за пару лет до начала библейского периода в истории нашего клуба побывала в Финляндии, познакомилась там с ирландским священником-миссионером отцом Майклом – Father Michael, – получив от него «погоняло» Sister Luba.
До этого знаменательного знакомства рядовая атеистка советской закваски товарищ Карнаухова по велению и хотению Father Michael’а уже через неделю, поскольку у неё кончалась турпутёвка, без проволочек и формальностей прошла процедуру баптизации – крещения – в католическом костеле. И, по её признанию, благодать божья снизошла на неё. Из вспыльчивой, крикливой учителки-англичанки тридцать пятой английской школя Красноенисейска она превратилась в приветливую, улыбчивую леди. Оказалось, что полюбить ближних, как саму себя, не так уж и трудно, когда твоё тело, душа, сердце и дух полны любви к Святой Троице.
Мы, члены клуба, почувствовали духовное преображение Любови на себе: в жарких спорах она с неизменно кроткой улыбкой призывала нас к смирению гордыни и сохранению равновесия духа и плоти.
А потом и чудо не заставило себя долго ждать. Новоиспечённой католичке потребовалась срочная операция на сердце, каких в России не делали даже за большие деньги. Сестру Любу, по рекомендации о. Майкла, спасла ирландская католическая община. Она даровала Любовь Ивановне деньги на дорогу, её тепло встретили в аэропорту Лондона, привезли в Дублин, поселили – на халяву, конечно, – в прекрасном отеле.
Пока шла подготовка к операции, сестрицу кормили, пичкали лекарствами, развлекали поездками по Ирландии и как сенсацию показывали по телевизору: ещё бы! – измождённая болезнью сибирская медведица пожаловала на излечение в туманный Альбион. А потом – за пятьдесят тысяч долларов или даже фунтов, точно не помню, пожертвованных женским монастырём, – ей сделали операцию в самом дорогом госпитале. И Sister Luba уже через неделю снова жила в отеле и давала интервью дублинскому телевиденью. Католики не прогадали: реклама их благотворительности в другом виде обошлась бы церкви гораздо дороже. Да и граждане свободолюбивой Ирландии были в восторге: надо же, русская католичка из ледяной Сибири ещё и на классическом инглише «спикает»!..
А теперь, когда English Club начал изучать Библию, Любовь Ивановна, по просьбе Панова и клубменов, заказала доставку по почте с десяток экземпляров в синей ламинированной обложке из Ирландии и распродала нам их по дешёвке – по десять тысяч рублей (всего-то пара долларов) за экземпляр. Мне, слава Богу, тоже досталась эта книга в те незабвенные времена, когда почти все дорогие россияне в одночасье стали миллионерами и владельцами бесценных приватизационных ваучеров. Прежде всего, за ваучеры россияне до сих пор клянут и восхищаются рыжим Толиком Чубарчиком: надо же так изящно, легко устроить «кидалово» ста пятидесяти миллионам любимых соотечественников!.. С погружением в библейские заветы, заверяю вас, этот трюк и другие фокусы эпохи великих потрясений переживаются как данность свыше, как суета сует.
Посещал наш клуб и католик с рождения о. Иоанн, поляк, крошечный старичок, ещё пацаном чудом выживший в нацистском концлагере и потерявший в пламени войны всю родню. Повзрослев, он, после послушания в монастыре, постригся в монахи, стал миссионером. Служил в этом качестве в Канаде, в Корее, в Индии, в какой-то африканской стране. А в годы перестройки Господь заслал его в Россию, к нам в Сибирь. Мы звали его на английский манер – Father Jhon. Он и на клуб приходил в чёрной сутане с простым католическим распятием на груди – неправдоподобно миниатюрный, с доброй улыбкой. И в то же время исполненный достоинства и очень уверенный в себе, как всякий много переживший и побродивший по свету бедуин от религии.
Поначалу его довольно беглый английский, как, впрочем, и русский, понимали лишь избранные, но со временем привыкли и с удовольствием слушали рассказы об экзотических безгреховных похождениях священнослужителя. На заседаниях он иногда месяцами отсутствовал, оправдываясь тем, что его миссионерство связано с распространением католицизма на Красноенисейском Севере, в селениях по берегам Енисея.
Именно оттуда, с Севера, пришла страшная весть, попавшая на ТВ и в газеты. Отца Иоанна пытал, привязав к стулу, а потом зарезал бывший зэк, которого после освобождения из лагеря священник приютил в храме истопником и уборщиком. Отморозка поймали, судили, посадили. На суде убийца признался, что хотел из своего благодетеля выдавить церковное «бабло», но так ничего и не получил. Испугался, что старик выдаст его, и перерезал ему горло.
Я долго не мог прийти в себя: человеку довелось пережить Бухенвальд, индийские джунгли, не стать лакомством для африканских каннибалов, а принять мученическую смерть в стране высокой духовной культуры, населённую добрыми людьми. Одно дело – читать или слушать подобные истории о незнакомых людях, а когда это происходит со знакомыми, смертельная опасность терзает твоё воображение, как бандитский нож.
Всё эти случаи из конца прошлого века!.. Главное, смею вас заверить на собственном примере, – интересное и полезное дело – изучать иностранный язык! И в душе с глубоким прискорбьем признаваться себе, что ты и родной-то речи толком не знаешь…

***
Пути Господни неисповедимы, а человеческие – тем более. И в клуб наш люди попадали, как правило, благодаря господину случаю.
Меня, например, в English Speaking Club осенью 1972 года завлёк Саша Кигнер, мой подчинённый с дипломом учителя английского, сбежавший из школы в Покровке после трёх лет обязательной отработки при окончании инфака пединститута. Основанием для приёма этого, как потом оказалось, гиганта мысли на работу в возглавляемый мной отдел на должность инженера-постановщика задач автоматизированного планирования и учёта на предприятиях цветной металлургии послужило то, что Кигнер учился на факультете экономики заочного отделения Иркутского института народного хозяйства. Он шутил, что после получения диплома хочет приравняться к Карлу Марксу и написать свой вариант «Капитала» для условий развитого социализма, где, как утверждала компартия, экономика должна быть экономной, а масло масляным.
Предпринимательская жилка у продолжателя марксизма в новых исторических условиях появилась еще в утробе матери. Главный её постулат – персональная материальная заинтересованность в качестве и количестве затраченного труда: сначала подумай о личном, а Родина пусть подождёт…
Сам он уродился запойным трудоголиком. Так, параллельно с преподаванием в школе Кигнер ухитрялся заниматься репетиторством и учить студентов-медиков латыни, едва познав её азы, дабы пополнить свой семейный бюджет: зарплата советских учителей держалась стабильно хорошей, но маленькой. Эта уважительная причина и подвигла его к поступлению на заочное отделение Иркутского института народного хозяйства, чтобы развивать труды Адама Смита и Карла Маркса для блага новой общности человеческой расы – советских людей. И если эти два светила оставались просто экономистами, то длинноволосый, бородатый и носатый Александр Кигнер через десяток лет свой карьеры по спирали на этом поприще стал и ведущим, и главным экономистом-программистом. А в постсоветское время – хозяином собственной фирмы по разработке и продаже бухгалтерских программ бюджетным организациям края. И если бы не трагическое ДТП, убившее его в расцвете бизнеса, кто знает, может, и стать бы ему одним из олигархов в нашем нищем Отечестве.
К сожалению, за много лет до своей гибели он прекратил из-за занятости бизнесными хлопотами посещать наш клуб. А в Штатах побывал задарма – выиграл в девяностых годах путёвку в телевизионном конкурсе «Кто лучше знает США?».

***
Английский мне довелось изучать в суворовском и пехотном училищах. А через пять лет службы в пехоте – на радиотехническом факультете авиационного института. Но это было давно и почти не правда: известно, на каком уровне находились знания иностранного у большинства спецов, окончивших вузы. И я от них ничем не отличался: желание знать язык уступало лени на его зубрёжку, увлечению литературой и постоянной ответной или безнадежной влюблённости в юных дев.
А в начале семидесятых нужда в английском возникла для сдачи кандидатского минимума и для преподавания его моей дочери Тане. Я начал пытать её этим языком с пяти лет по прекрасному учебнику Валентины Скультэ «Английский для малышей». И вскоре понял, что наши знания сравнялись и что для поддержания родительского авторитета мне самому нужно следовать указанию мавзолейного великого вождя: учиться, учиться и учиться.
Клокотали во мне и амбиции кадета, семь лет проходившего суровый тренинг в Казанском суворовском училище. Как это господа дворяне, недоумевал я, Пушкин, Лермонтов, Толстой ухитрялись говорить и писать на французском или английском стихи и прозу? И почему бы мне, крестьянскому сыну, не одолеть всего-то один английский и хотя бы этим на сантиметр приблизиться к моим литературным кумирам белой кости?..
Саша Кигнер приходил в мой тесный кабинет и терпеливо воспринимал, вежливо подправляя, моё чтение вслух с произношением на славянский манер, и потом – и корявый пересказ глав из романа Сомерсета Моэма «The Moon and Sixpence» – «Луна и грош». Дал мне и полезный совет: вечерами регулярно слушать «Голос Америки» на английском языке – на этой волне вражескую радиостанцию гэбэшники не глушили. Диссидента продажные дикторы из меня не сформировали потому, быть может, что тараторили слишком быстро, и я успевал выхватывать из потока речи, как мелкую рыбёшку, лишь отдельные слова и банальные клише. А для непрерывного тренинга мы с Кигнером условились: где бы и при ком бы ни находились, говорить друг с другом только на английском. Это весьма раздражало некоторых из моих подчинённых, особенно женщин: они подозревали, что в их присутствии мы обсуждали их очевидные достоинства и скрытые недостатки. Однако на их переживания дружно «клали с прибором», призывая присоединиться к нам под древом познания.
Мелкая зависть и месть не заставили себя ждать: в новогодней стенгазете, контролируемой партбюро КПСС, появилась злая карикатура с не менее ехидным стишком под ней с намёком, что мне и Кигнеру место не в великом и могучем Советском Союзе, а за «бугром». Удобнее всего, в Израиле: там, в земле обетованной, уже несколько лет назад, покинув навсегда украинские Черновцы, обосновались родители и брат Кигнера. Но я-то, чистокровный Russian, мог эмигрировать из Сибири разве что на свою родину – в тогда ещё советский автономный Татарстан…
Через год упорных занятий с шести до семи утра перед работой и неограниченно – дома по вечерам и выходным, – а также ежедневного общения с Кигнером и регулярных посещений клуба по четвергам с восемнадцати до двадцати часов я, как мне почудилось, удивил преподавателей кафедры иностранного языка института цветных металлов. Нагло заявил, что кандидатский экзамен готов сдавать, разговаривая с экзаменаторами только на английском. Экзамен проходил вместе с группой людей-подвижников науки, которые год платно учились по вечерам на кафедре. А с меня за приём экзамена взяли всего десятку.
Прочитав предложенные вытянутым мной билетом статьи из американского журнала об автоматизированной системе управления крупным госпиталем и политической заметки из советской газеты «Moscow News», я пересказал их содержание на английском. А от описания моего времяпровождения в выходные дни, клянусь вам, заведующая кафедрой и другая преподавательница искренне посмеялись. И живо поинтересовались, где я так насобачился «спикать». Оказалось, что кандидат педагогических наук зав кафедрой Лидия Макаровна Ермолова и её коллега Елена Павловна Кодман, тоже к.п.н., иногда посещали наш клуб. Так что на каком-то заседании они лицезрели меня как старого знакомого, и беседовали на «инглише» на равных. С ними пришла и третья преподавательница, Молчинская Ольга, тоже из числа первых членов клуба.

2. Роль личностей в истории Английского клуба

Душой клуба, его непререкаемым авторитетом был Владимир Андреевич Панов, мой одногодка, доцент кафедры ТММ – теории механизмов и машин политехнического института. Студенты со времени ;но расшифровывали эту аббревиатуру на свой лад: Тут Моя Могила. В этой могиле на третьем курсе Казанского авиационного института мне довелось побывать; еле из неё выбрался с «трояком» в зачётке.
Панов же являлся президентом и основателем клуба в краевой научной библиотеке при энергичном участии таких его ветеранов и патриотов как Анатолий Ефимович Береговой, Виктор Васильевич Бандуренко, Любовь Ивановна Карнаухова, уроженцев Украины милой, и менее знакомых мне клубменов: Николая Калинина и Ларисы Апполоновой и преподавателей английского языка из разных вузов города.
Пожалуй, во имя торжества справедливости стоит упомянуть, что корни нашего сообщества уходят ещё глубже – к давно покойному академику АН СССР Леониду Васильевичу Керенскому, Герою соцтруда, первому директору Института космофизики Российской академии наук и основателю Красноенисейского Научгородка. Замысловатый памятник, имитирующий бетонной завитушкой строение атома, и могила Керенского перед зданием Института физики ещё долго будут напоминать учёной братии о человеке, получившем дар Божий насладиться от трудов своих, а так же и бренности нашего существования в этом мире юдоли и скорби. И о том, что были люди в наше время: это Керенский создал в Красноенисейске школу магнитологов, сделал открытия в области магнетизма, стал пионером в управлении биосинтезом физико-техническими методами.
А как, врубитесь, занимаясь таким малопонятным для обывателя спектром наук, и не владеть английским языком для общения с коллегами из разных стран на частых симпозиумах? Или смотреть, «как в афишу коза», на оригиналы статей в зарубежных изданиях?..
Незадолго до смерти в 1969 году – шестидесятилетним, полным сил и великих замыслов учёным, – Керенский, как я разумею, спохватился, и под своим патронажем организовал Английский клуб. Заседания этой неформальной ячейки проходили, как мне сказал Виктор Бандуренко, в Научгородке, в столовой института космофизики.
Но Панову и его единомышленникам тот клуб через какое-то время, уже после кончины академика, пришёлся не по вкусу. «Протестанты», отколовшись от «керенцев», и создали наш сепаратистский English Literature Speaking Club. К этому времени Панов поступил на заочное отделение пединститута, решив подтвердить и усовершенствовать свои познания в английском. И трансформироваться из amature – любителя в professional – профессионала.
Судьба ему благоволила. Он оказался в одной группу с молодой белокурой стройненькой женщиной, Ларисой Ивановной Аполлоновой, недавно приехавшей с малолетними сыном и дочкой из Австралии. Она откликнулась на вызов отца, освободившегося из Гулага после смерти Сталина и поселившегося в Красноенисейске, где его уже ждала жена.
В гостеприимном советском лагере казак Иван Каледин, мирно живший с семьёй в Харбине, оказался за компанию с другими тысячами русских эмигрантов сразу после прихода в сорок пятом году советских войск в Маньчжурию. Из Китая чекисты отправили на расстрел или за колючую проволоку почти всё мужское поголовье россиян первой и второй волны эмиграции. А после установления коммунистического режима Мао Цзэдуна в сорок девятом, по соглашению с Никитой Хрущёвым, русских стали выживать из Китая добровольно-принудительными мерами. В Советский Союз их, выдав мизерные подъёмные в «деревянных» рублях, везли эшелонами в Сибирь и Казахстан на целинные и залежные земли без права проживания в городах. А желающие отправиться, как правило, к своим родственникам, в капиталистические страны должны были выложить выкуп китайскому правительству валютой и лишиться всей недвижимости.
Лариса Ивановна молоденькой девушкой из Харбина уехала к тёте в Австралию, окончила там гимназию, вышла замуж. Несмотря на отказ мужа последовать за семьёй, Лариса, несколько лет спустя после замужества, по зову дочернего сердца махнула с детьми с жаркого зелёного континента в покрытый сибирским морозным паром Красноенисейск.
Существовал ли между Ларисой Аполлоновой и Владимиром Пановым любовный роман или просто установилась дружба – осталось для клубменов тайной. Но то, что долгое время они появлялись на заседания клуба и уходили по окончании посиделок вдвоём, в памяти старых «клубистов» отложилось прочно.
Главное, что заинтересованное участие Ларисы в жизни клуба было для всех Божьим даром. Въезд иностранцам в Красноенисейск гэбистами был наглухо закрыт, а тут с нами сидела и беседовала на равных недавняя австралийка, носительница языка! Внимай, впитывай, наслаждайся!.. Валерий Пешковский, окончивший этот же пединститут и высшие трёхгодичные курсы иностранных языков в Москве, считает, что в те годы она была, пожалуй, лучшей переводчицей в городе. Так что во владении языком этой студенткой некоторые преподаватели в сравнении с нею выглядели весьма бледно.
Для Панова, как вспоминают клубмены лет тех давних, внезапный приезд в Красноенисейск мужа Ларисы Ивановны, явился ударом. Тем более что бродяга-супруг не мог бы оказаться здесь без её вызова. С тех пор Лариса перестала ходить на клуб, продолжая работать в пединституте на том же факультете, который закончила. Однако муж её в семье надолго не задержался. Каким-то обманным путём он сумел пробить в советское время «железный занавес» и вернуться в Австралию, оставив в Союзе в заложниках жену и детей. А потом прислал письмо из Японии с известием, что он работает там переводчиком. Неужели он знал и японский?.. На этот вопрос я внятного ответа не получил.
Сейчас никого из Калединых и Аполлоновых в Красноенисейске не осталось. Умерли старики, умер и сын Ларисы Ивановны. Дочь с её красноярским мужем эмигрировали в Канаду. А недавно и Лариса Ивановна в возрасте, близком к семи десяткам, навсегда вернулась в Австралию. И коллеги её понимают: конечно, дым Отечества и сладок, и приятен, да разве можно в России достойно существовать на преподавательскую пенсию?..
Вот так же, около двадцати лет назад, исчез в Германии ещё один из отцов-основателей English Literature Speaking Club’а – гитарист, весельчак и преподаватель английского языка в радиотехническом техникуме Николай Калинин. С трудом накопил деньги и уехал к немцам лечить язву желудка. И не вернулся. Наверное, побоялся снова нажить её на наших продуктах . Преподавание английского в техникуме Калинин довёл до такой степени, что некоторые учащиеся защищали дипломы на «инглише» и получали свидетельства переводчиков. С отъездом Калинина всё стало на свои места: иностранный язык ушёл, как и во всех советских школах, на тридесятый план.
Исчезновение Калинина «за бугром» стоили Любовь Ивановне Карнауховой душевных мук, сердцем прикипевшей к барду, без утайки своих чувств, всерьёз и надолго. Он написал ей несколько писем с просьбой прочесть их на клубе и навсегда замолк. Для парней с таким характером и широтой интересов найти поклонниц в любой части земного шара – не проблема. К тому же он, как мне запомнилось из его письма, был озабочен форсированным изучением другого языка – немецкого.

***
Постоянной резиденцией English Literature Speaking Club’а стал отдел иностранной литературы при краевой универсальной научной библиотеке.
Лучшего места не придумать. Здание, в административном центре столицы края, включающее в себя библиотеку, начали строить ещё до Великой Отечественной, а достраивали, говорят, при участии пленных японцев, уже после войны. Этот тяжеловесный хмурый домина со всеми атрибутами сталинской архитектуры – ордерами с карнизами, фризами, архитравами, капителями, толстыми колоннами, базами обращён фасадом к площади Революции, оккупировавшей территорию старинного базара.
Читальные залы книжного храма всегда переполнены интеллектуалами. Членство в Английском клубе нефиксированное, добровольное. Актив его оставался почти неизменным. А временных членов хватало с избытком: студенты, преподаватели, инженеры. Даже ученики из двух красноенисейских школ с усиленным изучением английского в советские годы обычно переполняли душную угловую аудиторию на четвёртом этаже в правом крыле здания. Окна комнаты взирали на центральный парк и на площадь с чёрным памятником вождю мировой нищеты. На моих глазах его торжественно открыл народу, согнанному на митинг, первый секретарь крайкома Долгий в семьдесят первом году ХХ века. Вообще-то, открытие памятника планировалась на семидесятый год – к 100-летию Ленина, – но он пришёлся по душе кому-то из региональных лидеров, находившихся ближе к телу Брежнева. Поэтому оригинал памятника оказался в другом городе. А Красноенисейску через год была дарована его копия.
Взгляд вождя устремлён в счастливое будущее всего человечества, а задом – к крайкому КПСС. К нашему клубу монумент стоит до сих пор левым боком, напоминая членам о том, как английский пригодился ему в беседе с писателем Робертом Уэллсом в московском кремле о России во мгле.
Теперь мне кажется странным, почему люди – и я в их числе, – имеющие почти нулевые шансы не только на выезд за границу, но и встретить иностранцев в закрытом для них Красноенисейске, так стремились выучить английский?.. А как только «железный занавес» пал, интерес к нашему клубу довольно скоро снизился. Хотя возможность улучшить свои знания и разговорные навыки в нём можно любому «на халяву». Впрочем, и частных курсов и школ, обещающих научить любому языку за месяц, молниеносно расплодилось в городе несть числа.
Пожалуй, я не совсем точен: в начале девяностых появились забугорных дел активисты. Мне запомнились трое. Первый из них – Валерий, преподаватель политехнического института, к.т.н., программист. По договору с какой-то американской фирмой он работал над составлением, по её заданию, компьютерных программ. Заодно подал по каким-то каналам заявку на перетекание собственных мозгов в мозговые резервуары США и Канады. Долго ждал, а в один из четвергов появился на заседание клуба, лучась голубым сиянием и нимбом вокруг усато-очкатой физии: «Наконец-то! Получил приглашение почти в один день в обе страны. Куда вы посоветуете податься?..» Меркантильное перевесило: американцы предлагали больше долларов в конторе по разработке software – программного обеспечения – в Лос-Анджелесе.
И укатил Валера в страну чужую. Но жене не изменил. Хотя, как мне наедине признавался, жил с ней отвратительно. Даже и не жил с ней долгое время в сексуальном смысле данного слова. Может, поэтому она ехать с ним за океан наотрез отказалась.
Однако через год Валера вернулся и забрал жену и сынишку из хрущёвки в Северо-Западном районе в какой-то дистрикт Лос-Анджелеса. На клубе он общался уже без напряга – весьма бойко на американском английском с прежним ужасным произношением, сказав, что янки на такое «пронансиэйшн» внимания не обращают. Как и мы – на акцент и искажение русского кавказцами, азиатами и другими народами мира.
Потом – через год или два – Валерий снова удостоил наш клуб своим посещением. Сказал, что приехал из Штатов в связи с кончиной отца и для продажи его «хрущёбы» в предельно короткий срок: в Америке длительные отпуска не в почёте – махом останешься без «джёп», без работы то есть.
А второй мужик, убеждённый холостяк с неряшливой светло-русой бородой, геолог или геодезист лет сорока, усовершенствовав английский самостийно и в нашем клубе, лет двенадцать назад махнул в Австралию туристом со стратегическим замыслом – никогда из страны кенгуру и бушменов не возвращаться. Однако в Австралии с давних пор хотят поселиться жлобы не только из России. Геодезиста австралийцы изловили и без долгих проволочек экстрадировали из Сиднея в Красноенисейск – из тропической жары в неполярный мороз.
Только не на того напали! На следующий год, накопив денег в таёжных экспедициях, он – тоже как турист – пробрался в Соединённые Штаты с целью навсегда остаться там. Он на клубе открыто, до боли непатриотично, выражался о нашей прекрасной Родине: «I hate Russia». – Ненавижу Россию!.. И ни один патриот за такое богохульство ему хлебало не начистил – у нас же в клубе свобода мнений, либеральная, а не суверенная демократия!..
Короче, остался он в Америке и выжил благодаря золотым рукам и умению адаптироваться в экстремальных условиях. Сначала, если верить его письмам, работал два-три месяца нелегально плотником и столяром в каком-то кемпинге – строил домики в лесу для автотуристов. Полиция его едва не загребла, но он скрылся в Чикаго и там чем-то промышлял. Наконец попал к хорошему хозяину, получил грин-карту – вид на жительство. Водительские права у него были, и сбылась его мечта: наш геолог-геодезист получил возможность бродить не по таёжным распадкам и буеракам, а на машине какой-то рекламной фирмы колесить по всем штатам нашего вероятного противника. И дразнить бывших коллег восторженными посланиями с описанием прекрасной страны, где всё делается во имя человека и на благо человека. А наш народ в те девяностые сосал лапу или нечто другое и того срамнее.
А года полтора назад в клубе мелькнула лёгкой бабочкой симпатичная девчушка, студентка, с милой откровенностью признавшаяся, что английский нужен ей для замужества с иностранцем. Она уже завязала по Интернету дружбу с несколькими претендентами не её руку и сердце. Английский у неё был так себе, зато журчала ключом уверенность в неотразимости отдельных частей своего body. И вскоре бабочка исчезла за виртуальным горизонтом клубного пространства – знать, некий интернетовский жених завлёк-таки малышку на огонёк своей виллы или заграничного борделя. Выходит, безумство храбрых берёт не только города, а целые страны.
О роли личности Владимира Панова и его апостолов я уже вскользь поведал. Но было бы несправедливо не упомянуть ещё одно историческое лицо. Это прекрасная наша Галина Петровна Опорина. Она заведовавала отделом иностранной литературы с 1964 по 2000 год и продолжает работать рядовым библиотекарем в родном отделе и по сей день.
Для English Clab’а Галина Петровна стала прямо-таки Марией Терезой, его ангелочком-хранительницей. В работу клуба никогда не вмешивалась, только вежливо справлялась, есть ли у нас какие-то нужды. Зато взяла на себя все хлопоты по обеспечению «клубников» нужной литературой на английском. Сделать это было не просто: требовалось много, часто до двадцати, экземпляров книг одного наименования. Уговорить директоров – а на её веку их было семь – на такие затраты, скупо выделявшиеся из госбюджета, было не просто. Выезжая в частые командировки в Москву, Галина Петровна многие книги на иностранных языках покупала на развалах и в магазинах у букинистов. Пусть единичные экземпляры, но желающим можно было их размножать на тогдашних примитивных аппаратах «Эра».
За последние полтора десятилетия в библиотеке – на базе применения компьютерной и множительной техники, доступа к Интернету и банкам данных крупных библиотек страны – эволюционным путём совершилась настоящая научно-техническая революция. Традицию доброго отношения к нашему клубу продолжает и преемница Галины Петровны Обориной, Наталья Анатольевна Чернова. Недавно она организовала для меня незабываемый вечер встречи с моими читателями в гостеприимном салоне, где проходят по четвергам заседания нашего клуба и многие другие культурные мероприятия...

3. Нет власти над днём смерти

В 1995 году в безмятежное существование English Clab’а ворвалась ужасная трагедия, и боль от её последствий у меня не проходит до сих пор…
За год до этого события, летом 1994 года, я вернулся из Москвы после Учредительного съезда партии «Демократический выбор России» (ДВР), поработав в ходе подготовки съезда в составе редакционной комиссии со многими мозгокрутами того времени – Гайдаром, Чубайсом, Панфиловой, Похмелкиным, Каспаровым и их ныне забытым окружением.
По возвращении в Красноенисейск как член политсовета и исполкома краевого отделения партии уже сам стал «парить мозги» своим знакомым, в том числе, и прихожанам Английского клуба, завлекая их пополнить жидкие ряда ДВР. Сила собственной убеждённости удивила меня самого. Далёкие от политики президент клуба Владимир Панов и ближайший его соратник Анатолий Береговой по моей рекомендации были приняты в партию. На призыв мой, страстный и нежный, откликнулся и молодой учёный Павел. Так что, кроме еженедельных заседаний в English Club, мы сиживали рядом на партийных конференциях, голосуя за разного рода резолюции, постановления, выбирая и кооптируя членов и кандидатов в члены и органы.
У Берегового была «Волга», а у меня – «жигуль-копейка», купленный пятнадцать лет назад в Новосибирске, на чеки, заработанные за полтора года потения на Кубе. Так что с заседаний любого толка президента Панова подбрасывали до дома его одноклубники и однопартийцы. Это позволяло нам общаться, – как правило, на английском – на разные темы – от бытовых до мировых. Пару раз мне довелось прокатиться от библиотеки с Пановым и на его тольяттинской «копейке», приобретённой им каким-то чудесным образом чуть ли не одним из первых красноенисейских счастливцев.
Дружба с учёными мужами и политическими единомышленниками меня обогащала и воодушевляла: наши души устремлялись снова в неведомую даль, к счастливому будущему России.
Панов уже успел поработать полгода в США по приглашению какого-то провинциального частного университета – преподавал свою «Тут-Мою-Могилу» инженерам-механикам. Это были практики, имевшие работу на предприятиях и приезжавшие из разных штатов в университет за свои кровные баксы повышать квалификацию. На них Панов испытывал изобретённую им зверскую методику, понуждающую американцев напрягать ум, подорванный употреблением виски с содовой. Посыпались жалобы ректору университета, получавшему от них за обучение кругленькие суммы «зелёных», на недопустимую требовательность русского «тичера». По анонимным письменным анкетам, подаваемым в ректорат с интервалом в полгода, учредителями университета определялся рейтинг каждого преподавателя по балльной системе. И Mr. Panoff, не набрав должного числа баллов, был признан анонимными лентяями профнепригодным.
Доктор Ваин С. Соломон, ректор и профессор, до этого приговора восхищался русским профессором и регулярно приглашал его по выходным дням на обеды на своё ранчо в латиноамериканском стиле, с прогулкой верхом на лошадях по окрестностям. Однако перспектива потерять платёжеспособную клиентуру и ректорское кресло были дороже улыбок и дружеских похлопываний по спине мистера Панова. Dr. Wayne C. Solomon, Professor and Head, демонстративно перестал замечать его и не продлил контракт на последующие полгода работы.
– А жаль, – с оттенком запоздалой печали признался мне Панов в заключение своего рассказа о его «американской трагедии». Мы сидели после заседания клуба в моей «копейке», приткнувшейся к тротуару на углу улиц Копылова и Керенского. – Мне от университета выделили коттедж, платили хорошо – во сне такого не снилось. А самое печальное, что я Америки и не видел: все полгода потратил на написание на английском реферата по коническим зубчатым передачам. Потом, правда, уже в Красноенисейске, три месяца потратил на перевод реферата на русский, его оформление и издание за свой счёт. Он помог мне получить звание профессора. Теперь мне отваливают месячную мзду, какую там имел за пару прочитанных лекций… А меня каждый выходной звали на разные barbecue, поездки на Ниагарский водопад, в большие города, в рестораны – и всё это за free of charge – бесплатно… Дурак, словом. Ректор говорил о продлении контракта как о деле решённом, и я думал: всё ещё успеется. Главное, дать американцам настоящие знания. А они им и на хрен не нужны! Важней всего корочки для карьерного роста… Ну что ж, ничего, переживём и это. В Америке я завёл полезные знакомства, денег хватило, чтобы компьютер и факс купить. Занимаюсь чем-то подобным маленькому бизнесу. Договариваюсь со здешними производителями, а потом передаю своему боссу в Америке сведения о ценах на цветные и драгметаллы и условиях поставки их в Америку. Другой бизнесмен присылает задания на разработку прикладных компьютерных программ, soft ware, а я передаю задания институтским коллегам. Они делают работу, я отсылаю по факсу результат, получаю на свой счёт в банке баксы, расплачиваюсь с ними и с этого имею комиссионные. Я, как и ты, пенсионер, без работы могу остаться в любой день. Родных нет, рассчитывать не на кого, надо на чёрный день что-то иметь.
Слышать такие откровения от Панова мне казалось странным: не на столько мы с ним были близки. С другой стороны, в людях он умел разбираться и понял, что дальше моих ушей его слова не уйдут…

***
Дружба Панова и Берегового зиждилась не только на любви к английскому, но и к здоровому образу жизни. Они не пили, не курили, бегали на длинные дистанции – в кроссовках и на лыжах, – купались в холодной енисейской воде. Кроме того, оба были кандидатами наук, преподавали в разных вузах: Панов – в политехе, а Береговой заведовал кафедрой экономики в сельхозе и читал лекции. И множил армию учёных-аграрников быстрее, чем урожайность и поголовье колхозно-совхозного скота.
Весной того года наш шестидесятидвухлетний президент упорно готовился к общероссийскому марафонскому забегу в Москве: два раза в неделю пробегал по пересечённой местности по тридцать километров, а в остальные дни – всего лишь по три. На финише – в Студенческом городке – он спускался по крутой тропинке к своему «бунгало» – дощатому сараю в ряду других таких же, сколоченных из чего попало, кооперативных хранилищ лодок и разного барахла. Открывал бунгало, раздевался до гола, остывал после бега установленное знатоками время и в одних резиновых «следках» шёл к Енисею по песчано-гравийной полосе. Оставлял следки и плавки у уреза воды и в одной резиновой шапочке нырял в воду, ледяную в любое время года.
Выше по течению, в трёх десятках километров от Красноенисейска Енисей тридцать лет назад был схвачен за горло плотиной ГЭС. И вода из её верхнего бьфа в нижний падала на колёса турбин с глубины сорок метров, успевая до Красноенисейска нагреваться на поверхности лишь до восьми-девяти градусов в самое жаркое время года.
Мне как-то взбрендило после возлияния горячительного на импровизированном пикнике сунуться в Енисей в районе пригородного посёлка «Удачный». Через несколько секунд я выпрыгнул на берег, как ошпаренный, почти бездыханный, инстинктивно стиснув в ладонях своё мужское достоинство, опасаясь за его настоящее и будущее. А Панов нёс на себе не один год ещё одно руководящее бремя – являлся президентом Красноенисейского общества криофилов. И если мне не изменяет память, организовывал или участвовал сам в тридцатикилометровых заплывах «моржей» вниз по течению быстрого Енисея от плотины ГЭС до Красноенисейска.
Я поинтересовался этимологией и современным значением слова «криофил» и узнал, что сие означает то же самое, что и психрофил, любитель холода, – одноклеточная водоросль, червь, насекомое, живущее на льду, в снегу или в воде, пропитывающей лёд. А размножается психрофил при температуре не выше десяти градусов. И понял, что я, многоклеточный, не только жить, но и размножаться в таком дискомфорте не смогу. Поэтому от предложения Панова вступить в моржовый клуб без сожаления отказался.
А вот Панов мог и после тридцатикилометровой пробежки проплыть с километр в восьмиградусной воде, а потом явиться на заседание English Clab’a не свежезамороженным, а бодрым и требовательным президентом. Заседания он вёл по-диктаторски жёстко – прерывал говорливых, терпеливо слушал тех, кто лепетал на английском на уровне baby, не давал уклоняться от темы и в разговор вставлять русские слова.
Говорили, что лицом Панов мог бы сойти за Джона Кеннеди. Я этого сходства, судя об убитом президенте по фото и телевидению, не находил. Может быть, потому, что ни разу с ним вживую не встречался. А Панов, судя по разговорам, о том, что он является особой, своим обликом приближенной к застреленному тридцать пятому президенту США, как бы в шутку любил напоминать.
В альбоме клуба сохранилась хорошая цветная фотография Владимира Андреевича, почти в профиль. Но при этом хорошо виден его слегка прищуренный правый глаз под покатым высоким лбом. Взгляд твёрдый, умный, может быть, даже пронзительный, каким он и был у него при жизни. Непослушные, как солома, мягкие русые волосы – в жизни они обычно рассыпались на прямой пробор. Устремлённый бушпритом нос с широкими ноздрями, сжатые узкие губы и крепкий подбородок. Вполне властная президентская внешность. Одет в американском стиле – в клетчатую ковбойку с длинными рукавами и накладными карманами.
Меня, признаться, коробило, когда он появлялся в клубе в подобной рубашке с красным галстуком и в неизменном коричневом пиджаке. Это сразу напоминало мне, что он старый убеждённый холостяк, не знавший или утративший вкус к презентабельной одежде. Мне, кстати, он как-то сказал, что никогда не был женатым и не собирается связывать себя браком в будущем. Это наводило на некоторые неудобные для высказывания вслух размышления…
А относительно одежды… О вкусах не спорят. И если вспомнить, что Иоанн Креститель и Иисус Христос довольствовались одной длинной рубахой, а иудейский первосвященник Канафа и римский прокуратор Понтий Пилат предпочитали модный прикид, то несоответствие между формой и содержанием становится очевидным.
Да и как потом оказалось, далеко не всё обстояло так, как Панов мне, в общем-то, случайному знакомому, говорил. В своё прошлое и будущее он допускал немногих. И даже Анатолий Береговой, проводивший с Пановым не мало времени в течение многих лет, потом удивлялся, что знал о нём немногим больше меня.

***
Что ж, теперь, когда я познакомил вас с элитной частью Английского клуба и его славной историей, пора перейти к рассказу о трагедии, упомянутой в начале главы.
Навсегда запомнил эту дату – первый день лета 1995 года. На заседание я немного опоздал с кирпичного завода – работал там переводчиком с тремя испанцами, присланными на наладку своего оборудования фирмой Agemak из Игуалады, городка в шестидесяти километрах от Барселоны.
Седьмой час вечера. Солнце сияло, было душно, мы распахнули окно в новом помещении English Club’а, отведённом нам недавно, словно пришли на праздник. Кто-то напомнил: сегодня же и впрямь праздник – Международный день защиты детей! Решили, что это не тот повод, чтобы сбрасываться и посылать гонца в гастроном.
В ожидании президента Панова вспомнили, как недавно, всего недели две назад, на торжественное открытие отвоёванного для отдела иностранной литературы у краевого управления лесного хозяйства и потом заново отделанного второго этажа библиотеки, явился сорокалетний кудрявый губернатор со свитой. Зав иностранным отделом Галина Петровна попросила перенести заседание клуба по этой причине на другой день, чтобы губернатор смог порадовать нас своим посещением. А библиотека продемонстрировать ему широкий диапазон своей деятельности.
Мне губернатор кивнул кудлатой седеющей головой, как своему знакомому задолго до избрания на высокий пост. Правда, после избрания я поливнул его парой газетных статей за невыполнение предвыборных обещаний. Но он, как истинный джентльмен и демократ, не предал меня высокомерному презрению. И этим напомнил мне, щелкопёру, что воспитанные люди затушёвывают своё интеллектуальное величие, не выпячивая его и не вступая в полемику с обидчиками. Тем более что в моём случае недостатка в защитниках его чести и достоинства было предостаточно. А я для его слоновьего величества, избранника народа, выглядел той самой тявкающей крыловской моськой, не более.
Заранее предупреждённый Панов, худощавый и невысокий, непривычно одетый в новый серый костюм в полоску и белую рубашку с галстуком, произнёс перед губернатором и телекамерами пышную речь на английском. Переводил её высокий грузный членкор Береговой, украсив её витиеватыми эпитетами. А в завершение речи о значении знания иностранных языков для культурного человека Панов, как это не редко бывало, удивил всю толпу – и клубменов, и пришельцев. Принял от sister Luba большой букет цветов и вручил его … нет, – не губернатору! Он пробился сквозь свиту к двери и утопил в букете маленькую Галину Петровну со словами – на английском, конечно, – благодарности и признательности за её покровительство и бескорыстное служение нашему клубу. Смущённая и пылающая милым личиком завотделом сумела в ответ пробормотать только одну известную всему культурному миру фразу: «Thank you very much».
Вскоре после ухода губернатора мы открыли шампанское, рассыпали по столу конфеты и печенье и отпраздновали новоселье, поскольку последние годы терпели притеснения из-за нашествия в библиотеку новоявленных сектантов разных ветвей религии. Из-за этого нам стало не хватать стульев: сектанты приходили на слушания и песнопения раньше нас в соседний зал и бесцеремонно уносили стулья из нашей комнаты. На моё замечание на недопустимость такого поведения, одетая в чёрный балахон матушка ростом на голову выше меня, тоже не маленького, прошлась по наглецу таким высокомерным взором, что я забыл о сути своей претензии.
Помнится, после шампанского я вслух высказал удивление, почему губернатор не ответил Панову на английском: как университетский профессор экономики он в перестроечные годы проходил двухлетнюю стажировку в Штатах. Один из его коммунистических конкурентов использовал этот штрих в карьере противника и вовремя выборной компании призывал избирателей проявить революционную бдительность: как бы они не проворонили и не избрали главой края продажного агента ЦРУ?..
– Да забыл губернатор уже английский, а может, и совсем не знал, – рассеял наши сомнения кто-то из совсем распоясавшихся при демократах почитателей прежней власти «коммуняк».

***
«Клубистов» 1 июня пришло немного: у студентов шли экзамены, кто-то уехал в отпуск, кто-то орудовал лопатой и граблями на дачах. А Панов что-то задерживался. И это всем показалось странным: он во всём являлся для нас примером, и его пунктуальности мог бы позавидовать любой король. А если, бывало, и пропускал наши посиделки, то заранее звонил Галине Петровне, и она оповещала нас. Тогда кресло президента на правах вице с подчёркнутым удовольствием занимал Виктор Бандуренко.
Это он, коммунист Бандуренко, часто цитировавший стихи Маяковского о советском паспорте в не собственном английском переводе, активный деятель украинской диаспоры Красноенисейска, весной этого года настоял на легитимных, в духе демократических перемен в обществе, перевыборах президента клуба, выставив свою кандидатуру в качестве альтернативной. Тайным голосованием единогласно, кроме одного «против», выбрали Панова, и он великодушно, с вольтеровской усмешкой на длинных тонких губах, предложил проголосовать за Бандуренко, как вице-президента, открыто. На этот раз предпочёл воздержаться я – наши мировоззренческие позиции с Бандуренко были диаметрально противоположными. А Панов своим жестом подчеркнул, что English Club должен оставаться вне политики. Хотя политические дискуссии в клубе не редко разгорались спонтанно, если на это оставалось время после обсуждения глав из художественных книг и Библии. Панов в них участвовал редко и очень сдержанно, отпуская саркастичные уколы в адрес того или иного оппонента, независимо оттого, коммунист он или демократ.
Но на этот раз и Бандуренко почему-то не явился. Предположили, что нашего вице, помимо работы, взяли в полон дачные дела. Надо же было целый год чем-то закусывать самогонную горилку: по его собственному признанию, он без её ободряющего воздействия не обходился ни одного дня. В чём мы иногда убеждались, когда наш вице являлся с характерным румянцем на щеках и начинал клевать носом в ходе заседания.
Некоторую ясность в сложившуюся обстановку правительственного кризиса в клубе внёс Анатолий Ефимович Береговой, бывший в молодые годы директором передового сибирского совхоза, а ныне членкор. На английском он говорил очень бегло и уверенно, поражал иногда слушателей чтением наизусть монологов из английской и американской классики. В первые годы существования клуба практиковалась даже постановка коротких сцен из спектаклей и разучивание стихов, и его ёмкая память сохранила их.
В моём переводе на русский язык Береговой заверил нас:
– Мистер Панов должен прийти. Я вчера ему звонил: он сказал, что обязательно будет. У него сегодня, правда, пробежка на тридцать километров, а потом купание в Енисее, но он сказал, что успеет. Тем более что он и Галину Петровну не предупредил, что будет отсутствовать.
Ведение клуба взяла на себя sister Luba, носившая большие очки на коротком носу и короткие волоса, пылающие рыжей хной. Она привыкла преподавать английский детям и с нами часто разговаривала, как со школьниками, – кокетливо улыбаясь, проверяя усвоение клубменами новых слов из литературных и библейских текстов, поправляя наше славянское произношение.
После операции Любовь Ивановна выглядела неважно – щёки провалились, обозначились глубокие морщины. На автобусе она ездить боялась, зимой особенно: мучили одышка и нехватка воздуха. Репетиторские занятия с детьми вела у себя на дому. Лекарства на послеоперационную реабилитацию требовали больших расходов. К тому же их и в аптеках города они были не всегда. Если бы не посылки из Дублина от католических братьев и сестёр, вряд ли бы она выжила.
Но больше всего о ней заботился Brother John. В юности он дал обет безбрачья. Этот шестидесятилетний весёлый, приветливый, говорливый кругленький монах-миссионер из Ирландии прислуживал в красноенисейском костеле, построенном в девятнадцатом столетии польскими ссыльными. А жил с русской католичкой в её просторной квартире на улице Баумана уже второй год. Её взрослые дети переехали на Украину, в Харьков, удачно вошли в бизнес, и Любовь Ивановна на лето уезжала к ним. А братец John – по-русски, Иоанн, – непьющий и некурящий мэн, так изящно обходивший завет безбрачья, в это время навещал свой монастырь с годовым отчётом о проведённой религиозно-идеологической работе и приросте численности католиков в Сибири. И, полагаю, заодно обнимался с роднёй и знакомыми в Ирландии, забавляя их рассказами о дикой стране, одетой в шубы и шапки из шкур разных животных. Сам он стоически переносил сибирскую стужу в болоньевой куртке и треухе из рыжей лисы.
Отсутствие президента и вице отрицательно сказалось на настроении клубарей. Miss Helen, Лена, бывшая ученица Любови Ивановны в английской школе №35, а теперь её соседка-подруга и возрасте, совпадающем с номером этой школы, наскоро изложила, заглядывая в книжку «The world’s best short short stories», юмористический рассказ O. Henry «The exact science of matrimony». Никто не смеялся. На обсуждение short story потратили минут десять. Библейские истории без Панова традиционно вообще было не принято трогать. А посему заседание заняло меньше часа вместо обычных полутора часов.

***
Береговой и я жили в Ветлуданке, а Luba и Helen по пути в этот окраинный микрорайон – напротив тополиного сквера, посаженного некогда трудящимися, ныне не работающего и разворованного телевизорного завода. Нам было по пути с членкором Береговым, поэтому мы и уселись в его старую, раскалённую солнцем «Волгу», оборудованную для экономии под газ. Опустили стёкла на дверцах и тронулись в путь.
Я сел на заднее сидение, рядом с Леной. По дороге разговорились.
Helen, как оказалось, училась в параллельном классе с моей дочерью. После тридцать пятой школы окончила факультет прикладного искусства, стала художником-керамиком, нашла применение своему таланту в одном из цехов этого завода, где раньше делали фарфоровые изоляторы для боевых радиолокационных мобильных станций. А в новых условиях рыночной экономики перешли на массовое производство фарфоровых зверушек по её рисункам и формам. Сначала торговля шла бойко, а теперь Леночка уже второй месяц не получала зарплату. Поэтому приходится мотаться по городу – навещать дома новых русских и подрабатывать уроками английского их детям, обречённым на обучение в европейских или американских университетах.
Лена порылась в своей сумочке и подарила мне симпатичную свинушку – то ли матку, то ли борова с красным бантиком на шее. В презенте я не заподозрил намёка на свою личность. Рассказал ей о курьёзе, случившемся со мной и мужем племянницы при встрече дочери, возвратившейся из Германии, в Москве. Она смущённо тихо посмеялась, застенчиво глядя на меня сквозь стёкла очков кофейными глазами художницы. И сказала, что ей отказали в посольстве США в поездке по приглашению знакомой американки: чиновники опасаются, что незамужняя lady может там остаться с кем-то из старожилов и создать проблему перенаселения страны, и без того нафаршированную коварными нелегалами со всего света.
– Я Панову позвоню, а если его нет, то его женщине – не исключено, что она скажет, где он и что с ним, – сказал Береговой, когда дамы покинули машину, и я сел справа от него.
– А она у него разве есть?
– Конечно. Помнишь, с месяц назад мы заехали по пути из клуба на Копыловский проезд? Так это ей, по просьбе Володи, я передал картошку с нашего университетского Учхоза – сортовую, морозоустойчивую.
Об этом я помнил: мы завернули во двор девятиэтажки, и Береговой, достав из багажника сетку с картошкой, уволок её в подъезд дома и через несколько минут вернулся, тяжело пыхтя.
– Лифт у них не работает уже второй месяц, – пояснил он свою одышку. – Вандалы срезали все медные кабели, украли релюшки, контакторы и даже приводной двигатель. А у «Лифтремонта» на восстановление нет денег. Требуют, чтобы жители собрали. Хотя вполне вероятно, что сами лифтёры и сдали весь цветной металл в утиль.
– С картошкой и цветметом всё ясно, – сказал я, – а о Пановской пассии ты умолчал.
– Да я и сам о ней узнал, только когда проговорился об этой картошке. А Панов попросил меня достать килограмма три для посадки. Он своей подруге на даче помогает – сеять, сажать, убирать. Она, по-моему, тоже моржиха. Ничего из себя, можно…
– И что у них, любовь и голуби?
– Об этом спроси у него. А лучше вообще не упоминай о ней.

4. На орбите следствия

Прошло два дня, и кто-то из жильцов нашего дома, знавший о моей принадлежности к English Club’у, попался на выходе из подъезда:
–Ты, конечно, слышал по радио, что президент ваш утонул?
– Что, опять с моста свалился? – тупо пошутил, я, вспомнив о раздутом масс-медиа курьёзном эпизоде с Борисом Ельциным.
Но тут же осёкся, пожалев о глупой шутке:
– Кто, Панов?..
Приехал в местный «кремль», с недавних пор прозванный Серым домом, в тридцатые годы водружённый на месте взорванного и разворованного прекрасного христианского храма. В нём теперь вместо крайкома КПСС и крайсовета разместились администрация и Законодательное собрание края. А на третьем этаже несколько кабинетов было отведено под офис представителя президента РФ в Красноенисейском крае. Я состоял помощником демократического депутата Госдумы и часто проводил там целые дни. Сюда стекалась пресса со всей России. Торопливо знакомясь с ней, я вскоре наткнулся на короткую заметку в местной ультракоммунистической газете об исчезновении профессора и президента в енисейской пучине. Поиски тела оказались безуспешными. Да и проводились ли они, эти поиски? – ядовито усмехался репортёр.
Позвонил в агроуниверситет и преподнёс эту сенсацию членкору Береговому – он оторопел и выдал смачный крестьянский матерок.
– Ведётся следствие, – добавил я, – а кем – не сказано. То ли транспортной, то ли районной милицией. Утонул он наверняка напротив своего бунгала, – выходит, в нашем, Октябрьском, районе.
– Так ты узнай, Саша, мне чертовски некогда. Идут экзамены, защита дипломов – у меня восемь человек еще предзащиту не прошли. А я член госкомиссии.
– Хорошо. Только возьми себя в руки – у тебя голос дрожит. Узнаю что-то новое – сообщу.
Покопавшись в городском справочнике, позвонил дежурному Октябрьского РОВД, представившись помощником депутата Госдумы. Через минуту связался со следователем, на которого взвалили «глухаря» по делу В.А. Панова.
– Да, этим мы со вчерашнего дня занимаемся, – сухо сказал он. – Если сможете, подъезжайте ко мне после обеда. Сейчас времени нет – вызван на происшествие… У меня двести восьмой кабинет. Пропуск на вас закажу.

***
Дверь в комнату следователя, обитая некрашеным железом в пятнах ржавчины, наводила на  мрачные мысли. Их эмоционально усиливала и решётка из толстой арматурной стали на окне с грязными стёклами. Узкая комната с давно небелеными стенами, засиженными мухами напомнила мне музейную камеру Петропавловской крепости, где сидели декабристы и их революционные потомки другого века в ожидании петли, царской милости или пролетарской пули.
Два облупленных стола, четыре стула, сделанных зэками в Арийской колонии для всех красноенисейских учреждений и обывателей, и угрюмый краснокирпичный сейф говорили о крайнем аскетизме обитателей этой камеры для допросов. Духота и запах бумажной пыли идеально гармонировали с этим интерьером.
Темноволосый следователь, двумя пальцами стучавший на пишущей машинке, поднял на миг бледное лицо с темными усиками, кивнул в ответ на моё приветствие и продолжил сочинять своё покрытое тайной творение.
Не дожидаясь приглашения, я сел напротив него на стул, протёртый невинными и преступными задами подозреваемых и свидетелей.
Следователь, одетый в полосатую рубашку, расстёгнутую на груди чуть ли не до пояса, продолжал свой вдохновенный труд, словно забыв о присутствии пома думдепа. Потом, не глядя на него, т.е. на меня любимого, открыл ящик стола, достал скоросшиватель, и минуты три читал, водя по строкам длинным тонким пальцем.
– Это протокол осмотра места происшествия, – наконец пояснил он, остановив на мне холодные тёмные глаза. – Признаков насильственной смерти вроде нет. Панов разделся в своём сарае для хранения лодки. Всё его личное имущество – джинсы, клетчатая рубашка, кроссовки, часы, деньги, ключи от квартиры – в целости, сохранности. Следы от гаража к воде принадлежат, правда, двум лицам. Но мы предполагаем, что второй – это тот, кто первым обнаружил исчезновение Панова. Он заглянул первым делом в сарай. Потом увидел вещи Панова на пляже и прошёл к ним. Вот написано: на берегу найдены полосатые плавки, розовые следки и белый бандаж для поддержания паховой грыжи. Этот человек, скорей всего, и позвонил дежурному РОВД первого июня, в четверг, в двадцать два часа. Вы, кстати, не знаете такого? – Бернштейн или Беренштейн Илья Соломонович.
– Нет, впервые слышу. Но именно в четверг к шести вечера Панов не явился на заседание английского клуба. Он у нас президент.
– А Бернштейн в этот же вечер приехал к нам в РОВД. Здесь отдал ключи дежурному, оперативники вместе с Бернштейном осмотрели место происшествия и квартиру Панова. А его самого до настоящего времени не нашли – ни живого, ни мёртвого.
Следователь мне нравился всё больше и больше: чувствовалось подспудно, что он сопереживает вместе со мной исчезновение нашего президента. Он полистал скоросшиватель и добавил очередную порцию информации:
– Со слов Бернштейна, нам бы интересно было пригласить ещё двух человек. Первый – студент политеха Олег Петрович Макаров. Живёт в Ветлуганке. На кафедре нам сказали, что он племянник Панова, частенько бывает у него. А вторая – женщина, Галина Николаевна Кузьмина. Она с правого берега, есть адрес. Обоим передали повестки, дважды по вечерам к ним ездили – и всё впустую. Вы их не знаете?.. Жаль. Кузьмина из клуба моржей. Лето, оба могли уехать – он к родителям в Уяр, а она в отпуск – в любом направлении.
Неплохо быть старым холостяком или католиком-миссионером, невольно промелькнуло в моём грешном сознании. По женщине на каждом берегу у первого, и по одной в заморских странах – у второго.
– Ничего полезного сообщить вам не могу. С Пановым мы приятели и встречались только на заседаниях английского клуба. Попытаюсь выяснить что-то у одноклубников. А насчёт квартиры как?
Следователь пожал широкими плечами:
– Мы её осмотрели бегло, с понятыми из соседей. Никаких признаков отклонения от нормы – грабежа, воровства, насилия. Квартиру опечатали и попросили присматривать за ней. В случае чего – звонить нам… А вы бы не согласились, кстати, поучаствовать в более детальном осмотре, например, завтра? По закону нам следует сделать детальную опись имущества в присутствии понятых, знавших Панова. Сегодня попытаемся разыскать Бернштейна – они давние друзья. Ну и с кафедры придёт целая комиссия – бухгалтер, завкафедрой, из преподавателей кто-то.
Желания копаться в чужом белье в буквальном смысле у меня не было, но уж раз ввязался…
– В принципе, ничего против не имею, – сказал я. – Только большого толку от меня не ждите. Дома у Панова мне быть не доводилось, поэтому каких-либо отклонений от обычного состояния вряд ли замечу. Вы не против, если я позову Анатолия Ефимовича Берегового, профессора агроуниверситета, старого приятеля Панова. Береговой наверняка бывал у него не однажды.
Следователь задумчиво провёл двумя пальцами по своим чёрным, словно подкрашенным, усикам и холодно, как бы оценивая затаённый смысл моего предложения, посмотрел мне в глаза:
– Пожалуйста, это не помешает. В какое время вам будет удобнее?
– Мне – в любое. Береговому будет посложнее. – И я перечислил все компоненты высокой занятости профессора, услышанные от нег утром: – В университете идут экзамены, он член научного совета и госкомиссии, руководитель дипломных проектов… Разрешите, я ему позвоню.
«Следак» кивнул хорошо подстриженной головой. Приятно иметь дело с аккуратными людьми.
Секретарь Берегового долго разыскивала шефа, зато Береговой, попросив передать трубку следователю, без уговоров согласился подъехать к дому Панова ближе к обеду – к одиннадцати тридцати, а к двум успеть на работу. Это я услышал от самого Берегового: он зачем-то попросил следователя вернуть мне трубку, чтобы заверить меня в своей обязательной явке. Предложил заехать за мной, но я отказался, сказав, что с утра займусь делами в представительстве президента и доберусь до Студгородка на троллейбусе или автобусе.
Следователь вдруг оттаял и перешёл на житейский тон:
– Ладно, с вами договорились, а на кафедру я сам позвоню. Труп должен рано или поздно найтись – без этого уголовное дело не закрыть. Мы уже проконсультировались у речной милиции. Через четыре дня утопленник всплывает и по течению плывёт вдоль левого берега. Иногда за что-то может и зацепиться, но течение сильное – рано или отцепится. И всё равно его выносит на песчаную косу за городом. А место, где Панов утонул, пользуется дурной славой, как Бермудский треугольник. Человека затягивает в воронку – и он бесследно исчезает. Там ежегодно по два-три человека пропадает. И почему он этот гиблый водоворот выбрал?
– Просто ему близко от дома и удобно спуститься по тропинке к своему бунгало с лодкой. Да и трудно поверить, что он мог утонуть без чьей-то помощи. Для него Енисей переплыть – как два пальца…
– Вот-вот, – обрадовано перебил меня милиционер, – такие герои чаще всего и тонут. Как раз самоуверенность и делает их неосторожными. Всё долго сходит с рук, но с природой шутки плохи… Ну что, до завтра?
– Всего доброго!..

5. И любовь его, и ненависть, и ревность уже исчезли

Мне пришлось горько раскаяться в отказе от предложения Берегового добраться до Студгородка на его газогенераторной лайбе. Солнце подбиралось к зениту, и в муниципальном автобусе, похожем на инвалида на смертном одре, набитом озлобленным народом, получающим вместо зарплаты бартерные продукты сомнительной свежести, было уютно, как в фашистской душегубке. Моё тело купалось в горячем рассоле и тёрлось о потные тела молодых женщин. Но это не вызывало греховных желаний.
А вот власть я хотел бы иметь и так, и этак!..
Пресса поносила губернатора и мэра за все грехи, в том числе – и за ситуацию с городским транспортом. Распоясавшиеся газеты каждый день подпитывали обозлённые умы и души взбаламученных экспериментами над их жизнью граждан пикантными подробностями из проверенных источников. Сначала газетчикам была подкинута утка: молодой и талантливый начальник управления по внешнеэкономическим связям при губернаторе сплавил, по легенде, бюджетные деньги солидной германской фирме для закупки комфортабельных автобусов для Красноенисейска. А потом наступил момент горькой истины: такой фирмы в Германии никогда не было, а деньги были, да сплыли вместе с начальником управления. И автобусы – тю-тю!.. Мэр тоже заслал валюту в Германию, заплатив за новую технику. А город получил оттуда рухлядь, тут же поставленную под забор муниципальных автобусных парков.
И теперь губернатор и мэр запели на телевидении дуэтом страстную арию, что виртуальные автобусы помогли бы не больше, чем мёртвому припарки. Единственный способ спасти город от транспортного коллапса – срочно построить метро. Конечно, это дорого, но губернатор могуч: он решит вопросы финансирования – семьдесят процентов инвестиций покроет Москва, остальное могучий край извлечёт из карманов родных налогоплательщиков.
За разоблачение аферы с автобусами лишилась своего поста прокурор Красноенисейска, заслуженная и орденоносная старая дева, имевшая репутацию неподкупной и принципиальной служительницы закона. А вскоре и расправившийся с ней генеральный прокурор страны следил за криминальной обстановкой в стране сквозь тюремную решётку «Матросской тишины», угодив в неё за банальное воровство. Выходец из нашего города, он гнал самолётами полученные в качестве взяток иномарки своей маме и сестре. А деньги, думаю, передавал при личных свиданиях. Аппарат представительства президента, где я отирался, всё это сильно огорчало, поскольку СМИ требовали объяснений за развал страны и тому, что за этим последовало.
В половине одиннадцатого, потный и расстроенный горькими размышлениями о судьбах моей несчастной Родины, я вывалился из душегубки с десятком дорогих земляков в Студгородке, купил в киоске бутылку спрайта и притушил им пепел на своём сердце вечного диссидента. А прохладный бриз со студёного Енисея и океан солнечного воздуха слегка охладил распаренное тело и растревоженную душу.
Хрущёвская кирпичная пятиэтажка, где находилась квартира Панова, примыкала к краю берёзовой рощи. Подумалось, что для него, бегуна и лыжника, – место идеальное – бери с места в карьер прямо от крыльца!.. Институт и Енисей с бунгалом тоже в пределах четверти часа ходьбы. Солнце, запахи леса, трав, цветущей черёмухи, растущей под окнами домов, пьянил, и не хотелось думать о смерти – её словно не существовало.
Две опрятно одетых дамы контролировали вход в подъезд. На моё приветствие они слегка привстали со скамьи под сенью цветущей сирени. Услышав краткое объяснение, почему я оказался здесь, сказали, что живут в этом доме почти тридцать лет, получили квартиры одновременно с Пановым.
– Прекрасный человек был Владимир Андреевич, – скроив жалобную мину, посочувствовала одна из них, с молодыми бирюзовыми глазами отставной покорительницы сердец. – Не верится, что его уже нет. Присаживайтесь, пожалуйста. Мы же и работали в одном институте, пусть и на разных кафедрах. Я кандидат философии, подруга – математик, тоже кандидат наук. А теперь вот греем косточки на пенсии.
Надеялся, что дамы продолжат разговор о прекрасном человеке. А пришлось минут десять терпеть, как пенсионерки поливают пьяницу и предателя Ельцина и новую власть, тоскуя о прежней пенсии, о пропавших вкладах и страшась беспросветного будущего.

***
Я извинился и пошёл прогуляться по тропинкам рощи, радовавшей душу и обоняние молодой берёзовой листвой и густой бирюзовой травкой, с риском подхватить энцефалитного клеща – газеты и радио пугали народ их нашествием и убеждали не жалеть тысяч на платные прививки. Вернулся через четверть часа, точно к одиннадцати, и увидел, что старух нет. Вместо них рядом c «Волгой» с распахнутыми дверцами меня ждут два мужика: Береговой и с ним курил незнакомый мне низенький плешивый господин в белой короткорукавке с нависающим над брючным ремнём животом. Глаза он скрывал за тёмными очками, но горбатый нос и отвислую нижнюю губу спрятать было невозможно. Он, с прилепившейся сигаретой к этой губе, протянул мне мягкую потную ладонь:
– Бернштейн Илья Семёнович, друг Володи. Я с ним сто лет назад после армии в машиностроительном техникуме учился.
– Что, он и в армии служил?
– Вы не поняли, это я служил. А он в техникум поступил после десятилетки. Я его на четыре года старше. Володьку в армию по здоровью не забрили, из-за сердца. Он бегать и купаться не от хорошей жизни начал – инстинкт самосохранения заставил.
– Что-то следак опаздывает – сказал я. – Что-нибудь новенького не обнаружилось?
– Да ничего! – отмахнулся Береговой. Было жарко, а профессор одет в серый пиджак и на шее – неизменный полосатый галстук. – Вот Илья вчера со следователем встречался. Ждут, когда труп на какую-то песчаную косу вынесет.
По тому, как Береговой назвал Бернштейна, я понял, что они старые знакомые.
– И мне он тем же на мозги капал, – неожиданно для себя вскипел я. – Дался им этот естественный трупоулавливтель! Они и пальцем не пошевельнули, чтобы Панова найти.
– Мне мент сказал, что водолаза привозили по дну пошарить, – возразил Бернштейн быстрым говорком. – И свидетелей тоже не могут разыскать. В том месте, где Вовка купался, моторная лодка носилась, вполне могла его зацепить и отправить на дно. А собаки, которых он кормил, до сих пор от его бунгала не уходят. Первые трое суток вообще у воды сидели и беспрерывно выли. Как будто что-то видели или учуяли. Вовка их от расстрела в прошлом году спас – за ними по берегу с ружьём какой-то сумасшедший шофёр бегал и стрелял, так Вовка его разоружил и пригрозил милицией.
– А ты его, Илья, давно видел? – спросил Береговой, вытирая лоб носовым платком и садясь на скамейку. – Может, его тот шофёр…
– Не мели чепуху!.. Дня за два до того, как он пропал, я к нему заезжал. Потом по телефону болтали – договаривались, когда ехать картошку полоть и окучивать. Рядом в День Победы посадили под Солонцами – там нашему предприятию землю выделили.
 – А вы не морж? – встрял я.
– Нет, я – икс моржовый! Этой сранью я никогда не занимался – ни купаньем, ни бегом. От смерти не убежишь. Да и зачем мне, скажите, долго жить, если жена три года назад умерла, дети и внуки в Израиле?.. Протираю штаны по инерции замом гендиректора в фирме, где всю жизнь проработал. Слава Богу, её пока не приватизировали.
Бернштейн говорил о себе легко, словно подсмеивался над кем-то посторонним с оттенком одесской иронии, и сразу стал мне симпатичен роковым духом уставшего от потерь фаталиста.

***
– Hi, – прервал наш диалог Береговой, – stop tolking, friends! The prelimenary investigator is coming. – Перестаньте болтать, друзья! Следователь едет. И с ним ещё кто-то.
Милицейский синий «жигуль» с мигалкой и антенной радиостанции на крыше затормозил в полуметре от «Волги» Берегового. Из машины вышел следак с тонкими усиками, а с заднего сидения – немолодой полный мужчина в белой рубашке с чёрным галстуком и невысокая женщина, пламенеющая густыми ярко-рыжими волосами, привлекающая внимание тяжёлым задом, обтянутым белой юбкой. Из-под мышки у нее торчала потрепанная амбарная книга. Мужчина представился заведующим кафедрой, а женщина с испуганными светлыми глазами – бухгалтером.
– Кажется, вся команда в сборе, – удовлетворённо сказал следак с блестящими, словно смазанными лампадным маслом волосами. – Поднимемся на четвёртый этаж, посмотрим, что там.
– Вот убедитесь, – обратился к нам следователь, позванивая ключами, когда мы столпились на тесной лестничной площадке перед обитой коричневой клеёнкой дверью, – дверь опечатана, печать не нарушена. Поэтому я обладаю правом отрыть её в присутствии свидетелей.
За первой дверью оказалась вторая – металлическая, сварная, как будто бы отражавшая своей тусклой поверхностью суровую суть российских буден. Следователь с ловкостью давнего жильца этой квартиры устранил и эту преграду на пути к частной собственности нашего президента. Из сумрачного коридорчика «хрущёбы» на нас пахнуло нагретым, пахнущим нежилым спёртым воздухом, словно пропитанным книжной пылью.
Медленно, в колонну по одному, ведомые следователем, мы, шесть человек, последовали в гостиную. Я шёл последним, вслед за тяжело ступавшим высоким и грузным Береговым в странном ожидании увидеть в комнате гроб с Пановым. А когда оказался там, то увидел, что люди рассредоточились вдоль стен в ожидании дальнейших указаний худощавого следователя, жмурясь от солнечного света из большого окна. Он расхаживал по свободному пространству – полу, покрашенному жёлтой «нитрой», задерживая взгляд на предметах мебели. На диване с протёртой местами бордовой обивкой, голом столе, придвинутом вплотную к стене, этажерке с книгами слева от окна. На отечественном телевизоре «Рассвет». Компьютере и факсе, помещенными на отдельном столике, – в противоположном углу. Эту технику, как Панов мне недавно сказал, он купил, освоил и привёз из США. А теперь она служила ему для бизнеса и связи с американскими заказчиками.
Наконец внимание следока привлёк самодельный ящик, из полированных досок с несколькими раздвижными шторными дверцами, закреплённый под потолком на длину всей стены.
– Посмотрим, что там находится, – задумчиво, скорее для себя, молвил пинкертон и легко, не снимая ботинок, вспрыгнул на отозвавшийся взвизгом пружин диван и раздвинул дверцу крайней секции антресоли.
Она оказалась забитой книгами и рулонами ватмана, – должно быть, чертежами или наглядными пособиями. Их следователь не стал разворачивать, а книги доставал, показывал нам, пролистывал, встряхивал и возвращал на место. Вместо ожидаемых баксов из них сыпались какие-то бумажки. На бесстрастном лице поисковика промелькнула тень улыбки, когда на пол выпорхнули одна за другой три сберкнижки. При коллективном подсчёте выяснилось, что у Панова накопилось пять миллионов рублей, равных на то время примерно трём тысячам долларов США.
Бухгалтерша, составлявшая вместе с заведующим кафедрой в амбарной книге опись имущества квартиры, занесла туда и сберкнижки, попросив всех, кроме следователя, расписаться в ней в качестве понятых.
Находка сберкнижек, по-видимому, вдохновила следока, и он продолжил шерстить оставшиеся секции антресолей, выбрасывая из них книги, папки, чертежи на диван и на пол. У меня возникло подозрение, что следоку подбросили версию о наличии у Панова крупных сумм валюты от общения с американцами. Вспомнилось, как осенью девяносто третьего я работал переводчиком с группой янки из тридцати пяти человек на реконструкции центральной лаборатории завода цветных металлов. Панов, узнав об этом на заседании клуба, попросил меня купить у них баксы на его трудовые рубли. Я отказался не потому, что боялся, а не хотел показаться в их глазах контрабандистом или мошенником – smugler or swindler. К клубящимся вокруг них русским жучкам янки относились с презрительным снисхождением, иногда сбывая им ненужное барахло и заводя через них знакомства с Russian girls.
Мой отказ от покупки баксов Панова не обескуражил. Уже через день, где-то около семи вечера, я увидел его за высокой стойкой бара гостиницы «Октябрьская» оживлённо болтающим с Эдом Солерно, дилером компании, поставлявшей на завод лабораторные приборы. Панов небрежно кивнул на моё «hi» и продолжал разговор с седобородым шестидесятидвухлетним толстяком, безнадёжно влюблённым в замужнюю молодую продавщицу антикварного магазина на Стрелке. Она откровенно смеялась над ним, а он продолжал таскать ей букеты роз и с моей помощью уговаривал поехать в Тампу и пожить с ним в его вилле на берегу Мексиканского залива. А сам недавно получил извещение по факсу о выходе на пенсию и подарки от фирмы: фотоаппарат за две тысячи баксов и халявную путёвку на посещение вместе с женой Москвы, Петербурга, Парижа, Рима и Лондона. Слышал бы американец итальянского происхождения, какими эпитетами возлюбленная наградила его,«старого козла», когда я на несколько минут остался с ней наедине. А косвенно и меня – я-то был всего на год моложе Солерно.
На следующий день Эд спросил, откуда я знаю Панова, и сказал, что наш президент – хороший бизнесмен. Он предложил свои услуги стать представителем фирмы, где Эд отрабатывал последнюю неделю, и найти покупателей её продукции заводами Сибири и Дальнего Востока.

***
Духота и пыль вызывали желание убежать отсюда, куда глаза глядят. Я попытался открыть балконную дверь, но следак строго прикрикнул на меня:
– Не трогайте! Видите, двери оклеены на зиму, и бумага цела? Значит, сюда через балкон никто не проникал. И, пока следствие не закончено, пусть всё остаётся, как есть.
Береговой и я, не сговариваясь, самоотстранились от копания в скудном Пановском наследстве и завели знакомство с книгами на вращающейся этажерке. Книг разных размеров и наименований было не меньше трёх десятков, и все они – только на английском.
– И что с ним делать? – задался вопросом членкор. – Кому они могут понадобиться?
– Нашему клубу, в первую очередь, – подсказал я.
– Тогда сдадим их в нашу библиотеку. Ты не против, Илья?
Тяжело дышащий Бернштейн в прилипшей к его жирному торсу рубашке пожал вислыми плечами:
– Да мне по барабану! Хоть всё забирайте! В библиотеку, себе или на мусорку. Я же всё равно в них, как и на идише, всё равно ни хрена не секу… Мне бы вот сейчас пива холодного. Вчера после работы с директором этого «рояля», спирта импортного, до ноздрей надрались! А он так сушит, гад!..
Обратились к следоку и завкафедрой за консолидированным разрешением, и пришли к «консенсус омнимум»: книги ваши, господа полиглоты. Глядишь, бухгалтерше громадное облегчение: их в опись не надо заносить. Можете хоть сейчас тащить их в свою машину.
На дурно пахнущей кухне с немытой посудой отыскали несколько пакетов и в два захода перетаскали книги в багажник «Волги». В ходе операции договорились, что каждый из нас, Береговой и я, на память возьмёт по паре книг. Ему понадобились англо-русские словари, а я положил глаз на двухтомник оксфордского толкового словаря, изданного в восемьдесят втором году в Москве, и аккуратный томик Библии, изданный типографией Оксфордского университета в сафьяновом переплёте почти на 2000 страницах на тончайшей индийской бумаге с позолоченными краями. Томик помещался во внутренний карман пиджака и рекомендовался для чтения в церквах. На титульном листе, с левого края вдоль страницы, – надпись голубыми чернилами: «Панов Влад. Андр. 1/VIII 1965». Договорились, что если свершиться чудо и президент объявится живым, все книги вернём ему.
А мне стало ясным, откуда у Панова появилась идея ввести в программу занятий клуба чтение и обсуждение Библии. Сам он начал читать её почти на тридцать лет раньше нас. И ещё больше занимал вопрос: как этот золочёно-сафьяновый томик оказался в руках Панова в годы хрущёвского гонения на церковь, когда заполучить Святое Писание и на русском или старославянском языках было нереально?.. Впрочем, теперь на любом предмете в этой квартире застыла печать некой тайны, унесённой её хозяином в быструю студёную пропасть сибирской реки, в запредельный мир пространства и времени.
Пока мы возились с книгами, Бернштейн раскопал ещё одну находку – большие жёлтые конверты с фотографиями разных форматов, в основном черно-белыми, натолканными в них бессистемно, без пояснений на обратной стороне. Ни дат, ни мест, ни имён людей…
Редко улыбавшийся на клубных заседаниях, суровый лицом и суждениями Панов на многих снимках оживал улыбчивым, иногда восторженным парнем в обществе моржей и моржих, лыжников, иностранцев, красивых женщин. В памяти более других сохранилась вот эта. Он в одних плавках, расставив босые ноги, стоит на ноздреватой льдине, подняв над головой руки. Мускулистый, поджарый, с улыбкой до ушей, психрофил и рядом с ним – молодая упитанная криофилка в чёрном бикини, тоже смеющаяся, счастливая. А за спиной у них– падающий по ледяным уступам дымящийся холодным паром водопад, осыпающий бесстрашную пару ледяными брызгами. И где это было, когда и кто была эта женщина – ни Бернштейн, ни Береговой пояснить не смогли.
Берегового и меня весьма удивила ещё одна находка: синяя пухлая корка диплома с гербом СССР, свидетельствовавшая, что Панов окончил иняз пединститута с высокими оценками. Сделать это он мог только заочно. А мне и Береговому говорил, что английским овладел, как и мы, самоуком. Илью же это не удивило: точно, было такое, учился Володя в «педике». Без диплома его бы не допустили к работе с интуристами.
И я вспомнил, как летом прошлого года я увидел Панова в программе местного телеканала на борту туристического теплохода «Чехов» – он переводил с английского впечатления туриста от путешествия по Енисею до острова Диксон в Ледовитом океане. Панов заметно волновался перед камерой, и перевод получился неважным. Или интервьюируемый молол чепуху, и её невозможно было откорректировать на ходу. Я и сам, работая переводчиком с американцами и испанцами, в схожих ситуациях не раз оказывался в положении без вины виноватого дурака.
Следователя фотографии не заинтересовали. Зато две записные книжки он полистал и положил в свой портфель без занесения в бухгалтерскую опись. Как мне показалось, в поведении следователя чувствовалась незаинтересованность в проведении расследования, а выполнял он некий формальный акт с заранее известным результатом.
Фотографии на правах старого друга забрал Бернштейн. Я попросил для себя только вырезку статьи с включёнными в текст тремя фото плохого качества из какой-то американской газеты. В начале статьи – снимок женщины с короткой стрижкой, коротким носом и широким ртом. А два других снимка, как я узнал при беглом просмотре текста, – сцены из разных спектаклей, сыгранных известной актрисой с Бродвея.

***
Эта вырезка заставила меня вспомнить относительно недавний разговор с Пановым на вечные мужские темы в моей машине. Я, по-моему, в шутку спросил его, почему он не использовал верный шанс остаться в Америке: покончил бы со статусом старого холостяка, женился на натуральной американке любой масти – и запросто обрёл бы гражданство USA. Владимир Андреевич на мою провокацию отреагировал серьёзно:
– А для чего мне в такие годы жениться? Да ещё и в Америке, где у меня ни кола, ни двора. И здесь, в общем-то, кроме хрущёвки и работы за гроши, нет ничего. Но это родина – плохая или хорошая, но моя. Ты сам жил за границей и знаешь, что это такое. Всё равно ты там – чужак. А жениться на американке и стать нищим примаком, лишиться свободы в конце жизни – какой в этом смысл?.. Горничная у меня есть – приходит раз в неделю, убирается. Питаюсь в основном в студенческой столовой. В женщинах никогда недостатка не испытывал. И в Америке, ты угадал, меня хотели женить на профессорше того же университета. Умная женщина, муж умер, дети взрослые. Моложе меня лет на двенадцать-пятнадцать. Свой дом, две машины… С ней было интересно поговорить, посидеть в баре, побывать в её доме или у меня. Однако спать с такой, упаси Господи, даже представить страшно!.. Очень толстая. Особенно ноги – баобабы в два обхвата, положит на тебя – окочуришься. Но каюсь, грешная мысль посещала: а не женится ли и не остаться ли? Получу гражданство, стерпится-слюбится. А вернуться в страну рабов, в страну господ с деньгами всегда смогу. Но эти ноги, это сало, эта продажная неволя!.. Торговать своей свободой и самоуважением – не для меня!
Панов поморщился с брезгливой усмешкой на растянутых в нитку губах, зябко повёл плечами и лукаво проверил мою реакцию проницательным уколом тёмных глаз, окружённых частоколом острых светлых ресниц.
– Да, Володя, ты не создан для блаженства! – поддержал я вольнолюбивые мотивы в поведении президента и его неподкупный патриотизм.
– Была и другая американка, молодая и довольно красивая. – продолжил Панов, по-видимому, ободренный моей искренней заинтересованностью. – Но и мне тогда было около тридцати пяти. Учился в Ленинграде в аспирантуре при политехе и подрабатывал в Совтурагентстве переводчиком, она оказалась моей клиенткой. И, судя по всему, богатая леди: заказала и заплатила в турагентстве за индивидуального переводчика. Мне от этой суммы, конечно, перепали копейки… А она начиталась Достоевского, Толстого и захотела изучить Питер за две недели как можно основательней. Журналистка, драматург и артистка – всё при ней: ум, душа и тело. И во мне она что-то нашла. Взаимно влюбились, ночевал у неё в номере с риском, что гэбэшники накроют, кастрируют и вместо аспирантуры сошлют сюда же, в Сибирь. Но эпоха шестидесятых, оттепель хоть и шла к закату – пронесло. Или просто для государства было выгодно пополнить казну её баксами. Уже в шестидесятые финны в Питер ехали в автобусах, чтобы обойти действовавший у них «сухой закон», напиться и притащить в гостиницу нашу проститутку. Негласно им это дозволялось. А Кэт доллары меняла на «деревянные» и тратила бессчётно. Потом несколько лет получал из Штатов от неё письма, аккуратно отвечал на них, пока уже здешние жандармы не вызвали и не предупредили: переписываться можешь, но с работой со студентами придётся расстаться. Допустить тлетворного влияния Запада на их чистые советские души жандармерия не дозволит. Да и сам понимаешь, как можно писать женщине даже просто о любви, если заранее известно, что и твои, и её письма перлюстрируются?.. А когда недавно оказался в Америке, любопытство взяло верх: позвонил ей, не надеясь на удачу – с тех пор около тридцати лет пролетело. И она на следующий день ко мне приехала на машине. Это, по американским меркам и их highways с односторонним движением, не очень большое расстояние – где-то миль сто сорок. Не больше трёх часов пути для драйверов с пелёнок. И, знаешь, до сих пор жалею, что увидел её. Думаю, и ей эта встреча радости не принесла. Что от нас, прежних, после тридцати лет разлуки осталось? Кандидаты в покойники – и только. Смотрел на неё и думал: неужели эту старую накрашенную бабу с редкими седыми волосами я любил? И у неё в глазах читалось то же недоумение: сибирский призрак в Америке!.. Посидели в кафе, поговорили, кое-что вспомнили, и она в тот же день уехала… Живёт тоже одна, с мужем давно развелась, дети, как это в США водится, с восемнадцати лет живут отдельно, чаще в других городах, учатся и зарабатывают себе на жизнь.
Помнится, я слушал Панова с экклезиастовской печалью: всё проходит, а познание людей и жизни чревато томлением духа и скорбью. Осень, поздний вечер, по ветровому стеклу, по капоту хлещет дождь, «дворники» едва успевают стирать серую текучую пелену. «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя». Да, разве был тридцать лет назад Панов таким, каким я видел его при свете тусклой лампочки в кабине своей «копейки», – седым, морщинистым, как будто ссохшимся, жухлым осенним листом с ввалившимися висками и открытой морщинистой шеей?.. А мы с одного года рождения – и, значит, на мне лежит такая же беспощадная печать времени. «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».
Не меньше Панова и я сокрушался при встречах с женщинами , которых страстно в некие, по Тютчеву, баснословные года любил, целовал и ласкал. И вот оно, кривое зеркало беспощадного времени, не подлежащее рихтовке! И ты не ты, и она не она…
***
Оформлять и подписывать документы поехали на кафедру. Я не удивился, что нас встретили скромным с виду, но дорогим застольем: слышал, как зав кафедрой из квартиры Панова, напомнив о наступлении обеденного времени, отдал по телефону соответствующее распоряжение секретарше.
В кабинете, обращенном окнами к Енисею, на трёх столах, сдвинутых в ряд и накрытых листами ватмана, красовались плоские блюда с мясной и рыбной нарезкой, бутербродами с красной икрой. А краснощёкие яблоки выглядывали из большого берестяного лукошка.
В открытое окно, играя складками полураздвинутых прозрачных штор, прохладными волнами поступал солнечный ветерок, и взгляд отдыхал на склонах покрытых тайгой отрогов Саян на противоположном берегу реки.
Завкафедрой принёс из своего кабинета две бутылки и разлил в поставленные перед ним разовые стаканы амаретто для дам и виски – для джентльменов. Когда кубки были переданы участникам печальной тризны, зав кафедры поднялся и произнёс положенную в таких случаях речь о множестве достоинств так безвременно и так трагически покинувшего юдоль земную выдающегося учёного, педагога и жизнелюба Владимира Андреевича Панова. Он бы мог сделать ещё так много для процветания кафедры, своих учеников и… он помедлил и добавил, остановив взгляд на членкоре Береговом: «Одноклубников».
Береговой и следователь слегка прикоснулись губами к краю стаканов и поставили их подальше от себя – им предстояло вскоре сесть за руль. А Илья Бернштейн и я, переглянувшись, осушили стаканчики до дна и попросили добавки.
Не знаю, сыграло ли роль виски или Илья от природы был философом-мыслителем, тяжело переживавшим гибель друга, но его поминальное слово меня ошеломило и восхитило. Он не стал вставать и говорил негромко, без пафоса, с лёгкой одышкой:
– Никто из вас не знал Володю больше, чем я, – не как учёного, моржа или полиглота, конечно. А как человека, верного друга, которому можно было доверить всё, что угодно, и быть уверенным: этот мужик тебя не выдаст, не подведёт. А ещё всего четыре года назад быть самим собой, особенно с такой фамилией, как у меня, было очень опасно. Приходилось мимикрировать: думать одно, говорить другое, а делать третье. Это он принёс мне давным-давно книжку моего однофамильца, – а может, и дальнего германского родственника Эдика Бернштейна – «Возможен ли научный социализм?» ещё дореволюционного издания. И сказал, чтобы я прочитал её на досуге и никому не показывал. А Эдик этот, оказывается, сначала проповедовал, а потом стал ревизионистом и во всю ивановскую поносил марксизм с его верой в победу социализма, классовую борьбу, пролетарскую революцию. Говорил, что движение к прогрессу идёт само собой без определённой цели. Цель – ничто, движение – всё. Я поднатужился, одолел эту муть, и потом мы говорили с Володей, что никакого социализма у нас в Союзе нет. В лучшем случае – намёк на госкапитализм… И что глупо жить только ради светлого будущего и не быть счастливым сейчас, сегодня. Прикидываться идиотом и не ценить в себе человеческое достоинство. Так вот главное, что я уважал в Володе, – его личное достоинство, жёсткое следование принципам кантовского категорического императива. Не стану пояснять, что это значит, сами прочитаете. И для меня Панов являл пример того, как надо относиться к людям, чтобы не оскорбить их достоинство. Не верится, что друга уже нет, но и в его спасение – тоже.
Бухгалтерша за столом отсутствовала. Слышно было, как она стрекотала на пишущей машинке где-то за стеной. И когда мы вернулись с перекура, бумаги для подписи лежали на столе.
– Вот видите, какая нищета, – посетовал зав кафедрой, – всё печатаем на машинке, а Владимир Андреевич документы готовил на компьютере. Теперь мы можем его взять себе – пока наследников у Панова не нашлось.
– А племянник? – возразил Береговой.
– Да это не племянник, а очень способный студент, – сказал заметно раскрасневшийся от виски зав. – Он досрочно сдал зачёты и экзамены и уехал в Казачинское – помочь матери с огородом и дровами. Владимир Андреевич с ним индивидуально занимался, хотел оставить на кафедре своим преемником. Помочь с диссертацией и всё такое.
– Тогда всё остальное кому достанется? – не остановился на достигнутом дотошный членкор. – Квартира, гараж, машина, лодка с бунгало.
– Квартира, по-видимому, будет моей, – встрял следователь. – Пока у нас так заведено: если у погибшего нет наследников, квартира достаётся отделению милиции. И если дело расследует бездомный семейный следователь, то при отсутствии взысканий, он и получает освободившееся жильё. Остальное, если нет завещания, конечно, – имущество и деньги, – отойдут кафедре.
– И это что, не противоречит закону? – удивился Илья Соломонович.
– Нет, конечно, это обычная практика, – заверил везучий претендент на жилище утопленника.
– Выходит, – логично заключил Бернштейн, – милиция напрямую заинтересована в размножении утопленников.
Следователь на секунду остановил на лице мудреца прицельный взгляд и, бросив на ходу «до свидания», скрылся за дверью.
Возникла минута молчания. Наверняка каждый подумал, что плохо оснащённой новой техникой кафедре смерть профессора-пенсионера тоже пришлась весьма кстати.
– Да ну их всех на хутор к бабушке! – уже на улице, закуривая сигарету дрожащими руками, сплюнул потомок ревизиониста-антимарксиста. – Если это и впрямь по закону, то каким местом российские законы пишутся?.. Может, спустимся к бунгало, тут рядом. Посмотрим, что там изменилось. Не исключено, что и из него уже всё утащили, раз хозяина не стало. Помните из Экклезиаста? – Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришёл…

***
Пока спускались к смеющемуся солнечной гладью Енисею по крутой извилистой пыльной тропинке, членкор Береговой вдохновенно рассказывал, как шесть месяцев назад энтузиасты двух клубов – английского и криофилов – встречали в бунгало Панова наступление Нового года. Пили, пели, плясали, жгли костёр и жарили шашлыки, запускали в сторону Енисея китайские шутихи. Голые моржи и моржихи резвились в дышащей холодным паром воде, оглашая морозное пространство дикими приветствиями в честь Нового года на русском и английском.
На этом шабаше присутствовали две настоящих американки – доктор философии миссис Берта Дэвис и её двадцати двухлетняя дочь мисс Элизабет Дэвис. Обе – непропорционально раздутые гамбургерами коротышки, приглашённые на работу в Госуниверситет, но вскоре изгнанные оттуда из-за капризов и низких знаний, но ухитрившиеся найти приют в других вузах.
Вскоре у них истёк срок визы, и руководство регионального отделения партии ДВР поручило мне, как толмачу, разрешить эту проблему. Представитель президента России Москвин, выслушав в моём переводе печальную историю мытарств мамы и дочки в сибирской цитадели добра и справедливости, отфутболил нас к заму губернатора по правовым и силовым структурам Уссову. А тот, обходительно, с чарующей улыбкой приняв меня с обеими леди, позвонил и отправил всех на верхний этаж Серого дома к совсем необходительному, как кол проглотившему, бывшему, но уже демократическому чекисту. Американок он и видеть не захотел. А меня подверг суровому допросу, не предлагая садиться и сам оставаясь на ногах у двери своего кабинета:
– А вы-то что за этих дамочек хлопочете? Вы хоть знаете, кто они такие? Эта старшая Дэвис в военно-морском флоте работала психологом по подбору кадров на корабли и докторскую на этом защитила.
– И она то же самое открыто говорит, не без удовольствия парировал я. – Недавно её попросили выступить на конференции партии «Демвыбор России». Потом ей задавали вопросы, и она сказала, что служила научным экспертом в американском ВМФ. Переводчиком был я. Вы, похоже, склонны считаете меня пособником американских шпионок или бескорыстным агентом ЦРУ? Сам Ельцин говорит, что на его памяти ни одного шпиона, кроме Пауэрса, КГБ в России не поймало.
– Распустили языки! – сквозь зубы процедил госбезопасник. – Он сказал – в Свердловской области. Идите, мы подумаем.
Визу американкам продлили.
Чуть позже меня постигло горькое разочарование в своём альтруизме. Приглашённые на заседание нашего клуба, мать и дочка показали полное незнание американской литературы и, что поразило клубменов больше всего, – Библии.
Но это полбеды. Дошёл слух, что какая-то сердобольная преподавательница из педуниверситета поселила эту парочку у себя, и они жили и питались за её счёт, пока не уехали в США. Я почувствовал в душе своей не заглаженную вину и сострадание к доверчивой россиянке.
А примерно через год получаю открытку от миссис Берты Дэвис из Питера. Она горячо благодарит меня за прошлогодние хлопоты, вспоминает щедрый обед в нашем доме, и ныне счастлива, что работает с дочерью в лучшем городе России.

***
Вид бунгала в ряду ему подобных убогих строений из горбыля, жести и рубероида во мне не вызвал восторга. К тому же деревянные ворота сарая были опломбированы, а верные президенту собаки куда-то подевались. Лишившись своего покровителя, они вполне могли оказаться долгожданным лакомством для свободного стрелка-шофёра, который уже покушался на их жизнь.
Так что нам осталось только постоять, склонив головы, на указанном Ильёй Соломоновичем месте, где Панов оставил свои плавки и сандалии, чтобы двинуться на встречу с вечностью. Вблизи вода и точно имела опасный вид – она устремлялась к океану как бы в несколько слоёв, обладающих разной скоростью, местами завихряясь и словно пытаясь вернуться к своему истоку. А в метре от берега со дна тянулись к свету, лениво шевелясь, мотаясь, словно щупальца в ожидании жертвы, напитанные тёмной зеленью водоросли. Я слышал от кого-то, что они жгучие, как крапива. Вот уж где, подумалось мне, истинно нельзя дважды войти в одну и ту же воду. И над всем этим беспокойным студеным пространством, казалось, витал дух нашего президента…

***
На пути из Студгородка Бернштейн притормозил «Волгу» и показал нам заросший бурьяном кирпичный гараж Панова. На крыше, над входом, шевелила листиками крошечная берёзка. В гараже должны были находиться «Жигули» президента.
– Ко мне он часто на машине приезжал, – сказал сквозь сигаретный дым Илья Соломонович. – На всякий случай записался в профсоюзе на очередь, подошла – он купил. Только после покупки власть разрешила вступить в кооператив и построить гараж – построил для машины и картошку в подвале хранить. Машина прошлой осенью сломалась, он её забросил. И вот видите – сплошная крапива, к воротам не подступиться. А теперь и «жигуль», и гараж достанутся кафедре. И как они собираются их поделить?..
Когда тронулись дальше, Бернштейн открыл ещё одну тайну старого друга. Кто-то из нас – Береговой или я – высказал в разговоре недоумение, как, мол, такой мужик, как Панов, темпераментный симпатяга и умница, ни разу не угодил в брачный капкан.
– Не совсем точно, есть нюансы, – меланхолично возразил Илья. – Володя попросил меня об этом молчать, но теперь, когда его, я чувствую точно, на свете нет, скажу. Нас после техникума направили работать в известную вам урановую «девятку». Работали в гор; – на секретном подземном производстве. Я уже был женатым, дочка родилась, а Володя влюбился и женился на красивой лаборантке. Устроили, как тогда водилось, комсомольскую свадьбу, вручили молодожёнам ключи от однокомнатной квартиры. В закрытых городах с жильём, известно, было намного легче, чем в других местах: и строили много, и люди умирали чаще, и уезжали тоже довольно много – квартиры освобождались. Не стану врать, что между ними произошло, но вскоре, я только позднее узнал, он бросил всё – работу, жену, квартиру – и уехал в Красноенисейск. И попросил меня никогда не напоминать ему о бывшей жене. Иногда мне казалось, что он не переставал её любить. А может, и ненавидеть.
Нечто подобное довелось перенести и мне после потери первой любви. Она внезапно вышла замуж за того, над кем до этого смеялась и, похоже, презирала. После этого я наделал много глупостей, изрядно покалечив жизнь себе, двум жёнам с детьми. Но загнать часть своей души в некое подобие замка Ив и никому не открывать её, как граф Монте-Кристо, на это был способен только Панов!..
У меня не нашлось слов для комментариев. Да и Береговой, похоже, был ошарашен в не меньшей степени и тоже промолчал.

6. Всему своё время и время всякой вещи под небом

Ровно через три недели после гибели президента, 22 июня, в четверг, перед обедом, мне позвонил следователь: тело Владимира Панова найдено, опознано, подвергнуто судебно-медицинской экспертизе. Похороны назначены на завтрашний полдень, от центрального входа технического университета. И попросил об этом оповестить Бернштейна и Берегового. До этого я пару раз вечером звонил на квартиру Панова и убедился, что следователь с женой уже справили новоселье и, конечно же, сразу вплотную занялись процессом увеличения семейства.
Меня же – как писателя и журналиста – не переставал терзать вопрос такой внезапной и трудно объяснимой гибели Панова. Незадолго до него застрелили бывшего секретаря горкома, добровольно оставившего свой партийный пост и переключившегося на торговый бизнес. Это событие вызвало большой шум в местной прессе, на ТВ и радио. Политики призывали к возмездию, а прокуратура и милиция заверяли, что кровь из носа, но непременно вычислят и найдут заказчика и киллера, и пусть они не ждут пощады. А мотивом для покушения все единодушно считали, что лично знакомый мне Витя Цыбик, молодой и задорный умница из директоров завода, пострадал из-за того, что пересёкся с криминалом в торговле цветным металлом.
Но тем же самым занимался, как сказал он сам, и наш президент Панов. И не убрали ли его столь экзотическим способом? По моей версии, за ним следили, и по заранее разработанному плану водолаз ждал Панова под водой, утопил и завернул его в водоросли на прокорм рыбам. А на расследование направили человека, лично не заинтересованного в раскрытии этого негромкого дела. А мои примитивные догадки я мог высказать разве что профессору Береговому?
А когда я поделился ими на заседании клуба, в тот же вечер мне позвонила Лариса Михайловна, одна из старых знакомых Панова, школьная учительница английского и немецкого языков, моржиха и англоманка. Она посоветовала мне не заниматься расследованием этой тёмной истории. Оказывается, клуб криофилов едва вздумал активно включиться в поиски причины гибели и тела своего президента, как на телефон Ларисы Михайловны поступила грубая угроза, что она и прочие психрофилы рискуют присоединиться к своему лидеру в подводном царстве, замоченными не только холодной водой.
***
Продолжала интересовать меня и личная жизнь Владимира Панова, особенно после прочтения статьи на вырезке в американской газете, найденной его в квартире в конверте с фотографиями. Вырезка не содержала ни названия газеты, ни даты её напечатания. Но из содержания статьи мне путём умозаключений удалось установить приблизительное время её написания под заголовком «Hepburn’s niece shares the famely brains, talents» – «Племянница Хэпбёрн унаследовала фамильный ум и таланты». Предположительно, довольно пространная заметка о талантливой актрисе Katherine Houghton – Кэтрин Хогтон – появилась в начале 90-х годов, незадолго до преподавания Панова в американском университете.
Если верить корреспонденту, Кэтрин могла бы вскружить голову не только русскому инженеру и переводчику: «Кэтрин Хогтон выглядит как классическая актриса и в разговоре сохраняет актёрский тон. Её безукоризненно белая кожа напоминает гладь фарфора. Длинные каштановые волосы свободно откинуты назад, открывая лицо, а локоны, связанные на затылке в свободный узел, слегка приподняты. Одета она весьма скромно и удобно; джемпер и блузка не стесняют её в движении и соответствуют этому особому в её жизни дню.
Мягкая уверенность натуры не мешает её живому острому взгляду следить за всем происходящим и замечать то, что другие люди восприняли бы как нечто обыденное. Пока она не начинает говорить, её ярко-голубые глаза – самая заметная деталь во внешности актрисы. А во время разговора в них, как в зеркале, отражается её проницательный ум. Это одна из тех умных леди, которые уверенно и доверительно ведут беседы на самые разнообразные темы, будь то литература, война, образование или солнечная энергия. Компанейский характер актрисы и интеллект только способствуют сохранению её внутренней свободы и простоты.
Моя часовая беседа с Кэтрин Хогтон могла бы сравниться с приятным разговором во время прогулки. Поведением и манерами она напоминает свою знаменитую тётушку Кэтрин Хэпбёрн, но племянница отличается мягкостью, чего не было в характере её легендарной родственницы, чей волевой феминизм известен не меньше, чем её неподражаемая актёрская игра.
Интересы Хогтон разнообразны, и им соответствуют грани её способностей. На сегодняшний день она более всего озабочена своей игрой в спектакле «Убить пересмешника», который будет идти в Мельбурне до 23 марта. Драма, рассказывающая о жизни маленького южного города, поставлена по одноимённому роману Харпер Ли.
Хогтон и актёр Гриззард играют в телевизионном шоу «Хроники Адама». Он занят в роли Адама, она – его дочери Нэвви. А на сцене эти два актёра играли в драме Юджина О’Нила «Прикосновение поэта».
На ранней стадии своей карьеры Хогтон выдала несколько многообещающих дебютов. Ей выпала удача сняться в фильме «Гость, который приходит пообедать» вместе с такими известными звёздами, как Кэтрин Хэпбёрн», Спенсером Трэйси и Сиднием Пойнтером. А на Бродвее она сыграла инженю – простодушную девушку – в пьесе «Первая страница».
В некотором смысле её работа на сцене и в кино прошла по замкнутому кругу. На Бродвее она была миссис Вэбб в недавней, заново поставленной пьесе «Наш городок». Скоро она появится в новом фильме «Билли Батергейт» режиссёра Роберта Бентона с участием звезды Дастина Хоффмана.
В провинциальных театрах во многих городах Америки она сыграла множество женских ролей из мирового репертуара. От Портин в «Венецианском купце» до Норы в «Кукольном доме». От Дореен в «Тартюфе» до Антигоны в одноимённой греческой драме по версии француза Жана Ануя. От Лауры в «Стеклянном зверинце» до Катерины в «Укрощении строптивой».
Похоже, её драматическое разнообразье не имеет границ. Но в настоящее время для неё наибольший интерес представляет творчество писательницы. Приветствуя журналиста, Хогтон радостно восклицает: «Вы писатель!»
У неё есть склонность к сочинению пьес. В 1988 году её «Будда» была опубликована в сборнике лучших коротких пьес. А в предыдущем, 1987 году, она представила свою трилогию Глаз под капюшоном» в нью-йоркском кафе «Западный берег», а в Коннектикуте – в драмтеатре «Айворитон».
Она была занята в пьесе одного актёра «В небеса – в раскачку», и её божественная игра перекликалась с названием пьесы.
Спектакли с участием Хогтон с неизменным успехом шли на подмостках «Театра на 44-ой улице» в Нью-Йорке («Представление по телефону») и театра «Коймопу» в Канзасе («Мерлин»). А кафе «Западный берег» принимало Хогтон на своей сцене в спектаклях «Весёлый месяц май» и «Друзья до гроба».
Эта интеллектуальная актриса и писательница занимается даже переводами пьес. Её перевод с французского на английский язык «Антигоны» Ануя стал основой для постановки этой пьесы на сцене театра «Пришествие» в городе Ношвилле, штат Теннеси.
Но самый амбициозный пункт в её программе, который, думается, понравился бы её одарённой богатым воображением тётушке, – это то, что Хогтон пишет киносценарий, в основу которого положена её 27-летняя переписка с Владимиром Пановым, изобретателем из Советского Союза. Его специальность – теоретическая механика».
Кажется, и этот пункт оказался по силам любящей нашего президента – или память о нём? – актрисе и драматургу. В архиве Владимира Панова обнаружилась ещё одна маленькая вырезка из газеты с забавным дружеским шаржем на Кэтрин Хогтон с припиской, что в понедельник вечером 28 августа неизвестного года она возвращается на сцену театра «Ivoryn» со спектаклем «Love Letters» – «Любовные письма».
«Кто может сравниться с Катриной моей?..» Любить и быть любимым в зрелые годы такой яркой женщиной, три десятилетия сохраняющей свои чувства, дано не каждому. И мне стало вполне понятным, почему наш президент, как всякий нормальный мачо, снисходил до ничему не обязывающим адюльтерам, а в сердце носил образ той единственной и недосягаемой…

***
Мои клиенты-испанцы с кирпичного завода после двух месяцев работы на месяц уехали домой на заслуженный отдых, я был свободен, поэтому поехал в Серый дом – увидеться с председателем региональной парторганизации ДВР, выбранными недавно депутатом Заксобрания, Гришей Губиным и сообщить ему о смерти однопартийца. С ним договорились встретиться на следующее утро, купить на членские взносы венок у церкви на старом мемориальном кладбище и поехать в технический университет на гражданскую панихиду. Времени поехать на кладбище и участвовать в поминках тем более у него времени не будет. И вдруг его осенило:
– Ты что мне голову морочишь? Что, забыл, как на конференции по Чечне этот Панов проголосовал против предложенной Гайдаром резолюции по мирному разрешению чеченского конфликта? Да ещё и заявил, что приостанавливает своё членство в партии и оплату членских взносов.
– Гриша, мёртвые сраму не имут. Да и в партии он остался, мы же его не исключали. А на панихиде наверняка пресса будет, телевидение – ты лишний раз засветишься в лучшем виде.
Губин смягчился. У него самого совсем недавно, в ночь на первое апреля, какой-то псих сына зарезал, когда с него потребовали вернуть долг, но не станешь же об этом напоминать. Гриша и так сильно сдал – поседел, полысел, потускнел – и часто впадал в прострацию. Убийцу нашли на другой день, посадили, но родителям от этого легче не стало.
Поскольку на четверг приходилось заседание Английского клуба, на меня выпала малоприятная доля стать «чёрным вестником». Во времена Чингисхана и Батыя таких почтальонов ставили вверх ногами макушкой на землю и ломали основание черепа.
Меня чаша сия миновала.
После моего сообщения Виктор Бандуренко, получивший всю полноту президентской власти, предложил встать и почтить память Владимира Андреевича Панова минутой молчания. Женщины утирали слёзы, а мужчины стояли с опущенными головами.
По моему предложению, новым президентом избрали профессора Берегового, а за Бандуренко сохранился прежний пост вице. Ему же поручили сбор денег на венок и цветы. А меня попросили донести печальную весть о кончине Панова до работниц отдела иностранной литературы.
В Студгородок Губина, меня и венок привезла депутатская «Волга» в назначенное время, однако нам пришлось около полутора часов ждать прибытия гроба с телом президента из морга. Следователь отчитался перед Губиным как депутатом и отставным полковником милиции о расследовании обстоятельств гибели Панина. Ничего нового я для себя не услышал, кроме того, как обнаружили тело утопленника.
С неделю назад, ближе к полночи, по телефону «02» поступило известие, что загорелся лодочный гараж на берегу Енисея в Студгородке. По счастью, близко от того места проплывал пожарный катер. С включенным мощным прожектором он устремился к берегу, бросил якорь и водозаборный шланг, врубил насос… и, только представьте себе, вдруг в свете прожектора из воды перед носом судна выпрыгивает голый человек с раскинутыми в стороны руками! Как распятый Христос на кресте… Капитан и матросы ужаснулись – подумали, какой-то пьяный сумасшедший купается. О гибели Панова они же ничего не знали. В общем, гараж сгорел, а тело Панова нашли.
И вот вопрос: кому понадобилось это бунгало поджечь?.. И другая загадка: в лёгких и желудке профессора не оказалось сверхнормативной жидкости: значит, он умер раньше, чем наглотался воды. И мог ли он без чьей-то помощи так прочно запутаться в водорослях на дне, если его тело даже водолазы не заметили? Или просто и не могли подобное предположить и прошли мимо?.. Обнаружить на теле следы борьбы или ранения обнаружить экспертиза не смогла. За две недели в воде мягкие ткани деформировались, а местами их объели рыбы.
– Так, может, рано его хоронить? – усомнился Губин.
– Ну а что нового можно узнать, если труп в морге мариновать? – пожал плечами прилизанный владелец профессорской квартиры.

***
Выдался жаркий июньский день. Солнце сияло в голубом мареве, а земля обновилась молодой зеленью травы и листвы на берёзах и тополях.
Гражданская панихида, похороны и поминки прошли благочинно, без помпы, прессы и большого скопления народа.
Кафедра на деньги Панова позаботилась о скромном мраморном памятнике и металлической оградке, богато сервировала стол на кафедре человек на тридцать. Присутствовал ректор университета, произнесший проникновенную речь и на панихиде над забитым красным гробом, и за столом о заслугах профессора Панова перед родным вузом, продолжающим жить в душах и делах своих учеников. Я прочитал написанные по этому случаю стихи. А от Английского клуба выступил профессор Анатолий Береговой, избранный новым президентом. Он с академической точностью перечислил все заслуги и достоинства своего предшественника и старого друга. Депутат Григорий Губин – как председатель красноенисейских «демороссов» – тоже не поскупился на доброе слово, сказав, что Панов был всей своей сутью искренним демократом и убеждённым пацифистом. Любовь Ивановна Карнаухова, Sister Luba, появившаяся на поминках без уехавшего в Ирландию на летние каникулы о. Майкла, высказалась в смиренном духе католички, подчеркнув, что для некоторых из членов Английского клуба его первый президент явился подобием апостола, положившим святое начало через обращение к Библии задуматься и повернуться лицом к Богу. Её поддержала Лариса Михайловна, назвав Владимира Андреевича подвижником на ниве просвещения и пропаганды здорового образа жизни на личном примере, образцом мужчины и высокой нравственности.
Ильи Соломоновича Бернштейна на поминках не было. От полученного известия о похоронах друга, по словам Берегового, у него произошёл гипертонический криз, и его увезла в больницу «скорая».
– Но сейчас он дома, – заключил Анатолий Ефимович. – Ты, может, не знаешь, но евреи на наши поминки ходить не любят. Для них пить в день похорон – великий грех. Вдруг и Илья стал жить по Торе?..

***
Примерно через год у меня возникло желание закрепить имя Владимира Павлова на скрижалях моего произведения. Написал много – гораздо больше, чем в этой повести, – и уткнулся в тупик. Через свою знакомую из краевого суда попросил прозондировать возможность ознакомления с делом Панова и вскоре получил отказ: дело закрыто, и доступ к нему для некомпетентных лиц, вроде меня, тоже замурован.
Так что не всё тайное становится явным.
Однако есть Божий суд, наперсники разврата! Но нам дано предстать пред ним только в качестве ответчиков…

Эпилог.
Даже и ночью сердце не знает покоя

Проходило очередное заседание нашего клуба.
Но почему-то не в новом помещении, а в старом зале – на четвёртом этаже в правом крыле библиотеки. На нём собрались, усевшись в неподвижный ряд, словно для фотографирования, только давние и нынешние завсегдатаи нашего клуба. В центре – Sister Luba &Father Jhon в одинаковых белых саванах. Справа от них – американец Валера с усами, как у певца Вилли Токарева, и бородатый геодезист-геолог в ковбойской шляпе. И ещё – чудесно помолодевший Саша Кигнер, бледный, с вьющимися волосами до плеч, в обнимку с племянницей моей жены красавицей Таней в белой фате невесты. А слева восседал, опираясь подбородком о рукоятку сабли, в позе запорожского казака Виктор Бандуренко в необъятных, как Чёрное море, шароварах, в шитых золотом черевичках и в лохматой бараньей папахе с красным верхом. К нему притулилась, застенчиво улыбающаяся блондинка – художница Лина Аистова – с прижатой к груди островерхой башенкой с часами. Такие счётчики времени в увеличенном масштабе, вспомнил я, установлены мэрией на всех углах улиц Красноенисейска.
Вёл заседание не я, три года назад избранный президент, а мой предшественник – за великие заслуги перед клубом возведённый в ранг Почётного президента, академик Анатолий Береговой, одетый в чёрную мантию с золотым крестом на груди. Он показался мне похожим на мушкетёра Д’Артаньяна, а, может, и на его друга Атоса. Могучим монументом возвышался он, широко жестикулируя, на президентской кафедре. А слева от него, за ученической партой, склонил голову, сосредоточенно листая пухлый том Библии, вице-президент клуба, доцент-филолог и переводчик Валерий Евгеньевич Пешковский в затемнённых очках и чёрной камилавке, надвинутой на брови. Как всегда, подумалось мне, он выискивал слабые, на его атеистический взгляд, места в Святом Писании. Но странной выглядела на нём эта монашеская камилавка. Смущала и смиренная углубленность в сакральный текст… А вдруг, вспыхнуло в глубине сознания, и он, бунтарь-антихрист, наконец-то проникся божественным духом вечного текста и погрузился в лоно православной церкви?..
Протокол заседания старательно сочиняла, поправляя пальчиком сползающие к кончику носа очки, сидевшая с ним рядом обстоятельная и добросовестная пересказчица английских литературных шедевров, обсуждавшихся в клубе, Angela, Анжела Сергунова, – студентка, а потом и коллега Пешковского по работе в университете.
Меня же как будто и не существовало. А всё это появлялось и виделось, фосфоресцируя и размываясь в пустоте, как бы изнутри, в некой расплывчатой перспективе – то ли на экране монитора, то ли цветного кино. И воспринималось как обычное, должное, давно заведённое. Один слух напрягался, пытаясь вникнуть в речь президента, чтобы потом принять участие в прениях. Но до сознания не доходило ни единого слова, и я стыдился своей беспомощности.
В какой-то момент широко распахнулась дверь, из проёма хлынул яркий сноп света – и появился Панов, одетый буднично – в неизменный коричневый пиджак и ковбойку с красным галстуком. Из-за его плеча высовывалась и исчезала, как пятак маятника, прилизанная голова следователя.
– Hello! Excuse me, I’m a little late, – произнёс Панов, не двигая губами и беззвучно бросая портфель рядом с Библией Пешковского. – Привет, я немного опоздал.
– Where have you been? – хотел я произнести вслух. – Где ты был?
Но что-то сдавило горло и дыхание, и вместо Панова я увидел удаляющееся в тёмное пространство брызжущее туманными световыми бликами пятно, похожее на комету.
– Wait! – выдохнул я что есть силы, порываясь подпрыгнуть, преодолеть гравитацию и улететь следом за ним. – Погоди!
И, не открывая глаз, не веря, что проснулся, произнёс про себя, как самим придуманное: «And the dust returns to the ground it came from, and the spirit returns to God who gave it. «Meaningless! Meaningless!» says the Teacher. «Everything is meaningless!». – И возвратится прах в землю, где он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его. Суета сует, сказал Экклезиаст, всё суета!

Март-апрель 2009
Красноярск – пос. Памяти 13 Борцов
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ХРИСТУ
Повесть
1
За полчаса до окончания рабочего дня главбух Дина Павловна попросила Тоню Кольман достать из холодильника остатки вчерашнего пиршества, и четверо бухгалтерш еще раз провозгласили здравицу в честь полувекового юбилея вождя «бухгалтерских амазонок» – так их называл директор ООО «Старт-Автомат». Пусть она остается такой же красивой, жизнерадостной, доброй и любимой.
И это была не лесть: красавицу и умницу Дину Павловну Барсову действительно любили за легкий характер, улыбчивость, шутливость, простоту и умение все делать быстро, без шума и показухи. От главбухши люди уходили с легким сердцем, если даже визитеру выдача зарплаты задерживалась на месяц-другой. А муж Тани, дочери мужа Дины Павловны от его предыдущего брака, Герман, навестив ее на работе и понаблюдав, как она разговаривает с коллегами и нервными посетителями, полюбопытствовал: «Скажите, вы когда-нибудь бываете сердитой? Ну-у, там голос повысите, прикрикните на подчиненных или моего тестя?» – «О, вы не знаете, какая я вредная! В общем-то, спросите у моего мужа». – «Вы, я же вижу, простодырая – готовы людям душу отдать. А тесть отзывается о вас как о земном ангеле…»
После пары рюмок коньяка – под бутерброды с красной икрой, прикрытой лимонным ломтиком, и шумную болтовню – Дина Павловна попросила шофера подбросить ее и Тоню к себе домой.
– Мой повелитель сейчас у стоматолога – голливудскую керамику мастрячит, – потом к приятелю хотел зайти. А мы мирненько вдвоем поужинаем и поболтаем. После вчерашних гостей у нас на две недели жратвы и выпивона осталось. Заодно посмотришь, какой нам ремонт гастарбайтеры – армяне и таджики – забабахали. Расскажешь, как у тебя регистрация с возлюбленным евреем прошла. В синагоге не венчались? Или у них такого обряда нет, только обрезание? И как у него – не сильно укоротили?..
Тонин путь к записи акта гражданского состояния с бизнесменом Михаилом Кольманом растянулся в нервозную эпопею протяженностью почти в три года. Ее предыдущий муж, Анатолий Сорокин, несколько лет подрабатывал «костоправом» в какой-то частной шарашке по ремонту битых автомобилей. Из периодических пьянок погрузился в беспредельный запой и застрелился из двух стволов «тулки» через месяц после того, как она и дочка ушли от него к матери, – снес себе полчерепа и скрылся от всех житейских забот в земном чреве.
Был он беспричинно и болезненно ревнив, заставил Тоню во избежание ее контактов с мнимыми нынешними и будущими любовниками бросить работу, хотя временами они жили на картошке, каше и рожках. Напившись «паленки», он порой не помнил самого себя, бродил по квартире целыми ночами, как сомнамбула, матерился, икал, трескуче испускал газы и приходил в ярость, если она мягко, без крика и бесполезных упреков пыталась урезонить его. По утрам, а то и посреди ночи, набрасывался на жену с кулаками и гнал к соседям – занять денег и купить бутылку «технаря» у нелегальной торговки этажом выше. Не будь помощи двух мам-пенсионерок, жизнь заставила бы влиться в армию промысловиков питания из близ дислоцированных мусорных баков.
Бедность подорвала в ней волю, подавила желание работать и породила в душе покорность судьбе и комплекс неполноценности. У нее даже подруг не было. И уже не тяготило одиночество и сожаление, что жизнь как бы не касалась ее. Она протекала где-то за окном, в чуждом ей пространстве, заполненном равнодушными или враждебными к ее судьбе людьми и не касающимися ее событиями. А в квартире царила лень, непреодолимое бессилие, иногда переходившее в ненависть ко всему, что требовало действия, чтобы выжить.
Одно время она пила вместе с мужем, но, когда водку за неимением денег заменили суррогаты – «технарь» и «паленка», – она ужаснулась и остановилась. Однако от дешевых сигарет отказаться не могла, и сухой трескучий кашель по утрам доводил ее до слез. Табачный дым, казалось, заполнял внутреннюю пустоту и переключал сознание на борьбу с удушьем и бездельем.
Оксанка, их дочь, в тот трагический год еще училась в школе. Жила она в основном не с родителями, а неподалеку – у своей бабушки, Тониной матери, – в хрущевской полуторке, училась хорошо и была, слава Богу, сыта – пусть не мясной, но здоровой картофельно-мучной пищей на растительном масле.
Тоню то и дело мучили приступы угрызения совести: не уйди, мол, она от своего первого мужа, он бы, возможно, не выполнил свою угрозу застрелиться, если она его бросит. Чувство вины усиливалось еще и тем, что палец Толиной ноги нажал на спусковой крючок в ту ночь, когда она впервые изменила ему с рослым красавцем, певцом и гитаристом Олегом Валетовым, директором асфальтового завода. Олегу было под пятьдесят. Он четыре года назад развелся с женой, путем проб и ошибок подыскивал себе подходящий вариант, и для Тони появился вроде бы приличный шанс изменить свою жизнь к лучшему.
Однако ужас следующего утра и последующих дней, недель, месяцев, лет убил в ней всякое желание к переменам. В ее воображении, как на экране телевизора, часто возникали по соседству две картинки: она пьет шампанское, подпевает Валетову, рвущему струны гитары, купленной в Испании, потом кувыркается с ним в постели. А в эти минуты Толик, сидя в кресле, охватывает губами холодные стволы ружья с затаившейся в их жерлах смертью.
Вот почему она после похорон мужа, наслушавшись слезных и несправедливых обвинений в его смерти от свекрови, как потом она призналась Кольману, «поставила на себе крест и сидела, будто тыква, дома», не желая с кем-то встречаться или общаться. Ни мужчин, ни подруг у нее не было. Жила затворницей в квартире с матерью, работала товароведом в магазине, а дочери дала полную свободу.
Оксанка, еще в десятом классе, переселилась в их прежнюю квартиру, выгуливала кобеля–долматинца и познакомилась с долговязым симпатичным парнем Борей из соседнего подъезда. Он тоже по утрам выводил в березовую рощу напротив их дома лохматого рыжего весельчака чау–чау. Сначала подружились собаки, а затем и их владельцы. Так к Оксаниному кобелю-долматинцу добавился бойфренд, двадцатисемилетний аспирант, не желавший связывать себя семейными узами – женой, детьми и сопутствующими браку экономическими проблемами. Однако имитация секса наедине с собой аспиранту тоже надоела, и он без ущерба для отечественной науки в строго определенные вечера – в среду и пятницу – приходил к Оксане, как в лабораторию для сдачи анализов на секспригодность. А чтобы не беспокоить своих родителей, тоже ученых, и не расходовать на бессонную ночь свой бесценный интеллектуальный потенциал, ровно в десять уходил домой.
С отцом и матерью, тоже учеными, Оксану Боря не знакомил, встреч с ее матерью избегал, о любви не говорил, предпочитая популярно информировать Оксану с состоянием биологической науки на начало данного тысячелетия. А попутно и с некоторыми тезисами своей будущей диссертации о перспективах распространения земной флоры и фауны на других планетах. И в практическом плане регулярно снабжал ее ультрасовременными контрацептивами. Она дразнила его тем, что в постели болтала на английском – он давался ей легко, – и она после школы без труда поступила на инфак университета.
После первого курса, не посоветовавшись с матерью и бабушкой, Оксана забрала документы – решила стать экономистом. Однако на экономфак принимали только на платное обучение. Денег не было, и год пропал впустую. При беглом просмотре книг по экономике эта наука показалась Оксане скучной, и она захотела вернуться на инфак. На сей раз на «халяву» номер не прошел: ее приняли за относительно небольшую взятку без экзаменов на платное обучение в другом менее престижном универе. И снова на первый курс. Мать и бабушки поднатужились и внесли плату за два семестра. А на второй курс денег не собрали, потому что фирма, в которой работала Тоня, лопнула, и она стала безработной.
Пришлось зарегистрироваться в службу занятости. Там ей платили какие-то гроши, зато направили на бесплатные четырехмесячные курсы бухгалтеров. Образование у нее было высшее – окончила с «красным» дипломом еще в доперестроечное время, институт советской торговли, так что учиться бухгалтерии на компьютере по освоению программы «1С: Предприятие» ей оказалось не сложно.
Только после курсов устроиться на работу оказалось невозможным: Тоне было уже под сорок. А хозяевам требовались «телки» не старше двадцати пяти и, как правило, не обремененные детьми и годные по совместительству для удовлетворения непритязательных естественных потребностей хозяина. Могла бы она подрабатывать бухгалтером на дому на своем компьютере, но на его покупку требовалось как минимум тысяча баксов – значительно больше, чем пенсия матери за целый год.
По рекомендации Дины Павловны она устроилась в незарегистрированную фирму очаровательной авантюристки, нанимавшей рабочих на ремонт квартир и увольнявшей их без выплаты зарплаты из черного нала после окончания ремонта. Несколько раз им обеим – и хозяйке, и бухгалтерше – объегоренные работяги грозили пролетарской расправой, и Тоня, тоже не получив денег за два последних месяца, предпочла бесславной кончине от колющего или тупого предмета безработицу.
И тут-то подвернулся Кольман. Он обратился по телефону к Барсову, мужу Дины Павловны, за помощью: не поможет ли тот подыскать подходящую кандидатуру на место уволившегося бухгалтера. И Барсов после короткого раздумья порекомендовал Кольману побеседовать с Тоней, племянницей своей жены. И все, как теперь говорят, «срослось и устаканилось»: Кольман Тоню принял на работу с трехмесячным испытательным сроком и, по примеру других хозяев и агентов разведки, немедленно взял бухгалтершу в разработку. В течение месяца он оглушил ее признаниями в любви с первого взгляда, обещаниями счастливой обеспеченной жизни, поездками за границу, превратил в любовницу, потом в сожительницу и, по истечении двухлетнего испытательного срока, убедившись, что судьба подкинула ему ботинок нужного размера, и всем чертям на зло неделю назад зарегистрировал с ней брак…
У Барсовых сначала прошлись по квартире – посмотрели, как бригада армян и таджиков полмесяца назад завершила ремонт «под Европу» трех комнат, коридора, кухни и санузла. Квартира была типовая, советская «ленинградка», но после ремонта и обновления мебели все выглядело, как резюмировал результаты реконструкции Динин внук Сашка, очень клево. Особенно санузел с душевой кабиной, португальским биде, испанскими унитазом и белым «мойдодыром» – подобием комода с раковиной, утопленной в мраморную столешницу, и огромным зеркалом с яркой подсветкой тремя лампочками. Вся эта роскошь отражалась, как в зеркале, в блестящем металлическом потолке, утыканном маленькими светильниками в золоченой оправе. И пахло в комнатах обеспеченным уютом, подкрепленным витающими в воздухе атомами и молекулами дорогой косметики и вкусной пищи.
– Ну, нам с Кольманом никогда в таких хоромах не жить, – с притворной завистью сказала Тоня. – Он денег даже на шторки не дает: говорит, а к чему они на четвертом этаже? Только свет загораживают.
– Не прибедняйся, Тонька! У твоего еврея одних квартир штук десять, а денег в банках и в чулках на сто лет хватит.
После осмотра пошли на кухню, открыли холодильник. И через пару минут тетушка с племянницей сидели за столом, осиянные яркой зеленоватой люстрой. А на нем как на скатерти-самобранке призывно красовались бутерброды с икрой, нарезки из красной рыбы и салями, салаты из кальмаров и селедки «под шубой».
Открутили пробку бутылки с авторитетной Главспирттрестовской кедровкой. Выпили по одной, другой, третьей, раскраснелись, ведя неторопливый родственный бабский разговор. Тетку и племянницу за внешнее сходство и небольшую разницу в возрасте часто принимали за сестер. Разве что Тоня ростом была повыше, глаза поменьше и тусклее, рот шире и губы тоньше, и нос туфелькой – подлиннее.
– В синагогу мы, конечно, не ходили, просто зарегистрировались при двух Мишиных свидетелях, его друге Вите Пашко и его сожительницы, – весело делилась Тоня. – Я ведь пока не иудейка и, хоть и некрещеная, от православия не отрекусь. Но и к вере приобщиться не могу себя заставить. А вот Ханна, Мишина мать, когда мы в Израиле были, нас благословила. Она мне сразу приказала: зови меня просто Ханной, безо всякого имени-отчества и на «ты» – в иврите, оказывается, обращение на «вы» вообще отсутствует. Там так принято – и молодых, и старых звать просто по имени и на «ты». А меня Ханна почему-то полюбила, сказала, что у нее теперь, кроме двух сыночков, появилась и доченька, и поэтому она свое имущество запишет на меня. Погорячилась, наверное. Славная такая мамочка, сама доброта. И говорит, что за тридцать лет не может привыкнуть к Израилю. Квартирка у нее небольшая, мебелишка старенькая – все по средствам израильской пенсионерки, – и украшена она цветочками в горшочках, кружевными салфеточками, – словом, все, как у наших бабушек. Только у наших бабушек, как у моей мамы, пенсия шестьдесят баксов, а у Ханны – шестьсот. А она пешком готова вернуться в свои Черновцы, только там уже ни родных, ни знакомых не осталось. Ласты склеили или сиганули за бугор. И первую жену Михаила, Полину, его мать, оказывается, очень не любила: говорит, Полька к ее сыну плохо относилась, даже накормить по-человечески не могла. Он одной рукой и готовил, и стирал на себя исподнее, и полы мыл.
– Ну-ка, давай еще по рюмочке, пока Андрей не нарисовался: ему почему-то очень не нравится, когда я пью. Потом подробней расскажи об Израиле. На работе об этом болтать некогда.
– С погодой нам не повезло: шли дожди, воздух влажный, жаркий, я как в болоте себя чувствовала. Прическа никакая: не держится, волосы к черепушке липнут. И вот так, сосульками, висят. Наверное, из-за климата бабы там косметикой не пользуются и выглядят чувырлами. Ни за что бы там не согласилась жить! А жена его брата, наоборот, говорит, что в Россию даже на час не хочет, хотя и родилась в Петербурге. Но в Тель-Авиве еще терпимо. Зато когда на неделю мы поехали на отдых в пустыню…
Какая была погода в другом месте богоизбранного Израиля Дина Павловна так и не узнала: раздался звонок, и она побежала открыть дверь.
– Что, празднование продолжается? – услышала Тоня низкий, с хрипотцой, голос Барсова. – Вон у тебя уже глаза красные. Сколько можно? Уже четвертый день пьешь. Наверное, хватит!
– Причем тут, Андрюша, глаза? – попробовала возмутиться Дина Павловна. – Мы с Тоней с работы заехали посидеть. Тебе налить?
– Я не буду! Не обращайте на меня внимания – сидите, делайте, что хотите.
Тоня собралась с духом, выскочила в коридор. Барсов нервно, рывками, снимал с себя дубленку.
– Здравствуй, Андрей! – прижав ладони к груди и имитируя испуг на лице и голосом, сказала Тоня. – Я пойду домой. Ты сегодня очень сердитый, я тебя боюсь!
– Зато не такой подлый, – резко парировал Андрей.
Тоня изумленно округлила наливающиеся слезами голубенькие глазки и сделала к нему шаг:
–А почему ты считаешь моего мужа подлым?
Барсов пригвоздил ее к месту презрительным взглядом:
– Да с твоих же слов.
– Я его так не называла!
– Важна суть ранее сказанного о нем тобой же. Мне осталось только обобщить информацию в кратком резюме.
– Почему ты называешь чужого мужа подлецом? – надвинулась было на супруга покрупневшим за последние годы корпусом Дина Павловна. Ее глаза, как небо перед дождем, тоже были подернуты влажной пеленой.– А если бы тебя при мне…
– Не надо, не встревай, сами разберемся! – Тоня решительно отвела рукой свою тетушку чуть влево и встала перед Барсовым почти вплотную. – Ну, говори, почему мой муж подлец?
– Я уже объяснил. Это мое мнение – ты с ним вправе не согласиться. Точнее, в связи с регистрацией брака поменять свое прежнее определение на противоположное. Да и, вообще-то, я это слово употребил без упоминания конкретного субъекта. А ты почему-то отнесла его к своему новоиспеченному муженьку. Тогда уж прости меня великодушно, что ты его за такового не принимаешь.
Тоня мгновенно заразилась агрессией оппонента и бескомпромиссно кинулась в атаку:
– Зато ты меня дурочкой считаешь! Не судите да не судимы будете. А ты почему-то судишь моего мужа.
– Не сужу – высказываю свое мнение. А библейские истины вырывают из контекста, когда надо оправдать собственные поступки. Если бы мы следовали всем заповедям Моисея и Христа, на земле бы давно установилось Царствие Божье.
– А я тебе скажу, что мой муж меня очень любит! – совсем не к месту выпалила Тоня, шагнув к Барсову вплотную.
Надо было хоть чем-то сразить этого надушенного самоуверенного скептика.
– Думаю, заслуженно… А ты его?
Лгать Тоне не захотелось. Еще три месяца назад в этой же, еще не обустроенной на европейский манер, квартире она, тоже подшофе, с вызывающей игривостью бравировала своей искренностью. Говорила, что продалась Кольману за то, что он взял на себя оплату Оксанкиной учебы в университете и кормежку. И что она никогда, несмотря на его назойливое нытье – любит ли она его, – не признавалась в любви. Содрогалась при каждом его прикосновении и не давала целовать себя в губы.
В детали она не вдавалась – это и без слов всем было понятно. Из заросшего седыми клочьями рта Кольмана с остатками нескольких зубов несло, как из надворного сортира, а моменты соития вызывали тошноту и презрение к самой себе. Делал это он на боку, пристроившись к ней сзади, и очень быстро, мелко подергиваясь худым тельцем, и по окончании процесса сразу засыпал. А она бежала на цыпочках в ванную, долго мылась, потом шла на кухню, глотала гормональные препараты от зачатия и думала: «Он бы хоть чаще смотрелся в зеркало, что ли? Тогда бы и меня больше ценил. И на собственные зубы потратить деньги жмотится – оправдывается тем, что стоматологов с детства боится».
Уходя от него к матери, она в глаза ему так и сказала: «Жадина ты!». И потом, за бутылкой в их доме, говорила Дине и Андрею: «Вот сбежала от него – и легко на душе! Только Оксанка плачет: кто будет платить за учебу в университете?.. Не вам говорить, какой Кольман красавец: увидишь во сне – от страха оборешься! А сейчас звонит днем и ночью: вернись, прости – все будет иначе. Или: «Как, Тонюсик, рубашку правильно погладить и макароны сварить?» – А я ему: «Заплати соседке – она тебе все сделает». Мать зачем-то подключил, она из Израиля звонила уже два раза: вернитесь, Тонечка, к нему, он так вас любит. И вы же понимаете: он ведь в уходе нуждается. Маму мою заколебали своими звонками среди ночи»…
Вместо ответа она решила огорошить Андрея вопросом:
– А разве можно любить подлеца?
– Но любила же Ева Браун Гитлера, – насмешливо сказал Барсов. – Даже согласилась умереть с ним. Или та же лермонтовская Нина любила Арбенина, и он ее, горячо любя…
Барсов прервался. Наверное, ярость на лице Тони озадачила его – она была готова убить мужика своим взглядом и отведенной назад для удара рукой.
– Да как ты смеешь называть меня Евой Браун? А Кольман кто, Гитлер? Ты хоть думай немного, что говоришь!
– Он такой же Гитлер, как я – Сталин. А ты хотя бы вспомнила анекдот о женской логике. Это же просто первое пришедшее в голову сравнение. Самого отъявленного в мире негодяя полюбила, в общем-то, благородная женщина.
– Да пошел ты со своими доводами куда подальше! Сравнить меня с Евой Браун додумался!..
Она сорвала с вешалки кожаную куртку, выкрикнула «до свидания» и, одеваясь на ходу, выскочила на лестничную площадку, не внимая умоляющим возгласам любимой тетушки остаться.

2
Маршрутный «пазик» шел наполовину пустым.
Тоня пристроилась у окна на порванное сидение. Снизу тянуло сильным жаром от трубы отопления. Пришлось ноги переместить подальше от нее и прислониться лбом к холодному стеклу. В домах мутно светились окна, на заснеженных тротуарах изредка мелькали силуэты прохожих. Толстая сонная кондукторша на высоком кресле у передней двери медленно жевала что-то и сосала зеленый спрайт из полуторалитровой бутылки, покачивая лохматой головой в такт блатным мелодиям водительского магнитофона. Пахло бензином и выхлопными газами, и Тоня невесело подумала, что, едва приобщившись к евреям, сразу угодила в концлагерную дешегубку.
Да и вся ее прошлая, настоящая и будущая жизнь – непрерывная душегубка. По существу Андрей прав: она угодила в лапы негодяя. Бывшего начальника Кольмана бесило то, что он оказался невольным соучастником этой истории, кем-то вроде сводника, порекомендовав Кольману принять Наташу на работу.
Полина, жена Кольмана, теперь уже бывшая, позвонила Андрею и, как он рассказал потом Дине, окатила ушатом упреков, вроде: «Это ты все устроил! Так и помоги мне вернуть Мишу домой. На старости лет он оставляет меня, дочь и внука без средств на существование. Неужели у нее нет сострадания к нам? Она же от него все равно ничего не получит. Он мне давал деньги только на покупку продуктов и требовал отчета за каждую копейку. Я хочу переговорить с Антониной Сергеевной прямо у вас дома, в вашем присутствии».
Дина Павловна наотрез отказалась от участия в этой разборке, прибегнув к народной лексике: «Мы-то здесь причем? Пусть они как сгеблись, так и разгебываются!». А Тоня не мало удивилась: «О чем мне с ней говорить?».
Однако любопытство взяло верх, и через пару месяцев она по телефону ответила согласием на предложение Полины встретиться у нее дома. Кольман оставил брошенной супруге стодвадцатиметровую квартиру в элитном доме: «Она же пострадавшая сторона – пусть это для нее будет утешительным призом. А нам и однокомнатной пока хватит. С милой и в шалаше – рай, согласна?».
Но эту, как он шутливо называл «сукку», что на древнееврейском означает «шалаш», он купил по долевому участию на имя своей замужней дочери, хотя у нее квартира была, а «сукка» предназначалась для четырехлетнего внука, а до его возмужания – как статья дохода от сдачи в аренду. Получалось, что собственного жилья у сожителей не было. Кроме того, он уступал Полине еще одну квартиру в центре города – она уже несколько лет сдавалась в аренду двум ирландцам-миссионерам, – и сверх этого назначил ей пожизненную ренту в двести долларов ежемесячно. Сверх того она требовала регулярного финансирования своих ежегодных вояжей на заграничные курорты и оплаты коммунальных услуг. На это Кольман категорически не соглашался, поэтому переговоры о разводе надолго зашли в тупик.
Встреча с Полиной Тоню разочаровала. Было странно видеть пожилую сутуловатую женщину с выпуклыми и темными, как две сливы, глазами, уже пенсионерку, заунывно говорившую о любви к Мише: «Я, конечно, не такая молодая, как вы, и не могу ухаживать за ним так, как вы, но у нас с Мишей взаимная духовная, интеллектуальная близость. Хотя раньше у меня были возможности оставить его и устроить свою судьбу, может быть, более счастливо. Но нас связывала дочь и взаимная привязанность».
А потом, позабыв о высоком духовном базисе их тридцатитрехлетнего брачного сосуществования, стала говорить о своей жалкой пенсии, о ничтожной зарплате дочери и ее мужа и о заповеди Моисея, где прелюбодеяние считается смертным грехом.
А Тоня, изображая повышенное внимание к жалобным напевам бабуси, думала о том, как Кольман много лет назад, вернувшись ночью из командировки, застал Полину в постели с красавцем–коллегой по работе в какой-то лаборатории секретного НИИ. Тогда Кольман упросил Полину сохранить семью ради дочери.
Зато этот эпизод даровал ему моральное право несколько раз уходить на короткое время от нее к другим женщинам. О них он без излишних подробностей рассказывал Тоне в начале их совместной жизни, подчеркивая, что привык говорить только правду и между ними не должно быть недомолвок. Но такой непреодолимой и обворожительной страсти, как к Тоне, убеждал он, изведать ему не доводилось.
«Ты зачем к Полине, дурочка, пошла? Эта химичка могла тебе что-нибудь в чай или кофе подмешать – и откинула бы ласты!» – ужаснулись бабоньки в бухгалтерии, обсуждая Тонин визит к сопернице.
Месяца через три после того, как Кольман прельстил ее щедрыми обещаниями безбедного материального существования и они стали жить вместе, Дина Павловна пригласила их в гости.
В ходе выпивки и обильной закуски Андрей Петрович спокойно и хлестко взял Кольмана в оборот: «Почему ты относишься к Тоне, как к содержанке или наложнице? Дина у меня тоже не первая жена, но мы сразу же все сделали по-человечески. Ты даже хвастаешься, что повторил мой подвиг. Но что ты ей дал? С работы из своей фирмы уволил под предлогом, что бухгалтер не может быть твоим родственником, – такая якобы у вас договоренность с соучредителем. А какая она тебе к черту родственница, если по закону она тебе никто?! Другой работы – это при твоих-то связях – ты ей не нашел. Тебе выгодно держать ее приживалкой и подстилкой: в доме чисто, светло, свежая жратва. А на десерт – вагина, хоть ложкой из нее хлебай. И все это при минимальных затратах. В результате ты лишил свою якобы любимую всякого будущего. Тебе четыре года до пенсии. Потом прикроешь здешнюю лавочку, распродашь недвижимость и слиняешь к маме и братцу в Израиль. А Тоня останется на бобах – ни работы, ни квартиры. Только воспоминание, как она тебя обслуживала за гроши. Она же себе и пенсию не заработает!.. Ты просто хитрожопый старый еврей, чего-то там шамкающий о неземной любви».
Кольману нечем было крыть. По пути домой он заявил Тоне, что к Барсовым он больше ни ногой. И ей не рекомендует их навещать. Ясно как божий день, что Андрей превратился в махрового антисемита и настраивает ее против него, Кольмана.
Нечто похожее Тоне говорила и ее мать, только по отношению к самому Кольману: этот тип для нее не существовал. «А кто он для меня и я для него? Ни разу его не видела и видеть не хочу!»

***
– Ну, где ты, Тонечка, это самое, запропастилась? – встретил ее на пороге Кольман тягучим упреком, целуя в щечку. – Я же ку-у-ушать хочу. А от тебя опять несет перегаром и табаком. Ты же обещала мне не пить и не курить! У нас должны родиться здоровые детки, милая.
– Я тебе звонила, что задержусь. К тете домой заехали – выпили за ее день рождения. Андрея дома не было, пообщались. Мог бы заглянуть в холодильник, найти что поесть.
–Давай, куртку твою повешу. Она тебе так идет!
Он принял от нее куртку неловко левой рукой. Его правая, сухая и короткая с рождения, безжизненно болталась в рукаве белой рубашки. Из застегнутого манжета торчали только кончики скрюченных в щепотку мертвых пальцев.
Деньги из своих скудных запасов на покупку куртки Тоне дала ее мать, а Кольман, как нарочно, своим «тебе она так идет, Тонечка!» назойливо напоминал ей об этом. Даже просил одевать и демонстрировать куртку редким знакомым, заходившим к ним, с таким видом, словно это был его подарок любимой сожительнице. И поэтому она поневоле стала проникаться неприязнью к куртке и затаенным презрением к Кольману.
Правда, перед регистрацией он расщедрился, и они два выходных потратили на поиски не дорогих, но подходящих для этого случая костюма и туфель. А после церемонии в загсе и вечера в кафе со свидетелями – студенческим другом Виталием и его сожительницей Наташей – Кольман посвятил Тоню в его планы по обеспечению их благополучия. Пусть эта квартира остается за дочерью, а они построят себе новую – по долевому участию. После его смерти останется недвижимости и денег столько, что хватит и ей, и их детям. А они у них должны появиться: раз она связала свою судьбу с евреем, то должна думать об умножении еврейской нации. Если она хочет, чтобы их ребенок был признан настоящим евреем, надо позаботиться заранее и сдать гиюр – специальный иудейский экзамен.
Тоня не возражала, а про себя думала, что и ребенка она не родит, и экзамен сдавать не будет. Она, пусть и не крещеная, но считает себя, своих родителей и дочку православными христианами. Тем не менее, Кольман, со студенческих лет аккуратно вносивший десятину в еврейский «общак», с присущим ему упорством признанного талмудиста и активного члена еврейской диаспоры, перелистывая всякие мудреные торы и танахи, исподволь готовил ее к гиюру.
Он просил Тоню соблюдать все еврейские праздники из уважения к его религиозным чувствам. При этом христианские святыни он не признавал, а Христа считал одним из бродячих проповедников, казненным римским прокуратором Понтием Пилатом, но отнюдь не пророком и Сыном Божьим. Хитромудрые люди, назвавшие себя христианами, три века спустя сотворили из Иисуса великомученика, представив весь еврейский народ виновником его смерти. Просто подставили целую нацию, обвинив в распятии впавшего в ересь смутьяна.
Своего же единственного бога он по имени никогда не называл. Изредка по какому-нибудь поводу устраивались скромные пирушки в банкетном зале ресторана или на дому. За столом сидели одни евреи. Русскими были только она да еще две женщины, жены друзей Кольмана. Про себя она недоумевала: и что люди собираются, если ни выпить, ни поесть, ни попеть от души не способны? Курить и то приходится украдкой. В кафе закрывалась в уборной, а дома убегала на лестничную площадку двумя этажами выше.
Тоня быстро переоделась в ванной комнате, накинула на себя старенький фланелевый халат и выскочила на кухню приготовить Кольману неизменное блюдо – кусок постной жареной свинины с минимумом соли и безо всяких приправ. Ни лука, ни чеснока, ни соусов и пряностей он не признавал – берег желудок и сердце для бизнеса и сексуальной стабильности.
– Ты как будто чем-то расстроена, Тонечка? – дыхнул он ей в шею запахом остатков гнилых зубов. – На работе неприятности или Дина с ее антисемитом тебя выбили из колеи?
– Я же сказала, Миша, что Андрея не было. Давай не будем о нем! С чего ты взял, что он антисемит? Раньше ты говорил, что он был чуть ли не идеальным начальником и много сделал для тебя хорошего.
– Он был хорошим для всех. А так, это самое, не бывает. Для него самое важное –для других казаться таким, чтобы быть первым во всем. Одеваться лучше всех, следить за собой, говорить то, что от него ждут, – нечто умное и значительное. Позер и пижон… А на деле-то самый заурядный «совок». Он мне просто завидует. В советское время он был моим начальником, и сделать кому-то хорошее ему ничего не стоило – платил не он. Да, это самое, я писал диссертацию. Мне нужно было, это самое, для нее собрать материалы в других городах. Или поехать в Минск к Хацкевичу, моему научному руководителю. Я откровенно просил Барсова помочь, он подписывал командировку – и я, это самое, ехал. Но платил-то не он, а заказчик, с которым я имел договор!
В Тоне нарастало глухое раздражение и подогретое алкоголем желание спорить:
– А ты бы на его месте так поступил? Он как-никак рисковал своим авторитетом. За ним тоже контроль был. И почему ты думаешь, что он тебе завидует?
Масло на сковороде зашипело, выбрасывая мелкие искры. Тоня открыла микроволновку, достала оттуда кусок талой свинины и положила его на сковороду. Раскаленный металл отозвался яростным шипением.
– А тому, что у меня есть бизнес, деньги. И ты – молодая и красивая.
Тоня повернулась от плиты к Кольману лицом, столкнулась с ним взглядом и подумала, что человеку с таким лицом и телом вряд ли позавидуешь. Нос на двоих рос. Лысый, беззубый, сухорукий. Андрей на пятнадцать лет старше Кольмана, тоже не красавец, но по сравнению с ним – Аполлон Бельведерский.
– Они тоже неплохо живут, – сказала она. – А Дина всегда была не то, что я, – красивей, умней, неотразимей… Никогда не забуду: я – незамужняя студентка, а ее сыну уже лет пять. У Дины был день рождения. Пошли компанией отмечать в ресторан. И, представляешь, у нее от кавалеров отбоя не было – ее прежний муж уже психовать стал. А меня хоть бы один завалященький хмырь пригласил! Я даже заплакала от досады, и Дина меня утешала: ты, мол, кажешься неприступной, как крепость Измаил. Но это было не так: мне безумно хотелось танцевать – и никто не подошел ко мне!
– Зато теперь она старше тебя и уже утратила свой прежний шарм. А муж у нее – вообще старый пень, рядящийся под молодцеватого старикана. Было раньше, я завидовал ему: такую женщину отхватил! При Полине это говорил. Но если бы я хоть раз тебя увидел у них – ни за что бы не упустил! Такую женщину, как ты, это самое, не найти из ста тысяч женщин – поверь мне.
– Все не так просто, Миша. Мы оба, и ты, и я, появлялись бы у Барсовых со своими прежними супругами.
– Я бы сделал все, чтобы отбить тебя! – неестественно захихикав беззубой пастью, задрав седую бороду и хлопая себя здоровой рукой по тощему бедру, выкрикнул Кольман.
Тоня это восклицание оставила без комментария. Мысленно сравнила коренастого и накаченного постоянной работой с молотком Толю с изможденным компьютером и бизнес-стрессами Кольманом и заранее предопределила развязку любовной драмы. Попробовал бы этот Дон–Жуан посягнуть на ее союз с Сорокиным – и не стало бы Кольмана. А Толька Сорокин, может, отсидел в тюрьме и остался в живых.
– И все же странно, что Барсовы приглашали нас на все дни рождения, – перестав смеяться и утирая с морщинистой щеки слезу, сказал Кольман, – а вас нет. Почему?
Тоня пожала плечами:
– Не знаю. Может, и приглашали, но мы не шли. Толя стеснялся. Знал за собой слабость напиваться до безобразия и устраивать скандалы.
От прямого ответа Тоня отделалась отговоркой. Она помнила хорошо: приглашения по телефону от Дины поступали не раз, но у них с Толей не находилось денег на самый простой подарок. И нечего было одеть, чтобы не выглядеть бичами. И только очень давно, когда Барсовы получили новую квартиру, она с матерью и мужем согласилась прийти на новоселье. Мать, посидев за столом часа два, уехала домой, а она и Толя остались ночевать.
Однако спать почти не пришлось. Толя какое-то время стеснялся малознакомых ему Дины и Андрея. И своим поведением выражал им признательность и почтение. Но вскоре напился, послал жену и хозяев и на «ху», и в «пиз», а потом колобродил всю ночь в поисках водки.
– Но они и у нас довольно часто бывали, – сев на свое место во главе стола и не отрывая взгляда от сковороды, сказал Кольман. – Мы их принимали по высшему разряду.
Тоня, из рассказов Дины, знала об этом «высшем разряде».
Барсовы приходили к Кольманам по приглашению к назначенному часу и часа два, а то и три, ждали, пока Полина приготовит незамысловатое блюдо – обычно жареную курицу с рожками или картофелем «фри». При этом часто дома не оказывалось ни картошки, ни курицы, ни хлеба, и Кольман, запихнув здоровой рукой другую, сухую, в карман пиджака или пальто, отправлялся в магазин с «авоськой» за пополнением пищевых ресурсов.
«И мы сидели, как обосранные, одни за пустым столом. И ждали, пока он вернется из магазина, а Полина приготовит, – с добродушным удивлением говорила Дина. – Иду на кухню, спрашиваю: «Тебе, Полина, помочь?». Она: «Ни в коем случае, Диночка! Вы гости и должны отдыхать. Я отлично справлюсь сама». Приходит Кольман с картошкой и начинает чистить ее одной рукой. Ты не видела, как?.. Видела, тогда рассказывать не надо… И вот через три часа на столе появляются тарелки с порциями на один зуб – с ложку жареной картошки и тощей цыплячьей лапкой на рыло. Из буфета расставляются крохотные, чуть больше наперстка, фамильные, черные от времени и нерегулярной чистки мельхиоровые рюмки и двухсотграммовая бутылочка коньяка. Или выпитая наполовину бутылка сухого вина вроде «Старого замка». И это на четыре рыла... Прикинь, нас недели за две приглашают в гости, три часа маринуют в полной изоляции – без хозяев или хотя бы музыки – в ожидании званого ужина, а через пятнадцать минут все кончено! Тогда, уже наученные горьким опытом, мы достаем из нашего портфеля полноценную бутылку коньяка, закуску, раздаются радостные приветствия, и мы продолжаем заседание. И они пьют с нами ухо в ухо… Или вот позвали нас на кролика. Тогда Полина возилась с ним раза в два дольше обычного. А кролик оказался таким маленьким, наверное, новорожденным, что мы после прихода домой ужинали и пили повторно… Но больше всего запомнился обед в квартире его тещи, Полининой матери. Почему-то вдруг Кольман решил, что мы должны побывать на годовщине смерти его тестя. Ты, конечно, знаешь, что он был давным-давно с Полининой матерью в разводе и жил отдельно. Кто-то к нему забрался через балкон и убил – зарезал или задушил – уже не помню. Мать у Полины была замечательная, интеллигентная. И, судя по фотографиям, в молодости очень красивая. Готовила тоже хорошо. И, представляешь, мы садимся за стол, заставленный едой, а она достает из буфета бутылку красного вина, и в ней каких-нибудь граммов триста. А нас пятеро. И как назло мы на этот раз с собой ничего не взяли, кроме цветов и коробки конфет. Подумали, что к доценту университета на поминки со своей бутылкой являться как-то неприлично. А покойный был мужиком здоровенным и не то что любил выпить, а пил, если верить Кольману, ведрами и не раз гонялся за ним, чтобы «почистить жидовскую морду». Он не раз сидел в лагерях за что-то и не мог пережить, что его единственная дочка вдруг станет женой еврея. И ты бы видела, как Полинина мать смотрела на зятя и дочь, когда разлили это вино на донышки хрустальных фужеров и бутылка опустела! Да и отец Полины Ивановны наверняка несколько раз порывался встать из гроба и погонять своего милого зятька!.. А когда мы их приглашали, они нас заставляли ждать те же полтора-два часа уже в нашем доме – за полностью накрытым столом. Кольман все валил на Полину: она всегда, мол, собирается в гости не меньше трех часов… Мы, правда, с Андреем не скучали: выпьем, закусим, ждем. Через полчаса этот цикл повторяем. И как ты с эти бармалеем живешь, Тонька? Да ты меня бриллиантами осыпь – я бы с ним на одном поле срать не села, а не то что в постель лечь и дать к себе прикоснуться. Рада за тебя, что ты все-таки освободилась от этого беса. Мне было стыдно за тебя и весь наш род. Правда, и ты с ним на людях старалась не появляться».
Этот монолог Тоня выслушала от тети после того, как ушла от Кольмана с твердым решением никогда к нему не возвращаться: «И почему я такая невезучая: вечно угожу в какое-нибудь дерьмо!..».
Нет, вернулась же и снова жарит, как миленькая, ему свининку без жиринки, делает овощные салатики и ставит на стол блюдо с яблоками. Он мнет все подряд непостижимым образом своими деснами и четырьмя гнилыми зубами, глотает, как удав, непрожеванные куски и проталкивает их по пищеводу в желудок теплым чаем.
Для Тони приемы пищи с Кольманом с самого начала превратились в изощренную моральную пытку. Видеть его яростные поединки с пищепродуктами, сопровождаемые причмокиванием и чавканьем, было почти невыносимо. Она несколько раз заводила с ним разговор о его зубах, но он отговаривался тем, что панически боится дантистов. Он уже предпринимал попытку. И тщетно: искусственные зубы у него не приживаются. А главное, у него просто нет времени этим заниматься.
После ужина Кольман шел в ванную комнату и появлялся оттуда совершенно голым, похожим на ощипанного синюшного бройлера. Казалось, он возомнил, что его нагота приводит Тоню в состояние бешеного экстаза.
Выдержав паузу у изголовья, наглядно демонстрируя, что его тонкий пестик принял положение «смирно», он лезет в постель, подползает, задирает на ней ночную рубашку и впивается губами и деснами в ее груди и сосет их, уткнувшись своим шнобелем в их упругую мякоть. После этого ритуала страсти нежной поворачивает ее к себе спиной и, сопя и бормоча что-то невнятное, пристраивается сзади. Его совершенно не заботит, доставляет ли он удовольствие своей партнерше и испытывает ли сам наслаждение. Весь смысл регулярности этой ночной процедуры сводится к сохранению своего здоровья и потенции.
И странно, сегодня она думает не о Кольмане, сопящем за ее спиной, а о сильном и мужественно-нежном директоре и певце Олеге Валетове. С ним и секс был не таким вот суррогатным блюдом, а как таинственная песня о любви и вечном блаженстве. Ничего подобного ни до, ни после она не испытывала.
После их единственной ночи Олег долго не женился, звонил ей, просил о встрече, подъезжал к дому матери на своем «опеле», вызывал ее по мобильнику, она отвечала, что она больна и, вообще, никого не хочет видеть – и он должен понять почему.
Сквозь тюлевую штору она с тоскливым сожалением о своей загубленной жизни наблюдала, как серебристый автомобиль срывался с места и исчезал из виду за поворотом в конце пятиэтажки.
А в прошлом году она неожиданно встретила Олега Валетова у Барсовых на дне рождения Дины. Он был с молодой женой, лет на двадцать пять моложе его, очень миловидной, с лицом, словно изваянным из белого мрамора, и, если судить по взгляду больших серых глаз, умной и наблюдательной.
От Дины она уже знала, что Лена окончила два университета, владеет немецким и английским, жила в Германии и что Олег ее обожает и называет не иначе, как «любимая».
Хорошо, что Кольман перестал ходить к Барсовым после обвинения Андрея в антисемитизме, иначе при его собачьем чутье на перемены в ее настроении мог бы заподозрить что-то неладное и выпытать у нее правдивое признание об единственной ночи с героем едва начатого романа.
Олег заметно пополнел, но сбритые усы, короткая прическа и джинсовый костюм делали его моложе. А высокий рост, мощь его большого тела и очевидная сила характера могли бы оставить равнодушной разве что безнадежно фригидную женщину. Он явно был в ударе: приехал с гитарой, много пел, шутил, танцевал с Леной и Диной. Потом, когда Лена ушла в другую комнату поиграть с внуком на компьютере, пригласил и ее. «А ты что, Тонька, со своим лысым фраером не пришла? Такую красоту от людских глаз скрываешь. Нехорошо! И как это дело у тебя с ним?» – сказал он, насмешливо глядя ей в глаза. И на мгновение резко прижал ее чресла к низу своего живота. И перед ней какой-то яркой вспышкой пронеслись подробности той неповторимой ночи, когда она уже полюбила этого сильного и бесшабашного мужика. И глупо отказалась от него из-за неоправданного чувства вины перед застрелившимся мужем. «А ты откуда, Олег, его знаешь?» – преодолев краткое замешательство, спросила она. «Так раньше они с Полиной к Дине и Андрею, пусть и с опозданиями, на все дни рождения появлялись. Мишка твой, помню, любил повторять: «Хоть у Барсовых наконец-то досыта поем». А года четыре назад Андрюшка, их внук, увидел твоего еврея – с растрепанной бородой, с седыми космами над ушами – испугался, ткнул в его сторону пальчиком и заорал: «О бабайка!». Так, выходит, он у тебя, мусульманин?» «Почему мусульманин? Как будто не знаешь. Иудей!». «Ну, тогда сдаюсь! Теперь понимаю, почему я проиграл. А я тогда позвал Мишку в ванную комнату, постриг ему бороду, побрил и подравнял патлы. Я в армии друзей своих регулярно стриг. А Полина, видно, его не кормила, не стригла, не брила. И рубашка на нем была как жеванная, – значит, и не гладила. Поэтому ты уж возьми на себя эти функции – корми, стриги, гладь и не отказывай ему, если у него еще маячит». – «Обижаешь, Олег! Все это я делаю, и он в долгу не остается». – «И стрижешь тоже сама?» «Почему сама? Парикмахерская рядом, у него там свой парикмахер. Напоминаю ему, и он ходит в назначенное время, если не в командировке». – «А он и в командировки ездит? Позвони, когда его не будет, – загляну на огонек!»
Потом Дина сказала, что они в танце очень хорошо смотрелись – такие высокие и красивые.
Но и Лену Дина тоже хвалила: «Чудо девочка! Как молодая старушка: все знает, все понимает. С ней легко, как с ровней, не зря Олег так ее любит».
Тоне было неприятно это слышать: глодало сердце запоздалое сожаление о, может быть, утерянном счастье.

3
Она проснулась от собственного крика, застрявшего где-то в гортани и не дававшего ей дышать. В который раз приснился бывший муж: он подошел к ее постели с большим ножом и спросил не голосом, а выпученными глазами, где ее хахаль. Она хотела крикнуть, что не было и сейчас нет у нее никакого хахаля. А его безжизненные глаза приближались к ее лицу, увеличиваясь, как на экране, до невероятных размеров, и так же лавинообразно в ней нарастал страх и отчаянный крик.
Она долго лежала, уставившись в потолок, стараясь забыть видение и подавить в себе мысль, что рано или поздно он придет за ней. Ведь что-то подобное случилось с ней не во сне, а наяву.
Они жили с детства в соседних домах, учились в одном классе, оба росли без отцов и любили друг друга. Правда, для себя она не могла решить, любила ли она его или боялась. Он был отчаянным хулиганом, перед ним даже блатные пасовали, и на нее он действовал, как удав на кролика, – делал с ней, что хотел.
На третьем курсе института она забеременела, долго скрывала девичий грех от строгой и осуждающей внебрачное зачатье матери. А Толя вдруг к ней охладел, перестал с ней встречаться, в роддом ни разу не пришел, появившуюся на свет дочку не пожелал признавать своей, и вскоре после прихода Тони из роддома прибежала соседка с сенсационной новостью: Толян минуту назад приехал с невестой из дворца бракосочетаний, и молодежь у его подъезда разыгрывает свадебный церемониал.
Тоня, не терявшая до этого надежды, что Толик еще может образумиться, от горя окаменела. Зато мать ее, не ведавшая страха и сомнений женщина, ринулась в атаку на оборзевшего наглеца. Конечно, кроме крика и взаимных оскорблений, ничего путного из этой вылазки не получилось, и Тоня после окончания института по распределению отправилась с годовалой дочкой в другой город.
Там ей по советским законам должны были предоставить квартиру как молодому специалисту и, конечно же, не дали. Пришлось жить в крохотной комнатушке в рабочем общежитии, а Оксанку таскать на руках утром и вечером в ясли. Зарплата была мизерная, алиментов она не получала и жила по сути впроголодь, чтобы мало-мальски одеваться и не сделать из дочери гистрофика.
И вдруг на третий год ее жизни в чужом городе пред нею появился предавший ее суженый и заявил, что намерен жениться на ней. С женой у него ничего не получилось, кроме ребенка, а Тоню он не мог забыть. А если она разлюбила его, то ради дочери им надо соединить свои судьбы и быть вместе навсегда.
Характер у Тони был отцовский. А это означало, что характера у нее вроде бы и не было. Она плыла по течению, поверив в свою роковую планиду. Говорили, что отец, от которого мать ушла, когда дочке было четыре года, был человеком добрым, но рано начал пить горькую. И, как правило, до беспамятства, все чаще и чаще погружаясь в многодневные запои. В конце концов, единственного, что он умел делать, – крутить баранку – лишился после учиненной им в состоянии алкогольного опьянения аварии автобуса, едва выжил и скатился до положения сборщика «пушнины» – пустых бутылок из-под «жигулевского» и «московской».
Милиция периодически прерывала это безобидное занятие, подыскивая для него более нужные развитому социализму занятия, вроде подметания дворов или работы подсобником на очередной стройке коммунизма. Однако его трудового энтузиазма хватало до первой получки или аванса. А дальше – запой, порождавший многодневный прогул и увольнение по соответствующей статье трудового кодекса.
Словом, жизнь охотника за пушниной в городских джунглях была и трудной, и даже опасной, поскольку росла конкуренция. Город был поделен на охотничьи угодья, и появление сборщика на помойках и в скверах за пределами своей зоны грозило тяжелыми телесными повреждениями, например от попадания в голову или другие части тела некондиционной стеклотары. А с объявлением войны с пьянством и введением талонов на винно-водочную продукцию окончательно подорвало пушной бизнес, и армия безобидных мелких предпринимателей из этого сектора советской экономики пополнила «бандформирования» мелких воров и жуликов.
В этой осложнившейся экономической ситуации Тонин блудный папаша пошел другим путем. Он поселился у своих престарелых родителей в деревне и жил с ними, вымогая у них пенсионные гроши и распродавая овощную продукцию с приусадебного участка для приобретения нелегального самогона и «паленки» у подпольных «цеховиков». Принудительное лечение в наркологических диспансерах только подрывало его здоровье, а проклятая любовь ко всем видам продукции, содержащей алкоголь, включая денатурат, брагу, самогон, одеколоны и туалетные воды любых наименований, с годами только росла и умерла вместе с ним в хмурое октябрьское утро на крыльце закрытого сельмага. Знатоки говорили, что если бы оказалась рядом милосердная душа и поднесла к его жаждущим устам сто граммов животворного напитка, то страдалец еще бы какое-то время радовал собутыльников своими экстравагантными подвигами.
Весть о скоропостижной кончине отца – его Тоня не видела уже многие годы и не поддерживала с ним никаких контактов – поступила от Дины поздним вечером. Она и Андрей зашли к ней и предложили поехать в деревню на похороны. Анатолий уже спал, пораженный тем же тяжелым недугом, что и отец, Оксанка жила с бабушкой. Тоня, в то время безработная, легко согласилась поехать, хотя и не испытывала никаких чувств к отцу, кроме брезгливой жалости. Ее гордая мать даже от алиментов отказалась, чтобы только он оставил ее в покое и не стучался пьяным по ночам в дверь. Тоне запомнился на всю жизнь эпизод – ей тогда было лет семь, – когда среди ночи с балкона раздался грохот и звон разбитого стекла, мать зажгла свет, и Тоня увидела в проеме разбитого окна ревущего звериным воем страшного обросшего щетиной мужика с безумными глазами.
Решили, что мать и Оксану не следует нагружать на ночь печальным известием. Тоня надела свитер, плащ, прихватила зонтик, спустились на лифте, сели в машину – Андрей за руль, а Дина и Тоня – на заднее сиденье. Ветровое стекло заливал дождь, и качающаяся стрелка «дворника» с трудом справлялась со своей работой. Свет фар разбивался о сплошную стену падающей из темных глубин неба воды, и Тоне казалось, что по всей промокшей Вселенной проносился вихрь смерти.
Воочию она показала свое лицо, когда они подъехали к воротам и по хлюпающим под ногами горбылям прошли по двору к избушке. Двери сеней и избы почему-то были открыты нараспашку, и в единственной ярко освещенной комнате, почти наполовину занятой русской печкой, в правом углу, под иконой Божьей матери, на табуретках стоял длинный гроб из свежеструганных досок. Зеркало на старомодном комоде было завешено черным платком. И, словно в склепе, – ни одной живой души. Тоне это показалось и странным и страшным, и она замерла у двери, не решаясь подойти к покойнику. Пахло хвоей – лапы кедра и ели лежали на подоконниках, на лавке, на крашеных половицах под гробом. Сцепив ладони на груди, она на цыпочках медленно приблизилась к гробу и посмотрела на лицо отца. Ей всегда говорили, что она как две капли воды походила на него.
А Дина не раз описывала, каким в молодости он был высоким и стройным красавцем с кудрявыми волосами и первым учеником в школе – «одни пятаки» – и «красной девицей: не пил, не курил, с девчонками романов не крутил. А они за него чуть не дрались.». Воздержание сыграло с ним злую шутку. «Спитый» коллектив шоферов автохозяйства коммунистического труда быстро лишил его алкогольной невинности: после смены сначала как непьющего салагу, посылали за водкой и пивом, а потом и приобщили к гаражному застолью.
И вот он лежит, накрытый накрахмаленным коленкором, ни на кого не похожий, седой и желтый, с синей шишкой и ссадиной на лбу. Тоня не замечала слез, катившихся по щекам, и думала, что в памяти о нем осталась только та ночь, когда он рвался к ним с балкона. И даже мать, когда-то любившая его и находившаяся с ним до сих пор в официальном браке, не поехала бы сюда на похороны. До пенсии она работала конструктором – не генеральным или главным, конечно, а какой-то категории со стосорокарублевым окладом на оборонном заводе – и по достижении пенсионного возраста ей устроили скромные проводы на заслуженный отдых. Даже другой работы не предложили. И все потому, как утверждала она, что всю жизнь ей «пришлось бороться с коммуняками». Они же на словах и по уставу считали критику и самокритику обязательным условием сохранения незыблемости своих стальных рядов, и она их же оружием пользовалась, разоблачая на открытых собраниях их гнилую суть. А при демократии старое начальство почувствовало себя еще вольготней. Парткомов и профсоюзов не стало, и путь к воровству и ограблению рядовых трудяг вел директора и его окружение не в тюрьму, а к легальному обогащению. Мама же не смогла адаптироваться к новым условиям и продолжала по инерции клеймить бывших коммуняк с прежней принципиальностью беспартийного большевика.
Только это донкихотство сработало против нее. Коммуняки остались при своих интересах, а маму нужда заставила забыть об инженерном дипломе, кульмане, гостах, остах, ведомственных и межведомственных нормалях и нормативах и взяться за тряпку и швабру, чтобы протирать мебель и мыть полы в кабинетах, коридорах и туалетах офисов новых русских. А по ночам охранять продуктовый ларек, принадлежавший проворному азербайджанцу, в соседнем дворе от ограбления конкурентами и несознательными гражданами России или ближнего зарубежья.
Еще один момент запомнился из той ночи. Какое-то время она сидела у гроба одна, в оглушительной тишине, под нестерпимо яркой электрической лампой – остальные ушли в соседний дом; там жила старшая сестра Дины. И вдруг она начала молиться – не Богу, а своему отцу: «Ну, помоги, ну, спаси меня, папа, от моего мужа! Он измучил меня, Оксанку, мою маму – всех нас. Если ты не поможешь, я погибну. И что тогда будет с твоей внучкой?..»
И когда на следующий год Анатолий застрелился, ей вдруг вспомнилась эта мольба. Навязчивая идея, что отец услышал ее и подсказал из небытия Толе, во благо своей дочери, дьявольский выход, долго не давала ей покоя. Сама-то она никогда не желала мужу смерти, хотя и не знала, как ей избавиться от него. Едва она заводила речь о разводе, он начинал кричать, что пусть только попробует: он прикончит всех – и ее, и дочь, и себя.
Может быть, он бы исполнил свою угрозу. Перед тем, как застрелиться, он звонил Тониной матери и просил послать к нему его жену и дочь. Мать наотрез отказалась с ним разговаривать. Она в тот момент и сама не знала, где Тоня. Да если бы знала, все равно не сказала: после распада семьи зять позвонил теще и пригрозил: «Моя мать сына потеряет, но и у тебя дочери не будет»…
А Тоня в ту ночь была в постели с директором завода Олегом. Несколько лет спустя, она рассказала Кольману историю самоубийства мужа, умолчав, естественно, об Олеге. А когда она ушла от Кольмана, он, как ей тогда подумалось, подло намекнул по телефону, что и его она невольно толкает сунуть плешивую голову в петлю. И в то же время она испытывала ужас: неужели она носительница сатанинского духа? Ведь она никому не желала и не делала зла. А сотворила ли она для кого-нибудь добро? – Кажется, нет! И не плата ли это за ее бездействие и равнодушие к себе и ближним?..
Отца похоронили на следующий день на заросшем соснами и березами деревенском кладбище рядом с могилами отца и матери, Тониных деда и бабушки. Они умерли друг за другом через день, а сын пережил их ровно на полгода. И с тех пор она ни разу не была на их могилах, хотя Дина каждый год звонила перед родительским днем и звала поехать в деревню вместе. Комплекс собственной никчемности давно поселился в ней: «Кому я нужна такая проклятая?»
И вдруг Кольман накинулся на нее, как черный ворон, и оглушил ее заверениями в страстной любви, обещаниями богатой и независимой жизни – и вот оно: «и божество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь»… Нет, любви не было. Он добивался от нее признания, но у нее язык не поворачивался произнести заветное слово: однажды она уже заплатила за него непомерную цену, пройдя через смерть некогда любимого человека.
И Дине, и Андрею она признавалась в том, что любви нет, но лучше что-то, чем ничего. Да и что она теряет в конечном итоге? Вернуться к ее «тыквенному» состоянию она всегда может. А у дочери уже началась собственная жизнь. Она не высказывает особой радости, когда мать или бабушка навещают ее. Ей гораздо желанней парень из соседнего подъезда, и она считает себя полновластной хозяйкой квартиры…
Наверное, с враждебным чувством подумала, Андрей вообразил, что это он устроил ее нынешнюю жизнь: сам того не желая, свел ее с Кольманом, а теперь злится, что в глазах Полины стал сводником. И значит, он на стороне Полины, сочувствует ей, а не своей родственнице. Да, в конце концов, и черт с ними обоими! Я добилась от Кольмана всего, чего хотела: он развелся, мы зарегистрировались, теперь он обещает обеспечить ее будущее материально.
У евреев не так, как у русских: семья для них – святое. Кольман при разводе с Полиной оставил ей две квартиры, каждый месяц перечисляет на ее кредитную карточку по двести долларов. И она еще требует от него незыблемых гарантий: «А что я буду делать, если ты умрешь раньше меня?» Наш мужик за этот вопрос своей бывшей в нюх бы кулаком сунул и позаботился о том, как укоротить век глупой бабе и продлить свой. А Кольман всерьез озадачен чужой проблемой: Полина же пострадавшая сторона и должна быть уверена в завтрашнем дне!
Заикнулась бы я своему Тольке, что при разводе надо поделить их квартиру, – и не известно, кто бы первым из них оказался в подземном царстве. Неужели Кольман так же будет заботиться и о моем благополучии, если мы не уживемся? Вот стоило на него чуть–чуть нажать – и Сергей Зильберман, давний приятель Кольмана – раньше он преподавал научный атеизм, а теперь историю религий – и соратник по консолидации еврейской диаспоры города и проректор университета, где учится Оксанка, посодействовал переводу дочки с платного на бесплатное обучение. До их расставания она не раз просила Кольмана посодействовать получению этой льготы, но он расписывался в своей немощи. Она подозревала, что ему было выгодней платить за учебу чепуховую для его бизнеса сумму – по двести пятьдесят долларов за семестр, – чтобы держать сожительницу на коротком финансовом поводке. А после регистрации он предлагает ей вообще бросить работу. Она будет числиться в его фирме на приличной должности, получать зарплату, ей будет идти трудовой стаж и обеспечиваться все социальные гарантии по российским законам.
Только для себя она решила не поддаваться соблазну и продолжать работать. Кольман то и дело хватается за сердце и сосет валидол. Тогда она поневоле задается Полининым вопросом: как жить дальше, если он возьмет – и крякнет? Нет ощущения надежности даже после регистрации.
Недавно Кольман занервничал и сказал, что надо как можно скорей распродать свои квартиры и бизнес, пока его не «прихватизировало» государство, и линять из этой страны. Кампания гонений на еврейских олигархов – Березовского, Гусинского, Ходорковского – дурной признак. По России бродит призрак передела собственности и еврейских погромов. Даже Солженицын превратился в ярого антисемита – написал двухтомный пасквиль «Двести лет вместе».
Ей эта тревога Кольмана казалась надуманной. Может, таким макаром он заранее готовил ее к неизбежному переселению в землю обетованную? Мать уже завещала ему свою квартиру и говорила, что после выхода на пенсию ему лучше переехать в Израиль: для стариков еврейское государство обеспечило райскую жизнь – и пенсия хорошая, и лечение, как нигде в мире, и уход бесплатный на дому в случае инвалидности. Да и он к тому времени должен накопить как можно больше, продать свою недвижимость в России, чтобы в Израиле жить припеваючи на пенсию и банковские проценты.
А Тоня после поездки в Израиль думала, сможет ли она оставить мать и дочь и жить там, среди чужих ей людей и в субтропиках, где и зимы-то нет. Пока все это казалось слишком иллюзорным и далеким, чтобы задумываться всерьез. Сколько раз в ее жизни радужные ожидания становились прахом, развеянным по ветру!
Электронный будильник запищал китайскую мелодию, она поспешно сунула руку под подушку и нажала на кнопку – китаянка замолчала. Кольман промычал что-то невнятное и повернулся со спины на бок. Она помедлила еще с минуту, села на край постели и нащупала ногами тапочки.
Было пять утра, и день входил в привычную колею: умыться, подкраситься – это для себя, а для Кольмана – отбить кусок свинины и поджарить почти без соли и специй, выгладить постиранную с вечера белую рубашку, носовой платок и носки, почистить с кремом его меховые ботинки. Она будит его перед уходом на работу, и он снова ходит по квартире во всей своей нагой красе, с вежливой настырностью требуя помощи по разным мелочам.
Он очень рассеян, не признает порядка, обычно не помнит, куда положил ту или иную» вещь, и ей иногда кажется, что ему приятно, когда она, превозмогая в себе раздражение, должна метаться по углам, выполняя его капризы. На работу он ездит на своем черном «бумере», и как хозяин фирмы не беспокоится о появлении в офисе ровно в девять. Зато строго взыскивает с подчиненных, установив строгую таксу: провинившийся теряет десять процентов своей зарплаты за малейшее опоздание, если заблаговременно не предупредит шефа о задержке по уважительной причине.
Тоню он изредка балует, подбрасывая до ворот ее предприятия. Это в тех случаях, когда интересы его дела вынуждают быть где-то с раннего утра. По укоренившейся привычке она не завтракает, бежит на остановку и добирается до работы целый час на перекладных – троллейбусе и двух автобусах.

4
Сегодня она прибежала в бухгалтерию с опозданием на полчаса. И хотя на этом предприятии драконовских порядков не завели, она посчитала обязательным пойти в уютный – новенькая офисная мебель, цветы на подоконниках пластиковых окон – кабинет Дины Павловны и объясниться. Она, Тоня, честное слово, рассчитывала начать работу вовремя, но автобус, на котором ехала, не мог обогнуть иномарку и маршрутный «пазик» – они столкнулись нос к носу и полностью перекрыли проезд. Пришлось ждать гаишников; только после их замеров и составления схем и протокола аварийные машины растащили на обочины, и движение транспорта возобновилось. И как бы в подтверждение ее слов зазвонил телефон. Дина подняла трубку, и Тоня поняла из разговора, что Кольман спрашивал, на месте ли его жена.
– Ничего с ней не случилось – вот она передо мной сидит. Отчитываю ее за опоздание и лишаю премии на сто процентов, – пошутила, как всегда, Дина и передала трубку Тоне.
Кольман сказал, что остановил свой «бумер» на обочине и видит разбитые «тойоту» и «пазик», гаишников и машину скорой помощи. Он страшно напугался, что Тоня могла оказаться в маршрутке и пострадать.
– Вот видите, Дина Павловна, – сказала она, закончив разговор, – уже есть человек, который обо мне беспокоиться.
В служебной обстановке она обращалась к тете по имени–отчеству и на «вы».
– Оно и понятно: Мойша узе испугался расходов на похороны и очередного возвращения к Полине. Нет порадоваться, что мог бы еще разок жениться! Да и где он такую дурочку найдет – красивую да услужливую?
Шутка немного царапнула Тонино самолюбие. Однако тон и игривый характер тетушки не вызывали агрессии. Главное, что Кольман по мобильнику – а это потребовало остановить машину, поскольку водил он ее одной рукой, – справился о целости и сохранности жены. И значит, его уверения в любви – не пустой звук. И какой же он тогда подлец? – мысленно обратилась она с вопросом к Барсову. А вслух сказала:
– После вчерашнего я к вам, конечно, никогда не приду. Он что, часто так вот с цепи срывается? Миша ведь ему ничего плохого не делал. И вдруг – «подлец».
– Андрей каялся: у него это слово вырвалось непроизвольно. Но остается при своем мнении. После того, как ты ушла от Кольмана и рассказала нам, как это происходило, я тоже подумала, что он законченный мерзавец. Сама прикинь, его мать переслала с ним сто долларов тебе в подарок, и он сказал тебе об этом, а деньги не отдал. Ты уходишь от него, в сердцах возвращаешь ему часы и кольцо, подаренные тебе им же, – и он спокойненько оставляет их у себя. Ты целую неделю перетаскиваешь свои вещи к матери, и он равнодушно наблюдает за этим. И только в конце сделал благородный жест – довез остатки барахла на своей машине до подъезда, а тащила его на четвертый этаж к матери ты одна. А он переходит жить к Полине и спит с ней. Ты спрашиваешь его: спал с ней? И он честно отвечает: да, было, но мне не понравилось, с тобой гораздо приятней... Тебе–то нужна такая честность? А через какое-то время начинает рвать на жопе волоса, обещать золотые горы и умолять вернуться. А сам уже всю мебель, бытовую технику и домашнюю утварь отдал Полине и дочери. Понял, что Полина и не думала изменять своего отношения к нему, в услужение не пошла. А тебя поманили пальчиком – и ты бежишь к нему. И веришь, что он тебя безумно любит. А на самом деле… Я регулярно читаю Новый завет. Открою на любой странице – и нахожу ответы на многие вопросы. Кажется, очень просто: возлюби Бога и ближнего, как самого себя, – и тебе обеспечено место в раю. У Кольмана с любовью к самому себе все в порядке. А вот к ближнему, если исключить мать, дочь, внука, у него любви нет. Есть трезвый расчет – собственная выгода. Ты просто ему выгодна – относительно молодая, красивая, здоровая, можешь быть для него и любовницей, и служанкой. А любит он только деньги: они дали ему власть над людьми и обстоятельствами. Над тобой и твоей дочерью в том числе. Так он раньше использовал Андрея, когда тот был его начальником. И подчистую забыл о нем, когда стал от него независимым. Зато похвастался тебе, что однажды Полина преподнесла Андрею на издание его монографии по тем временам долларов семьдесят. Хотя издание стоило в двадцать раз дороже. Вот уж точно кто-то из древних сказал: от дара подлых рук добра не жди. И помог Андрею не Кольман, а его старый друг по работе, наш директор, кстати. Кольман тебе говорит, что пожертвовал свои деньги. А может, не его и не Полины, а твои – те, что послала тебе мать Кольмана из Израиля? Шучу, конечно!
Тоня слушала и ушам своим не верила: все действительно было так. И вроде бы не так. Кровь прилила к ее лицу, хотелось ответить чем-то резким и убедительным, только нужных контраргументов не находилось. Ссориться с тетушкой и своей начальницей тоже не хотелось. Да, Кольман был такой, но теперь–то он совсем другой! И теперь ничто ему не мешает относиться к ней совершенно иначе – честно, открыто и с любовью, не на словах, а на деле.
– Тогда почему же он на мне женился? – пробормотала она, сознавая собственную глупость. – Вас, Дина Павловна, Андрей не плохо подковал – мужа моего заодно хулите.
– С твоих же слов. И что поделаешь, если он у тебя хулевый? Ну, а мой муж старше меня, лучше знает людей, вообще жизнь. Язык у него острее ножа: одним словом может вылечить или зарезать.
– Да уж, убедилась на себе. Помните, когда вы лежали в больнице?
Женщины засмеялись. А тогда Тоне было не до смеха. В больнице Дину Павловну за три недели посетила вся бухгалтерия, кроме Тони. Был канун Нового года, и они с Кольманом были заняты оформлением визы в Израиль. Все ее помыслы были там – в стране обетованной. А мать и дочь пугали ее палестинскими терактами и отговаривали от поездки. Даже когда ей предложили навестить тетю в рабочее время, она отказалась, сказав, что съездит в субботу или воскресенье. Но в выходные она, как положено, занималась обслуживанием Кольмана и его внука, и поэтому ограничилась единственным звонком Дине на ее мобильник. А вскоре в бухгалтерии появился Андрей, одетый, как всегда с иголочки, пахнущий дорогим одеколоном, весело поздоровался, ослепив белозубой улыбкой, и поблагодарил коллектив за внимание к его супруге.
– А вам, Антонина Владимировна, – добавил он, глядя ей прямо в глаза своими желтыми, «Барсовскими», глазами, – Дина Павловна особенно благодарна.
– За что?
– После вашего звонка она резко пошла на поправку.
И, попрощавшись, удалился, оставив аудиторию в глубокой задумчивости и гробовом молчании. Тоня села за компьютер, глядя на экран застланными слезной пленкой глазами, потом выскочила из бухгалтерии и дала волю слезам в туалете. Эти приступы повторялись у нее два дня, пока она не покаялась и не поплакала в палате у больной тети.
– Не пойму, что это он вдруг так рьяно взялся за мое перевоспитание? – сказала она сейчас, глядя на лучезарное лицо тети. – И в тот раз перед всеми выглядела оплеванной, и после вчерашней оплеухи плохо спала. Видишь, какая у меня рожа? – вся в морщинах. Похоже, пошла в маму – собачья старость. В зеркало по утрам боюсь смотреть, скоро кожа на лице съежиться в мелкую сеточку.
– Не выдумывай, по сравнению со своим Кощеем ты всегда будешь Василисой Прекрасной. А ты не поняла, что мой Андрей за тебя переживает? Не хлопай ушами, а то снова на бобах останешься! Не ты первая у него.
– С теми он не регистрировался.
– Наивная ты, Светка! Этот налим из любой ситуации выскользнет и останется сухим. Его капиталы давно, чай, за бугор уплыли. Сейчас он тебе лапшу на уши вешает, что квартиру с дочери переоформляет на вас двоих. А я уверена: он просто ее выкупает или дарит ей взамен другую, на порядок лучше.
– Ну и пусть! Я же от этого ничего не теряю.
– Верно! С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ты же сама говорила, что не любишь его, что испытываешь отвращение, когда он у тебя деснами, как вампир, грудь сосет. Логически рассуждая, у вас не любовь, а сделка. Так пусть она будет взаимовыгодной. А он, помнишь, все твердил, что повторил подвиг моего Андрея: бросил все – и ушел от Полины к тебе. Но у нас-то совсем другой случай! Мы безумно любили друг друга, бросили своих супругов, квартиры, барахло – и ушли, в чем были, на квартиру моих родителей. А там мой братец, твой папаша-алкоголик. Родители от него скрывались в деревне, а он жил с нами, пусть и в изолированной комнате. Мы – на работу, а он наведет шалман бичей и уголовников и пьет с ними разную бурдамагу – динатуру, брагу, технарь. Они не раз пытались «фомкой» дверь на нашу половину взломать и нас ограбить. Андрей периодически устраивал братца на лечение в наркологические диспансеры. Отец твой еще удивлялся: «И что это мужик твой так о моем здоровье хлопочет?» Но бывало, что Андрей его и по морде бил, – ничто не помогло. После смерти родителей он избу в притон превратил. Деревенские боялись, что он и себя спалит и соседские дома заодно. И то ли он от пьянки умер, то ли дружки деревенские угробили. Помнишь, у него в гробу на лбу ссадину и шишку? Никто же его не вскрывал, уголовное дело не заводили. Умер Максим – ну и хрен с ним! Мы с Андреем такое прошли, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты эту историю знаешь только мельком. Андрей был вторым лицом в нашей фирме, с директором не ужился, подключили к его уничтожению вся комvунякские комитеты, вплоть до цэка, и с работы выперли. Его должность понадобилась какому-то отставному партсекретарю. Потом взялись за меня – и вскоре сократили. На нас дважды нападали, благо рядом оказывались свидетели, и обошлось без крови. Все равно Андрея подстерегли и едва не убили в подъезде: разбили голову, сломали три ребра. Он около месяца провалялся в больнице. Ты думаешь, кто-то – и Кольман в том числе – за него заступились? Или хотя бы в больнице навестили. Хрена с два! Но он оказался крепким орешком. Его выбрали директором крепкого предприятия, квартиру через три года получил. И я работу в филиале московского банка нашла. Он вплотную занялся воспитанием моего сына и вывел его в люди. Настоял на поступлении и помог нам обоим заочно окончить университет. Вплоть до того, что сам писал за нас некоторые контрольные работы. В этом вопросе он, как ненормальный: сам постоянно учится и нам покоя не дает. И сюда я пришла по его рекомендации – ты же знаешь, что наш директор его старый друг. А я тебя приютила и спасибо, что меня не подводишь… И вообще Андрей много испытал. Отца не было, голодное детство в колхозе. А четыре года войны с восьми до двенадцати лет? – это нам даже трудно представить. Потом в военном спецучилище – а это не лучше детдома – шесть или семь лет учился. Получил военное образование, служил офицером за границей и в глухих гарнизонах. Из армии по болезни уволился – и вкалывал рабочим, вечерний институт окончил. Всего добился сам, вплоть до того, что самостоятельно овладел иностранными языками и после выхода на пенсию переводчиком работал. А на работе его просто любили! Кстати, и Кольмана он под свою защиту взял, по службе двигал. Он, что и говорить, еврей башковитый, но многие его просто презирали за двуличие и хамство в отношении своих подчиненных. Даже за то, что он после туалета руку свою не мыл, а здороваться любил за руку. Он всегда подножным кормом питался: точно так же, как и тебя, подчиненных ему баб трахал. Оприходует очередную – и бежит к начальнику с докладной на повышение ей зарплаты. Возил их с собой в командировки или прямо на работе. У Андрея ключ от его кабинета брал, чтобы после рабочего дня кого-то из своих бабенок на письменном столе «поощрить». Мне по работе приходилось контачить с отделом Андрея, и девки мне на Кольмана жаловались: с начальством он тю-тю-тю, а с теми, кто рангом ниже, – вежливое хамло. Мы с Андреем почти двадцать лет, и я не перестаю восхищаться и любить его: просто я такого человека не встречала, и благодарна судьбе, что мы нашли друг друга. Ты о моих болячках знаешь, характер безалаберный тоже. И вчера он недаром о красных глазах сказал: значит, после выпивки у меня будут снова неприятности с давлением. Он уже несколько раз меня буквально от смерти спасал. Практически каждый день все двадцать лет мне массаж – пусть и слабенький, непрофессиональный – делает и лекарствами пичкает. Готовит, по магазинам ходит, квартиру убирает. У него рабочий стаж почти полста лет, а без работы ни дня не сидит. И друзей море! – в России, и за рубежом.
Тоню начал тяготить этот разговор. Мало ли что она сама говорила плохого о Кольмане в прошлом или слышала о нем от других? Теперь – после ее возвращения к нему, их поездки в Израиль и регистрации – это совершенно другой человек. Он ее законный муж, любит ее, и она со временем сможет полюбить его.
– Ну, Дина Павловна, вы прямо панегирик в честь своего мужа пропели! Остается только гордиться, что у меня такой выдающийся родственник. Точно по Шекспиру: «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним».
– Кстати, и твой Кольман до конфликта с Андреем восхвалял его постоянно на всех наших приватных междусобойчиках и многолюдных пирах: «Мой любимый начальник, у него талант работать с людьми… Он возвышает людей, рядом с ним хочется быть лучше. Я ему всегда завидовал и многому у него научился. Недавно я был в Америке и думал, что человек с такими качествами, как у Андрея Петровича, отлично бы вписался в ту атмосферу»... Правда, Андрей всем похвалам в свой адрес никакого значения не придает. Любит повторять: я – никто. У нас этот спич Кольмана на каком-то дне рождения на видео записан – ты, по-моему, эту кассету тоже видела.
– Не помню, – соврала Тоня. И пошла ва-банк, чтобы как-то парировать тетю в затянувшемся споре: – Зато с собственными детьми у него не все гладко. Сын от первого брака, вы сами говорили, то и дело попадает в дурдом, дочь от второго у вас никогда не бывает. И Андрей им, конечно, не помогает.
– Помогал, пока мог, – спокойно улыбнулась Дина подкрашенными губами. За все время разговора она не изменила своей манере говорить весело, как бы шутя: прошлому она всегда не придавала преувеличенного значения: «Что было, то прошло. Бессмысленно, например, ревновать мужа к его прошлому. Пусть и жен, и женщин в его жизни было тьма. А мне сказал: ты у меня – настоящая первая и до конца последняя. И за двадцать лет нашей жизни в связях, порочащих его, не замечен». – Восемнадцать лет платил на сына приличные алименты. Жил от него за четыре тысячи километров, мать просила не трогать парня – у него почти с рождения был отчим. С дружками – а потом и с отчимом – сынок допился до белой горячки, стал инвалидом первой группы. С дочерью и зятем Андрей встречается регулярно. Они обеспеченные люди, и Андрей рад, что дочь опекает мать. Недавно переселила ее в квартиру в новом элитном доме. Она врач. На пенсии, но еще работает, работой и жизнью довольна. Даже дочь совсем неожиданно позавчера отцу сказала: «Правильно сделали, что разошлись. Все равно вы жили рядом, но каждый сам по себе – никаких общих интересов и целей. Одни скандалы по каждому пустяку». Ты зла на него не держи – он же не тебя оскорбил, в конце-то концов. Я шутя его называю иногда солдафоном: он как с детства встал в строй, так и остался военным. Режет правду–матку в глаза. Ведь по сути–то он прав.
– Но с какой стати он берет на себя роль судьи? – попробовала возразить Тоня. – Не судите да не судимы будете.
– А ты–то его тоже судишь! Да, пожалуй, хватит, закроем эту тему. – Дина Павловна встала со своего офисного кресла, откатив его за высокую спинку к стене. – Пойду к директору – письмо в налоговую подписать: штрафом опять грозят за просрочку эндээса.
 
***
Разговор с тетей снова вывел Тоню из равновесия. В перерывах от выполнения срочной бухгалтерской текучки мысли настойчиво возвращались к своей истории с Кольманом.
Пусть у нее нет к нему любви, но она ему нужна, как, может быть, никому другому. И разве есть что-то плохого в ее самоотречении, жалости, сострадании? Но и у него должны же быть и порядочность, справедливость, совесть, наконец. Почему он три года водил ее за нос и толкнул на уход от него? Держался за свою собственность, прежде всего, и хотел выглядеть порядочным в глазах дочери и Полины.
И при этом эксплуатировал ее терпение и рабскую зависимость от него. Оставлял Тоню дома и уезжал с Полиной на дачу и жил там с ней в выходные дни и ночи. Дни рождения Полины он тоже праздновал с нею, дочерью и прежними друзьями их семьи и не находил в этом ничего предосудительного. И прикидывался оскорбленное невинностью, когда она встречала его слезами и упреками. А однажды сказал, что раз она не ценит его свободу и не уважает его прошлого, связанного, в частности, с Полиной, то им ничто не препятствует просто разбежаться.
И она поняла, что попала совсем в другой мир, где понятия совести, доброты, сострадания – всего, что связано с нравственностью, – подменены умным цинизмом людей, заботящихся только о своей пользе. А предложение Кольмана разбежаться восприняла как прямой ультиматум, и после недельных колебаний и раздельного спанья заявила о своем уходе.
Тогда он с сарказмом заметил, что с началом работы под крылом у Дины она слишком осмелела и задрала хвост. А теперь он уверяет, что тогда ее угрозу не воспринял всерьез. В это не очень верилось: слишком уж поспешно он переселился к Полине, стал с нею спать и вывез из этой квартиры все вещи и сдал ее в аренду.
Скорее всего, он тогда рассчитал, что Тоня стала обходиться ему слишком дорого, и он сможет перебиться и без нее.
Только и ей жизнь с матерью показалась невыносимо убогой. Старческий консерватизм матери порой будил в ней зверя: все предложения дочери на переустройство квартиры и создание элементарного уюта и удобств она резко отвергала. После хорошей еды с мясом, свежими овощами и фруктами переходить на скудную картофельную диету со скудным добавлением куриных окорочков Буша оказалось тоже не просто. А смотреть по вечерам древний советский черно-белый телевизор «Рассвет» с маленьким экраном было просто невыносимо.
На помощь снова пришла Дина: вспомнила, что у сына стоит без дела исправный «Samsung» c нормальным экраном, и доставила ящик на служебной «Волге» прямо на дом. Возникла новая забота: под телевизор не оказалось подставки; пришлось с горем пополам установить его на две табуретки, застланные ветхой тюлевой занавеской.
Так что под ее уступкой на телефонные домогательства Кольмана и его израильской мамани, подкрепленные обещаниями решить все денежные и материальные проблемы, была явно корыстная подоплека. Андрей и Дина об этом, конечно, ей ничего не говорили, но одно предположение, что они так думают, оскорбляло ее самолюбие.
С другой стороны, какое их собачье дело? Это ее жизнь, и она проживет ее так, как написано на роду. Главное в этой истории, что Оксанка получит высшее образование и, может быть, у нее сложится семейная жизнь с ученым бойфрендом.
Хотя, что касается образования, она бы получила его в любом случае. Дина уже договорилась с директором, что предприятие предоставит Тоне ссуду под пять процентов годовых на оплату курса учебы Оксаны в университете. Бюджет бабушки и матери, как подтверждал не сложный экономический расчет, эту нагрузку мог вынести. Но теперь эта забота автоматически свалилась с плеч, и дочь на седьмом небе от радости. А что еще надо матери и бабушке? И волки сыты, и овцы целы.

5
Под конец рабочего дня Тоне позвонил Кольман и сказал, что домой явится часа на полтора позднее обычного: дочь попросила заехать к ней по каким–то делам. Тоня нажарила свинины, приготовила салат из зелени и поставила на стол блюдо с яблоками – все, как обычно.
Кольман с порога со смехом заявил, что Жанна сделала в адрес Тони замечание: почему, мол, папа, у тебя рубашка плохо проглажена – видишь, складочка на воротнике? И следы у носков грязные? Тоню точно кипятком ошпарило, и что-то внутри взорвалось. Сразу представилось, каким зачуханным она видела Кольмана, когда поступила к нему на работу. И еще хуже, когда недавно вернулась к нему: мятым, погруженным всем лицом в седую пушистую бороду и похудевшим, словно бежавшим из гетто.
– Она бы лучше за своим Романом смотрела и хотя бы раз в неделю его через стиральную машину пропускала. Утром я носки и рубашку постиранными и поглаженными на спинке стула оставила. Ты их, надеюсь, одел?
– Да ты, это самое, не сердись, пожалуйста. Ну, такая она есть, что поделаешь? Я почти так же и сказал ей, как ты. Деликатней, конечно, но то же самое. Ты, говорю, как моя Тонечка, полы чаще и чище мой – тогда по ним и в чистых носках не страшно ходить. И спросил, не совсем кстати: а твоя мама и ты мне хоть раз в жизни рубашку погладили? Она на меня надулась.
– Она бы сына своего отучила в штаны валить и самостоятельно есть. Парню четыре года, а ему на дню надо несколько раз штаны менять. Так он рискует остаться хроническим засранцем. Кстати, ты сам слышал, как он позавчера спросил: а почему вы, тетя Таня, так чисто окна моете? У нас мама тетеньку приглашает полы и окна мыть. Тебе, по-моему, это не очень понравилось: неужели она такая бездельница?
– Светочка, это самое, я с дочерью разберусь. Но почему же так грубо о моем любимом внуке, это самое! Он же тебя, это самое, так любит!
Внук действительно проводил все выходные у них и называл просто по именам – Мишей и Тоней. Мальчишка рос по-взрослому умным и забавным, но его двухдневное присутствие, потакание детским капризам, готовка для него предписанной матерью еды и ручная стирка его вонючих штанишек утомляли и вызывали презрение к себе. Кольман делал вид, что не замечает ее усталости. И утешал обещаниями относиться и к ее внукам от Оксаны с не меньшей любовью.
После ужина она не выдержала и рассказала Кольману о ее ссоре с Барсовым. Они сидели на кухне за неубранным столом напротив друг друга, и Тоня видела, как мрачнело лицо мужа. Он задумчиво поковырял в своем большом носу указательным пальцем, вытер его о смятую бумажную салфетку, лежавшую на тарелке рядом с непрожеванным кусочком свинины, и посмотрел Тоне в лицо своими грустными синими глазами:
– Вот, это самое, какой он сам подлец! Я же, в конце-то концов, поступил так, как он хотел. Теперь–то у нас все с тобой, это самое, нормально: я развелся, мы зарегистрировались. Что ему еще надо? Я же в его взаимоотношения с Диной не лезу!.. Нет, Тонечка, все эти антисемиты одинаковы. Мне, это самое, на тестя повезло со знаком минус. Он меня люто ненавидел, и я предпочитал с ним не встречаться. Он был здоровенным мужиком, ну, это самое, просто очень крупным и сильным. И считал, что все беды на земле происходят из-за евреев. Он несколько раз, начиная со сталинских времен, по разным причинам сидел в тюрьме – за хулиганство, воровство, мошенничество, хотя, по правде, это самое, точно и не знаю за что. И кричал, что в лагерях начальниками, буграми и придурками были одни евреи. Он, конечно, преувеличивал. Разве можно верить пьяницам? А он сильно пил и пьяным становился ужасно агрессивным. Практически трезвым я его, по-моему, ни разу не видел. Он и в своем пьянстве евреев обвинял: они, мол, русских с незапамятных времен спаивают. А если бы евреи не сделали октябрьского переворота, всех его родичей за участие в белом движении не перестреляли, и он бы стал богатым человеком. И хотя с моей тещей он разошелся, когда Полине было, это самое, лет пять, и сам женился без регистрации несколько раз, но любил ее всю жизнь. И предупредил, что если она посмеет выйти за кого-то замуж, он элементарно замочит бывшую жену вместе с ее кобелем. Поэтому теща его смертельно боялась. Да у нее, по-моему, кроме тестя, других мужчин не появилось. А теща была, это самое, настоящей красавицей. У нас в институте она преподавала немецкий, и я сначала в нее влюбился, а потом уж в Полину. И то потому, что хотел к ней в гости ходить и тещу чаще видеть. И она ко мне хорошо относилась и, как мудрая женщина, в наших размолвках всегда занимала мою сторону. А от Ивана Ивановича я несколько раз просто убегал – иначе он мог меня искалечить или насмерть зашибить. Кричал: «Я тебя, порхатого, рано или поздно прикончу! Ты мне в жизни бутылку не поставил!» Для него было, это самое, невыносимо, что его любимая дочка спала с жидом.
– И где он теперь? Умер?
– А я тебе, это самое, не говорил? Его убили. Он жил на первом этаже, спал с открытой форточкой. И, как всегда, пьяный. Убийца, по предположению следствия, залез в форточку, зарезал тестя, забрал все ценное и ушел через дверь – открыл, и она сама защелкнулась за ним на замок. Как на самом деле было, никто уже не узнает. Его мертвым нашли где-то на третий день после смерти – по трупному запаху из форточки.
– Убили, надеюсь, не по твоему заказу? – попробовала пошутить Тоня.
– Тебе бы, это самое, следователем работать. Примерно, такой вопрос мне и Полине в первую очередь задавали в милиции и прокуратуре. Хотя Полина сразу назвала следователю имя предполагаемого убийцы. Тесть каким–то темным бизнесом занимался в компании с одним уголовником, с которым в одном лагере сидел. Полина его видела у отца, милиция его разыскала. Но дело так до суда и не дошло – его замяли и закрыли за недостаточностью улик или что-то в этом роде. Мы больше года получали повестки в прокуратуру, а потом все заглохло. Нас тоже подозревали: может, мы его убили, чтобы, это самое, завладеть квартирой.
– Смотри и ты, Миша, будь осторожным со своим соучредителем, – снова пошутила Тоня. – Вадим, ты сам говоришь, на деньги жадный.
Кольман для приличия хохотнул, но к словам Тони отнесся серьезно:
– Вадик хороший исполнитель, а как менеджер – ноль. Без меня фирма сразу пойдет ко дну. Ты же два месяца у нас главбухом поработала и знаешь, что у меня, это самое, все связи и финансы под контролем. Вадик даже банковские документы подписать не имеет права. Так что власть, связи и деньги в моих руках. Все заказы нахожу я, договора тоже заключаю и контролирую я – так сложилось с самого начала, и Вадик, это самое, доволен таким положением вещей. Конечно, и доля моя в бизнесе раза в три больше.
В бизнесе Кольмана Тоня не усматривала ничего хитрого. Он существовал на базе давно изобретенного велосипеда – внедрении на предприятиях компьютерных программ бухгалтерского учета. Этим Кольман занимался еще в советские времена, а с возникновением частного бизнеса предложил свои услуги одной ловкой дамочке, организовавшей на партийные деньги страховую компанию.
Кольман без труда втерся в доверие к дамочке, понимавшей в экономике не больше, чем свинья в апельсинах. Деньги она не считала и выполняла все запросы Кольмана, принятого начальником лаборатории вычислительной техники. Лабораторию укомплектовали персональными компьютерами, а персонал для работы на них он набрал сам. Причем, дабы не связывать себя какими–то личными обязательствами, не из числа своих коллег по прежней работе, а способными молодыми людьми, благодарными ему за доверие и обучение конкретному делу.
От подчиненных с собственными амбициями или сильным характером он быстро избавлялся, зато подобрал трех надежных и умных ребят для создания своего дела. Такая фирма, состоящая из этих ребят, зарегистрированная на подставное лицо и по списку состоящая почти из одних инвалидов, стала работать на дармовых площадях и технике страховой компании. Для сведения налогов к минимуму Кольман, сам инвалид детства, набрал в фирму несколько инвалидов, в основном, не работающих пенсионеров. Они продолжали не работать, зато за согласие на эту аферу он ежемесячно выплачивал им пусть и плевые, но халявные гроши. Одновременно Кольман заявки на выполнение выгодных работ, поступавшие на страховую компанию, договорившись с заказчиками о черном откате, оформлял договорами на свою фирму.
Когда эта лажа вылезла наружу, у Кольмана уже был приличный стартовый капитал и квартира тестя, приспособленная под офис и оборудованная тремя списанными, с подачи Кольмана, с баланса страховой компании компьютерами и мебелью, приобретенными по бросовым ценам. Поэтому он, не вступая в разборки с директрисой и знакомство с правоохранительными органами, экстренно уволился из приютившей его и обворованной им компании вместе со своими «верными мулатами», и его фирма заработала легально.
На рынке конкурентов, торгующих softwear – программным продуктом компьютеризации бухгалтерского учета – появилось много, но Кольман, благодаря знанию рынка, знакомствам, изворотливости и налоговым льготам, работая на опережение, оказался вне конкуренции. Кроме того, он умело взаимодействовал с директорами и главными бухгалтерами предприятий-заказчиков, отстегивая им определенный процент наличными с каждого договора на внедрение, обучение бухгалтеров и перманентное сопровождение программ. А какой заказчик откажется от подписи долгосрочного договора на жирную сумму, зная, что определенная доля денег в нем – твоя?..
Для снижения налога на фонд оплаты труда львиную долю зарплаты он выплачивал, как водится, черным налом. Наемных работников он тоже держал в черном теле, объясняя, что несет большие затраты на развитие фирмы. И развивал ее. Однако больше заботился о собственном развитии, вкладывая деньги в приобретение недвижимости. Цены на нее, особенно после дефолта девяносто восьмого года, росли как на дрожжах.
Ощутимую чистую прибыль Кольман единолично получал в свой бездонный карман от сдачи в аренду нескольких квартир, купленных им почти задаром у евреев, спешно покидавших распадающийся Советский Союз в конце восьмидесятых – начале девяностых годов двадцатого столетия. Страх, что скоро эта демократическая лавочка прикроется вместе с границами, форсировал выезд еврейских семьей из России в Израиль с неизмеримо большей скоростью, чем сорокалетний библейский исход иудеев из Египта в Палестину. Квартиры сдавать он предпочитал иностранцам – миссионерам и преподавателям вузов, приезжающим из разных стран. Находить их Кольману не составляло труда: синагога, как и в древние времена, была местом обсуждения и решения проблем еврейской диаспоры, и сюда стекалась вся нужная ее прихожанам информация.
– А Вадим не лезет в бутылку, что ты имеешь больше? – спросила Тоня. – Я видела, как он вкалывает. Когда тебя нет, вся работа валится на него. Он и руководитель, и исполнитель. А в программировании ему вообще нет равных.
– Это тебе так кажется. На такие деньги я кучу программеров найду – и не слабее. Главное, он доверчив, как Отелло. Верит мне, но задушит, если заподозрит меня в обмане. По-моему, нашим альянсом он доволен. С кем бы он купил хорошую квартиру, не плохую машину, ездил на отдых с женой за границу? И вообще, Светочка, в бизнесе не может быть настоящих друзей. Тем более если у тебя в руках власть и деньги. Бизнес – это, прежде всего, разум, трезвый расчет и самоконтроль над страстями. Ты и представить не можешь, сколько я денег потерял, когда мы расстались, а я, это самое, ударился в переживания.
Тоня пропустила мимо ушей мудреные обобщения Кольмана. Сожаление о потерянных прибылях из-за их разлада он повторял уже не в первый раз и наверняка знал точную сумму этих невозвратных утрат. А сама она никогда не получала прибылей и убытков, и бизнес для нее оставался некой абстракцией. Она же действительно восхищалась белокурым высоким Вадимом и его милой жизнерадостной Наташей. Идеальная пара – любовь и голуби! Она улыбалась их лицам, ожившим в ее воображении. И на душе стало горько: в ее жизни такого никогда не было и не будет.
– Они, по-моему, замечательная пара – молодые, красивые, – сказала она, отводя глаза от носатого лица мужа с впалыми щеками. – И видно, как любят друг друга.
– У них уже двое детей. Нам тоже пора этим заняться. И лучше немедленно. Я очень устал, давай ляжем спать.
Спать Тоне не хотелось – она бы с удовольствием посидела перед телевизором. Однако заложенное матерью в ее слабый отцовский характер холопство, послушание и боязнь следовать естественным страстям редко позволяли ей возражать и жить независимой жизнью даже в малом. Жизнь слишком часто бросала ее в основном, как щепку, из одной неприятности к другой, а отсутствие ясной цели часто порождало отчаяние или безразличие. Иногда думалось: умри я – и никто, кроме матери и дочери, этого не заметит.
– И все же мне жаль, что из-за Андрея я не смогу встречаться с Диной у нее дома, – сказала она, когда голый Кольман нырнул к ней под одеяло. – Это, может, добрый единственный человек, который меня любит и понимает.
–А я-я? – с наигранной обидой протянул Кольман, просовывая руку под ее ночную рубашку, чтобы ухватиться за грудь. – Давай забудем о них и займемся любовью. Жизнь хороша и удивительна – и в этом ее смысл. С Диной ты видишься каждый день. А об Андрее вообще забудь! На фига он тебе нужен?

6
Но ей с Андреем вновь пришлось встретиться – и опять по пьянке и совершенно неожиданно. Впрочем, в России, как обобщил накануне этого знаменательного дня Кольман, многие события – и большие, и малые – совершаются по пьяной лавочке. Они вместе смотрели воскресную программу Познера «Времена», и на вопрос ведущего, что такое водка в России, каких-то два депутата Госдумы сказали, что это часть нашей исторической культуры. Кольман захлопал себя по животу ладонью и деревянно расхохотался, запрокинув лысую голову и широко распахнув беззубую пасть:
– Ну, это самое, хороша культура! В бане по пьянке Ельцин с братьями-славянами Советский Союз развалили, и жены своих мужей кухонными ножами за бутылкой режут. Может, и Толя твой из-за избытка культуры себе в рот выстрелил?
Фраза ножом резанула по сердцу, и у Тони из глаз, как из пульверизатора, брызнули слезы:
– Ты что, намерен часто мне об этом напоминать? Ты, кажется, мне уже намекал, что собираешься последовать его примеру?
Кольман выключил телевизор и кинулся ее успокаивать неуклюжими шуточками и нелепым ухаживанием. А она думала, что смерть Анатолия стала для нее вечным проклятием. И уже никакие доводы рассудка не убьют в ее душе чувства вины и запоздалого раскаяния.
Утром Кольман ушел из дома раньше Тони – спешил на поезд, чтобы уехать в соседний городишко на сутки для передачи денежной благодарности какому-то директору за подписание выгодного контракта и пролонгацию прошлогоднего договора. Возможно, вечером ему придется пригласить благодетеля в ресторан – там проще навешать ему лапши на уши и подбить на новые прибыльные сделки. Правда, ей было трудно представить Кольмана щедрым на угощение.
У двери она подставила щеку для поцелуя, испытывая предвкушение сладкого мига свободы на целые сутки. И сразу забылась вчерашняя обида. А через минуты две позвонила Дина – попросила одеться по-спортивному: после обеда в бухгалтерии она решила провести генеральную уборку, будет пыльно и грязно.

***
И действительно, при разборке архивных папок с бухгалтерскими документами, скопившимися за три года во встроенных шкафах, пришлось работать с марлевыми повязками на лице, от пыли из глаз аж слезы лились. Зато обед – на него пригласили и директора с его двумя замами – за счет неучтенки получился на славу – с вином, коньяком, водкой, рыбной и мясной нарезками, овощами и фруктами. Перед завершением застолья Дина позвала племянницу в свой кабинет.
– Твой Кольман на ****ки отвалил, почему бы и нам не оттянуться со вкусом. Ты у нас, конечно, не хочешь появляться. Я уже Андрею позвонила, что к сыну после работы съезжу, – давно внука не видела. Давай, Светка, махнем туда вместе.
– С удовольствием! – подпрыгнула Тоня. Хмель и сигаретный дым мягко ударили по мозгам и звали на подвиги. – А что там делать будем?
– То же, что и здесь – пить и закусывать.
Служебная «Волга» подвезла их к супермаркету, и Дина отпустила машину по уважительной причине – шофер, примерный семьянин, по мобильнику получил приглашение на явку к любовнице. Они заскочили в магазин и быстренько закупили все, что нужно для простого человеческого счастья – бутылку дагестанского коньяка, закуску и сладостей для внука. Однако ожидание близкого блаженства было нарушено непредвиденным чэпэ: едва они зашли в полутемный подъезд девятиэтажки, как у Тони выскользнула из ладони бутылка и с треском превратилась в стеклянно-жидкое ничто с коньячным запахом, перебившим столь близкий русскому сердцу аромат подъездной мочи. Потрясенные этой внезапной утратой, они несколько мгновений постояли над прахом разбитой надежды и разразились неудержимым хохотом. И, не сговариваясь и не переставая смеяться, за пару минут вернулись в супермаркет.
– А вы что, первую уже выпили? – удивилась молоденькая продавщица.
– А вы как думали? – не моргнув глазом, сказала Дина. – Конечно!
– Больше бы таких шустрых покупателей!
С непрекращающимся хохотом они позвонили в квартиру Дининого сына. Им открыла его жена, Оля, и, не поняв, в чем дело, стала смеяться вместе с ними. И здесь в прихожей нарисовался во всем белом Андрей Петрович:
– Привет! А вы что ржете? Я сидел во дворе на детской качели, смотрел, как внук в войну с мальчишками играл. А вы, как комсомолки на субботнике, носились туда-сюда с бутылками. И смеялись на весь город – никого не замечали.
Сын еще не пришел с работы и за стол сели вчетвером. Салат из помидоров и огурцов, присыпанные сахаром лимонные пластики, нарезка из карбоната и сырокопченой колбасы, ананасовый сок и нарзан и разлитый по хрустальным рюмкам коньяк призывали к продолжению праздника свободного труда. Андрей сидел напротив и улыбался Тоне, как ни в чем ни бывало. И она делала вид, что обида забыта, но предчувствие чего-то более гадкого и непоправимого постепенно заполняло ее сознание и в любой момент могло принять словесную форму и выплеснуться наружу. Встреча уже шла к концу, о чем свидетельствовал уровень коньяка в бутылке, когда Дина, уверовавшая в восстановление мира и дружбы между своим мужем и племянницей, предложила произнести тост в честь Тони. Андрей озадаченно посмотрел на жену, сидевшую у него справа, и перевел взгляд на Тоню. Она уловила в его желтых холодных глазах легкую насмешку и напряжение в поиске подходящих слов.
– У Тони произошло в жизни важное событие – законный брак. Давайте пожелаем ей счастья.
Он потянулся рюмкой к ней, но не успел чокнуться – Тоня резко стукнула своей рюмкой по столу:
– А я тебе не верю! Не хочешь ты мне счастья – зачем врать?
Пьяная отвага и наличие свидетелей таковой подхватила ее, как горная река, и понесла навстречу радостному обличению лицемерия и фальши этого самоуверенного мужика, присвоившего себе право судить других. Так пусть и он выслушает правду о себе. За время, прошедшее с их последней стычки, она не мало наслышана от Кольмана о нем: заурядная личность, что-то значившая в прошлом, и вышедшая в тираж в новых условиях. Сейчас личность тот, у кого есть собственность, деньги, власть. А Барсов и ему подобные – неудачники, завидующие успеху своих знакомых. Они думают, что богаты внутренне, и находят в этом самообмане призрачное утешение.
– Почему не веришь? – спокойно спросил Барсов. – Я тебе его искренне желаю. И главное – не в моем пожелании, а в твоем собственном чувстве. Любовь и семейное счастье, я думаю, синонимы.
– Ты что, Светка? – взмолилась Дина. – Ну, чокайтесь вы, наконец! Андрей не обманывает – он всегда тебе желает только хорошего. Давайте выпьем – и вы успокоитесь.
В дверь позвонили. Дина поспешно опрокинула рюмку в рот, схватила с тарелки кружок лимона, кинулась из кухни в прихожую и долго не возвращалась: пришел внук, и она занялась с ним. Свидетельницей их словесной перепалки оставалась только Оля. Она сидела в торце стола, подперев подбородок ладонью и переводя черные глаза на участников острого диалога, соблюдала дипломатический нейтралитет. Но ее молчаливое присутствие ободряло Тоню. Она чувствовала, как колотилось сердце, а как мозг выискивал обвинительные аргументы, разящие противника наповал.
– Ну, скажи, почему ты назвал меня Евой Браун? – потребовала она, приближая через стол свое горящее яростью и нетерпением лицо к невозмутимой физиономии Андрея. – И что, Колман, значит, Гитлер?
Лобастое лицо Андрея осветила ироническая улыбка:
– А тебе бы больше польстило, если бы я сравнил тебя с двумя Надеждами – Крупской или Аллилуевой? Они ведь любили и были любимы не меньшими извергами, чем Гитлер. Или Офелилей и Дездемоной?
– И сойти с ума или быть задушенной доверчивым мужем. Ты это хочешь сказать?
– И это тоже. И бессмысленно удивляться чьему–то выбору мужа или жены. Просто у них часто не бывает другого выбора. И, если нет взаимной любви, терпеть друг друга, как при хроническом заболевании.
– Вот уж уел, так уел!
– Ты не заметила того, что женщины, которых я назвал, были благородными и достойными, а любили негодяев. Против тебя, по-моему, я не сказал ни слова. Ты рядовая жертва обстоятельств, и попала под пресс жадного и бесчестного эгоиста. Ему ведь наплевать на твои чувства!
– Да ты сам на себя посмотри! Помнишь, ты на новогодней вечеринке трепался, что в Гвинее трахался с какой-то черной обезьяной? Ты же этим вон ее позорил, Дину. Тебе, конечно, наплевать на чужие чувства, жизнь даже самых близких. Для тебя существуешь только ты, самый красивый и мудрый.
Кажется, она угодила в ахиллесову пяту оппонента. В глубокой желтизне его глаз промелькнули искры сдержанного гнева:
– Приехали! Ты еще и расистка? А ты кому предоставила свое белое чистое тело? Прекрасному телом и душой Парису или благородному Гектору? Ты забыла одну деталь – негритянка досталась мне девственницей, и я любил ее. И она меня тоже. И под белой кожей может укрываться черная душа. И наоборот… Кстати, в природе водятся и белые обезьяны… Почему ты не высказала своего мнения прямо тогда, а подловато приберегала его для этого момента? А Гвинея была за много лет до нашей любви – моей и Дины. Ни она, ни я не ревнуем друг друга к нашему прошлому – таков уговор, и мы ему следуем. А Кольман тебе, сама говорила, рассказал обо всех своих романах – и ты это проглотила. И даже про недавний – с Аллой Вихровой. Я тогда поразился, как он тебе это преподнес: «Она за мной бегала!». А с ней-то он вел себя, как настоящий подонок – она мне это сама рассказала в деталях. Набормотал ей про высокие чувства. Восхищался ее талантом и душевными качествами – здесь он не врал! – и фактически изнасиловал ее в своей машине. А потом оказалось, что он хотел влезть с пользой для себя в ее бизнес. Алла же, как я понял, испытывала к нему бабью жалость: надо же чем-то помочь калеке! Когда в бизнесе у них не склеилось, он наплевал на ее чувствительность и нагадил в душу. Хотя в сострадании для Аллы – она на этом не раз залетала – и заключена мораль: сломя голову, кидаться на спасение немощного. А у твоего Кольмана выпали волосы и зубы, зато жадность выросла, как раковая опухоль, и стала сортиром его морали. Он может тебе душу открыть, но только не кошелек. Потому что душа пуста, а кошелек полон.
Тоня знала, что Андрей не врет, но ей хотелось сделать ему как можно больней. Ею, как пираньей, овладело желание вонзать свои зубы в известные ей уязвимые места самолюбия Андрея:
– Можно подумать, что это ты ему пожертвовал почти сто долларов. Пусть и через Полину, правда. С нее–то что возьмешь!
– Ты снова об этом. Ему самому было стыдно давать эти гроши он и подставил нищую Полину в образе прекраснодушной дамы. Хочешь, сейчас же тебе их верну? С одним условием: ты передашь их ему или Полине. Или нет, оставь себе: несправедливо за ним бесплатно говно собирать.
– Возвращай свои долги сам. Откуда ты взял, что я за ним говно собираю? Ничего я для него не делаю. А ты забыл, как Кольман тебе помогал освоить программирование, и это потом стало твоим хлебом?
– Что убираешь – жаловалась нам сама. А в отношении наших занятий – они проходили в рабочее время, замечу, – Кольман сам напросился и имел от этого немалые выгоды. Теперь претендует, оказывается, на пожизненную благодарность и индульгенцию на подлость. А тебе говорит, что делал это в приказном порядке?
– Да, ты его вызывал и заставлял!
– Что у него, амнезия? Или что-то похожее на похоть представить себя в твоих глазах моим благодетелем? У меня к тому времени и у самого была не плохая подготовка – это его и заинтересовало. Можно сказать и так, что он, общаясь со мной, поддерживал и даже повышал свой уровень. Пусть приходит к нам – разберемся, кто кому и сколько должен.
– А сейчас это твоя профессия, твой хлеб – и все благодаря Кольману. Да и вообще, Андрей, ты прожил легкую жизнь.
–. Потому что не жаловался? Ты не знаешь, что такое война, голод, холод, спецшкола, военное училище, армия. А потом вечерний институт, четыре года загранки, прокуратура, суды. Сломанные бандитами ребра и челюсть, сотрясение мозга в темном подъезде.
– Подумаешь! Ты бы еще венерические болезни приплел. Да это каждый мужик проходил!.. И сколько же тебе было, когда война началась?
– Восемь с половиной. И помню ее с первого дня до последнего – все четыре года.
– Ха-ха! Он помнит! Да ни хера ты не помнишь! И мозги мне этой херней не сношай, пожалуйста.
– Мы, кажется, на милый сердцу мат перешли? Давай! Теперь моя очередь.
– Ладно, прости – сама не заметила.
Андрей мрачновато усмехнулся:
– Должен тебя предупредить, Тоня: все мои недоброжелатели – помимо моей воли – плохо кончают: – или умирают, или тяжело заболевают, или несчастье происходит с их Близкими и родственниками. Дина уже боится, когда я нечаянно предсказываю последствия того или иного события.– Тьфу–тьфу! Я уже настрадалась, с меня хватит.
– Но тебе-то я счастья пожелал, а ты на меня окрысилась. – Андрей внезапно сменил жесткий тон на смешливый: – По-хорошему, Тонечка, ты бы мне должна руки целовать! Я же тебе классного мужа, пусть и нечаянно, подбросил. Счастье преподнес на блюдечке с голубой каемочкой, а ты меня матом кроешь. Не плюй в колодец, девочка! Жизнь покажет, кто есть ху. Меня-то скоро не будет, а у тебя впереди много времени оценить, был я прав или чепуху молол.
– Да живи ты, ради Бога! Пойдем, Оля, подымим в лоджии и сменим тему. Такая уж я: что бы мне ни говорили, все равно поступлю по-своему.
– Это иллюзия. Похоже, ты всегда была жертвой чужой воли и не своих страстей.
– Нашел жертву! А что у меня есть такого, что бы я пожертвовала? Как у латыша – хрен да душа.
Схватку прервала Оля:
– Ладно, Света, хватит вам ругаться! Андрей Петрович не курит, а мы давай посмолим на балконе.
На застекленной лоджии, застланной ковровой дорожкой, больше говорила Оля, часто включая в свой насыщенный излишними подробностями монолог словечки из молодежного жаргона: «а я такая», «короче» или «типа того, что». Она жаловалась на то, что уже второй год не может получить российское гражданство, хотя живет в России тринадцать лет, десять лет замужем за коренным жителем и сыну уже девять лет. Потрачена уйма денег на взятки, подарки – а результата никакого. И на работу нигде без прописки не берут. Муж шутит: «Вот экстрадируют тебя такую под конвоем на ридну Украину, а мы с сыном останемся. Придется мне, короче, для него другую мамку искать». А цены изо дня в день пухнут, и жить на одну мужнину зарплату скоро станет невозможно.
Тоня жадно курила, слушала вполуха маленькую женщину с красивым усталым лицом и густыми, тщательно уложенными мелированными волосами и путано думала о своем, глядя в открытую створку застекления лоджии на освещенную апрельским солнцем улицу с беспрерывно снующими по ней автомашинами. Она всегда дорожила родственными отношениями с Андреем, а теперь разом сама сожгла все мосты. Будь она трезвой, этого бы не произошло. Дина права: в этой истории с ней и Кольманом Андрей, считая ее своей родней, тревожится о ней. И это только ее вина, что она втравила его и Дину в эту грязь.
– Как ты, Оля, думаешь, много гадостей я наговорила Андрею?
– Не бери в голову. Между нами типа того уже не раз бывало. Наговорю ему, такая, разного, а потом соображу, что он был прав, и начинаю извиняться. Он, короче, такой – не злопамятный, типа того, что всегда прощает.
Ольга потушила сигарету в фарфоровой пепельнице и ушла. А Тоня закурила третью, оттягивая неприятный момент возвращения к столу и неизбежного возобновления препирательства с Андреем. Но он вдруг сам появился в лоджии и попросил сигарету. Лицо у него по-прежнему было невозмутимым, но взгляд изменился – стал чуть насмешливым и миролюбивым. Здесь – при открытой створке рам балконного остекления – даже цвет глаз стал другим: из желтого – золотисто-зеленым.
– Ты же не куришь! – удивилась Тоня и протянула ему пачку и зажигалку.
Барсов, не торопясь, закурил и глубоко затянулся.
–.Я уже не делаю многое из того, что делал раньше. Зато делаю то, чего не сделал бы прежде. В частности, никогда бы не стал комментировать твоего нового замужества. Мне и сейчас, собственно, до него нет дела, если бы не Дина, – она за тебя сильно переживает, а я люблю ее, и каждый ее вздох для меня – как укол в сердце.
– А ты уверен, что она тебя любит?
– Об этом спроси у нее. По крайней мере, я слышу от нее признания каждый день. Ты же не можешь назвать свою тетю лживой тварью?
– Точно так же и Кольман мне говорит о своей любви. И я вижу, что он любит меня по-настоящему. Он стал совершенно другим. Мы можем говорить с ним обо всем – и о мелочах, и по крупному: о планах на будущее, о его бизнесе. И в сексуальном плане у нас все хорошо. Конечно, такой необузданной любви, какая бывает в молодости нет – ее и быть не может
– Я, по правде, не очень верю в такие метаморфозы: сегодня ты такой, а назавтра – совершенно иной. Да и любовь – она есть или ее нет. Но дай-то Бог, пусть будет, как у вас! Блажен, кто верует. А когда я назвал его подлецом, то имел в виду его поведение до твоего ухода от него. Согласись, что по отношению к тебе он вел себя непорядочно, подло?
– Согласна. Но сейчас-то он совсем другой! Он понял, что не может жить без меня и старается, чтобы все у нас было по уму. Он уже переоформил квартиру с дочери на нас двоих, через месяц получим свидетельство из регистрационной палаты. Мне просто обидно, что ты – моя родня и не понимаешь меня. Давай забудем все это и не станем будоражить прошлое. Поверь, что у меня все хорошо сейчас и будет еще лучше в будущем.
Теплая волна любви и веры прихлынула к сердцу, и она потянулась к губам Андрея. Он выбросил сигарету на улицу, и они очень искренно поцеловались, и потом, уже на кухне, закрепили примирение остатками коньяка.
– Имей в виду, – напомнила Тоне Дина, – завтра в одиннадцать сын повезет нас на кладбище в деревню. Скоро родительский день, приведем могилы в порядок.
– Ну, конечно, конечно! – радостно согласилась она, довольная тем, что вечер закончился неожиданным примирением, а завтрашний день обещает наряду с кладбищенской печалью и встречу с деревенской родней.

***
Однако явившийся утром из командировки помятый вагонной тряской и недосыпом Кольман в своей вкрадчивой, но настырной манере попросил изменить ее планы. В десятом часу она позвонила Дине:
– Прости, тетушка, у нас сегодня праздник.
– Какой еще праздник? Ты же обещала!
– Миша говорит: сегодня четырнадцатый нисан, начало праздника песаха – еврейской пасхи – на целых восемь дней. Мы с утра уже мацу поели. Помнишь, я в бухгалтерию приносила, когда из Израиля прилетела? В синагогу с ним пойдем.
Кольман стоял сбоку от нее и довольно улыбался, поглаживая ее по спине здоровой рукой и перетирая деснами остатки мацы. А ей нравилось поддразнивать тетку еще недавно незнакомыми словами из еврейского языка.
– Какой для тебя праздник? Ты же христианка! Или уже и в антихристки записалась? – сказала Дина с незлобивой обидой. – Ведь Христа как раз на еврейскую пасху на Голгофе распяли. А ты к бабушке, дедушке и родному отцу на могилу, каким бы он ни был, не можешь поехать.
На душу опустилась темная тучка, по спине пробежала противная дрожь, но она попыталась отшутиться:
– Как-нибудь в другой раз. Они же никуда не денутся.
Они обменялись еще парой фраз, Тоня простилась и положила трубку с таким чувством, что ее обвинили в солидарности с Иудой. Подумалось: жизнь снова предложила ей выбор, и она последовала, как ей казалось, собственной воле.

***
В понедельник она не вышла на работу: позвонила Дине и попросила отгул в счет двух дней отпуска, оставшихся после возвращения из Израиля. На тревожный вопрос тети, в чем дело, Тоня вяло попросила ее не беспокоиться: нашлись, мол, неотложные домашние дела. А на самом деле невыносимая тоска, отвращение к самой себе и всему на свете, паралич воли и осознание собственной ничтожности приковали ее к постели.
Когда Кольман, предвкушавший утром проглотить шмат жареной свинины, довольствовался куском сыра и ушел на автостоянку, она нашла в себе силы подняться, сходить в павильон за бутылкой водки и сигаретами. Сумбурные воспоминания о застрелившемся муже, мысли о судьбе дочери, разговорах Андрея, потеря самоуважения из-за внезапного брака, неопределенность будущего и тьма сомнений и страхов требовали побега от самой себя.
Водка, табак и телевизор помогли приглушить приступ депрессии. Перед приходом Кольмана она пожевала «дирола», пососала «антиполицая» и встретила его с притворным весельем и привычной кухонной суетой. Он наспех помыл руку и, с преувеличенным наслаждением вдыхая аромат жаркого, уселся за стол, жалуясь на волчий аппетит. А потом разделся догола и позвал ее для исполнения супружеского долга.

7
Легко в пылу самооправдания сказать: все невзгоды позади, у нас все хорошо, демон преобразился в ангела, недавний ад вдруг наполнился райскими ароматами любви и справедливости, а грядущее, как после страшной грозы, засияло переливами аквамаринового неба и негаснущей радуги.
Ничего подобного в жизни Тони не происходило. В частых приступах жалости к самой себе она думала, что ее с колыбели преследует злой рок. Алкоголик отец, одинокая деспотичная мать, позор внебрачного рождения дочери, ужас жизни с мужем-алкоголиком и его самоубийство. А теперь вот муки совести, что, уступив натиску Кольмана, она стала виновницей разрушения чужой семьи, и ей нет прощения ни от людей, ни от Бога.
Оттого, что рядом с ней, как будто из ниоткуда, нарисовался чужой и внешне и по внутреннему содержанию человек, только усугубило чувство беспросветного одиночества. Попытки разделять с ним заботы об умножении его богатства приводили к еще большему душевному разладу, и пробуждало голос совести: весь бизнес Кольмана зиждился на воровстве и обмане.
И ей иногда приходилось прибегать к мелкому воровству и обману Кольмана, когда, например, она под влиянием Дины решилась на покупку шубы и попросила у него на это денег. Он взял тайм-аут для рассмотрения данного ходатайства и через день его удовлетворил. Она добавила к этим деньгам сумму, тайно собранную за счет экономии на закупку продуктов, и предстала пред ним, как ей казалось, неотразимой светской дамой.
Но потом шубу одевала редко, потому что при одном виде ее всегда страдала от угрызений совести, вспомнив, каким неправедным путем она ей досталась. «Да брось ты, дурочка! – успокаивала ее Дина. – Подумаешь, вор у вора дубинку украл. У вора никогда украсть не грех. Он и тебя–то, можно сказать, украл и пользуется задарма».
Тоня невольно сравнивала труд своей матери с тем, как работал Кольман и она сама и что он имел по сравнению с ними, и думала, что праведным путем Кольман бы не заработал столько квартир и другого имущества и не ворочал бы такими бабками.
Только и его бизнес был далеко не безопасным. По его рассказам, одно время он платил милиции за «крышевание» своего офиса и жизни. И если бы он пожмотился и заблаговременно не прикрыл свой зад, весьма проблематично, остался ли в живых.
По неосторожности он сдал в аренду одну из своих квартир за хорошие деньги семье работника охранной фирмы. Она располагалась на первом этаже того же дома. Когда он в очередной раз, по вежливому приглашению, явился в принадлежавшую ему квартиру к этому охраннику за деньгами, там его встретили три бугая и предложили добровольно подписать документы на бесплатную продажу жилья арендатору.
Кольман, конечно, возмутился и, не имея шансов отразить нападение агрессоров одной рукой, подвергся предварительной экзекуции увесистыми кулаками частных, но не честных охранников. Били они профессионально – не по фейсу, а в поддых, по бокам и по  почкам. Дело могло закончиться неизвестно чем, если бы Кольман не выдал телефон своей «крыши».
Как потом разобрались между собой конкуренты-охранники, Кольмана не проинформировали, но за урегулирование конфликта, перенесенные им побои и выселение неблагодарного арендатора Кольману пришлось раскошелиться, а квартиру срочно продать совсем другому лицу.
К этому эпизоду он отнесся спокойно, даже с юмором:
– Могло бы, это самое, быть гораздо хуже. Видишь, у меня даже самая выдающаяся часть – мой нос – цела. Били очень интеллигентно – не по морде, а по ребрам и животу. А главное, руку не оторвали – есть, чем расписываться на платежках и нажимать клавиши на компьютере. А это их бизнес – и не стоит осуждать ребят слишком строго.
– Но они тебе мстить не будут? Могут и убить, – испугалась Тоня.
– Какая им выгода убивать? И что, это самое, они тогда поимеют с дохлого еврея? Просто это еще один довод в пользу нашего с тобой галута – побега из России к моей маме. Православие – хорошая религия: любовь к Богу и ближнему, только православные, это самое, уж очень склонны евреев обижать: «Бей жидов – спасай Россию!»
– Это когда-то было. А в нашем городе посмотри – почти все улицы носят еврейские названия. Такого, по-моему, даже в Иерусалиме нет.
– А скинхеды и лимоновцы? Или Андрей и Дина: стоило на тебе жениться – и они стали моими врагами. Да почти в каждом русском скрыт антисемит. Сегодня он – бог, а завтра – дьявол. Эйнштейн заметил, что антисемитизм это тень нашего народа. В России никогда не будет путинской диктатуры закона. И никакой Солженицын не обустроит эту страну. Еще Бердяев, это самое, писал, что Россия – самая безгосударственная и анархичная в мире страна.
Тоне нравилось поддразнивать его:
– Ну и ты, Миша, русских не очень любишь. Как кто-то против тебя слово скажет – сразу антисемит! Кто уж тебя ущемлял сильно? Твои все родные в семидесятом году уехали в Израиль, а ты два института бесплатно закончил и кандидатом наук стал.
– Ты бы знала, чего это мне стоило! Гастрита, нервов, тоски по родителям и брату. Ни меня к ним, ни они ко мне приехать не могли… Да еще этот Иван Иваныч, тесть: «Вы, порхатые, нашего царя и его семью, это самое, расстреляли, моих родных, это самое, тоже. Да я бы сейчас не уголовником был, а на пролетке по Воскресенской в церковь ездил и цыганский хор к себе в дом вызывал. А ты мою дочь, падло, это самое, порешь!».

***
Неожиданно у Тони возникли неприятности на работе. Начало им положило ее заявление на три законных дня для регистрации брака.
Директор предприятия в этих случаях в приказе на предоставление отпуска всем, будь то жених или невеста, дарил одну и ту же небольшую сумму денег – на дюжину бутылок дешевого «Советского шампанского». Для Тони он сделал неприятное исключение: три дня на регистрацию дал, а о деньгах забыл.
Когда приказ из отдела кадров принесли Дине Павловне для ознакомления, она пошла к шефу за объяснением. Его мать была истовой христианкой и недавно, несмотря на свой почти девяностолетний возраст, в сопровождении шестидесятипятилетней дочери совершила поездку на поезде с Дальнего Востока в Сергиев Посад, чтобы успеть на великий праздник тысячелетия Русской Православной Церкви. Там она посетила Троицко-Сергиевскую лавру, отстояла службу в Пятницкой и Введенской посадских церквях, попила святой водицы из Пятницкого колодезя и даже откушала с монахами в их трапезной. На обратном пути она заехала к сыну поблагодарить за то, что он оплатил эту поездку, и они всем семейством помолились в местной деревянной церкви на Николаевском кладбище. Потом встретились с молодым, популярным и любимым прихожанами батюшкой. Он с ними побеседовал, выслушал рассказ старушки о героическом путешествии в святой для русских город и благословил. А на следующий день шеф распорядился, чтобы Дина Павловна перечислила кругленькую сумму этой церкви в качестве пожертвования.
Но в отношении Тони он вдруг насупил лохматые седые брови, налился кровью и проявил несокрушимую скупость: «Еще бы я иудеев финансировал! Раньше православным вообще выходить за них запрещалось. На кой ей эти копейки: она теперь в сто раз богаче меня».
Дина Павловна воздержалась напомнить шефу, что одна из его сестер была замужем за евреем. Он с зятем даже вел какой-то совместный левый бизнес, куда Дине по указанию шефа приходилось перечислять деньги за фиктивно выполненные объемы работ. Тоне она сказала, что отказ шеф мотивировал тяжелым финансовым положением фирмы. Тоня только горько засмеялась: заявления о материальной помощи с резолюцией директора «выплатить» в бухгалтерию поступали чуть ли не каждый день, и кассирша Марина выдавала деньги просителям на ее глазах.
– Дело-то не в деньгах, – плакала она в кабинете тетушки. – Ну, почему ко мне он относится с такой неприязнью? Может, мне лучше уволиться, чтобы твои отношения с диром не портить? Он и до этого каждый раз срезал мне премии.
– Сиди – и не дергайся! Что ты такая? От любого пустяка ревешь и паникуешь. У меня каждый день сотни неприятностей – и ничего, терплю. Сейчас время такое: станешь залупаться – жрать нечего будет!
Железная стойкость тетушки и ее полный задора и огня оптимизм для Тони были хорошим примером, но подражать ей не удавалось. Любое холодное поветрие суровой действительности повергало ее душу в непреодолимое уныние и напоминало о конце света.
А второе событие она напрямую увязала с Андреем. Через несколько дней после ссоры с ним пересматривалось штатное расписание на предмет увеличения должностных окладов в связи с ростом инфляции, и директор сделал ей прибавку в два раза меньше, чем остальным работникам бухгалтерии.
Она поделилась с Кольманом об этом наезде на нее, и тот сразу прояснил ситуацию: как божий день, ясно, что Андрей воспользовался давнишней дружбой с диром и сориентировал его на дискриминационные меры в отношении дерзкой племянницы жены. С этим предположением и горючими слезами она на следующее утро пришла к Дине Павловне и села в кресло за столик, приставленный к письменному столу главбуха.
– Ты что, племянница, со своим Кольманом говна объелись? Мой Андрей на такое в принципе не способен. Он, если надо, любому в глаза скажет, что ему надо. Он с министром и губернатором конфликтовал, работу потерял, но им не уступил.  А опуститься до мелкого интриганства – ниже его достоинства. Это Кольман пытается его на свой аршин мерить!.. Мне уже девки наши намекали, что «Педалик» к тебе яйца подкатывал, а ты им или ими пренебрегла. И к нему под колпак попала: штатное расписание ведь он составлял и перед директором защищал. Скорее всего, там собака зарыта.

***
Тоня сразу поняла, о чем речь, но выкладывать Дине Павловне суть дела из боязни, что это дойдет до Андрея, не захотела.
Виталий Еремеевич Лампадин, ведущий экономист предприятия, с легкой руки какого-то работяги-рифмача получивший кликуху «Виталик-Педалик», недавно стал начальником отдела маркетинга. По случаю его тридцатилетия после рабочего дня в буфете собралась компания избранных, куда он пригласил, к ее удивлению, и Тоню. Это случилось примерно через неделю после ее ухода от Кольмана. Когда в буфете лимит договорного с обслугой времени был исчерпан, и без того постоянно розовый, а после обильных возлияний превратившийся в красный фонарь «Педалик» пригласил желающих в свою холостяцкую однокомнатную квартиру в хрущевке в живописном микрорайоне на окраине города. Согласие дали только начальник отдела снабжения Игорь Орлов, секретарша директора Лиза и Тоня.
Квартира удивила гостей чистотой и порядком, пестрыми ковриками, салфеточками и безделушачками в серванте и полках на кухне. И сам Педалик, преждевременно толстеющий, замкнутый на себя высокий пухлощекий здоровяк вызывал в коллегах неприязнь своей подчеркнутой несовременной – костюмом, рубашкой с галстуком – лощеностью и высокомерием.
Только директор питал к нему неограниченное доверие и покровительство. Стоило кому-то, включая его заместителей, на еженедельных, по вторникам, планерках критически высказаться по поводу некомпетентности Педалика, как он сводил в одну линию седые брови и устремлял негодующий взгляд в сторону критика: «А ты что это выносишь на планерку? Не мог с Лампадиным наедине решить? Оба останетесь у меня после планерки – я с вами конкретно разберусь». Еженедельные прогулы по пятницам и перерасход лимита затрат на мобильник Педалику тоже сходили с рук.
В народе бродило сомнение: а не поменял ли шеф свою сексуальную ориентацию?
Правда, первопричиной такого предположения являлся сам директор, иногда угрожавший своим подчиненным изменением их пола в случае невыполнения его ценных указаний.
Однако для бухгалтерии причина любви директора к удачливому Педалику выглядела секретом Полишинеля. Именно Педалик являлся передаточным звеном для вручения взяток нужным людям из черной кассы предприятия. Размер взятки директор намеренно завышал (а директора не спросишь: может, ее и совсем не требовалось?). Педалик получал деньги в бухгалтерии под расписку для доставки взяточнику. Директор отстегивал Педалику малую толику, львиную долю клал в свой домашний сейф. Остаток любимчик увозил для передачи добрым людям, обеспечившим выгодный подряд.
Продолжение гулянки в жилище Педалика сразу пошло наперекосяк. Игорь Орлов при переносе посуды из серванта на кухню разбил фужер, и юбиляр строго потребовал с него денежной компенсации за нанесенный его холостяцкому хозяйству ущерб. Игорь засмеялся и покрутил пальцем у виска:
– Ты шутишь? Сколько?
– Двести рэ.
Игорь достал бумажник, выдернул из него пятисотку, задумчиво поглядел на сиреневую банкноту смачно плюнул на нее, размазал пальцем слюну по поверхности и молниеносно прилепил на розовый лоб Педалика:
– Сдачи не надо!
Все остолбенели. Кроме Игоря: он спокойно взял с вешалки куртку и стукнул входной дверью.
– Вот дурила! – пробормотал Педалик и сунул банкноту во внутренний карман пиджака. – Инцидент исчерпан, обойдемся без великого снабженца. Садитесь, девушки, выпьем и смоем его из памяти водочкой. А мне хоть ссы в глаза – все божья роса.
Тоня решила, что будет не гуманно окончательно портить настроение имениннику, переглянулась с Лизой, и они сели за стол. А через пару рюмок, когда Лиза отлучилась в туалет, Педалик обнял сидевшую слева от него Тоню за плечи и сделал лестное предложение:
– Пусть Лизка мотает отсюда, а мы останемся. Ты мне с первого взгляда понравилась. В бухгалтерию прихожу только ради тебя, заметила?
– Да ты что, сынок? – Она резко отодвинулась от него вместе со стулом. – Ты, конечно, не догадываешься, сколько мне лет!
Она вдруг вспомнила о непроверенных слухах, что с прежнего места работы Педалику предложили уволиться по собственному желанию, чтобы он избежал объяснений с прокуратурой за попытку изнасилования девушки из юридического отдела. Уж не сексуальный ли маньяк этот краснорожий Педалик? Поговаривали, что он иногда пользуется услугами девочек по вызову и с ними, в паре со своим дружком, практикует групповой секс.
– Любви все возрасты покорны, – вспомнил Пушкина Педалик.
– Как же, слышали мы эту песенку еще в школе: ее порывы благотворны. Но пошел бы ты, Виталик, на хер!..
Педалик вроде бы и не обиделся, просто затаился. А, как выяснила Дина Павловна, при составлении штатного расписания взял в отделе кадров Тонино дело и доложил директору, что она работает на предприятии без году неделю и бухгалтерский стаж у нее чуть больше этого срока.
Переубедить шефа изменить решение, подсказанное ему коварным Педаликом, даже Дине не удалось. И более того, он впервые нанес ей смертельную обиду: «Вы вообще, как мне докладывают, там не заработались. Племянница твоя у нас меньше года, стала богатой еврейкой – на кой хрен увеличивать ей оклад? – И сослался на информацию, подкинутую ему Педаликом: – Да и средняя зарплата бухгалтерии, по данным планового отдела, выше, чем в других подразделениях…»
Тоня знала, что Дина говорит правду, но ей почему-то хотелось верить, что без Барсова здесь не обошлось. Кольман тоже старался убедить ее в злонамеренных происках Барсова и говорил, что ничего хорошего ей в этой фирме не светит. Ладно, пусть она доработает до следующего отпуска, они снова съездят в Израиль, а вернутся – и он постарается устроить ее на приличное место: нужных людей у него море, а бухгалтеры везде нужны.
Она как будто успокоилась, повеселела, но приступы депрессии участились. И тогда она не сразу шла домой, а звонила Кольману, что зайдет после работы к матери или дочери. А сама спешила в магазин, брала плоский флакончик водки, кое-что закусить – плавленый сырок или мясную нарезку в вакуумной упаковке – и наскоро выпивала и закусывала на скамейке под навесом во дворе детсада по соседству со своим домом. Кольман с работы возвращался, как правило, к восьми-девяти вечера. К этому времени она успевала приготовить ужин и заглушить водочный запах жвачкой, фруктовым соком, луком и сигаретами.
А если он оказывался дома раньше ее, она говорила, что на работе у кого-то был день рождения, поневоле пришлось чуть–чуть выпить. Кольман мрачнел, предупреждал ее о вреде алкоголя и табакокурения и просил навсегда расстаться с вредными привычками ради себя самой, мужа и дочери.
Зато когда он, к ее удовольствию, находился в командировке, она отрывалась по полной программе, устраивая себе маленький праздник, – пила, ела и курила до упора.
Потом наступила черная полоса сплошных несчастий. Дочери вместе с несколькими такими же отличницами-студентками университета предложили на лето поехать поработать в Штатах горничными в отеле. Кольман отозвался на эту новость с подозрительной чуткостью, и Тоня поняла, что это его друг-проректор устроил ее дочери протеже. Кольман даже дал Оксане триста баксов на поезд до Москвы – в американское посольство на собеседование. И Оксанкин ученый бойфренд, как она сказала, тоже радовался такой поездке, где она и Америку посмотрит, и свой английский усовершенствует, да еще и будет получать за работу по девять долларов в час. И тоже спонсировал ее поездку целой тысячей «зеленых». Но главное, он – после ее возвращения из-за океана – пообещал преподнести им обоим грандиозный подарок: сковать их неформальный союз узами Гименея.
А месяца через два после отъезда дочери Тоня случайно встретила в магазине нелегальную торговку – ту, что травила застрелившегося Анатолия «технарем». Она постоянно сидела с бабками на лавочке у подъезда и владела информацией обо всех VIP–персонах своего дома. В ярких красках и подкрепленных нетрезвым воображением деталях она преподнесла Тоне страшную новость: Оксанин парень в прошлую пятницу отпраздновал свадьбу в трехстах метрах от своего дома – в ресторане «Дома ученых» – с какой-то красивой аспиранткой из богатой семьи. Молодые сразу поселились в своей квартире в элитном доме на берегу реки в центре города.

***
Тоню поразил больше всего не сам факт предательства со стороны Оксаниного жениха, а сходство судьбы дочери с ее собственной. Оглушенная этим известием, она из магазина, на ходу прикладываясь к флакону и захлебываясь слезами, пришла к матери.
– Для меня, дочка, это не новость, – сказала мать с холодным спокойствием. – Я в пятницу на вахте сидела, когда они из Дворца бракосочетания на нескольких машинах приехали в институт за поздравлениями. Их сам директор со свитой в фойе встретил – с цветами, шампанским… А я думаю: ну и слава Богу, что Оксана не связалась окончательно с подлецом, и все не сложилось, как у меня и у тебя. Ей бы сейчас лучше в Америке остаться. Тебя мне не хотелось расстраивать. А Оксанке стоит позвонить – пусть там переживет свое горе и начнет жизнь с чистого листа.
Впоследствии Тоня укоряла себя за то, что обвинила свою старую изработавшуюся мать в бездушии по отношению к внучке. Через два дня утром ее маленькое, скрюченное тело нашли мертвым на парадной лестнице института рядом с помойным ведром и зажатой в руке шваброй: кроме должности вахтера, мать занимала и пост технички. – И Тоня почувствовала себя  полной сиротой. На работу она смогла выйти только через неделю после похорон, опустошенная и не оправившаяся от ежедневного пьянства до беспамятства. О смерти бабушки Оксане в Америку сообщать не стала – пусть спокойно отработает там, вернется и узнает на месте сразу о двух невозвратимых потерях.
Напуганный Кольман, когда среди ночи Тоня начинала икать, стонать, судорожно рыдать, а потом бежала к унитазу и ее выворачивало наизнанку, голым трусил к телефону и вызывал «амбулансию». Врачи «скорой» были грубы и бесцеремонны до момента, когда Кольман совал в карман их халата хрустящую сотку. Тогда они ставили Тоне укол или капельницу и советовали через неделю закодироваться по такому-то адресу – иначе запои станут чаще и продолжительней, а трагический исход неминуемо приближаться…
Ей все чаще навязчиво приходило на ум мрачное предупреждение Андрея о том, что всех его недоброжелателей ждала неминуемая кара независимо от его воли. И как бы в подтверждение своих мрачных опасений, однажды она застала Кольмана дома в неурочное время за столом перед полупустой бутылкой коньяка. На ее появление он никак не отреагировал – продолжал сидеть, склонив голову к столу, и его острые плечи и горбом торчащие лопатки вздрагивали. Она впервые видела его плачущим и сразу поняла, в чем дело:
– Мать? Ханна?
– Что с ней? Умерла?
– Нет пока… Но Исай, мой брат, по телефону сказал, что…
– Нет надежды, да?
Он утвердительно кивнул головой, и она тоже заплакала. Ей казалось, что некое мертвое пространство, похожее одновременно на заснеженное поле и раскаленную солнцем пустыню, которую она видела в Израиле, разрасталось в ней, душило, застилало глаза потоком белых и черных мух.
Очнулась она лежащей на полу и сначала не поняла, откуда появился Кольман. Он набирал в рот из синей чашки воду и брызгал ей в лицо. В этот же вечер он с дочерью уехал в аэропорт, и они улетели в Москву, а на следующий день – в Тель-Авив. Лететь с ним Тоне он даже не предлагал, и это ее не удивило: их отношения с каждым днем становились напряженней, предвещая неминуемый разрыв. Да она бы в любом случае с ним не полетела, потому что ждала скорого возвращения Оксаны из Америки.

8.
А через три дня после отлета, в субботу утром, Кольман позвонил и сказал, что мать вышла из комы и быстро поправляется. Похоже, он ее бессовестно обманул, чтобы найти предлог побывать с дочерью в Израиле.
С досады она налила остаток водки в чайную чашку, выкурила на балконе, щурясь от солнца и поеживаясь от прохлады, сигарету и решила проверить квартиру дочери – не была там со дня ее отъезда в Америку. Оделась в спортивный костюм, по пути заглянула в магазин, прихватила в пакет бутылку «путинки», баночку корнишонов, , сто граммов колбасы и нарезного хлеба. Из магазина нарочно пошла по лесу, чтобы никого не встретить: с некоторых пор люди стали тяготить ее больше прежнего. От них, казалось, исходила фальшь, занудная суета о хлебе насущном, напоминание о страхе перед завтрашним днем.
Похоже, Кольман ее обманул: позвонил через три дня из Израиля: мать вышла из комы и быстро идёт на поправку.
Стояло бабье лето – начальная его пора, – листья на березах и осинах золотились и рдели пятнами на вершинах. А под ногами листьев было пока немного, и влажное шуршание их словно таяло в блуждании легких теней. Осенний лес прелым запахом и тихим светом походил на храм, где горят одни свечи и думается о краткости и бессмыслице жизни.
Однако встречи – неожиданной и странной – избежать Тоне не удалось: перед ней, как из-под земли, – из-за поворота лесной тропы – появился бывший Оксанин жених Боря со своей веселой чау-чау. Собака мгновенно учуяла колбасу в Тонином пакете и стала тереться боком о ее ноги и преданно заглядывать в глаза. Тоня подумала, что Борис приехал в гости к своим родителям с молодой женой и вышел по старой памяти прогуляться с любимой собачкой. Она постаралась вложить в свой взгляд все свое презрение к предателю. Но Боря обезоружил ее лучезарной улыбкой и простой фразой:
– Спасибо вам, Антонина Владимировна! Большое спасибо!
– За что это? – опустив голову и пытаясь обойти его на узкой тропе, угрюмо буркнула оскорбленная мама.
Он перекрыл ей дорогу, глядя на нее сверху невинными карими глазами:
– За то, что вы и бабушка ничего не сказали Оксане.
– Бабушка умерла, – чувствуя, как горло перекрывает сухой комок и к глазам подкатываются слеза, сказала она. – Оксана приедет и узнает сама.
– Я уже рассказал ей по телефону. От жены я ушел через две недели после свадьбы – по обоюдному согласью: она вернулась к прежнему бойфренду, а я, как и обещал, навсегда буду с Оксаной. Она меня простила.
– Ну, зятек, ты и фрукт, однако. Как у тебя все просто! Вчера женился, сегодня развелся. Впрочем, дело ваше. Я вам не указ, у самой проблем невпроворот.
Беспокоило, что Боря может почуять выхлоп из ее рта, и она поспешила закруглить разговор.
– Вы в Оксане домой идете?
– И к себе тоже. Это и моя квартира.
– Да, да. Простите. Увидите, что я там наделал. Но об этом прошу Оксане не говорить – это мой ей сюрприз.
Она сделала шаг назад и внимательно посмотрела ему в лицо – оно было безмятежно спокойным и невинным, как у настоящего пай-мальчика, безупречно послушного и всегда правого, – повернулась и пошла. Чау-чау пробежала за ней несколько метров, безнадежно тыркаясь носом в пакет с колбасой, и вернулась к хозяину.

***
Сюрпризом оказалось то, что в квартире был сделан дорогой ремонт: вставлены пластиковые окна, застеклена лоджия, отделаны розовой плиткой туалет и ванная, обе комнаты оклеены современными обоями под покраску, а пол застлан линолеумом. Тоня по-бухгалтерски прикинула – обновление обошлось не меньше, чем в три тысячи долларов. Это подчеркивало серьезность планов жениха – и дай–то Бог!.. Но это ее как будто уже не касалось, словно все события скользили мимо, и она была только их безучастным свидетелем. Даже мысль, что здесь, сидя в кресле вот в этом углу, ее Толик снес себе дуплетом голову, не принесла ни огорчения, ни сожаления. Просто подсказала простое решение – выйти на балкон, открыть створку нового застекления, прыгнуть вниз – и все дела!..
Может быть, она бы так и поступила, но в этот момент пришел вызов на мобильник. Она покопалась в сумочке и достала трубку – сотик ни с того ни с сего ей этот подарил на восьмое марта Тонин жених. Снова звонил Кольман. Сухо сказал, что с матерью все нормально, он с дочерью в аэропорту, уже прошла регистрация – через час самолет вылетает из Тель-Авива в Москву. Так что завтра утром они рассчитывают быть дома. Выходило, что он ее не обманывал – просто братец его, Исай, запаниковал…
После разговора она пошла на кухню, выпила рюмку водки и решила, что не стоит прыгать с балкона, – лучше посмотреть, как пойдет жизнь у дочери. Да и расстаться с Кольманом она всегда успеет, надо просто запастись терпением и оптимизмом: стерпится – слюбится. Оба они потеряли матерей, стали полными сиротами – и в этом есть некий горький знак расставания с прошлым и встречи с неизвестностью. Глядишь, Оксанка родит ей внука или внучку, и все опять повторится сначала.
Она поставила «путинку» в холодильник с твердым намерением не прикасаться к водке надолго – лучше навсегда. И когда часов в десять на следующий день в дверь позвонили, она почувствовала в себе проснувшуюся радость и волнение: наконец-то она не одна! И к черту все эти мелочи – старость, беззубость, плешь, сухую руку, скаредность и противный секс, – рядом есть человек, которому ты нужна и который тебя по-своему любит… Ну и ты давно не девочка – полно морщин, вялая грудь, прокуренная и пропитая дочь и жена двух алкоголиков. Кому ты такая нужна? А он в тебе что-то все же нашел – и это надо ценить, держаться за него. И любить по-христиански – как милостивой самаритянке – своего ближнего.
Оказывается, Кольмана в порту встретил его соучредитель Вадим. Он же занес в прихожую дорожную сумку, обласкал Тоню светлыми глазами, белозубо улыбнулся, от завтрака отказался – спешил на работу, простился – с шефом за руку, а с Тоней поклоном аккуратно расчесанной головы – и ушел, оставив после себя запах дорогих духов и мужского обаяния.
Кольман тоже есть не стал – хорошо накормили в самолете, – извинился, что смертельно устал и хочет спать после суточного нахождения в пути. Да и в Израиле сейчас еще ночь – надо заново адаптироваться к местному времени.
–Помойся и ложись, – сказала Тоня спокойно.
А в душе свербела досада: зря старалась жарить ему любимую свинину в надежде поговорить за завтраком о похоронах свекрови, израильских знакомых и войти с ним в запланированный ею душевный контакт. А все получилось как-то не по-человечески!..
Однако на третий день после приезда мелкие неприятности и неудовольствия превратились в ничто, тем более что в их отношениях устанавливалось благостное взаимопонимание и обоим хотелось быть вместе. А в тот день какая-то неизъяснимая грусть, перемежавшаяся с волнами душевного беспокойства и томления, угнетала ее. И за обедом в буфете фирмы Дина Андреевна с игривой озабоченностью спросила:
– Что с тобой, племяшечка? С Мишкой поссорилась?
– Да нет, как раз наоборот: я впервые почувствовала, что я за мужем. Понимаешь, не просто замужем, а живу за му-у-ужем, как за каменной стеной.
– Искренне рада за тебя. Дай-то Бог, чтобы так было всегда!
– Ты знаешь, какую он мне из Израиля классную итальянскую дубленочку привез? Закачаешься! И пять тысяч отстегнул на туфли. У него вроде оранжевой революции в мозгах произошло – ничего для меня не жалеет! Собирается сделать взнос по долевому участию – квартиру для нас просторную построить.
– Не зря нас в школе учили: любовь побеждает смерть! А жадность тем более. Как говорит мой Андрей, переворот случился в Дунькиной головке.
Имя Андрея после раздора с ним стало вызывать у Тони не доброе раздражение, как укол в больную совесть или предсказание неминуемого несчастья.
– Ну, первым это не он пропел, – возразила она. – Но переворот в мою пользу…

***
А несчастье обрушилось на ее голову страшным камнепадом.
Утром Кольман предупредил, что, возможно, домой приедет поздно – надо съездить по делам в соседний городок на своем «бумере». А где-то около десяти ночи позвонила Дина:
– Ты местные новости по третьей программе не смотрела?
– Нет, а что?
– Да я тоже продремала на диване. Но Андрей говорит, что показали сюжет – иномарка врезалась в маршрутку в вашем микрорайоне…
– И что, это Миша? – вне себя от ужаса выдохнула Тоня. – Это точно?
– Его спасатели еле вытащили из машины. Носа совсем нет…
– Что, у него нет носа? А как Андрей его узнал?
–Да не у него, а у машины! А лицо цело – порезано стеклом, правда, но Андрей его сразу узнал. Он теперь уже в БСМП – его «скорая» увезла. Позвони туда – уточни, тебе должны сказать. Если это он, закажи такси и съезди. Может, ничего страшного нет. Только почему у такой крутой машины подушки безопасности не сработали?…

9
В единый миг жизнь для Тони превратилась в сплошной кошмар, наполненный больничными запахами и экскрементами Кольмана, бессонницей, неотступной тревогой о его состоянии и собственном будущем, негодованием в отношении равнодушия дочери Кольмана и цинизма ее престарелого мужа Романа Моисеевича. Авария случилась за два дня до дня рождения Кольмана, и этот профессор и доктор наук на звонок Тони о несчастье с тестем с болью воскликнул: «Выходит, что теперь мы и в ресторане не попляшем?» А потом задолбал главврача больницы телефонными звонками: лечите моего тестя как следует и чтобы он обязательно как можно скорее начал работать! Не объясняя, конечно, причин своего ревностного беспокойства: без денег Кольмана ему, жене и пятилетнему сынку придется не сладко.
Лечащий врач взмолился перед Тоней: «Вы уж скажите вашему профессору, чтобы он не звонил. Вы сами видите, что мы делаем все возможное. А исход предсказать никто не возьмется». Это было ясно и не посвященным в тонкости медицина людям: Кольман получил тяжелую черепно-мозговую травму, ушибы внутренних органов, перелом нескольких ребер и бедра в двух местах. Слава Богу, у него хоть единственная рука осталась целой!..
Тоне пришлось написать заявление на предоставление месячного отпуска без сохранения содержания для ухода за искалеченным мужем. И представила, как директор покривится одутловатым фейсом, когда Дина положит перед ним эту мольбу.
Кольмана положили в палату на шесть человек на «вытяжку» сломанной ноги – на этакое прокрустово ложе с тросиками, блоками и грузами. Он лежал на нем с задранной ногой и остекленевшими глазами, а врачи и медсестры почти два дня кололи его посиневшее худое тельце, неохотно поясняя Тоне, что хотят поднять кровяное давление, стабилизировать дыхание, снять угнетение центральной нервной системы, восстановить речь и вывести из травматического шока.
Тоня почти непрерывно сидела у его постели, подставляя под него то «судно», то «утку» и протирая водкой кожу во избежание пролежней, и тряслась от страха за его жизнь. Она отлучалась только в туалет и часа на два домой, чтобы сварить для мужа куриный бульон и перекусить самой. Бульон Кольману вводили через зонд. А когда сняли болевой шок, перевели с третьего на первый этаж – в реанимацию.
Туда Тоню уже не пускали, но пришла Дина Павловна, поговорила наедине с, казалось, неприступной лечащим врачом Екатериной Степановной, и она провела обеих к Кольману. Палата своей запущенностью, обшарпанными стенами и рваным истертым линолеумом на полу испугала Тоню. В лекарственной духоте, чудилось, притаилась смерть.
Кольман лежал, опутанный проводами, торчащими даже из его узкого горбатого носа, и смотрел на них стеклянными глазами. При виде Тони и Дины лицо у него вдруг судорожно задергалось, и по щекам покатились крупные слезы.
– Успокойтесь, больной, вы же взрослый мужчина, – сказала врач. – Вам сколько лет?
– Двадцать три, – почти беззвучно сквозь седину бороды и усов промямлил Кольман.
– Сколько? – удивленно переспросила Екатерина Степановна, подергивая руками резиновые трубки висящего на шее фонендоскопа.
– Двадцать три.
– Вот видите, как вы помолодели, – притворно удивилась пожилая врачиха. – Вам еще жить да жить!
– Я так люблю тебя, Тонечка, – словно впервые или в последний раз, признался Кольман и разрыдался.
Екатерина Степановна строго скомандовала
– Ну, хватит, поговорили! Завтра дежурю не я, но я передам сменщику, и вы тоже сможете на минутку зайти.
А в коридоре она сказала:
– Видели? Вы его, конечно, давно знаете. Так вот не удивляйтесь, если он станет совсем другим.
Что скрывалось за этим «совсем другим» – догадаться было не трудно, и чувство обреченности и справедливости жалостливых слов матери – «и что ты у меня такая невезучая» – рисовали мрачную перспективу будущего: беспросветные годы нищеты и ухода за безумным калекой. Но надо быть готовой нести свой крест до конца. Только как это совместить – и работу, и уход – она пока не могла представить.
В реанимации Кольман пролежал несколько дней. При появлении Тони со свежим питанием немного оживал и что-то бормотал, не переставая плакать на странной смеси русских, английских и еврейских слов и фраз. И часто повторял: «Я так люблю тебя, Тонечка». А она радовалась, что он ее узнает, и надеялась на чудо: вдруг врачи ошиблись, и Миша выкарабкается, и все будет по-прежнему. Только за руль больше не садится – пусть наймет шофера. Да и машину после получения страховки надо продавать за копейки. А потом стоит ли покупать новую?.. Мать Тони с помощью компаньона Кольмана, Вадимом, сумела вызволить покуроченную машину со штрафной стоянки и поставить ее во двор института, где работала вахтершей, ночной охранницей и техничкой, рядом с конурой сторожевой собаки. Хотя машина, по заключению гаишников и Вадима, годилась теперь разве что на запчасти, и на толчке можно было взять за нее не больше тысячи баксов.
В душе у Тони иногда закипало недоумение и возмущение, что дочь Кольмана в первые дни после аварии ни разу не пришла навестить отца. По телефону Жанна согласилась сдать кровь для папы, но когда Тоня, его компаньон Вадим с женой и институтский друг Лева с сожительницей пришли на сдачу, она не появилась. Было ли это ее собственное решение – не проливать кровь за родителя – или ее отговорили ученый муж и мстительная мамаша, Тоня выяснять не стала. С черной дочерней неблагодарностью она была и сама знакома. А от визитов в больницу бывшей жены он отказался сразу: «Не хочу ее видеть».
После реанимации Кольмана поместили в ту же палату на шестерых и предупредили Тоню, что за ним необходим непрерывный уход. Он должен набраться сил перед сложной операцией под общим наркозом на сломанном бедре и разбитой коленной чашечке. А что собирались делать с его поврежденным мозгом – врачи или сами не знали, или молчали, чтобы не напугать Тоню. Скорее всего, в больнице не нашлось нейрохирурга, способного решиться на, может быть, безнадежную операцию.
 
***
На вторые сутки беспрерывного бдения в душной палате у кровати Кольмана на табуретке Тоня не выдержала и вечером позвонила Жанне – попросила выйти на суточное дежурство со следующего утра. А заодно приготовить для него суп: больничную пищу отец не принимал. Сама Тоня днем отлучалась домой на пару часов и возвращалась в больницу с кастрюлей супа из тертых овощей и мясного фарша или куриного бульона. Жевать Кольман не мог: своих зубов у него было один–два – и обчелся, а пользоваться протезами он и здоровый не научился.
Жанна утром Тоню подменила, но вечером позвонил Кольман и попросил привезти что-нибудь поесть: уха, приготовленная Жанной, представляла из себя мутное пойло, не пригодное к употреблению. Накормив мужа, Тоня вернулась домой к полуночи, а утром сварила еду на очередные сутки и в десять часов сменила Жанну. Сами женщины довольствовались пищей, предназначавшейся Кольману, в столовой больницы.
В следующее дежурство Жанны произошла аналогичная история: принесенный дочкой борщ Кольман тоже есть не стал. И, если бы не мать веселого подростка, беспокойно елозившего на соседней койке со сломанными рукой и ногой, то Кольман на сутки остался голодным. Женщина с добрым русским лицом сама накормила его с ложечки ароматной лапшой с фрикадельками. Рассказывая об этом печальном эпизоде, Кольман и здесь пытался оправдать дочь:
– Я ей говорю: «Не может быть, Жанночка, что это ты варила борщ. Я же, это самое, кушал твой борщ – он был таким вкусным!» И она призналась, что у нее не было времени, и борщ приготовила мама.
После этого Жанна заявила, что дежурить больше не сможет из-за срочной работы, хотя выходила она в лабораторию своего полуслепого мужа–профессора на два часа, да и то не каждый день. Остальное рабочее время ей засчитывалось за предоставление переводов журнальных статей с английского языка на домашнем компьютере, подключенном к Интернету. Профессор пробавлялся на немецкие, французские и американские гранты. На них его лаборатория вела какие-то исследования по экологии, составляла отчеты, и он опубликовал даже две объемистых книги на «забугорные» бабки на английском.
– Да найми ты сиделку, в конце-то концов, – наставляла Дина Павловна, когда в тот же день после работы приехала в больницу. – Так ты и себе здоровье подорвешь и мужу станешь бесполезной. Питайся, как следует. Вот привезла тебе и твоему лихачу телячьих котлет с бульоном – Андрей приготовил, шлет тебе привет.
Они сидели на полированной низкой скамейке в коридоре. Мимо сновали медсестры в халатах и неуклюже перемещались выздоравливающие на костылях.
– Не может быть! Сам приготовил?
– Ты же знаешь, как он это прекрасно умеет. Я с работы приезжаю на все готовенькое.
– Поцелуй его за меня, передай спасибо. Он у тебя просто заинька!
– Так как насчет сиделки? Это не так и дорого – твоего заработка с лихвой хватит.
– Я уже и сама думала. Но только после операции – у него боли сильные, на ночь дают снотворное, а днем от этого сильно сердце болит. Замкнутый круг. Под наркозом он будет, врачи говорят, не меньше четырех часов. Проснется ли?
– А куда он денется? Раз в любви признается, значит, у него под одеялом его пробойник еще шевелится.
В кармане Тониного халата мелодично заверещал мобильник. Звонил Исай, брат Кольмана, из Израиля. По совету Дины Павловны, Тоня, пока муж лежал в реанимации, в его записной книжке отыскала номер Исая и поставила в известность о несчастье с братом. Их матери, условились пока ничего не говорить, а если она позвонит Тоне, сказать, что Миша уехал в командировку в тьмутаракань, откуда ему до Израиля не дозвониться. А сам Кольман, из экономии, так и не обзавелся мобильным телефоном – в крайних случаях пользовался Тониным.
Теперь Исай звонил на этот мобильник через день и спрашивал, чем надо помочь – деньгами, лекарством?
Был Исай человеком состоятельным и внешне мало похожим на старшего брата своим красноватым лицом с уныло нависавшем над верхней губой толстоватым носом любителя подкрашивать его спиртным. На самом же деле – даже при встрече с братом – он выпил пару рюмок виски и был веселым, уверенным в себе, неторопливым в движениях и речи. В Израиле он оказался подростком, там окончил школу и колледж. По-русски говорил с паузами и с еврейским, напоминающем киношных одесситов, акцентом, иногда не соблюдая падежи и времена глаголов. С Мишей он предпочитал беседовать на английском – он ему явно доставлял удовольствие. Жена Исая, Галя, иногда принимала участие в их разговоре, и «спикала» бойко, как на родном языке, вызывая у Тони печальную зависть: никогда ей не овладеть даже английским, а тем более ивритом и идишем.
Исай после колледжа отслужил в израильской армии, потом много лет проработал в крупной израильской военно-промышленной корпорации – на заводе беспилотных самолетов, – ценился как опытный специалист в области авиационной электронной техники и менеджер по сбыту продукции завода. Иногда по полгода жил в США, Англии, Франции, побывал во всех странах НАТО, в Индии, куда поставлялась продукция их завода. На одном из заводов корпорации производился ремонт российских «тушек» и «илов», но на своей родине Исай – в России и Украине – не был ни разу с момента эмиграции. На приглашения приехать к брату в гости Исай только отшучивался: говорил, что ужасно боится холода и русских девушек: уж очень они beautiful, pretty and sexual – красивые, хорошенькие и сексуальные, а он не хочет изменять своей Гале.
На самом же деле Россия для Исая и Гали рисовалась из газет, телевидения и со слов тех, кто побывал там, нищей, неухоженной, воровской и бандитской страной, где не любят евреев и где нет ничего примечательного. А у них был свой дом плюс квартира, где жила его старшая незамужняя дочь. Его приветливая сорокалетняя толстушка-жена, уехавшая с родителями в Израиль из Вильнюса семилетней девочкой, не плохо, пусть и с акцентом, говорила по-русски. После окончания курсов она, как и Тоня, работала бухгалтером на одном заводе с мужем, и это сразу стало для них мотивом для сближения и понимания. Но в их доме, где в основном говорили на иврите, Тоня себя чувствовала не в своей тарелке. И плохо укладывалось в голове, что люди могут жить в таком достатке, а питаться концентратами, одеваться кое-как, пренебрегать макияжем и быть всем довольными.
Тоня, разговаривая на ходу, отнесла телефон мужу в палату и вернулась в коридор к Дине Павловне. Отсюда слабый голос Кольмана казался замогильным, и нельзя было разобрать ни слова. А когда они вошли в палату, он договаривал в трубку последнюю фразу на английском и по-детски растирал по исцарапанным стеклами щекам слезы. И вид у него был такой, что, будь он христианином, в пору было вызывать батюшку для помазания елеем и соборования.
Провожая тетю до лестничной площадки, Тоня сказала, что зав хирургическим отделением вызывала ее в кабинет и предупредила: до операции надо найти еще не меньше пяти доноров для создания запаса крови.
– И ты, конечно, собираешься снова сдавать, так? – приостановилась и повернула Тоню к себе Дина Павловна.
– А кто ему, кроме меня, поможет? Я себя после того раза нормально чувствовала. Придется и Оксанкиного жениха просить, чтобы он подыскал добровольцев.
– Они пусть сдают, а ты не смей, поняла? Пойми, ты должна быть здоровой, иначе он пропадет.
– Ладно, хорошо – не буду сдавать, успокойся, Диночка!
А про себя решила: ничего со мной не случится, сдам – не умирать же Мишке!..

10
На ночь матовый плафон под потолком в палате тушили, и темноту рассеивал свет из открытой в коридор двери и от уличного фонаря в два больших окна. Тоне на этот раз повезло: соседа справа от Кольмана выписали, поэтому она могла, не раздеваясь, прилечь на высокую ортопедическую кровать и, лежа на правом боку, наблюдать за состоянием мужа. После укола транквилизатором он заснул, и она видела его горбоносый профиль и слышала прерывистое дыхание, представляя, как легкие бьются о поломанные ребра, а сердце силится протолкнуть кровь в ушибленную голову и в сломанную ногу.
Ей поначалу смертельно хотелось спать, и она беспрерывно зевала и садилась на край кровати, тряся головой и свесив ноги. Постепенно сон уходил, смывался потоком беспокойных мыслей об их с Кальманом будущем, об умерших матерях и отцах. О своей Оксанке – как сложится у нее жизнь с ее бойфрендом? А потом и о Дине с Андреем.
Год назад – двумя этажами выше – лежала после простуды в Мадриде тяжело больная тетя, и она ни разу – ни разу! – ее не навестила. И позвонила лишь однажды, да и то после постоянных вопросов коллег о состоянии здоровья их начальницы. А Дина теперь трезвонит ей утром и вечером, приезжает в больницу не с пустыми руками, дает советы, подбадривает. Взяла на себя ее, Тони, часть работы и кувыркается, бедная, изо всех сил, лишь бы защитить от невзлюбившего племянницу директора. А близится сдача баланса за девять месяцев – и это такая запарка, туши свет!.. Все бухгалтера на ушах стоят и со следующей недели намерены вечеровать, чтобы вовремя сдать в налоговую инспекцию баланс.
Тоню мучила совесть, что она скрыла от тети более неприятную деталь, чем сдача крови на операцию. Сегодня Кольман сказал, что к Жанне на ночное дежурство иногда с вечера присоединяется мать, и они вдвоем упрашивают его переписать все имущество на дочь.
– Но ты же говорил мне, что не хочешь видеть Полину Ивановну!
– А что же мне, это самое, делать, если она приходит? Устроить скандал и выгнать ее? Тогда, это самое, и Жанна перестанет ко мне приходить. И что, я должен умереть от тоски? И что плохого в их просьбе? Я к этому отношусь нормально, даже шучу над ними. Говорю: вы из меня хотите короля Лира сделать? Ты, Полина, оформляй свою часть на Жанну. А она, это самое, не соглашается: а вдруг сама заболеет – и как ей тогда быть? А от меня требует: «Вызывай нотариуса – и подписывай немедленно!»
«Ты с ними умрешь не от тоски, а от голода или малокровия, – закончила разговор Тоня, правда, не озвучивая фразы. – Они за тебя кровь проливать не собираются».
И тоже втихаря решила дождаться исхода операции и посоветоваться с Диной Павловной, что делать дальше. Хотя примерную реакцию тети на эту щепетильную ситуацию она в уме смоделировала: «Дуреха! У тебя мозги ушиблены больше, чем у этого хитрожопого жида. Он им отдаст все, а тебе достанется почетная привилегия убирать за ним говно до конца жизни. Ты же не собираешься сделать харакири, если он даст дуба раньше тебя! Или у тебя своей дочери нет?.. Закон на твоей стороне – и нечего уступать этим двум гиенам. Скажи ему: раз ты доверился Полине и Жанне, пусть они и ходят за тобой! А я отдохну. Они, может, в помои, которыми тебя будут кормить, догадаются яду подсыпать, чтобы твое имущество без проволочек прихватизировать. Пусть шутит с ними и дальше».
Что-то неладное творилось с Кольманом: его постоянно тянуло на предательство, словно и в нем затаился дух Иуды Искариота. А главное, и дочь он воспитал в таком же духе. После первого прихода Жанны на дежурство, как рассказал жене Кольман, в палату зашел дежурный врач, подошел к его кровати, встал рядом с Жанной, поморщился, повел носом и сказал, не обращаясь ни к кому конкретно: «Ну и амбре!.. Здесь потом воняет, как в конюшне. Кое-кому не мешало бы помыться!»
– Ты, Тонечка, подскажи, пожалуйста, Жанночке, чтобы она, это самое, приходила ко мне помытой, – попросил Кольман, когда жена сменила на дежурстве дочь, – Самому мне говорить ей об этом как-то неудобно.
– А мне, как ты думаешь, приятно? Нет уж, уволь, Мишаня! Она же говорит тебе постоянно, что хочет жить в Париже, – отправь ее туда, пусть там непрерывно опрыскивается «шанелью». Она и так меня с трудом выносит, а после этого замечания и убить может.
И Жанна продолжала приносить в палату свой специфический, не парижский, запах и отпугивать от папочки врачей. Впрочем, не лучше пахнул и ее папаня до начала жизни с Тоней. Она приучила его к регулярному душу перед сном и ежедневной замене трусов – от них в нос устремлялась газовая каломочевая струя. Чему было простительное объяснение: трудно следовать правилам гигиены, когда у тебя одна рука. После посещения туалета, к ее скрытому неудовольствию, он обычно ее не мыл…
Потом ее мысли переключились на Андрея и Дину. Смогла ли бы она простить человека, который так оскорбительно разговаривал с ней в ее доме? А вот Андрей смог, даже готовит для них. Ей и Мишке это и в голову бы не пришло, угоди Андрей или Дина в подобную ситуацию. Да и Андрей оказался провидцем: все, сказанное им, подтвердилось правдой, даже то, что она говно за мужем убирает в не переносном, а в буквальном смысле.
Может быть, Кольман умнее своего бывшего шефа и учителя, как он его называл еще недавно, – особенно, по части умения облапошить, подкупить и заполучить деньги, – но в Андрее есть нечто невидимое – сила душа, заключенной в его сердце. Не даром Дина его так самозабвенно любит уже двадцать лет.
Если бы не его самонадеянная привычка произносить приятное и неприятное в глаза, он бы не вызывал в ней протеста и неприязни. Похоже, он бравирует своей отвагой говорить правду другим и о самом себе – всерьез или шутя, порой не понять. Дина уверена, что это происходит даже независимо от его воли, – вот такой уж он, говорила ,Дина, есть солдафон! Одним словом может убить или излечить. И это возносит его над другими – одни любят и становятся друзьями, другие ненавидят и ждут его смерти. И, может, права была она, когда сказала, что он присвоил себе право судьи. Ведь не даром у Фемиды завязаны глаза, и весы в ее руках – как индикатор соотношения истины и лжи. А он режет правду-матку с открытыми желтыми глазами, не заботясь о том, как его воспримут и захотят ли с ним общаться в будущем. Как будто он очерчивает вокруг себя зону недоступности и сознательно обрекает себя на одиночество.
Однако и она, не будучи богиней правосудия, в уме своем судит Андрея, Мишу, его дочь и бывшую жену на основании своего понимания правды и справедливости. И это, наверное, в крови у каждого. Иначе как отличить добро от зла?
Вот Дина – честная и справедливая, потому что всегда ищет в людях хорошее и укрощает их своей любовью. Никогда не делает им того, чего не желает себе. Для нее без разницы – будь то еврей, русский, татарин или чукча, родной или посторонний человек – она всем готова безоглядно ринуться на помощь… А при встрече с несправедливостью, обманом или хамством даже не возмущается, а растерянно расширяет светлые глаза и удивляется: «Как это так можно? Объясните мне – я, хоть убейте, не понимаю! И не хочу понимать!..»

***
Все же Тоня не справилась с собой – заснула, ей показалось, на каких-нибудь пять-десять минут. И вздрогнула от внезапного испуга, похожего на безотчетный ужас, соскочила на пол босыми ступнями и нагнулась над Кольманом. В полумраке его глаза показались огромными и тусклыми, как осколки бутылочного стекла. Они не моргали…
 
11
Это случилось в среду. Труп Кольмана в то же утро увезли в патологоанатомический центр на судмедэкспертизу – вскрытие и выяснение причины смерти.
Тоня собралась с силами и позвонила в Израиль Исаю; он попросил, чтобы без него брата не хоронили, – он тут же поедет в российское консульство за визой – у него там есть хороший знакомый, он и обязательно прилетит. Хорошо, что Дина надоумила заранее, и Тоня получила справку о смерти – она требовалась в консульстве. Дина отправила копию справки Исаю с факса своей фирмы, и это способствовало быстрому оформлению визы. В субботу утром Вадим, компаньон Кольмана, с Жанной встретили Исая в аэропорту – он прилетел московским рейсом и поселился у Тони: такова была воля его матери Сони.
По признанию Исая, он посчитал нужным предупредить восьмидесятипятилетнюю мать о возможной кончине ее старшего сына заранее, а потом сообщил и о его смерти. Эту весть она восприняла стоически – как волю Бога. Летом сорок первого года она едва не стала жертвой Шоа. Или, как чаще – с легкой руки американских журналистов и Голливуда – называют массовое истребление нацистами в годы Второй мировой свыше шести миллионов европейских евреев, Холокоста. Ей чудом удалось бежать из фашистского гетто с помощью русской женщины и пробраться на советскую сторону по немецким тылам и через линию фронта. А ее родители и многие родственники, и знакомые умерли от истощения, задохнулись в душегубках и сгорели в печах крематориев. После отъезда в Израиль она похоронила двух мужей, но сохранила живой, отзывчивый и воинственный характер. Она стоически восприняла известие о смерти Миши и звонила Тоне каждый день, успокаивая и повторяя, что теперь у нее есть дочь.
Тоня никак не ожидала, что Полина с дочерью и зятем явятся без предварительного звонка к ней домой и атакуют в день смерти Кольмана. От порога, не снимая обуви и не дожидаясь приглашения, они прошли в комнату и заняли исходную позицию – Полина в кресле, а Жанна и Роман Моисеевич – на диване. Тоне для себя пришлось принести с кухни табуретку и сесть спиной к балконной двери, лицом к незваным гостям. От чая они отказались, сказав, что зашли на минутку – решить вопросы по похоронам и разделу имущества. Полина не моргая смотрела на разлучницу темными беспощадными глазами, как будто хотела ее загипнотизировать. У Романа Моисеевича лицо выражало унылое безучастие, подслеповатые глаза слезились, а сомкнутые в нитку губы в зарослях неопрятных седых усов и бороды двигались – как будто он что-то жевал или собирался произнести. А Жанна сидела, скрестив руки под грудями, набычившись и прижав к короткой шее жирную складку второго подбородка, и смотрела в пол, словно ждала приговора или неприятного сюрприза.
Причину визита в изысканных выражениях и твердым голосом повышенной громкости объявила Полина.
– А что вам от меня нужно? – выслушав ее, пожала плечами Тоня, искренне не понимая, как можно в такой день заниматься дележкой. – Вадим сказал, что похороны организует и оплатит фирма. Остальное можно решить потом – куда спешить? Я ни на что не претендую. Какие бумаги, если потребуется, подпишу.
Исай объяснил цель своего приезда в Россию: похоронить брата и «не допустить войны из-за раздела имущества покойного». У него большой опыт по ведению переговоров, и он все уладит честно и справедливо, тем более что самому ему ничего не надо, но матери должно достаться десять процентов от стоимости наследства. Когда Тоня по телефону из квартиры своей матери сказала об этом Дине Павловне, она рассмеялась: все решит не Исай, а российский закон о наследовании через полгода со дня смерти Кольмана. «Поэтому, Тонечка, не дергайся, ничего не подписывай – пусть все будет по закону».

***
Хоронили Кольмана в воскресенье из мрачного полуподвального зала прощания, отгороженного стеной от морга патологоанатомического центра при областной больнице. На церемонию отводилось ровно два часа – с одиннадцати до часу дня. День выдался тусклый и равнодушно-холодный, ветреный, народу на церемонию прощания пришло меньше, чем ожидалось, – около пятидесяти человек. В гробу, обитом темной тканью, Кольман с аккуратно подстриженной седой бородой и умиротворенным лицом, напомаженным тональным кремом и пудрой, одетый в серый пиджак и белую рубашку с галстуком выглядел более здоровым и солидным, чем при жизни. Плакали над ним только Тоня и Наташа, давняя сожительница его студенческого друга Виталия Пашко.
Из-за слез и искреннего потрясения Тоня ничего и никого вокруг не замечала, и только несколько дней спустя бойфренд ее дочери сказал, что бывшая жена Кольмана, сидевшая в изголовье гроба, едва сдерживала на своем лице торжествующую улыбку. «Видно, считает, что Бог оказался на ее стороне и справедливо наказал неверного мужа», – резюмировал будущий светила отечественной науки. И Тоня вспомнила, как однажды Виталий, оказавшись с ней наедине, сказал: «Я все время удивлялся Мишке и спрашивал его: почему ты так пасуешь перед Полинкой? Ты что, эксгибиционист? Она тебя истязает, а тебе это вроде бы и нравится».
На загородное кладбище – в ту часть, где недавно открылось новое, еще не обжитое, еврейское захоронение, – приехала едва ли половина людей, участвовавших в панихиде. Молодой чернобородый раввин в норковой шапке, попеременно поглядывая в небольшую книжку и на лицо покойника, не громко читал молитву. Ветер и жесткая поземка уносили непонятные слова в мутное пространство вместе со снежной пылью. После раввина на холмик из сыпучей комковатой почвы, припудренной снегом, над узкой могильной щелью по очереди поднялись двое. Сначала старый еврей со славянским лицом и дребезжащим тихим голосом, преподававший Кольману сорок лет назад научный атеизм, его имени Тоня не помнила, – а потом Барсов; они произнесли краткие надгробные речи. Из речи Андрея сознания Тони коснулись только слова о том, что у Миши натура была неоднозначной, сложной и целеустремленной. И какая это невосполнимая потеря, прежде, для его родных и близких.
В отличие от православных похорон, выпить и закусить на еврейском кладбище не подавали.

***
Поминки проходили в бедном, неуютном и прохладном кафе «Эстамп» с допотопным бильярдным столом с рассыпанными на потертом зеленом сукне желтыми выщербленными шарами. У этого стола в конце зала почему-то сначала собирались промерзшие на кладбище люди, словно намереваясь по очереди сыграть партию в бильярд. А пока они, в ожидании маркера, разбившись на группы по три-четыре человека, тихо переговаривались и рассматривали тусклые пейзажные эстампы на стенах. Кафе, как заметил кто-то из жителей этого микрорайона, то и дело переходило из рук в руки очередных невезучих хозяев. А в данном случае единственным его достоинством было то, что оно находилось по соседству с домом, где жили теперь Тоня и Исай. Из давних коллег Кольмана с прежних мест его работы никого, кроме Барсова, не было, хотя приглашение оглашалось и в зале прощания, и на кладбище.
Когда сели за длинный стол на тридцать персон, уставленный рюмками, фужерами, тарелками и вазочками с холодными закусками и бутылками с водкой и вином, раввин снова пробубнил длинную молитву. А потом, сунув молитвенник в карман черного пиджака, по-русски добавил, что все евреи города скорбят о потере своего искренне верующего брата, знатока и толкователя талмуда и торы, бухгалтера синагоги и выпил рюмку водки. А горячего блюда не дождался и как-то незаметно исчез. В какой-то момент наступило тягостное молчание – никто не решался взять на себя роль церемониймейстера, пока Виталий Леонидович Пашко, студенческий друг покойного, со скорбной мольбой не обратился к Барсову: «Может быть, вы, Андрей Петрович, начнете?»
Барсов вопрошающе окинул взглядом лица сидящих за столом, не стал жеманиться и с неожиданной для Тони уверенностью, тактом и ненавязчивостью взял управление застольем на себя, дав высказаться всем, кто пожелал. А сама она не переставала плакать и с трудом, сглатывая слезы, смогла произнести, не вставая, несколько слов о любви к покойному и страшной потере. И с удивлением заметила, что после ее слов у Андрея в тарелку стали падать крупные слезы.
Полина, сидевшая в торце стола, оглядывала всех с торжествующей улыбкой в углах плотно сомкнутых губ и твердо произнесла тост о всеобщей любви к Мише и о том, что там – она стрельнула выпуклыми черносливными глазами в потолок – он обретет покой и счастье. А Роман Моисеевич, задумчиво причмокивая губами, измазанными салатным майонезом, сказал, что его тесть хотел быть настоящим евреем «и он им был, но, как и все мы, настолько обрусел, что оставался и русским, хотя и жил по иудейским законам и действительно верил в Бога и загробную жизнь. Чего я не могу сказать о себе: я не верю в Бога, а значит, и в загробную жизнь».
Барсов, в интервале между тостами, как бы невзначай заметил, что Кольману – в силу известного физического недостатка – приходилось постоянно жить в режиме доказательства своей полноценности – стремиться быть первым сначала в науке, потом в бизнесе. А в быту идти на осознанный риск – с одной рукой сплавляться по горным рекам, лазить по горам и наконец шоферить. Хотя Андрей года три назад еще предупреждал его: зря ты, Миша, связался с этой гробовозкой. Излишняя самоуверенность и привела Кольмана к гибели.
Некоторыми присутствующими эта реплика была воспринята болезненно и вылилась в целую дискуссию научных мужей. Профессор, доктор наук и зять Колмана, Роман Моисеевич, характеризовал высказывание Барсова глубоким заблуждением: его тестю ничего не надо было доказывать. Он и так был незаурядным человеком – умницей, волевым мужчиной, идущим на самопожертвование ради благополучия родных и близких. И одна рука здесь ни при чем: если бы он не заснул за рулем, то и продолжал бы благополучно ездить. А как человек он состоялся и реализовал себя полностью. У него остались ученики – такие, например, как его компаньон Вадим, – и они продолжат его дело, начатое в невероятно сложных условиях, где малый бизнес прессуют и власть, и бандиты.
Профессора поддержал Виталий Пашко, доцент и друг Кольмана: он с Мишей дружил со студенчества – уже сорок лет – и всегда знал его как жизнелюба, готового на отчаянный риск не для того, чтобы кому-то и что-то доказать, – таким уж он парнем был. Он и на лыжах бегал быстрее многих двуруких Homo sapiens. Виталию Леонидовичу дружно вторили сразу двое – соучредитель Вадим и маленький и худенький Степан, похожий на преждевременно постаревшего подростка, обросшего седеющей жесткой бородой. Степан учился с Кольманом на одном курсе в том же потоке. А после окончания института, еще в советские времена, чтобы прокормить семью, простился с интеллигентской прослойкой и пополнил ряды гегемонов – стал буровиком в геологической экспедиции. По свидетельству Вадима и интеллигентного пролетария Степы, Миша Кольман рассекал на лыжах, как сайгак в казахстанской степи. И вообще, добавил потом рослый сутуловатый русак Вадим в своем тосте, он хотя и неверующий, но мысленно продолжает советоваться с Кольманом по вопросам бизнеса. И виртуальные беседы с ушедшим прямо на небо шефом приносят реальную пользу в части принятия правильных решений. Кроме того, Кольман научил его распознавать человека и определять его профпригодность после краткого собеседования при приеме на работу.
Исай, как и большинство сидевших за столом, молчал – пил и ел, уткнув взгляд и вислый нос в тарелку и мельком взглядывая на очередного говоруна. А в своем тосте сказал, что приехал в Россию попрощаться с братом и передать соболезнование Полине, Жанне и Тоне и всем друзьям Миши от матери и израильских родных и знакомых Миши.

***
Всю последующую неделю Исай соблюдал траур согласно то ли ТаНаХу, то ли Талмуду: не выходил из дома, не брился, попросил не включать телевизор. Составил список необходимых продуктов – все тех же концентрированных супов и пюре в пакетиках, – и Тоня закупила их в супермаркете. От борща, щей, куриного супа, ромштексов, бифштексов и прочего мясного он отказался, сказав, что свинину, столь обожаемую покойным братом, никогда не ест. А любит только жареную картошку – ее-то она и готовила для него и ела сама. За эту неделю все юбки и другая одежда стали висеть на ней, как на вешалке, а осунувшееся лицо без макияжа украсила паутинка новых морщин, а бледные губы ссохлись и потрескались по углам.
На следующий день после похорон Исай попросил показать деловые бумаги брата и долго изучал наедине за кухонным столом. Сама Тоня в них никогда не заглядывала, и только израильский гость, которого она считала богачом, открыл ей глаза, за кого она вышла замуж.
– Посмотри, посмотри сюда, Тоня, – перелистывая страницы и тыкая пальцем в слова и цифры, с удивлением и раздражением, говорил он. – Я никогда не думал, что у него столько всего – квартир, денег. Он всегда, когда приезжал к нам в Израиль, жаловался на бедность. Маме не помогал – только я заботился о ней, хотя у меня двое детей. Почему так? Восемь квартир, вклады по несколько тысяч долларов в пять банков. Собственный офис, ценные бумаги… Ну, машину можно не считать – ее уже нет. И это называется в России быть бедным?..
А потом замкнулся, понуро слонялся из угла в угол, садился и вскакивал с дивана, несколько раз подходил к телефону, брал трубку и возвращал на место, то и дело уединялся, не одеваясь, на балконе и там подолгу курил, словно не ощущая двадцатиградусного мороза. Казалось, смерть брата его огорчила меньше, чем только что исследованные бумаги.
После обеда он снова ушел в глубокий транс и только ближе к вечеру вдруг высказал предположение:
– Я, Тоня, думаю, что деньги Миша хранил не только в банке. Он, конечно же, должен был иметь что-то и дома на всякие, как бы это сказать по-русски, траты. Где же он мог их прятать? Давайте же искать их, Тоня. Все равно нам нечего делать. Может, и найдем что-нибудь. Одна-две тысячи долларов тебе же не помешают. Или я не то что-то говорю? Ты на меня как-то странно смотришь, Тоня!
– Да просто мы ничего не найдем. Он часто повторял, что деньги должны размножаться, как микробы. И поэтому вкладывал их в недвижимость или хранил на своих счетах в разных банках. У нас банки часто прогорают, и он заранее страховался. Я ему говорила в больнице, что у меня уже не было денег даже на питание. Я и на работе заняла, и у моей мамы, мне материальную помощь фирма оказала. А когда я сказала Мише, что мне нечем платить за квартиру, телефон и хлеба не на что купить, он хотел оформить на меня доверенность на получение денег в банке. Для этого в больницу надо было привести нотариуса… Но видишь – не успел, умер. Хорошо, моя тетя постаралась, и директор наш разрешил выдать деньги на похороны.
– Так у тебя еще есть и долги, Тоня? Он что у тебя – как Гобсек у Бальзака? Ты знаешь, конечно, Тоня, что такое был в Париже Гобсек?
– Как у нас – Плюшкин?
– Пилюшкин? Про Пилюшкина, Тоня, я ничего в Израиле не слышал. Так и что? – он был такой же очень жадный человек, Тоня?
И – уже без согласия и помощи хозяйки – гость пустился в детальные и тщетные поиски клада в книжном шкафу – перелистал и перетряс каждую книгу в отдельности, – ползал по полу на коленях и шарил ладонями под линолеумом. Копался в диване и кресле и даже под ними, не сообразив, как бы смог его однорукий брат сдвинуть их в одиночку. Переместился на кухню и пинкертонил там, позвякивая посудой, пока снова не выскочил на балкон для перекура.
Несколько последующих вечеров к ним приходил, опираясь на трость, Роман Моисеевич с Жанной и их пятилетним, сутулым, как отец и дед, умным и рассудительным не по годам Мишкой. Тоня, мучаясь от унижения и безысходности, накрывала на кухне стол – ставила вино, водку, доставала из холодильника закуски и, пока они пили и заедали, готовила на электроплите горячие мясные или рыбные блюда. И краем уха слышала разговоры преимущественно об одном – как справедливо разделить наследство. Тоня никакого участия в прениях не принимала – они казались ей неуместными и циничными, и только раз наедине с Исаем высказала опасение, что через полгода из этой квартиры ее попросят «выйти вон», поскольку ей принадлежит только половина ее стоимости. А вторую половину по закону придется разделить на три части – на Жанну, Мишину мать и ее, Тоню. В тот же вечер Павел в упор спросил Жанну:
– А вот эту квартирку, где мы сидим сейчас, вы тоже собираетесь разделить? Так у Тони же не будет денег заплатить вам. С мамой я уже говорил – она с Тони не возьмет ни одного цента. А вы?
Жанна недовольно насупила брови, набычила небрежно причесанную гриву черных волос и, ни на кого не глядя, картаво пообещала:
– На эту квалтилу я не плетендую. Но нам еще пледстоит сельезный лазговол.
 
***
На «серьезный разговор» за день до своего отлета Исай почему-то решил, кроме одной – без мужа и матери – Жанны, пригласить и незаинтересованную сторону – закадычного друга Михаила, доцента Виталия Леонидовича, в качестве своеобразного третейского судьи.
Однако замысел израильского эмиссара едва не нарушили Дина и Андрей. В пятницу, когда в девять вечера должно было состояться заключительное совещание по дележу, они в восьмом часу появились красными с мороза и ветра со своей, как сказала Дина, «потребительской корзиной» – двумя пакетами, набитыми водкой, вином, закусками.
 – Мы тебя, Исай, к себе приглашали – ты не пришел, – с порога быстро заговорила Дина, – поэтому мы сами решили нагрянуть и проститься с тобой. Не выгоните нас, а?
– Как это можно, Дина? Но мы уже назначили здесь встретиться и поговорить с Жанной и Виталиком, как честно разделить все, что осталось после Миши. Ты понимаешь, Дина, я не хочу, чтобы здесь потом была война.
– А мы что, помешаем? Или здесь есть какие-то тайны?
– Нет, конечно, Дина, но это же семейное дело, и оно вас не касается.
– Почему не касается? – весело тараторила Дина Павловна. – Тоня моя племянница, я ее очень люблю и никому не позволю обижать.
– Так ее же никто и не хочет обидеть. Особенно я, Дина, – добродушно отреагировал Исай. – Но вы же проходите, мы еще успеем поговорить.
В скорости по приготовлению и роскошной сервировке стола Дина Павловна была вне конкуренции – на это, включая чистку картошки и установку ее в сковороде на плиту для жарки, у нее ушло, с помощью Тони, не больше четверти часа. Заодно Тоня ввела тетю в курс предстоящей «тайной вечери» – ее повестке и составе. Мужчины в это время с рюмками в руках были заняты светской беседой в гостиной. До нее долетел обрывок фразы, произнесенной Исаем: он приглашал Андрея с женой в Израиль – у них будет, у кого там остановиться.
– Не волнуйся, моя маленькая, – ободряла совсем раскисшую племянницу Дина. – Держи хвост пистолетом, я тебя в обиду не дам.
Пили вино и коньяк, принесенные Диной и Андреем, и ели весело и непринужденно даже тогда, когда собрались все. Сначала вместе с хмурой Жанной пришел, солнечно улыбаясь под усиками, соучредитель, а теперь и полновластный хозяин фирмы Вадим, – он специально заехал за ней, чтобы спасти от прогулки по морозу, и вел себя по отношению к суровой дочери почившего шефа с неприятным для Тони заискиванием. А минут через пятнадцать, извинившись за опоздание, появился и «третейский судья» доцент Виталий Леонидович Пашко. Вадим от рюмки отказался сразу, а Виталий, хотя тоже был за рулем, изящно, одним глотком, проглотил рюмку коньяка. И ужин продолжился в сердечной дружественной обстановке.
Однако когда Виталий предложил перейти к деловой части встречи, Исай протестующе затряс головой: нет–нет! – лучше перенести разговор на следующий день.
– Это из-за нас, Исай? – поинтересовалась раскрасневшаяся Дина Павловна с веселым вызовом и очаровательной улыбкой.
Исай пожал покатыми плечами, обтянутыми серым свитером покойного брата: в Сибирь он приехал облаченным весьма не посибирски – в черной куртке на рыбьем меху и вязаной шапочке.
– Пойдем, Диночка, мы явно здесь лишние, – поднялся с табуретки Барсов.
– А почему мы должны уходить? – возмутилась Дина. – Я пришла к своей племяннице, и я горло перегрызу любому, кто собирается ее обидеть!
– Вам, Дина, никуда не надо уходить: я же уже сказал, мы можем поговорить завтра.
– А я и завтра приду – и ты меня не выгонишь. Хозяйка пока здесь – моя племянница.
Похоже, война, которую Исай намеревался предотвратить, разгоралась с нешуточной силой.
– Приходи, пожалуйста, завтра, Дина, ноги мне целовать. Я так все сделаю хорошо, что ты сама попросишь ноги мои целовать. Вот сама увидишь, как все о”кей будет: придешь – и ноги мне целовать будешь.
– Найди у себя что-нибудь послаще, Исай, и целуй это сам! Ничего ты не сделаешь, понял? Ты российских законов не нюхал – они всех насмерть защекочут и зацелуют. Не обольщайся, миротворец!
Барсов крепко обнял Дину за плечи, она поупрямилась, разрыдалась, и он вывел ее в прихожую и помог надеть шубу и сапоги. На лестничную клетку их проводил Вадим, успокаивая на ходу, что от разборок на кухне проку не будет – все решится через полгода по закону.
Да и совещания никакого не было. С кухни все перешли в гостиную, где Инна, шмыгая отцовским горбатым носом, извлекла на свет божий завещание, написанное Кольманом через два месяца после регистрации брака с Тоней, и молча отдала его Исаю.
Кажется, эта бумага поразила его сильнее, чем прежние документы о масштабах наследства брата. Он мог бы ничего и не говорить – Тоня по его пришибленному и потерянному виду – сгорбленной спине и скорбно застывшему лицу – без слов поняла свое и его абсолютное фиаско.
– Мы не имеем уже, – выдавил Исай наконец, ни на кого не глядя, – о чем и говорить. В этой бумаге Миша уже сказал: я все-все оставляю дочке Жанне. Вы понимаете? – все-все!
– Не совсем все, дядя! – капризно поправила Жанна. – Здесь не упомянута одна двухкомнатная квалтила. На нее, как и на эту, Антонина Владимиловна имеет плаво наследования. Если она не будет на нее плетендовать, то и я откажусь от своей доли этой квалтилы.
Тоня почувствовала внезапное облегчение: значит, Миша все же предусмотрительно позаботился и о себе, и о ней.
– А как же Вадим будет заниматься бизнесом? – Исай обратил затуманенный взор на соучредителя. – Или ты станешь, Жанночка, работать вместо папы?
– Мы с Жанной уже договорились, – поспешно опередил Жанну с ответом Вадим, – что я в течение полугода – к моменту вступления в наследство – выплачу ее долю в бизнесе. А если дела пойдут успешно, то и раньше. Первый взнос я уже перечислил на ее счет.
Тоня не весело подумала, что мечта Жанны – навсегда поселиться в Париже – после получения наследства может стать реальностью. С год назад Роман Моисеевич, работавший по какому-то гранту, взял ее и сына на месяц в Париж, и по возвращении она с капризной настойчивостью внушала отцу, что хотела бы жить только там.
На следующий день позвонила Дина и, выслушав короткий рассказ Тони о вчерашнем заседании, и попросила к телефону Исая, спросить, когда ей прийти на целование его ног. Тоня с брезгливым отвращением слушала, как Исай сбивчиво и неуклюже оправдывался: «А что же я мог уже сделать, если у Жанны есть такое завещание, Дина? Они же и меня обманули. Так что ты уж прости меня – я ни в чем не виноват».
 
12
Находиться десять дней в одной квартире с посторонним мужчиной, погруженным в свои мысли и говорящим по несколько раз каждый вечер с Израилем на чужом языке, было невыносимо. Тоня находила предлог и днем на несколько часов уходила в квартиру матери. Поэтому отлет Исая – в аэропорт его отвез Вадим – она восприняла с облегчением. И, помыв полы и проветрив квартиру, залегла спать почти на сутки.
Через день, одетая во все черное, вышла на работу с мыслью, что среди людей ей станет легче. Но успокоение не приходило – все старались выразить ей свое сочувствие, и у нее не просыхали глаза от частых приливов слез. В столовой пища застревала в горле. Ей казалось, что люди смотрят на нее с молчаливым укором: какое право ты имеешь жевать и глотать, если недавно похоронила мужа? Тетя несколько раз вызывала ее в кабинет и отчитывала за глупую мнительность: «Кто на тебя смотрит, дурочка? Питайся нормально, иначе потеряешь здоровье, превратишься в развалину – и кому ты будешь нужна?..» А как-то спросила: «Ты, Тоня, крещеная?.. Нет? В этом твоя беда! К Христу тебе надо возвращаться, к Нему. Вот тебе «Новый Завет» – почитай. И дочку заодно окрести, чтобы Бог оградил ее от страданий. А я крестной матерью буду, если батюшка позволит. Поговори с батюшкой в Николаевской церкви – он молодой, но его все прихожане любят – умный и душевный».
Наверное, Тоня и забыла бы об этом разговоре, но в тот же вечер ей позвонила Ханна, мать Кольмана.
– Мне Исай все рассказал. Ты, дочка, не сдавайся! И как посмел Мишка так подло оставить тебя нищей? А Жанне скажи:: пусть она сдохнет так же, как её отец!..
После этих слов, произнесенных матерью и бабушкой с утробной ненавистью, Тоня едва не потеряла сознание и заснула только к утру. На работе тетка, всмотревшись в ее лицо, стала добиваться, что с ней опять стряслось. У нее глаза едва не выкатились из орбит, когда Тоня повторила слова израильской свекрови.
– Да неужели же она могла такое сказать? – стиснула свое лицо ладонями Дина Павловна. – Ну ладно бы еще по поводу внучки. Но сказать, что сын не умер, а сдох!.. Говорю тебе, возвращайся к Христу – и как можно, скорее! Я сама все организую. Сегодня же…
Через три дня, в субботу, в деревянной Николаевской церкви с пристроенной к ней несколько лет назад кирпичной колокольней состоялось крещение Антонины и Оксаны. И за праздничным столом обе они говорили, что с этого события для них начался отсчет их новой жизни.
 


СОДЕРЖАНИЕ

И возвратится прах в землю …………………….
1. Из истории Английского клуба в лицах.
English в судьбах верных клубменов ……………………………………………..
2. Роль личностей в истории Английского клуба ……………………………..
3. Нет власти над днём смерти ………………………………………………….
4. На орбите следствия ……………………………………………………………
5. И любовь его, и ненависть, и ревность уже исчезли ………………………
6. Всему своё время и время всякой вещи под небом …………………………
             Эпилог.
Даже и ночью сердце не знает покоя

Возвращение к Христу …………………….


 
Литературно-художественное издание

Матвеичев Александр Васильевич

Возврат к истокам


Редактор Владимир Гладышев
Оформление, вёрстка: Владимир Гладышев
Обложка: Саша Гапиенко внук автора Саша Гапиенко










Пподписано в печк изготовлению 25.11.2010.
Формат А-5. Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. ???…
Заказ № 235.


Изготовлено в типографии «ЛИТЕРА-принт».
ИП Азарова Н.Н.
Россия. Город Красноярск, ул. Гладкова, 6.
Тел. (391) 294-15-77
E-mail: 2007rex@mail.ru



 
 


Фото автора на задней обложке
Текст на этой задней обложке заменить на:

По разному люди ищут пути к Богу. И далеко не все приходят к Нему, испытав душевную боль, потери и страдания. Две правдивых житейских истории, рассказанные Александром Матвеичевым на страницах книги «Возврат к истокам», в определенной мере связаны с этим, во многом не осознанным, поиском.


















КОРЕШОК КНИГИ