1
Пожалуй, не бывает в Подмосковье времени краше перволетья.
Июнь — румянец года. Не спеша перегорают алые зори — вечерняя почти переходит в утреннюю. Прогремели первые грозы, прошумели лёгкие дожди, жара не успела ещё утомить сочную яркую зелень, а навела лишь лёгкий румянец цветения на суходолы и пойменные луга. В палисадниках на тёмной зелени шиповника загорелись яркие звёздочки цветов, ещё кудрявятся ароматные гроздья сирени, цветут пионы, благоухает жасмин.
Выколосилась рожь, и её зелёные волны с голубовато-седым отливом бегут, бегут навстречу идущему полевой тропинкой. Сегодня по этой тропинке гуськом шагают школьники. У них праздник — кончились занятия, все перешли в следующий класс, кроме Антона Чадова, отстававшего по математике. Но Антон нисколько не огорчён, тем более его одноклассники. Он учился неохотно, часто пропускал уроки.
Бывало, по пути в школу незаметно отстанет от ребят, спрячется в кустах у речки и сидит там до их возвращения. А чтобы быстрее проходило время, ловит на броду раков или рыбу. Потом разведёт маленький костёр из сушняка и в консервной банке сварит свой скромный улов. Полусырым, несолёным он аппетитно съедал своё варево и, вытащив из кармана увядшие листья табака, сорванные в соседнем огороде ещё утром, принимался их сушить на костре. Подгоревшие и вонючие, они ему нравились. Он перетирал их, набивал козью ножку и курил, курил до обалдения.
А иной раз подыщет ровную ореховую палочку, слегка обожжёт на костре, отшлифует рукавом пиджака и вырезает на ней затейливые узоры... Только впору управиться с этими делами до возвращения ребят из школы. Так же незаметно нагонит их Антон у деревни и приходит домой вместе со всеми. Попробуй, распознай, мать, что он не занимался. А дружкам наказывал:
— Матери — ни-ни! Кто ябедой окажется — башка долой.
Правда, никто его не боялся, но оказывали ему эту "медвежью услугу".
Возможно, потому, что помнили случай, который произошёл с Антоном года три назад, ребята и не мешали ему делать, что он хочет.
Однажды, вскоре после похорон отца, умершего от чахотки, убитая горем мать выпорола Антона верёвкой: он слизал с горшков сметану. Вырвавшись, Антон бежал вдоль деревни, оглядывался на мать и кричал во всё горло:
— Сожгу! Истинный Бог, сожгу!
А ночью вспыхнул сарай Чадовых, стоявший в десяти шагах от дома. Погода была безветренная, и другие строения уцелели.
Все в деревне знали, чьих рук это преступное дело. Трое суток искали Антона, а на четвёртые он объявился в городе, осмелился зайти на почту и попросил телефонистку позвонить в Кистенёвский сельсовет и передать, чтобы дома его не ждали, туда он больше не вернётся.
Телефонистка выполнила просьбу незнакомого мальчика. Разговаривала она с председателем сельсовета Звездиной, которая, в свою очередь, в двух словах сообщила ей о поступке Антона и просила передать ему, чтобы он не мучил мать и возвращался домой, никто наказывать его не собирается.
Телефонистка сказала ему об этом и добавила:
— Так поступают только преступники.
— А я и есть преступник, — отрезал Антон и, захлопнув за собой дверь, вышел на улицу. Постоял, подумал и уселся на скамейку в скверике напротив здания почты.
Телефонистка, наблюдавшая за ним, позвонила в отделение милиции. Антона продержали там два дня, хотели отправить его в трудовую колонию, вызвали мать, но, добившись от упрямца раскаяния, отпустили домой.
Случай этот повлиял на Антона, он стал меньше проказничать, но с матерью по-прежнему не ладил и учился кое-как.
2
Пообещав друзьям с Нагорновской стороны, что сегодня они обязательно будут в ночном, Серёнька Баринов, Андрей Тихонов и Саня Вернов — или "троица", как их называли в деревне, — свернули на рубеж, ведущий на верхний конец Рыжовки, на Суслёнки.
По всей деревне почти у каждого дома росли кряжистые ветлы, или белые ивы, старожилы родных мест. А здесь, на Суслёнках, — липы, особенно прекрасные в пору цветения, когда они наполняют воздух чудесным целительным ароматом.
Эти вековые деревья в Рыжовке были настолько привычны, что даже издали и в ночное время усталый путник, возвращаясь домой, радостно узнавал их на фоне тёмно-синего неба. Трудно представить родную деревню без этих её ориентиров.
Ребята любили свою деревню, считая её лучшей из всех окрестных селений...
Нарушил молчание Санька:
— Ещё годок, братцы, и нам придётся покидать родные края.
Андрей и Серёнька понимали, о чём ведёт речь их друг: они решили после десятого класса поступать в такой институт или техникум, где готовят нужных для родного колхоза специалистов. После учёбы они непременно вернутся в Рыжовку, Саня — агрономом, Андрей — ветеринаром, а Серёнька — механиком. И уезжать придётся не в свой районный город, где они учились в девятом классе, а в Тулу, Калугу, Смоленск.
— Да, жалко нашу Рыжовку, — поддержал Саню Серёнька и добавил: — Я возьму с собой гармошку и всю дорогу буду играть «Последний нынешний денёчек...»
— Мы ж не в армию уйдём.
— Ещё похлеще. В армию — на два года, а мы — на четыре.
Ребята расчувствовались, заранее загрустили. Пройдя ещё немного, они остановились на задворках деревни и, не сговариваясь, один за другим бросились в густую мягкую траву. Как хорошо! Саня распластался навзничь и, глядя в бездонное голубое небо, продолжал:
— А вот Федька Дятлов, помните, в прошлом году сдавал в Москве на художника. И сдал, говорят, успешно, а затосковал по Рыжовке и не выдержал, возвратился домой петухов травить.
Друзья надолго замолчали, вспоминая свои ребячьи забавы...
А у Феди Дятлова своя страсть: любит свести на драку петухов. Неслучайно он после возвращения из Москвы попросился у отца-бригадира пойти работать на колхозную птицеферму. Отец согласился, и Федя уже около года работает на птичнике, помогая старшей птичнице Анисье Григорьевне Ребровой ухаживать за курами.
Анисья не нахвалится Федей.
— Одна беда, — рассказывает она, — много времени он проводит на травле петухов.
Отец грозился:
— Выгоню с птичника за такие дела!
Федя, хотя и побаивался отца, но оставить своё увлечение не мог. Вчера ребята видели, как он принёс домой под рубахой поджарого белого "инкубатора" и стравил со своим домашним петухом. Разъярённые противники "полосовались" до крови. Мать чуть граблями его не ошарашила, а он разнял драчунов и снёс своего поджарого на птичник. Ребятам он гордо заявил:
— Мал золотник, да дорог.
Федя — "петушиный бог" — даже стены своего дома украсил "портретами" петухов, которые сам же рисовал.
3
Ребята не осуждали старшего товарища. У каждого могут быть свои пристрастия. Они сами два года назад закончили играть в "колхоз". Может быть, и сейчас продолжали бы игру, если б не Наумка Гвоздик.
А игра представляла собой следующее.
"Колхоз" состоял из них же троих. Саня Вернов, как самый боевой и находчивый, был избран председателем, Серёнька Баринов — бригадиром, а Андрей счетоводом. Кроме того, между собой они распределили и другие должности: кладовщика, завхоза и председателя ревизионной комиссии. Они же были и пахари, и косцы, и жатчики. Все орудия труда — плуги, бороны, телега, грабли, косы, даже конная молотилка с барабаном, маховиком и приводом — сделаны были ими самими, только всё это было в миниатюре. Угодья "колхоза" размещались на склонах лощины, разделявшей Рыжовку на две стороны. Хлебные злаки заменяла трава. Особая ответственность была возложена на Андрея: он вёл протоколы "колхозных собраний" и записывал трудодни в трудовые книжки. В его обязанности входило изыскивать бумагу, сшивать трудовые книжки и хранить их у себя дома. Изредка он раздавал их "колхозникам" на руки и объяснял, почему у одного трудодней больше, а у другого меньше. Чаще это происходило потому, что бригадир Серёнька вовремя не сдавал счетоводу "наряды". На "общем собрании" его здорово критиковали за это и записали даже выговор. Было и такое: Серёнька не вышел на работу, и его исключили из колхоза. Потом он вновь подавал заявление, и его приняли вновь, признав причину невыхода на работу уважительной. Мать посылала его в магазин за солью в Кистенёвку.
"Колхоз" их распался в горячую страдную пору, когда у них шла молотьба "ржи", Серёнька "погонял лошадей", вращая рукой колесо привода. От привода с помощью двух старых велосипедных цепей вращалось маховое колесо, сделанное из выброшенной прялки. Вместо ременной передачи, которая соединяет маховик с барабаном, использовалась старательно скрученная и просмолённая варом дратва. Что касается барабана, то он от начала и до конца был сделан руками ребят. Даже маховичок барабана они выпилили из дерева. На устройство самодельной молотилки и миниатюрного молотильного навеса один только Серёнька перетаскал из дома килограммов пять гвоздей.
За гвозди Серёнька получил от матери горячий подзатыльник, она поругалась, поругалась — и всё обошлось.
Во время "обмолота ржи" Андрей подавал "снопы" и удалял "солому” от барабана, Санька резал перочинным ножиком "перевясла", расправлял "сноп" и равномерными дозами пускал его в барабан.
"Молотилка" работала безотказно. Серёнька как главный механик был за это даже премирован: ему дополнительно, по общему согласию, Санька начислил десять трудодней.
Всё шло очень хорошо. Но однажды ребята пришли к месту своей игры и глазам своим не поверили: исчезли и навес, и молотилка. Всё разрушено и раскидано далеко по сторонам. Особую ценность составлял маховик — и он разрублен на части.
Друзья даже всплакнули. Сколько выдумки и кропотливого труда пропало!
Долго гадали, кто бы мог сделать такую подлость. Грешили на ребят Нагорновской стороны, на Антона Чадова, Федю Дятлова.
Но злоумышленника назвала ребятам Дуняшкa-черноглазка, младшая сестра Феди. Она не раз просила ребят принять её "в колхоз", а те отказывали: без девчонок обойдёмся.
Как-то в сумерках Дуняшка гнала домой овец и видела, как на "ребячьем" месте усердствовал топором Наум Гвоздик. Она даже крикнула ему:
— Ты что, лошадиная морда, делаешь? Всё расскажу ребятам!
Гвоздик воровато пригнулся и подался в лощину.
Дуняшке было жаль разрушенного, и она рассказала, что видела.
После сообщения Дуняшки "колхозники" пожаловалась отцу Саньки, который в затее мальчишек ничего плохого не видел и защищал их, когда другие родители бранилась, видя в их игре пустую трату времени.
— Что же тут плохого? Пусть себе забавляются. Колхозу они помогают, а играют в свободное время. Притом, у них очень полезная игра: они и мастерить учатся, и к нашему труду привыкают.
Санькин отец сходил к Гвоздевым. Наума дома не оказалось, а Кузьма недовольно ответил:
— Подумал бы ты, сосед, станеть Наум этаким займаться? Жених он. Ему впору с девками разбор вести, язви его, а не на игрушки зариться.
— Девочка Дятловых его застала!
— Не могёть такого быть, — определённо заявил Кузьма и отвернулся.
— Какие негодяи! Ну, во всём негодяи! — плюнул Вернов-старший и ушёл. Ребятам он обещал сам произвести с Наумом "расплату".
— А вы займитесь другим делом.
— Каким?
— Делайте скворечники к будущей весне. Сколотите их столько, чтобы повесить на каждое дерево по всей Суслёнке. Скворцы спасибо скажут, и дело, полезное для садов, сотворите.
Ребятам эта мысль понравилась, и они приступили к новому делу. Весной птичьи домики красовались по всей деревне. О юных строителях даже писали в районной газете, а в школе их премировали библиотечкой...
4
Саня повернулся на бок и, вспомнив ещё одну обиду, нанесённую ему Наумом, заговорил:
— Давно это было. Катался я на санках с горки против дома тётки Анисьи Ребровой. Откуда ни возьмись — Гвоздик. Тащит водовозные санки с каким-то накрытым рогожей тяжёлым грузом и говорит мне: «Садись, Санёк, прокачу!» Я заколебался. «Садись, садись, что задумался?» Я сел. Он под уклон меня провёз и говорит: «А теперь ты меня вези», — сел в санки и понукает. Я стронул тяжеленный воз с места, поскользнулся и упал, поднялся и снова напрягаюсь, а санки — ни с места.
Гвоздик поторапливает: «Вези, вези, гадёныш, не то по харе получишь». Я попытался сорвать полозья с места, но снова упал. Тогда мне и было-то лет шесть от роду, какие там силёнки. А когда подымался, он ударил меня по затылку так, что из носа хлынула кровь.
В это время выскочила видевшая всё из окна тётка Анисья и так отхлестала Наума веником, что он оставил свои санки и дал стрекача на задворки Суслёнок. Тётка Анисья утёрла мне слёзы и сказала: «Иди домой, маленький, иди. Я ему задам». Когда я поднялся на горку, Гвоздик вернулся к своему возку, погрозил мне кулаком и подался.
— Давайте отомстим Наумке за всё! — растроганный рассказом товарища предложил Серёнька и со злом сорвал пуговку ромашки.
— Я не против, — поддержал его Андрей, — вы только подумайте, какая скотина!
— Скотина и есть скотина, — резюмировал Санька и снова лёг на спину.
— Когда-нибудь рога обломают. Найдутся такие, вроде Николая Меркушова. Он тряхнул его один раз — три часа во ржи валялся, — напомнил Серёнька.
— Да, а Николая чуть не судили, — возразил Андрей. Он нащупал ссохшийся комочек земли и без прицеливания метко угодил в столбик изгороди.
— А вот не судили, потому что он не виноват, — заявил Санька и тоже стал отыскивать подходящие комочки глины.
Ребята увлеклись новым занятием и около часа проверяли свою меткость в "стрельбе по мишени".
Солнце давно перевалило за полдень. Проголодавшиеся стрелки поднялись разом и пошли по домам.
5
Почти каждый вечер, когда колхозники возвращалась с полей, ребята уже поджидали их, чтобы отправиться с лошадьми в ночное. Связав повода четырёх-пяти лошадей, они усаживались верхом каждый на свою любимую и направлялись в сторону прогона.
Так было и сегодня.
Аркашке Копчёному лошадь наступила на ногу. Он попрыгал, попрыгал на одной ноге, скрипя зубами от боли, а потом, держась за холку, кое-как взгромоздился на спину виновницы Буланки и поехал следом за ребятами. А когда он догнал их, по прогону, поднимая облака пыли, весь табун перешёл на рысь.
Ехать надо до Крутицы, где как раз в излучине Переливицы были самые отдалённые выпасы. Там находился табун молодняка, за которым присматривал постоянный конюх. Ребята знали дядю Осипа как любителя приключений и мастера рассказывать небылицы.
Подъехав к табуну, парни спутали припавших к траве лошадей и направились к шалашу дяди Осипа. Подойдя, они дружно приветствовали конюха и сваливали в одну кучу ночную одежду, привезённые продукты, главным образом, сырую картошку и хлеб.
Дождя не предвиделось. Небо чистое. Только кое-где пробивались ранние звёздочки. Ночь обещала быть ясной и тёплой. Это, пожалуй, самое ценное в ночном.
А то в прошлый раз подул резкий порывистый ветер. Меж тёмных туч проскочил зигзаг молнии, один, второй, раздались раскаты грома и полил дождь. Разразилась гроза. Дядя Осип предусмотрительно, во избежание неприятностей от грозового разряда, выдворил друзей из шалаша, наказав им укрыться в ложбине или, если успеют добежать, — в чащобе кустов. Конечно, ребята вымокли до нитки и до утра сушились у костра, постукивая зубами от холода. А дядя Осип поучал:
— Молнии чаще всего ударяют в возвышенные предметы — одинокие деревья, холмы, камни. Особенно часто молния поражает дубы. И почти не трогает тополь, вяз, орешник. Поэтому грозу, забодай её комар, лучше всего переждать в каких-либо ямах, канавах, в гуще леса. А если этого нет, то просто лечь на землю и лежать, пока гроза на пройдёт. Купаться тоже в грозу нельзя...
Ребята сходили в соседний лес и притащили оттуда по большой охапке валежника. Теперь можно располагаться у костра.
Дядя Осип в горячую золу закопал картошку. Сушняк, наваленный сверху, вспыхнул ярким пламенем, блики которого весело задрожали на лицах людей. Высоко над костром поднимались искры и где-то в тёмном небе исчезали. Сучья потрескивали, а раскалённые угольки разлетались по сторонам. Это было опасно: могла загореться одежда. Недавно такой уголёк залетел в кудрявую шевелюру Аркашки Копчёного. Запахло палёным волосом. Кто-то крикнул:
— Братцы, горим!
Аркашка, обжигая пальцы, выдрал уголёк вместе с опалившимися волосами. А наутро рассмотрел в зеркало повреждённый чуб и остригся наголо. Кто-то съязвил, что прозвище "Копчёный" дано Аркашке не случайно. Он не обиделся, только махнул рукой. Но после этого случая у костра все сидели в кепках.
Луговину заволокло туманом, лошади словно утонули в нём, только изредка слышалось их фырканье. Ребята притихли, прислушиваясь к ночным звукам. Нарушив тишину, Антон Чадов попросил:
— Дядя Осип, поведай нам какую-нибудь новую "историю". Лучше не из книжек, а из своей жизни. Наслади душу.
Остальные поддержали его просьбу, и дядя Осип начал излагать "очередную быль", как он выразился.
6
— Было это в далёкой моей молодости, когда я был почти героем. Кто-то хихикнул и смолк, а дядя Осип продолжал:
— Вот так же, как сейчас, пас я лошадей в ночном. Один-одинёшенек. И вот перед рассветом к табуну подступила стая волков. Их, почитай, выводка три собралось. Видать, все голодные, забодай их комар, глазищи горят, зубы так и щёлкают. Лошади фыркают, сбились в круг, жеребят защищают, а задними ногами готовы вступить в сражение. Лошадь, она ударом задних копыт может волка наповал сразить. Да... А в табуне был жеребец Першерон. Прелесть, а не конь. Особливо яростен был в битвах с волками. Смотрю: матёрый волчище крадётся к табуну, а за ним ещё штук пять, остальные хвосты поджали и стоят наготове. А несколько зверюг идут в обход в мою сторону. Беру я из костра в обе руки горящие головешки и иду волкам навстречу. Они остановились. Потом, забодай их комар, повернули к стае. В это время от табуна отрывается Першерон, храпя, делает два-три прыжка, оскаленными зубами хватает матёрого волка за хребтину, подымает над собой и бросает на землю, точно так же — второго и третьего. Я бегу к стае, одну за другой швыряю горящие головешки. Волки, щёлкая зубами, кинулись наутёк к лесу. Я заблажил во весь голос, жеребец пронзительно заржал, ему ответили другие лошади. И зверюг мы по тех пор и видели.
— А что же стало с волками, которых тряхнул Пешерон? — нетерпеливо спросил внимательно слушавший Аркашка.
— Что, что? Концы отдали, — за дядю Осипа ответил Антон.
— Нет, не отдали, — продолжал рассказчик, — они лежали и дрыгали ногами, а матёрый ещё щёлкал зубами и порывался поднять голову. Со мной всегда была увесистая дубовая палка с набалдашником. Я и огрел ею матёрого по башке, а потом и остальным дал. Только после этого волки лапы вытянули. Напуганный табун до рассвета не расходился и не щипал траву. А я подкинул в костёр сучьев и улёгся спать. Да, а жеребца звали Першерон, а не Пешерон.
— Вот это геройство! — делая вид, что поверил рассказанному, воскликнул Антон.
— Да, — продолжал дядя Осип, — помню, меня урядник тогда представил к награде. Правда, награду я не получил. Началась мировая война, забодай её комар, царю, видно было не до этого. Так и остался я обойдённым. А урядник сказывал: мне "Георгий" причитался.
— Это что — медаль или орден? — спросил Антон.
— Орден. Большой царский орден. Им награждали только особливо отличившихся.
Все понимали, что дяде Осипу приятно чувствовать себя героем, и никто не стал ему возражать.
Тихо. Только слышно, как поочерёдно похрапывают Саня и Аркашка.
На востоке брезжит рассвет.
7
— Идея! — вскочил Антон и выдернул из-под Андрея шерстяное одеяло. Он хотел было расстелить его подле Аркашки, но догадавшийся о затее дружка Андрей напомнил, что у Аркашки болит нога. Антон пожалел его и стал пристраивать одеяло около Саньки. Кое-кто из ребят помог Антону, и они осторожно, чтобы не разбудить спящего Саньку, переложили его на одеяло. Разоспавшийся парень что-то промычал сквозь сон, подтянул ноги и снова захрапел. Взявшись за углы одеяла, ребята подняли Саньку и не спеша понесли к лесу. Дядя Осип, присаживаясь ближе к костру, напутствовал:
— Смотрите, осторожно, не вывихните ноги.
Антон облюбовал молоденькую берёзку, связал в длину три ремённые уздечки, словно кошка, вскарабкался на самую верхушку дерева, привязал за ствол конец скреплённых уздечек, другой конец бросил вниз. Ребята поймали свесившийся конец и общими усилиям стали нагибать берёзку вместе с Антоном. Дерево согнулось дугой, а Антон оказался на земле. На свободном конце уздечек он торопливо сделал петлю и накинул её на Санькины ноги. Санька продолжал сладко спать и не мог предвидеть своего полёта. Когда было всё готово, Антон скомандовал:
— Пли!
Ребята разом отпустили берёзку, и она, как пружина, рванулась вверх, подняв за собой Саньку. Повиснув вниз головой примерно на метр от земли, Санька громко ругал ребят и размахивал руками, стараясь что-то поймать. Телогрейка вместе с рубахой сползли вниз, оголив спину и живот пострадавшего.
Проказники дружно хохотали, громче всех, конечно, Антон, довольный удавшейся шуткой.
Полминуты спустя, берёзку снова нагнули, опустили Саньку на землю и освободили от петли его ноги.
— Гады! — он кого-то толкнул ногой, поднялся и, покачиваясь, пошёл вдоль опушки.
— Вот после такого полёта можно на одну ступень приблизиться к героизму, — вслед ему бросил Антон.
— Гады! — повторил Санька, не оборачиваясь.
Все возвратились к костру. Их уже ожидала печёная картошка. Дядя Осип сложил её в небольшие кучки и пригласил к позднему ужину. Все расселись вокруг костра. Кто без хлеба, кто без соли, но ели с большим аппетитом, даже с подгоревшей кожурой, вкусно хрустящей на зубах.
Печёная картошка — одно из главных удовольствий, входивших в общую программу ночного. И если кто-либо оказывался утром не испачканным до ушей, считалось, что он не был в ночном, и часто такому чистюле силой размалёвывали щёки сажей...
Андрей Тихоня, самый близкий друг Саши, поднялся и громко позвал его есть картошку. Эхо утонуло в темноте, а Саня не отзывался. Андрей отложил пяток картофелин на его долю и завернул их в брезентовую накидку.
— Кокетка, а не герой, — продолжал своё Антон.
Никто его не поддержал и не возразил ему.
Тихоня уже раскаивался в том, что вместе со всеми участвовал в этой, по сути дела, злой шутке. Как только немудрёный ужин закончился, он позвал Серёньку на розыски друга.
— Придёт, — буркнул тот и укутал голову телогрейкой.
Дядя Осип направился в обход вокруг табуна, а Андрей — к опушке леса.
8
Андрей не так обижался на Антона, как на Серёньку, отказавшегося искать товарища. Он шёл, всматриваясь в темноту. И ему почему-то пришло на память, как они — Серёнька, Санька и Андрей — будучи в шестом классе, подогретые богомольной сестрой Серёньки, в ночь под Рождество ходили по домам Рыжовки "Христа славить", специально выучив для этой цели рождественскую песенку.
Заходя в каждый дом, они снимали шапки, выстраивались у порога и, не дожидаясь разрешения хозяев, в один голос, слегка нараспев, читали:
— Христос рождается, славите!..
Богомольные хозяева крестились и подавали ребятам монету. Неверующие, видимо, вспоминая старину, тоже выслушивали "христославов", иной раз делали замечания за неправильное исполнение, но по обычаю всё равно подавали несколько копеек.
В Рыжовке этот обычай давно забыли, и другие ребята по домам не ходили. После над "христославами" долго смеялись, а в школе их "протащили" в стенгазете: нарисовали карикатуру из трёх рожиц с открытыми ртами и тремя протянутыми руками. Виновникам, и особенно Саньке как старосте класса, было стыдно. Про себя он обвинял Серёнькину сестру-вековуху и дулся почему-то на самого Серёньку...
Андрей прошёл вдоль всей опушки, громко звал Саньку, но тот не отзывался. На него, сидящего на корточках возле табуна, наткнулся дядя Осип и уговорил его идти спать в шалаш.
Укладываясь, старый конюх увещевал:
— Ты, паря, не принимай обиду к сердцу. Подобные проказы в ночном всегда устраивались. Помню, в нашу молодость, ребята-женихи, в том числе и твой отец, таким-то манером "прокатили" тогда ещё молодую бабку Арсёниху. Правда, за учинённое посрамление всех нас таскали к уряднику, забодай его комар, и откупились мы от неё коллективной покупкой шерстяного подшальника.
Вскоре все уснули. Не спал только Андрей, назначенный дядей Осипом поддерживать костёр и присматривать, чтобы лошади не прорвались на посевы.
Утром состоялось перемирие. Но где-то в глубине души у Саньки оставалась обида на своих суслёнских дружков.
9
Следующая ночь у "троицы" предназначалась для ловли раков. Переливица — речка тихая, в ширину не более пяти метров, на ней много омутов и заводей. Берега её поросли ольхой да ивами. А под корягами водятся голавли, налимы и раки. Ловлей раков занимались лишь любители. А для Саньки, Андрея и Серёньки в этом состоял своеобразный промысел. За короткую июньскую ночь они "брали" по две-три сотни раков и примерно раз в неделю возили их в Калугу, где сдавали в привокзальный ресторан.
Ловили раков небольшими сетками, закреплёнными на металлических ободках. Такой ободок прикреплялся шпагатом к концу трёхметровой ореховой палки. На дно сетки, как приманка, привязывалась лычком зажаренная лягушка, и это приспособление опускалось на дно речки у коряг на расстоянии до десяти метров одно от другого.
Берег речки, где каждый расставлял пять-шесть сеток, распределялся по жребию. Посредине доставшегося участка берега каждый разводил небольшой костёр, с помощью которого на дне неглубокой речки легко просматривались сетки и раки в них. Кстати, на свет костра и раки выползают из своих укрытий.
Всю ночь поочерёдно поднимаются сетки, и добыча вываливается в специально сплетённые для этого корзины. Причём, мелочь и раки с икрой опускаются назад в воду.
На этот раз крайний участок берега достался Саньке. Можно располагаться свободно. Вот он подходит к очередной сетке и видит, как по дну к приманке ползёт крупный рак. Неуклюже переставляются его большие клешни. Другой, помельче, метко опускается на пахучую добычу, подплыв к ней задом. Передержку допускать нельзя, и Санька быстро выхватывает ловушку вместе с раками, зацепившимися за нити сетки.
Самое неприятное — отцеплять раков от сетки, на что уходит дорогое время. Но Санька приловчился: он прутиком щекочет внутреннюю сторону шейки, клешни разнимаются — и рак в корзине.
Из пяти пойманных один "нестандартный" — обратно летит в воду. Обрадованный рак, как кажется Саньке, юркнет под корягу и на некоторое время замрёт с перепугу, а затем, соблазнившись запахом приманки, вновь вваливается в сетку. Надоело его выбрасывать. Раколов отшвыривает его подальше, наискосок реки, к противоположному берегу, но бросает так, чтобы рак не разбился. Бывает, что увёртливый, хитрый старый рак успевает сам вывалиться из ловушки и бултыхнётся в воду, мгновенно удирая под корягу. Так получилось у Саньки с очередной сеткой. Здоровяка жалко, но раколов не теряет надежды, что беглец попадётся в другой раз.
Санька высыпал новый улов. Плетёнка уже больше, чем наполовину, наполнена шевелящимися раками. Санька переложил их слоем крапивы, которая используется для сохранения "живучести" улова. В ресторане принимают только шевелящихся раков, "уснувших" откидывают. Значит, сохранить живучесть очень важно.
Во время лова соседи не переговариваются, а когда начинает попадаться мало, переходят на другое место.
— Переход! — подал сигнал Серёнька, занимавший средний участок.
Возражений не последовало.
Переход занимал немало времени: раколов перекочёвывал с костром, с тяжёлой плетёнкой. Надо было забрать ловушки, заправить их приманкой и расставить вновь. Зато на новом месте раки идут десятками, только успевай бегать от сетки к сетке.
Ловля раков — большое удовольствие, но в то же время — нелёгкий труд: всю ночь напролёт раколов мечется по берегу, продираясь через кусты и завалы. Но самое трудное впереди. Пока раки сохраняют подвижность, надо как можно быстрее доставить их к месту назначения. Ребята смастерили себе двуколку, на которой помещалось три плетёнки. Вдвоём брались за поручни, третий подталкивал сзади. Возок надо было протащить пятнадцатикилометровой ухабистой лесной дорогой до станции Желобовской. Затем, оставив двуколку у знакомых, успеть погрузиться в вагон рабочего поезда. Приехав в город, отыскивали приёмщика и перетаскивали к нему корзины. Выручку делили поровну.
На этот раз приёмщик куда-то торопился, меньше отбрасывая раков в сторону и, выписывая квитанцию на получение денег, сказал:
— Следующий раз принимать будет другой.
— Почему? — спросил Санька.
— Или не слышали? Война! Повестку получил...
— Ребята растерянно смотрели на приёмщика и друг на друга...