Он сидит у окна. По ту сторону – ливень. Тонкие плети врезались в ночь и каплями оставались на стекле. Очень быстро произошло размытие.
Он спрыгнул с подоконника.
Ковёр смягчил удар до щелчка.
В комнату вошёл отец. Не обронив ни слова, он приблизился к мальчику так быстро, казалось, это телепортация. Ведь комната была такой большой.
Взял его на руки и вышел из дома…
Капли стекали по стеклу.
Гул мотора. Здесь сухо. Там – влажно.
С заднего сидения, пристёгнутый ремнями безопасности, он глядел то вперёд, как дорога метр за метр открывала себя под лучами фар, то через боковое окно, на ночь.
Отец молчал. Через некоторое время мальчика начало беспокоить это.
Тревога. Так она зарождается.
Сначала щемит в груди. Потом отдаёт в бока. Обруч, с котором трудно дышать. Также отдаёт в горло. Но самое страшное – не знать, не быть уверенным в будущем.
Размытое будущее, словно окно во время дождя.
Мальчик начал подозревать что-то.
Машина неслась сквозь ночь.
Отец почти не моргал. Временами бросал холодный взгляд через зеркало заднего вида. Зеркальный взгляд, полный отчуждения.
Только сейчас мальчик замечает, что они едут за городом. Как давно? Исчезли огни. Когда они маячат, ты их не замечаешь, но стоит им скрыться, как ты начинаешь чувствовать дискомфорт. Болит голова, сердце бьётся с бешеной скоростью дикой лошади.
Так тревога перерастает в страх.
Мальчик спрашивает:
– Куда мы едем?
Нет ответа.
– Где мама?
Нет ответа. Морозный взгляд.
Мы повернули. Проехали некоторое расстояние по грунту прежде чем остановиться.
Отец выходит первым, спереди обходит машину, открывает дверь мальчику. Тот медлит.
Выходит. Неуверенно, словно там, внизу, лава.
Они отошли от машины достаточно далеко. В руках отца фонарик.
Вдруг остановились.
Вдруг – в другой руке отца появился пистолет.
Голос не дрогнет.
– Закрой глаза и считай до ста! – говорит сквозь зубы. – Иначе застрелю, как свинью.
Мальчик верит. Отец-мясник, работающий на ферме. Убить живое существо для него раз плюнуть.
Мальчик повинуется. Веки тяжело падают вниз. Цветные шары на чёрном фоне подменяют реальность.
Раз, два, после пяти… Ему пять.
Ужасно болят ноги.
Умеет считать только до пяти. Где-то слышать, что сто – это двадцать раз по пять. Много раз по пять.
По пять много раз.
Много раз…
Он открывает глаза. Ни души.
Он и дождь. Слёз не видно. Где мама?
Размытие…
Умер?
Нет.
Под землёй?
Да.
Лопата вошла в землю по черенок.
Завидуешь ли ты мёртвым?
Их ничего не заботит. Лежат и спят. Вечно.
Алкогольная апатия быстро проходит под действием работы. Я снова чувствую вкус к жизни.
Я копаю. Углубление, в которое после лягу.
Яма с каждой минутой становилась всё глубже.
Яма – чуть больше, чем мои параметры в ширину и намного меньше, чем любая могила в глубину, – была готова.
Я лежу в земле. Глаза закрыты, тело расслабленно.
Я лежу в земле и завидую мёртвым.
Почва отдаёт мне свою прохладу, но через некоторое время чувствую, что начинаю замерзать. Приподнимаюсь, но не совсем из-за этого. Просто кто-то обкидывает меня горстями земли, смеётся и жуёт пряники
– Хватит прохлаждаться! – кричит Эд с лопатою в руках, – За работу!
Я продолжаю завидовать мёртвым.
Мёртвым всё равно.
Алкогольное опьянение вонзается в землю и остаётся там. Чувствую прилив новых сил. Чувствую, как алкогольный яд уходит из тела вмести с потом. И хочет выйти через почки. Но я продолжаю копать. Лишь бы не в себе…
Эд стоит на необычно широком, но низком заборчике, окружающем семейное место. Шесть могил. Мать, отец и дети – младшему год, старшему одиннадцать – и бабушка. Мёртвым всё равно, детям всё равно. Своеобразное комбо…
Я подаю Эду знак. Выдохся, мол. Тот спрыгивает и подходит к месту.
– То, что ты делаешь, зовётся онанизмом, – говорит, – смотри, как надо.
Он говорит это постоянно.
Я вставил инструмент в почву и оставил его там, освобождая место. Затем, после удовлетворения малой нужды и прикуривания, встаю на наблюдательный пост.
Деревья вокруг. Ни единой птицы.
Скучно даже.
Балансирую. Для отравленного дешёвым пойлом мозга это не такая лёгкая задача.
– Почему сейчас люди заботятся о мертвецах живее, чем о живых? – нисколько не замедляя темп работы, спрашивает Эд. Юлий Цезарь.
Пожимаю плечами. Да, он почувствует этот жест спиной.
– Чувство вины. Иллюзия того, что их действия приносят пользу усопшему, – говорю.
– Сильно, – кивает Эд. А копать продолжает, – Жаль, что их не заботит, – и усмехается коротко в конце.
Кладбище было старым. Созерцая бесконечное море, состоящее из воды деревьев и волн могильных плит, понимаешь, сколько людей жило на этой планете. И сколько будет жить. Наверное, так выглядит бесконечность…
– Я наткнулся на гроб.
Неожиданно, учитывая специфику места.
Я, орудуя гвоздодёром, вскрываю крышку.
Полностью обчищаем содержимое. Останки пойдут в медицинский университет. Всё имущество, услужливо вложенное тело, – на чёрный рынок. Имущество, вложенное телу, привет тебе из Древнего Египта. Мать его, загробный мир похож на наш, поэтому вся ***ня, которой ты владел при жизни, тебе пригодится там.
– Поразительно! Люди верят в подобное, – смеётся Эд, – удивлён, почему это не мумия, – говорит, рассматривая череп.
Кости в один мешок, имущество мертвецов – в другой.
Я боязливо озираюсь по сторонам. Снова пополняю мешки. Повторить. Чужие глаза нам не к чему…
Мешки стояли заполненными содержимым всех могил на территории, обнесённой заборчиком. Кидаю в опустевшие захоронения цветы, конфеты и прочую поебень, оставленную там по религиозным соображениям. То, чего я не понимаю больше всего: зачем оно мёртвым? Живым – тем более. Одна вещь, за которую можно сказать спасибо: они действительно спасали от голода. Но вряд ли люди кладут съестное, заботясь о здоровье мародёров. То чувство вины и иллюзия полезности, о которых шёл разговор ранее. Заботьтесь о близких, пока они живы. И оставьте в покое мёртвых, они и так уже умерли! Засыпаю гробы землёй. Смеркается.
Ночью состоится сбыт.
Мне в последнее время снится страх. Просыпаюсь глубокой ночью в постели, мокрой от пота.
Я, дождь и боль в ногах. Не в силах выдержать вес собственного тела, падаю в лужу. Холодная вода и грязь придают мне сил. Ползу. Оставленный отцом. Сирота при живых родителях.
В каких-то вариациях сна отец шепчет «прости», но это лишь дурацкие фантазии. И если случаются подобные вещи, становится тяжелее, чем от оригинала.
Итак, я, грязное и напуганное пятилетнее существо, эмбрион страха и зачаток ненависти, ползу в неизвестность.
Что с отцом?
Где мама?
И что вообще твориться с этим миром?
Размытие…
Потом появился Эдвард, сын гробовщика, старше на несколько лет. В отличии от меня, он сам ушёл из родного дома, по его словам, ни разу об этом не пожалев. Но, думается мне, кошмары тоже его посещают. Не мне же одному страдать… Эд становится моим другом и учителем на многие годы. Будучи хорошо образованным, он обучал меня всему, что знал сам и что я знаю теперь.
Сбыт прошёл успешно. Мы сидим в баре, разговариваем и наслаждаемся вечером. Я говорю:
– Хочу, чтобы сожгли после смерти.
– Пепел к пеплу, прах к праху.
– Хорошая песня.
Эд засмеялся.
– Бля, стану мумией, – говорит и отпивает пиво, – через пару сотен лет с желанием убивать и острой потребностью захватить мир. И из меня будет струиться многовековой песочек.
– Нет, прости. Твой план требует наличия магии, а в этом мире её нет. Бедный, ты даже разложиться не сможешь.
– На плесень и на липовый мёд.
– Эта – тоже ничего.
– Летов рулит, – высказывается Эд и, вяло сделав «козу», добавляет, – Всё идёт по плану.
Киваю.
Делаю немного глотков виски.
Оглядываю Эда с ног до головы. Кто они и что им надо? Страшная вещь, если задуматься: сидят два мародёра в баре и напиваются в хлам, а никому до этого дела нет. Тут положены таблички на спину и социальная изоляция. Минимум показы пальцами и плевки в лицо. Офицер, этот человек надругался над памятью моего деда. Да, судья, двадцать лет за решёткой остудят мою дымящуюся жопу!
Мы – люди потенциально опасные для общества, занятые ускорением морального разложения этого общества. Общество и без нас разлагалось. Мы – катализаторы. Мы – мародёры.
Но всем плевать. Здесь.
«Теперь тебя никто не спросит, кого любил и скольких бросил» - мелькнуло в голове. Не совсем так. Но приблизительно.
Делаю глоток.
Чтобы отвлечься от мыслей, я озираюсь. Совершенно обычный бар. Прокуренное помещение – наверное, единственное место, где можно курить без штрафов. Гурьба людей, преследующая желание напиться. И музыка. До такой степени не навязчивая, что в какой-то момент перестаёшь на неё реагировать. Может, это особенность подобных мест. Не знаю.
Единственное, что я знаю точно – сейчас тут играет Милен Фармер. Узнаю из тысячи. Даже, если она косит под ретро.
Мы сидим за барной стойкой. По ту сторону бармен, повёрнутый к нам лицом, протирает стакан. На той же стойке, немного дальше от нас с барменом, забившись в угол дрожащей тварью, сидела блондинка. Я понимал, что ссылка на Достоевского здесь мало уместна. Минимум две твари в этом помещении – это Эд и ваш покорный слуга.
Допиваю виски.
Тварь дрожащая номер раз перехватывает мой взгляд. Одобрительно кивает.
Иду на охоту.
Сажусь рядом.
Около девушки стояла рюмка с прозрачным содержимым.
Водка?
Текила?
Вода?
Впрочем, не важно…
Девушка поедет со мной, как только я закажу для неё самый дорогой коктейль. Сопоставляю свои знания об алкогольном мире со скудным меню бара. Коктейли, содержащие в себе напитки многолетней выдержки, будут стоить больших денег. Коктейли, содержащие в себе бриллианты, будут стоить больших денег. Полагаю, второй вариант отпадает.
– Риц, – говорю я бармену.
Придуманный во французском баре "Хемингуэй" коктейль содержит коньяк, сок лимона и мёд.
– Нужный коньяк закончился вчера, – говорит бармен, – Сожалею.
Фокус в том, коньяк необходим столетней выдержки.
– Тогда на ваше усмотрение.
Под землёй?
Да…
Эд закидывает мне не грудь землю с помощью лопаты. Я закрываю глаза. Сказать, что мне страшно, значило недоговаривать свыше семидесяти процентов правды. Холодная земля падает на лицо. Думаю, меня уже не видно под слоем глины, но Эд не останавливается.
Эд говорит:
– Откопаю тебя через час.
Дышу через проведённую на поверхность трубку.
Обездвиженный.
Ископаемый.
Древнее захоронение времён сенсорных телефонов и сублимированной лапши. Археологи придут в восторг.
Угнетающая атмосфера, которую я пытаюсь разогнать. Вспоминаю песни и стихи, твержу их прямо в трубку. Странная смесь. Летов. Пушкин. Немецкая тяжёлая сцена. Группа «Айова». Японские хокку. Песни Лагутенко. Ахматова. Дэвид Боуи берлинского периода. Совместные треки Шока и Оксимирона.
Ещё представляю Эда, которой опирается на воткнутую в землю лопату и жуёт пряники. Затем снова поток культурного багажа человечества.
Маяковский.
"Slipknot".
Шекспир.
Зоя Ященко и группа «Белая гвардия».
Том Йорк и группа «Radiohead».
Тютчев.
"System of a down".
Поэзия битников.
Ольга Арефьева и группа «Ковчег».
Я дышу часто и глубоко. Воздух, выходящий из трубы, создаёт своеобразный звук, создающий аккомпанемент к моим мыслям шальным.
Через некоторое время Эд начал меня откапывать. Когда слой почвы надо мной стал достаточно тонким, я пробиваю его рукой, задерживаюсь. Там, на поверхности это, наверняка, напоминало сцену из фильма ужасов. Но вряд ли…
Так я чувствую себя живым.
Так я чувствую поток сил внутри себя, желание действовать.
Нет выхода только из гроба.
Шоковая терапия.
Пробуждение выдалось ужасным и больше напоминало восстание из мёртвых. Некромант вдохнул в тебя жизнь, и ты тщетно пытаешься найти выход из своего захоронения, параллельно борясь с приступами клаустрофобии и нехваткой кислорода. И ты дохнешь. Снова. Проёбываешь свой второй шанс, так щедро дарованный тебе. Все фильмы ужасов на эту тему логически не состоятельны. Надо вдыхать не жизнь, а бессмертие. Тогда можно рассчитывать на то, что, будучи некромантом, ты себе армию из мертвецов… лет через триста… учитывая уровень образования в этой стране.
Я просыпаюсь, пробивая своим телом плотный слой затвердевшего воздуха. Мокрый, как мышь, сажусь на кровати, свесив ноги к полу, готовый встать. Девушка посапывает. Она лежит на другой половине. На своём упругом животике. Её светлые волосы распущенны и теперь занимали весь объём подушки.
Как же она хороша.
Я потягиваюсь, вспоминая ночь.
Встаю.
Босиком.
В одних трусах.
Иду. На кухню.
Квартиру снимаю на ночь-две. Не больше. Издержки «профессии».
Квартира пропитана старым добрым советским минимализмом. Одна комната, кухня, санузел с ванной-душем. Всё. Таких условий не было и у советских бомжей. Но это не точно.
Кофе. Мне нужен кофе.
Добрая часть сбегает, пачкая плиту кипящей чёрной жижей.
То, что осталось, разливаю. Две чашки… так… хорошо…
За окнами – тьма. Серьёзно, тьма. Дом располагался на окраине города, и за ним других домов не было. Редкие огни фар машин разгоняли темноту. А так это та самая первозданная темнота, перед которой человек трепещет со времён пещер, мамонтов средней продолжительность жизни в тридцать лет (да, привет «сектору»). Я с ней подружился. Когда ты плохо спишь, другого варианта нет.
Сижу.
Отпиваю.
Переварил. Собственно, плевать.
Ввожу кофеин в свой организм, и остатки сна уходят.
Светает. Яркий рассвет бьёт в глаза. Да, мои окна смотрят на восток. С восторгом.
Она заходит на кухню. Желает доброго утра. Не может быть добрым утро у человека с расстройствами сна. Киваю в ответ.
– Чашка у плиты, – говорю.
Она взяла кофе. Села. Напротив.
– Ты немного плиту испачкал. Забыл, где туалет?
Эта шутка была бы смешной, если бы не затрагивало кофе – мой любимый напиток.
– Я насрал тебе в чашку. И себе.
– О, один-один.
Она пьёт кофе.
Солнце заглядывает в окно, спрашивает: «как жизнь?».
– А ты ненасытный, словно зверь, – говорит блондинка.
Всё по-старому. Шутки про говно. Обсуждения секса за утренним кофе. Прости, солнце. Не знаю, откуда у него столько терпения, чтобы терпеть всех нас. Я бы не выдержал на третий день. Или на второй. Мне льстит сравнение со зверем. Говорю:
– Ты тоже довольна не плоха.
– Знаешь, это прозвучало так будто я и на троечку не дотягиваю.
– Вовсе нет. Я просто не умею делать комплименты.
– Как тебя зовут, кстати.
В этом было что-то не то.
– Холден.
Это моё настоящее имя.
– Кого-то ловил во ржи?
– Скорее, на лжи, – говорю и отпиваю из чашки, – А тебя?
– Марла.
– Знаешь Тайлера?
– Нет, только Себастьяна.
Мы смеёмся, пьём кофе, смеёмся снова.
Я спрашиваю:
– Чем занимаешься?
Черенок исчезает под землёй.
– Риелтор. А ты?
Эд говорит, что мой стиль работы похож на онанизм.
Два человека на отшибе жизни сидят и строят из себя интеллектуалов, смеясь над второсортными шутками, основанными на второсортной литературе.
Второсортные люди.
Второсортная жизнь.
Второсортная планета.
Копаю яму, в которую после лягу отдохнуть.
– Я – грузчик.
Глоток кофе из чашки. Взгляд на освещённый утренним солнцем пейзаж.
Взгляд на освещённую утреннем солнцем девушку, называющую себя вымышленным именем.
Тварь дрожащая номер раз стоит на посту и рассказывает его версию вчерашней ночи. Если очень коротко, то он дома подрочил и лёг спать. Ну, а так… в подземном переходе, плохо освещённом туннеле с исписанными граффити стенами, стал объектом атаки двух гопников с перьями, петушки какие-то... Увы, намёк на перцовый баллончик во внутреннем кармане пальто подвергся игнорированию. Содержимое короткими струйками перешло на лица. Бегство.
Я копаю и слушаю.
Эд продолжал. На той стороне его поджидало ещё двое, по-видимому, сообщников. Один догнал и сделал ножевое ранение в плечо. Неведомый навык, позволяющий Эду одновременно разговаривать и вести земельные работы, сработал и здесь, поэтому он каким-то чудом оторвался.
– Сука, пальто порвал! – и смотрит на раненое плечо. Кровь на краях разреза.
Я продолжаю копать.
Говорю:
– Ты бы в больницу обратился. Инкогнито. В военное время врагам всяческую помощь оказывают. Чем ты хуже?
Только немного позже я понял, что это не лучшая моя идея. За свою жизнь мы делали разные вещи. Скажем так, не совсем хорошие. У бродяжничества свои издержки. И люди разные попадаются...
Мои размышления прерывает Эд. «Шухер. Код N.» Это значит new – новенький. Похороны.
Сели в кусты, наблюдаем.
Процессия. Люди в чёрном. Несколько коренастых мужчин несли гроб. Во главе этого червя старая женщина шла с большой фотографией покойного старика.
– Почему он так похож на тебя? – произносит Эд задумчиво.
– Похоже, это мой отец…
Надпись на могильном камне гласит: «Джеймс Элиот Морган». Годы жизни. Далее шли последние строки из последнего стихотворения Есенина.
В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей… Стандарт… Мне кажется, или подобное пишут на могильных камнях тех, кто по жизни ничего из себя не представлял?
Я не знаю своей фамилии. Морган так Морган.
Я бы мог сделать тест на ДНК, но, к сожалению, я бедный мародёр, еле сводящий концы с концами.
Никого нет кругом. Люди, поминающие усопшего принятием на грудь, уехали. Точнее, их увезли. И вообще, это следующий день.
– Нет желания его ограбить? – спрашивает Эд.
Качаю головой.
– Он сдох, значит всё уже хорошо. Оставим его в покое.
В глазах скопилась влага. Должно быть, защитная реакция. Или можно сказать, что-то в глаза попало. Но, если никто не спрашивает, зачем придумывать отмазки.
Я ничего не чувствую.
Уже давно.
Голос позади интересуется, кто мы.
Оборачиваюсь.
Старая женщина, которая несла портрет.
– Господи Иисусе! Вы так похожи на Джеймса. Вы, часом не Холден?
Киваю.
– Кто вы? – спрашиваю.
– Моё имя Настурция. Я – управляющая в поместье вашего отца, – и, угадав причину моего недоумённого взгляда, добавила, – тут всё понятно без теста на ДНК.
Она сказала слово «тест» так, как говорят подобные слова все люди её возрастной категории, по принципу «говориться так же как пишется». Меня это позабавило, и я улыбнулся едва заметно уголками губ.
– Поместье? – переспрашиваю, – помнится, он был мясником.
– Да. Он поднялся и смог. Он думал, что тебя нет в живых. Поэтому завещал поместье государству. Но я могу переписать его на вас.
Мне хочется рассказать, что погребённый здесь человек бросил своего сына, живущего на этой второсортной планете всего пятый год, в лесу под дождём. Но я сдерживаюсь. Выкинув такой элемент, как сына, можно сэкономить много денег. Так, не мудрено, поднимешься.
– Нет, – говорю, – пусть всё будет, как есть. Вы не знаете, что стало с его женой?
– Этого никто не знает. Она куда-то пропала.
Хотите стать миллионером?
Хотите стать богатым и влиятельным человеком?
Тогда избавьтесь от детей и жены.
Тогда любое дело будет приносить вам больше дохода.
Тогда вам не придётся тратить деньги на спиногрызов.
А лучше вообще никого не заводить.
Будьте волком-одиночкой.
Как-то так.
Я стою на перроне и жду поезд.
Эд сказал, что не хочет уезжать. Мне стало находиться в этом городе мерзко. Сразу же поехал на вокзал и взял билет. Собрал в рюкзак всё необходимое – шмотки и книги – и вот я здесь. Поставил хозяйку квартиры в известность об отъезде.
Денег осталось месяца на три. Надо искать работу. Нормальную.
Новый город.
Новая жизнь.
Новый я.
Будет тяжело, но я справлюсь.
Людей было немного.
Девушку, называющей себя другим именем, я увидел не сразу. Самозванка покрасила свои волосы в чёрный цвет и сделала их короче.
Вот так встреча.
– Я уезжаю к тёте, – говорит. Хорошо, что у человека есть родные люди. Но это вызывает у меня острый приступ зависти, который я не без труда подавляю.
– Замечательно.
– А тебя кто там ждёт.
– Новая жизнь.
Она смеётся.
Я спрашиваю:
– Как тебя зовут? По-настоящему.
Пауза.
Думает, соврать или нет?
– Сара.
Красивое имя.
– Почему не сказала сначала?
Разводит руками.
Я обнимаю её за плечи.
Мы стоим на перроне и ждём поезд.