Начало здесь: http://www.proza.ru/2017/04/25/1609 "Ася"
Мы сидели на крыше сарая, щурились на яркое солнце и болтали ногами в резиновых сапогах. Мне сапоги велики, приходилось зажимать пальцы, чтобы не свалились, но виду я не подавала. Все мальчики были старше меня. Четырнадцатилетний Вовка курил окурок папиросы и смачно сплевывал вниз.
- Мы назовем её Белый Клык, - наконец торжественно возвестил он.
- Почему так? - спросила я, но меня не слушали. Мне исполнилось только восемь и я собачонкой бегала за Витькой, моим двоюродным братом. Мы приехали в деревню на майские, к маминой сестре. Папа помогал ремонтировать тетин дом, а Витьке поручили смотреть за мной. Мама осталась дома. Она парикмахер и часто в праздники работает.
Мне всё было интересно, тем более, что через речку, в поселке только что закончили строить птицефабрику. Высоченная труба теперь была видна отовсюду.
- Почему Белый Клык? - не унималась я.
- Сеструха книгу такую читает, - ответил Вовка.
Мы снова уставились на трубу.
Солнце так ярко светило, что она казалась белой.
Я хмыкнула. Вечно эти мальчишки придумывают. Мне труба казалась сказочной башней, где томится принцесса. Но я не стала говорить. Меня засмеял бы даже Витька. Витьке было уже двенадцать, он хотел выглядеть старше и так же, как Вовка, сплевывал с крыши вниз.
Витька очень красивый. У него светлые волосы, круглое лицо и серые глаза. Я всегда считала Витьку старшим братом. Когда я была совсем маленькой, он катал меня на санках, я кричала "Но! Но!", а он игогокал и взбрыкивал ногами. И летом, когда мы отправлялись в лес за малиной, всегда брал меня за руку.
Всё стало не так, когда умер дядя Коля. Витька изменился, начал придираться ко мне по любому поводу.
- Я тебе не Витька, а Виктор. Поняла?
- Поняла... Виктор, - повторяла я.
Теперь он пропадает целыми днями с мальчишками и моё присутствие тяготит его. А ещё Витька курит. Только я никому не скажу. И Витька знает, что я не скажу. Он курит не с ребятами, а тайно, за дровником. Курит и, наверное, плачет. Потому, что глаза у него после блестящие и совсем потерянные.
Тетя Шура, мамина сестра, совсем на неё не похожа: крупная, грузная и лицо темное, как вареная картошка в мундире. И волосы не золотые, а серые и всегда замотаны платком. Даже удивительно, что они с мамой сестры. А вот голос такой же сильный и напористый. Никогда не поймешь, ругает она или просто разговаривает.
- Витька, дров наколол?
- Наколол..
- Воды в баню?
- Натаскал, - бросает Витька.
- За молоком к тете Зине сходил? -
- Успею.
- Что значит успею? Огрызается он мне. Вон деньги под банкой. Быстро пошел!
Витька краснеет и комкает бумажку в кулаке.
- Чего бычишься? Я кому сказала!
Мне ужасно стыдно, что тетя Шура кричит. Что Витька, такой взрослый, молчит и краснеет, и сжимает зубы так, что слышен скрежет. Я, пятясь, ускользаю в другую комнату, опрокидываю пустое ведро. Тетя Шура сверкает на меня глазами, но молчит.
Сарайчик, на котором мы сидели, низенький, примыкает к бане.
- А слабо на баню залезть? - подал голос Вовка.
Витька сплюнул.
- Мать голову оторвет. А слабо на водокачку?
- Сто раз уже лазили.
Вовка неотрывно смотрит на трубу.
- Во сколько она выше? Раза в три?
- Не меньше.
- Как думаешь, сможем через забор перемахнуть?
- Смотря какой забор.
- Птицефабрики.
Витька хмыкнул.
- Там забор только с трех сторон.
- Откуда наешь?
- Маманя ходила устраиваться. Не закончили забор.
Мы сорвались и шумной стайкой полетели по улицам поселка. Я бежала быстрее всех, даже сапоги не мешали. Новое пальто было расстегнуто по случаю теплой погоды и хлопало у меня за спиной, как крылья.
- А сторож? - задыхаясь от бега спросил кто-то из мальчишек.
- Сегодня праздник, напился небось.
Крыши фабрики плоские и бегать по ним одно удовольствие. Вблизи труба ещё интереснее. Она идет от самой земли, но железные скобки, по которым можно подняться, высоко над землей. Если запрокинуть голову, то кажется, что она упирается в небо.
- Вот бы наверх забраться, - говорит кто-то из ребят.
- Круто было бы!
- Не получится, - говорю я. - Во-первых, нельзя...
- Тебе-то что, - злится Витька.- Не бабье дело.
- Сам-то сдрейфил? - Вовка толкает его в бок
- Вот ещё! - фыркает Витька. - Да как два пальца.
- А я тоже могу! - втискиваюсь я. Меня не слушают.
- Говори-говори, - вмешиваются пацаны. - Слабо!
Вовка смотрит на Витьку так пристально, что тот краснеет. Все молчат. Я не могу слышать это молчание, такое напряженное, как будто рушится целый мир и выкрикиваю:
- Я полезу!
- И что ты суешься, молокососка? Не видишь, здесь мужской разговор. Без баб.
Я не обиделась. Я видела, что Витька боится, у него даже пальцы побелели.
- Я первая полезу. А потом Витька.
Я выкрикнула это звонко и весело.
Пацаны смотрят на меня удивленно.
Меня подвели к самой трубе. Я запрокинула голову. Труба упиралась в самое небо, втыкалось в него и казалось, что даже облака цепляются за её верхушку.
- Я полезу, - повторила я и в горле почему-то пересохло.
- Настюха, - Витькин голос неожиданно дрогнул. - Слезай, слышишь?
"Вот ещё! Я не какая-то нюня. Вот долезу до верха и слезу. Что тогда скажете?"
- Настя! Настя! - снова кричит Витька, но я не слушаю его. Скобы так и ложатся в руку. Высоко в небе слепит солнце, отовсюду горланят птицы и мне кажется, что я тоже птица. Я лезу по трубе все выше и выше, ветер теребит моё пальто, словно подталкивает вверх. Уже не слышно ни птиц, ни мальчишек. Наверху оказался лишь ветер. Он совсем взбесился: рвет моё пальто и уже не подталкивает вверх, а старается оторвать от трубы.
"Всё. Дальше не полезу. Пусть Витька сам пробует. Поднимется выше, тогда всё, я проиграла. А так - дудки."
Я сосчитала оставшиеся скобы. Их оказалось ровно десять.
Я постояла, выравнивая дыхание, и стала осторожно спускать ногу вниз. Ступеньки не было. Я потянулась еще и нащупала её носком сапога. Нога сорвалась. Я сильнее уцепилась за скобу, перевела дыхание. Сапоги вставали на скобы не плотно, я все время промахивалась мимо ступеней или цеплялась носками.
"Надо снять сапоги"
Это оказалось легко. Я только тряхнула ногой, как сапог полетел вниз. Потом другой. Снизу что-то кричали, но я не слышала. Теперь я стояла устойчиво. Потянула ногу вниз. Она не дотягивалась. Ниже опускать было страшно. Я пыталась смотреть вниз, но мешало пальто. Оно вздыбивалось и билось на ветру, как флаг. Я освободила сначала одну руку, потом другую. Пальто клетчатой птицей полетело вниз. Теперь я могла взглянуть на ступени. Они оказались там, где положено, но взгляд скользнул ниже, я увидела людей, они муравьями заполнили двор, кто-то был на крыше. В голове вдруг поплыло, труба словно наклонилась и стала раскачиваться. Земля и небо завертелись сначала медленно, потом быстрее. Я поняла, что сорвусь с этой карусели. Уцепилась за скобы что есть мочи и запрокинула голову. Солнце уже не слепило, уползло куда-то в бок. по высокому небу стремительно текли редкие облака. Сердце стучало у самого горла и казалось выпрыгнет. Я перекинула ногу через скобу и почувствовала себя уверенней. Теперь руки. Они не слушались и мелко тряслись. Я обвила скобу и сцепила руки в замок. Теперь я чувствовала что не упаду. Главное - не смотреть вниз.
Я смотрела только на небо. Закрывала глаза, открывала и снова смотрела. На такую высоту не залетали даже птицы. Мне казалось, что я одна во всем мире. Что я никому не нужна. Время остановилось и стало бесконечным. Вокруг меня только огромное небо, а я сама уменьшилась до какой-то скрюченой травинки, вцепилась в трубу так, что уже не чувствовала ни рук, ни ног.
Наверное я отключилась. Со спины ко мне поднялась длинная лестница, я заметила её только когда по ней проворно залез румяный мужчина с усами.
- Давно сидишь? Замерзла? Тебя как зовут?
Пожарный говорил со мной, а сам что-то делал с лестницей и веревками.
- Настя.
- Ну вот, Настюшка, я тебя зафиксировал, давай, отцепляйся, будем вниз спускаться.
- Я не могу, дяденька. Руки.
- Закоченели? Ну, ничего, я тебе разотру. Вот так. Теперь ножки. Ставь сюда.
- Дяденька...
- Ну, чего ревешь? На трубе не ревела, а сейчас распустилась. Держись крепче.
Внизу стояла целая толпа. Но я сразу увидела папу. В одной руке он держал моё пальто, в другой - резиновые сапоги. Он почему-то улыбался.
- Принимайте мартышку.
- Папочка!
Руки так сильно тряслись, что не попадали в рукава. Папа обувал и одевал меня, как маленькую.
- Ну, Аська, ты даешь! В альпинисты готовишься?
Я шмыгнула носом, но плакать уже не хотелось.
- Мальчишки хотели лезть. А меня не брали. А я не хуже.
Мне протянули железную кружку с теплым чаем. Руки все ещё тряслись, я не могла держать её в руках и меня поил папа.
Я успокоилась окончательно, когда мы шли уже к дому и папа держал меня за руку.
- Ася, маме не надо рассказывать, хорошо? Она у нас нервная.
- А Витька? А тетя Шура не расскажет?
- Не расскажет.
Я вздыхаю:
- Хорошо бы. Я не люблю, когда вы ругаетесь.
- Такая жизнь, солнышко.
- Она сама! Она сама полезла! - орет Витька, пытаясь увернуться от ударов ремня, но мне почему-то совсем не жалко его. У тети Шуры лицо красное и сосредоточенное. Она лупасит Витьку, как автомат.
- Папочка, поедем домой, я не хочу здесь.
Папа молча кивает, берет наши вещи и мы потихонечку выходим на улицу. По дороге на станцию попадается труба. На фоне заходящего солнца она совсем черная. Я отворачиваюсь. Меня тошнит.
Мы вернулись домой поздно ночью, мамы почему-то не было. Обычно она работала только днем, а вечером - никогда. Но в этот раз мне было даже спокойнее, что её нет.
- Мы же не скажем маме? - я теребила папу. - Никому-никому не скажем?
- Не скажем, - Папа отвечал рассеянно, от его веселости не осталось следа.
- Папка, спой мне песенку.
- Колыбельную?
- Нет, про солнышко лесное. Это про маму?
Папа долго думает.
- Нет, это про тебя. Ты моё солнышко.
Я смеюсь, прижимаюсь к папе и подпеваю:
"Где, в каких краях
Встречусь я с тобою..."
Засыпая, я радовалась, что мама не узнает ни о трубе, ни о пожарных, ни о нашем бегстве.
Но мама наверное узнала. Утром был страшный скандал. Мама кричала и плакала, но больше кричала. Папа что-то говорил в ответ, но мама снова начинала кричать.
- Думай, что хочешь. Не обо мне речь! Тебе наплевать на меня и на ребенка! Вечно носишься со своими книгами и мешками! Геолог-хренолог! Тебе предлагали хорошее место, а ты всё прошляпил! Да ты просто идиот! А я ещё в своем уме и ни в какую Сибирь не поеду. Да, он лучше тебя. Я уже сто раз пожалела, что вышла...
Я сидела в своей комнате, зажав уши, и мне казалось, что я снова на трубе, ветер рвет моё пальто, а я зависла между небом и землей и никому не нужна. От отчаянья, я начала тихонечко гудеть, чтобы не слышать ни маминого крика, ни папиного молчания.
В тот же вечер папа уехал в командировку. Тогда я ещё не знала, что он уехал навсегда.