ОСНОВЫ СОЦИОЛОГИИ ЮРИДИЧЕСКОГО ПОЛЯ
Понятие «поля» сопряжено в языке с производящей деятельностью. Словосочетание «социология поля» отсылает к полю как принадлежности общественного быта. Исторически Поле есть возделанная земля, отвоеванная у Природы, и в этом смысле оно как место деятельности (а именно, земледелия) и в самом деле принадлежит миру, или обществу, в отличие от степи или леса как мест охоты и собирательства. Благодаря этому пахотное поле смогло послужить обозначением места всякой внутриобщественной деятельности, которая непременно является ТРУДОМ, – тогда как охоту, например, нельзя считать трудом в полном смысле слова, поскольку она есть природный образ жизни хищника, каковым является человек в биологическом аспекте.
Пьер Бурдье подтверждает наши соображения, предваряя последующее изложение таким вот подзаголовком:
РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА В ЮРИДИЧЕСКОМ ПОЛЕ
Процитированный теперь подзаголовок определяет «поле» как место приложения труда, или орудийной деятельности…. И далее Пьер прямо говорит, что «юридическое производство, подобно другим формам культурного производства, осуществляется внутри поля».
Специфическое производство предполагает определенный профессионализм у занятых в нем, и Пьер говорит об этом профессионализме как о «социальной и технической компетенции, заключающейся, главным образом, в социально признанной способности интерпретировать свод текстов, закрепляющих легитимное, т. е. правильное, видение мира».
Одновременно, ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛЕ – помимо места приложения труда, вооруженного соответствующими компетенциями, – «представляет собой», по мнению Бурдье, «место конкуренции за монополию на право устанавливать право».
Последнее представляется нам очень странным. Во-первых, – априорным предположением существования указанной монополии; и, во-вторых, фактическим выходом за пределы «юридического поля», поскольку «ПРАВО устанавливать право» неизбежно трансцендирует за пределы установленного права. Иначе мы должны будем предположить, что право самопорождается…. А между тем Бурдье сам ограничил рождающую способность конкурирующих между собой трудящихся юридического поля лишь прикладной «интерпретацией» данного «свода текстов». Он говорит, что «конфликт компетенций, которые имеют место в юридическом поле, детерминирован внутренней логикой юридических текстов, очерчивающих в каждый отдельный момент времени пространство возможного и тем самым — универсум собственно правовых решений».
Если всё же отказаться от трансценденции и попытаться остаться в пределах ПОЗИТИВНОГО дискурса, то придется выйти за пределы собственно юридического поля, с тем чтобы найти себя в рамках более широкого «поля власти». Иными словами, «необходимо принять во внимание существование /…/ социального универсума, внутри которого производится и осуществляется судебная власть — эта форма par excellence легитимного символического насилия, монополия на которую принадлежит Государству, и которая может сопровождаться применением физической силы».
Как видите, логика Пьера вывела его на Государство. И не случайно! – одно дело конкуренция на почве «профпригодности», подкрепляющая претензию имярека на занятие производящей позиции в механизме юридического поля; и совсем другое дело – конкуренция «за монополию на право устанавливать право».
Вопрос: случайно ли Бурдье здесь путается? Или намеренно хочет свести одно к другому или подменить одно другим, с целью таким способом удержаться в пределах чисто позитивного дискурса?
Мы, со своей стороны, не скованы подобным ограничением, поскольку не претендуем на «научность» и не боимся, поэтому, трансцендирующего дискурса. В частности, можно много рассуждать о позитивных аспектах Государства, но поместить его в границах позитивного дискурса нельзя! Говоря более конкретно, в контексте рассуждений Пьера, государство несводимо к «полю власти», или к учреждениям администрирования и управления с их профессиональными кадрами.
Ниже Пьер говорит также о «судебном поле»; и неясно – включено ли это поле в «юридическое поле» или сосуществует с таковым. Нам, во всяком случае, кажется, что Суд первичен по отношению к Праву, которое всякий раз отсылает к суду – актуальному или виртуальному; без суда немыслимо; и во многом есть орудие судебной практики.
Хотя по своему происхождению поле принадлежит сельскому быту и сельскому труду, все «поля» Пьера Бурдье принадлежат ГОРОДУ и образуют городское общественное пространство в аспекте деятельностей. По мере прогрессирующей индустриализации городского быта дифференцируются и специализируются различимые в нем поля. Последнее означает высокую профессионализацию, занятых трудом на этих социальных полях.
В рисуемой Пьером перспективе указанная профессионализация столь важна, что обретает черты кастовости, сословности и родовитости, характерные для обществ доиндустриальной эпохи, – так что профессионалы обретают статус посвященных, а прочие превращаются в профанов.
Разросшийся корпус нормативных актов рождает рациональную казуистическую «правоту», способную соперничать с правотой истинной, и корпус дипломированных профессионалов-правоведов, владеющих логиками законодательства и умеющих добиваться нужных вердиктов суда.
Бурдье пишет об этом так:
«Конкуренция за монополию на доступ к юридическим ресурсам, накопленным предыдущими поколениями, помогает обосновать социальный разрыв между профанами и профессионалами, содействуя непрерывному процессу рационализации, который постоянно увеличивает расхождения между вердиктами, подкрепленными законом, и наивными интуитивными представлениями о справедливости».
Что это значит? Что индустриализованный город как логическая машина начинает жить своей жизнью? И люди в своем качестве работников различных полей становятся частями этой машины, переставая быть собственно ЛЮДЬМИ?
Как позитивный скептик Бурдье в любом идеализме склонен прозревать обман, и потому он предупреждает, что кажущаяся самодостаточность и независимость этой социальной машины от людей является иллюзорной.
Читаем:
«У тех, кто контролирует систему юридических норм, и даже в той или иной мере у тех, кто вынужден ей подчиняться, создается видимость ее абсолютной независимости от соотношений сил, которые она санкционирует и узаконивает».
Мы склонны видеть за этим явлением не иллюзию, но – упование и надежда на то, что трансцендентный Судья жив; и что машина правосудия восходит к Нему; в Нем имеет источник своих определений. Иначе говоря, убеждение в «объективности» Права обнаруживает веру в божественный исток Правды. Вера эта сродни тем «наивным интуитивным представлениям о справедливости», о которых Пьер сказал выше. Согласно его позитивной логике носители этих представлений, как «профаны», стоят ниже искушенных профессионалов, – что и отражено словом «наивность».
Эта «наивность» мешает увидеть, что модельные решения, отображенные в кодексах, не несут божественной печати, но отражают относительную силу групп, умеющих навязать собранию выгодные для них принципы. Такова реальность, по мнению Пьера.
Может быть…. И, тем не менее, наивный имярек, верящий в божественную Правду, располагается на Горе Бытия выше искушенного реалиста, профессионала юридического поля; и как Человек осуществлен более полно. В чем здесь дело?
А дело в вертикали человеческой экзистенции. Полнота существования человека предполагает задействование всей вертикали. Так, например, человек, пребывающий в коме, жив, но его бытие в этом состоянии не назовешь полноценным. Пьер Бурдье, рассуждающий о символических социальных пространствах как месте существования людей, предполагает тем самым, что человек жив не только телом, но и – символическими обменами; и, значит, логикой и умом, как субъект некоего «рацио». Это рацио располагается «выше» тела на шкале идентификации гуманоида и образует, таким образом, вертикаль экзистенции.
Беда, однако, в том, что вертикаль бытия человека у Пьера не простирается выше «рацио», и поэтому отношения и общения с Небесным Царем, – здесь, в части откровения Правды, – могут оцениваться только по отношению к развитому совершенному Рацио; расцениваются по отношению к этому Рацио как наивность (= неискушенное неразвитое рацио) и помещаются тем самым НИЖЕ на вертикали существования. И это – принципиальная ошибка, отражающая изначальную гуманистическую ущербность квазинаучного исследования Пьера Бурдье, которое мы теперь с вами вместе обозреваем.
Пьер, впрочем, не исключает наличия у профессиональных юристов «теологического образа мыслей» наряду с практикой создания законоведческой науки.
Он пишет:
«Черпая вдохновение в теологическом образе мысли, когда ищут откровения высшей справедливости при написании закона, и вместе с тем — в логическом, когда стремятся использовать дедуктивный метод, применяя закон к частному случаю, юристы предполагают учредить «номологическую науку», которая позволила бы научно обосновать долженствующее». Будто бы стремясь соединить оба смысла идеи «естественного закона», они практикуют экзегезу с целью рационализировать позитивное право при помощи логического контроля, необходимого для обеспечения непротиворечивости свода законов, а также для дедукции непредусмотренных следствий из текстов и их комбинаций во имя заполнения так называемых «лакун» законодательства».
Пьер говорит здесь о двух смыслах «естественного закона»…. Нужно ли понимать эти смыслы так, что, с одной стороны, Закон дается человеку Богом, но, с другой стороны, предметом нормативного регулирования является разумная жизнь людей во Граде, как рационально организованном пространстве совместной деятельности, вследствие чего Закон непременно РАЦИОНАЛЕН, и человек как существо разумное способен творить закон?
Ответ на этот вопрос следует, наверное, поискать у авторов идеи естественного закона. К таковым традиция относит Гоббса и Цицерона.
Согласно Гоббсу, естественные законы потому и ЕСТЕСТВЕННЫЕ, что исходят из самой человеческой природы и являются божественными в том смысле, что разум "дан каждому человеку богом как мерило его действий"; и потому что разумно, то и божественно. Так что моральные установления Священного писания, хотя и объявлены людям самим Богом, могут быть выведены и независимо от него "посредством умозаключений из понятия естественного закона", т.е. при помощи разума.
Иными словами первоначальное откровение Правды, полученное в личном общении с Царем Небесным Гоббсу не требуется. Его экзистенциальная вертикаль завершается рациональностью, объявленной даром Божьим.
Цицерон, писавший о «естественном праве» задолго до Гоббса, и вовсе выступает как подлинный Дарвинист, полагая, что естественное право заложено в Природе, эволюционно предшествующей обществу и государству:
«Естественное право (высший, истинный закон), согласно Цицерону, возникло «раньше, чем какой бы то ни было писаный закон, вернее, раньше, чем какое-либо государство вообще было основано». Само государство (как «общий правопорядок») с его установлениями и законами (т. е. положительным правом) является по своей сущности воплощением того, что по природе есть справедливость и право».
Так что Гоббс фактически повторяет Цицерона с тем уточнением, что собственной и особенной природой человека, отличающей его от прочих живых существ, является РАЗУМ дарованный Богом. И мы всё должны искать и находить в разуме.
Как? Разумеется, логически…. Но не только! Кроме логики разум обладает ИНТУИЦИЯМИ. И если Логика является производящим орудием, то Интуиция – рождающим лоном. И в случае принятия Гоббсовских представлений о «естественном праве» мы признаём, что упоминаемые Бурдье «наивные интуитивные представления о справедливости» принадлежат самой природе человека, и в этом универсальном статусе не могут быть нигилированы в глазах профессионалов, невзирая на их «наивность»; но, напротив, оказываются возвышены как раз благодаря своей «наивности».
Откуда следует, что верящий в естественность права имярек обязан предполагать, что власть имущие (в их числе и монопольные производители писаного закона) небрегущие естественным чувством справедливости могут столкнуться с массовым недовольством судебной практикой и судебной системой.
Бурдье понимает, что для разума единственным рождающим лоном является интуиция, доставляющая разумные истины, – логичные, но логически не выводимые. И потому не случайно Пьер вспоминает здесь об «интуитивных представлениях о справедливости». Более того, он видит политическую проблему в «постоянно увеличивающемся расхождении между вердиктами, подкрепленными законом, и наивными интуитивными представлениями о справедливости».
И, тем не менее, он далее не обращается к этим представлениям, однажды заклеймив их прилагательным «наивные». Его внимание занимают искушенные профессионалы, черпающие не из правовой интуиции, но – из писаного Закона; и использующие логику в качестве основного «черпала».
Иными словами, в «естественном законе» его занимает искусственная часть. Ему не нужна поляна, на которой сами собой расцветают цветы: ему нужно ПОЛЕ, которое вспахивают и засеивают с целью получения нужных плодов. То есть речь идет о трудовом достоинстве человека. И труд, в данном случае, состоит в «регулируемом обмене рациональными аргументами между специалистами, ответственными за проведение, в кодифицированных формах, публичной постановки социальных конфликтов, и за их разрешение, которое социально признается беспристрастным», в силу осуществления этой деятельности «кругом специалистов, не зависящих от конфликтующих социальных групп», и имеющих знание Права, «пользующегося социальным признанием, благодаря хотя бы видимости своего соответствия действительным нуждам и интересам».
Последнее («хотя бы видимость»!) живописует феномен самоотчуждения социума в специальных полях деятельности. Это самоотчуждение – власть профессионалов вместо власти царей – и является, по-видимому, главным предметом, занимающим Пьера как социолога.
Мы со своей стороны можем здесь присоединиться к Пьеру и характеризовать рисуемое им самоотчуждение мира как форму вырождения индустриального общества; конкретно – вырождение Власти.
Что же это значит…?
А значит то, что во «власти» профессионала нет самой Власти, отсутствует собственная метафизика власти. Фактически, за «власть» выдается зависимость. Не зря Пьер все время употребляет слово «монополия»: именно «монопольное» владение имяреком определенными специфическими знаниями и навыками ставит нас в зависимость от специалиста: врача, юриста, технолога, бухгалтера, и проч. Таким образом, монополия есть условие зависимости. Но ЗАВИСИМОСТЬ – это не ВЛАСТЬ, в принципе! Зависимости существуют в физическом мире, но власть существует только в персональных отношениях человеков. Отсюда, Власть может служить отличительным признаком человеческого бытия и сообщества, выделяющим его из так называемой Природы.
Поэтому, когда в мире ВЛАСТЬ фактически замещена всякого рода зависимостями, мы говорим о вырождении власти, и с нею – о вырождении мира. Мир без власти – это безбожный мир; поскольку присутствие Бога в обществе неотделимо от Власти: Бог выступает как Царь!
Послушание Царю обеспечено не зависимостями, которых нет, – в силу Его трансцендентности ощутимому миру. Власть Царя обеспечена его ДОСТОИНСТВОМ и АВТОРИТЕТОМ, и существует только в отношении к Нему свободного лица.
Нужно хорошо уяснить, что отношения власти-послушания суть межличные отношения, и немыслимы вне личной свободы как непременном условии актуального личного существования. Неплохо, в этой связи, различать ПОСЛУШАНИЕ и подчинение. Послушание – это персональный добровольный акт в отношениях с уважаемым Лицом; а подчинение – это функциональная зависимость. В подчинении как раз нет лиц, но есть СОЦИАЛЬНАЯ МАШИНЕРИЯ. Именно социальная машинерия и служит предметом рассмотрения Пьера Бурдье.
«Юридическое поле», включающее в себя огромный массив правовых учреждений, идентифицируется как таковое в контексте указанной машинерии и представляет собой отрасль Мира как Индустрии.
Поле это, впрочем, на практике оказывается слишком обширным, и Бурдье несколько конкретизирует и сужает разговор, выделяя в правовой отрасли индустриального мира «судебное поле».
Он пишет:
«Судебное поле представляет собой упорядоченное социальное пространство….».
Мы в этом не сомневались, поскольку всякое поле есть место орудийной деятельности. Данное определение производит, конечно, впечатление научности, но ни о чем не говорит в сущности.
Нас эпитет «судебное» вновь отсылает к Царю, имеющему достоинство Судьи. Его Суда мы ищем! Больше того, Христианство вообще не знает другого судьи, помимо Царя Небесного, – что и отображается заповедью: «не судите!».
В дохристианском мире слово «судебное» устойчиво сопрягается со словом «ристалище». Каковое ристалище (судебное) также понимается как Суд Божий. Так что в искании Суда Божьего язычники не отличаются от христиан. Откуда заключаем, что слова Суд и Бог устойчиво связаны в Истине. Если же суд – не есть Суд Божий; то суд ли это вообще? Не встречаемся ли мы здесь с тем же положением, что и в случае Власти, – если не власть Царя Небесного, то власть ли вообще, или нечто иное?
Бурдье тоже, фактически, говорит о ристалище. Судебное поле для него есть место «в котором и через которое происходит преобразование конфликта непосредственно заинтересованных сторон в юридически регламентированные прения между профессионалами, обменивающимися рациональными аргументами, ведущими дело по доверенности и разделяющими знание и признание правил юридической игры, т. е. писаных и неписаных законов поля…».
Но, в отличие от ритуального ристалища, выявляющего волю Бога, у него в игре побеждает УМЕНИЕ, или профессионализм. Хотя, постойте-ка….! Квалификация его специалистов заключается также в знаниях и навыках, «которые необходимы для того, чтобы суметь обойти букву закона».
Это наводит на размышления….
Не означает ли сказанное, что умение играть на поле не гарантирует победы, если Небесный Судия против представляемой умельцами стороны в ристалище? Но ведь клиент заплатил!!!
Да, мы умеем, но умение выступать в прениях принципиально не может исказить решение Судьи. Оно, напротив, предназначено для выявления Суда Божьего в данном споре. Как же быть?
Выход есть – превратить Судебное Ристалище в обычное спортивное состязание, в котором не ищется Воля Бога, но просто тренируются мышцы ума и языка, и где Суд Высший не присутствует, поскольку его не ищут, – ищут одержать формальную победу. Для того и нужно профессионалам «судебного поля», «умение обойти букву закона».
Извращением Закона – о нём же сказано, яко «ни единая буква и ни единая йота не прейдет из Закона до скончания Времён, – безусловно достигается самоизгнание из Присутствия Судьи, поскольку попытка обойти Закон означает непочтительность к Законодателю.
Всё вышесказанное оставляет нас в убеждении, что Бурдье изображает безбожный мир. Он может быть сколь угодно сложен, различён и связан, и доставлять много пищи пытливому уму, но он мёртв в Бозе. И, следовательно, античеловечен…. Да, он создан людьми, и приводится людьми в движение, но его АРТЕФАКТИЧНОСТЬ не равна ГУМАННОСТИ; а механическое движение взаимосвязанных частей не равно ЖИЗНИ.
Пьер этого не замечает. Он подходит к обществу как механик к машине, разбирается в её устройстве, и описывает его нам, думая заслужить в грамотной публике славу знатока. Что, впрочем, неудивительно для атеиста. На что ему уповать, кроме как на знание, – если он не может надеяться на присутствие Бога в человеках; не может вверить себя заботе Отца и власти Сына?
Он смотрит на мир как на лабиринт, который нужно изучить и знать, чтобы ориентироваться в нем. Словом, – стать специалистом по общественному устройству и надеяться на свою компетенцию в актах существования. Машина не может работать без обслуживающих управляющих ею специалистов-техников. Именно это убеждение Пьер и высказывает по отношению к «юридическому полю», которое не существует в Природе, является человеческим артефактом, и должно быть прежде построено. Корабль должен быть построен на верфях и спущен на воду, прежде чем команда отправится на нем в плавание.
Он пишет:
«Образование юридического поля невозможно без установления монополии профессионалов на производство и коммерциализацию той особой категории товаров, какой являются юридические услуги».
Как видим, «корабль», в данном случае, – это предприятие, ориентированное на рынок, и море – сам этот рынок. То есть, Бурдье обнаруживает себя здесь не просто как социолога-позитивиста, но и более узко – как рыночника.
Монополию владельцев и работников предприятия захватившего рынок юридических услуг Бурдье ложно именует «властью», относит эту монополию к исключительной профессиональной компетенции и описывает эту компетенцию в следующих словах:
«Юридическая компетенция представляет собой специфическую власть, позволяющую контролировать доступ в юридическое поле, определяя, какие конфликты заслуживают того, чтобы туда войти, и в какую форму они должны быть облечены, чтобы приобрести статус собственно юридических прений».
«Учитывая, что юридические факты являются продуктом юридического построения (а не наоборот), требуется настоящее переосмысление всех аспектов «дела», чтобы ропеге causam, как говорили латиняне, или чтобы представить предмет спора в качестве дела, т. е. в качестве юридической проблемы, способной стать объектом юридических прений. Требуется также выделить все то, что заслуживает внимания с точки зрения принципа юридической уместности, или все то, что может иметь ценность как факт, как аргумент, благоприятный или неблагоприятный и т. д.».
Ниже Пьер объясняет разницу в социальном статусе символической продукции судебного поля и любым высказыванием случайного лица по тому же делу. Он пишет:
«В отличие от частного высказывания (idios logos), например, оскорбления, которое, исходя от обычного человека и выражая точку зрения лишь его автора, не обладает символической эффективностью, приговор судьи, ставящий точку в конфликтах или тяжбах по поводу вещей или лиц, публично провозглашая истину о них в последней инстанции, принадлежит к классу актов номинации [nomination] или учреждения [institution] и представляет собой форму в высшей степени авторизованной речи, публичной, официальной, произносимой именем каждого и пред лицом каждого».
Пусть так. Однако, он не может убедить нас в том, будто судебные акты обязаны своей учредительной номинативной силой – которая есть сила власти – профессиональной компетенции судей и адвокатов и монопольному положению данного предприятия на рынке услуг. Нет! никакая компетенция или положение на рынке не могут придать «товару» юридического предприятия статус, даваемый только властью.
То есть, суды должны быть причастны Власти: не зависимости от профессионалов в монополизированном ими поле деятельности, но – от Власти как таковой; иррациональной, метафизической, трансцендентной.
Пьеру такая точка зрения чужда. Он под «властью» понимает зависимость: либо зависимость меньшинства от большинства, либо зависимость неорганизованного большинства от выделенных организованных и обученных групп; или зависимость потребности от наличия предложения на рынке, или функциональную связь, etc.
При этом он не просто держится позитивного дискурса, как единственно возможного, ничего не ведая о другом. Нет, он знает о «магии власти» и воинствует против неё, полагая эту магию иллюзией, обусловленной невежеством. Именно невежество превращает компетентный акт номинации, производимый уполномоченным специалистом, в акт «символического насилия» над профаном.
Пьер Бурдье пишет:
«…только реалистический (или реально обоснованный) номинализм позволяет объяснить магический эффект номинации, этого акта символического насилия, который достигает цели лишь благодаря тому, что не противоречит реальности».
Последние слова фактически переносят на судебные определения научный критерий истины – слова и формулы должны отвечать реальности.
Этого, однако, недостаточно, и чтобы результат исследовательской работы вышел за стены лаборатории ученого и стал достоянием науки, сиречь общественным достоянием, результат должен быть опубликован и признан сообществом компетентных специалистов. Это признание и оглашение суть то общественное бытие, которое как подлинная реальность, открывающаяся специалистам, в глазах несудей и несоциологов прикрыта занавеской «освящения»:
«…при помощи эффекта узаконивания, или даже освящения, возникающего в результате оглашения и официализации», компетентные судьи «позволяют называемым вещам, или кодифицированным фактам полностью осуществиться: иными словами — приобрести известность, признание, официальный статус».
Для уяснения этой логик представьте себе, что компетентные специалисты-физики объявили об открытии новой элементарной частицы и назвали её Бурдоном, опубликовав все свои методики и результаты в специальных научных журналах…. Что мы, «профаны», можем им возразить? Как можем мы усомниться в их миростроительстве? Отныне наш мир изменен: в нем новая реальность: и имя ей – Бурдон!
Такую именно модель общества предлагает нам здесь Пьер Бурдье. В правовой ипостаси она выглядит так: есть специалисты, профессиональные судьи, они монополизировали судебное поле = предприятие по производству судебных решений; эта их компетенция вкупе с монопольным положением ставит нас в зависимость от их деятельности на юридическом поле. И вот эта зависимость и есть по его мнению ВЛАСТЬ. Мы уже заметили выше, что зависимость – это не власть…..
Фактически, Пьер не понимает Власти как личных отношений двух персон. Так, например, он пишет:
«Право, безусловно, является наивысшей формой символической власти номинации, создающей именованные вещи и, в частности, группы».
И здесь словом «власть» он замещает слово «сила», – поскольку речь идет о творческой силе именования, создающей предметы в умном пространстве представления. В этой связи невольно приходит на память первый человек Адам в Раю; ему же Бог, Хозяин Сада позволил называть вещи именами. Больше того, называние это стало актом сотворчества человека с Богом, ибо …
«Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым».
И номинация эта была совершенно необходима для осуществления владычества Адама над всеми тварями земными – ведь только так они могли существовать ДЛЯ него. К этому владычеству назначил его Господь, говоря:
«Сотворим человеков /…/, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле».
А затем привел всех тварей земных пред лицо Адама.
Наверное, как раз эту способность именования вызывать вещи из небытия Пьер называет властью номинации. Право у него выступает в роли Адама, чьи акты именования являются общезначимыми, поскольку в лице Адама имеем дело со всем человечеством. Такими же общезначимыми являются определения Судов. И потому…
«Реалии, возникшие в результате этих операций классификации, наделяются полной степенью постоянства — постоянства вещей, — какой один исторический институт способен наделить другие исторические институты».
Последняя фраза отсылает к обществу в целом, как его представляет Бурдье. Бьющая в глаза неполнота социума как корпуса специалистов, от которых зависят все прочие неспециалисты, восполняется тем, что эти неспециалисты одновременно суть специалисты в других отраслях, где первые специалисты в свою очередь зависят от них.
Итак, имеем неприкрытое разделение труда и соответствующее ему распределение полей деятельности как мест существования субъектов-специалистов. То есть общество – это ИНДУСТРИЯ.
Такова предлагаемая компетентным профессионалом-социологом номинация обрисованной выше реальности. Готовы ли мы её принимать? Не имеет значения! Мы должны ее принимать, как неспециалисты, если не хотим разрушить общество. Зато как опытные кулинары мы заставим Пьера Бурдье радоваться нашему салату, когда он придет обедать в принадлежащее нам кафе. И тут уже наша полная «символическая власть номинации»: он будет кушать то, что мы публично в меню наименовали САЛАТОМ. И пусть он про себя шепотом называет наш салат «гуаном», весь Париж знает – это Салат!
Есть, правда, одна загогулина, вносящая нестроение в эту казалось бы стройную картину. Не хватает институтам одной только институциональности для придания их номинациям миротворящей силы – нужен какой-то трансцендирующий субъект; и таким субъектом у Пьера выступает История, или Глубь Времен. Ведь не просто институт наделяет постоянством реалии другого института, но – исторический институт наделяет другие исторические институты.
Тогда спрашивается: откуда берется «постоянство вещей», или реалий номинированных специалистами? От профессионализма и компетенции специалистов, функционеров института, или от Владычицы Времен Истории?
Как по-нашему, так скорее от Неё, Матушки! Что до Бурдье, то у него нет ответа, поскольку назвав, походя, институты «историческими», и совершив тем самым символическую номинацию как специалист-социолог, он более на этом не задерживается. Несмотря на это, нам его оговорка кажется знаменательной. Он чувствует, что в его позитивной модели нет основания для названного «постоянства вещей», поскольку в ней «специфическая эффективность Права возможна лишь при условии, что право обладает социальным признанием и встречает (пусть молчаливое или частичное) согласие благодаря хотя бы видимости своего соответствия действительным нуждам и интересам».
Ясно, что никакого вечного узаконения или освящения установлений взаимный интерес обеспечить не может. Фактически, Пьер рисует модель рынка: в нем же торговля возможна только при условии соответствия спроса и предложения. Но пытаться осмыслить общество в целом в логике рынка, или согласования и навязывания интересов – дело безнадежное.
Бурдье и сам говорит об этом в следующих словах:
«Легитимность, обретаемая правом и юридическими агентами в рутине правоприменительной практики, не может быть понята /…/ как результат вынужденного согласия, которое всего лишь регистрировало бы существующую мораль, расстановку сил или, точнее говоря, интересы господствующих групп».
Сюда нужно только добавить и добровольное согласие – ведь если мы обопрём легитимность на взаимовыгодный сговор, то как мы отличим законность от коррупции?
Казалось бы, самое время обратиться к трансцендентным основаниям Права, но это невозможно для Пьера. Он, разумеется, знает о таких основаниях – поскольку принадлежит христианской европейской культуре – но становится здесь в позу революционного скептика, обличая указанные основания как идеологию господствующих групп. Он пишет:
«Легитимность, обретаемая правом также не может быть понята как результат всеобщего признания, оказываемого судящимися правосудию как выразителю всеобщих и вечных ценностей, трансцендентных по отношению к частным интересам…». Ведь правосудие является таковым лишь «согласно профессиональной идеологии юридического корпуса», которой мы не обязаны доверять.
Но, как же тогда быть? Как объяснить Легитимность, – раз уж Разум обнародовал такую претензию?
По-нашему, закон становится Законом только в случае, когда за ним стоит Власть. Наличие, при этом, людей, которые свято блюдут законы, независимо от государства, свидетельствует о том, что власть эта – не обязательно позитивная, институциональная. Она может быть и трансцендентной Властью Царя Небесного.
Бурдье также приходит к тому выводу, что без Власти в вопросе легитимности не обойтись. При этом чувствуется, что проблема власти служит для него раздражителем. Он пишет довольно резко:
«Пора прекратить бесконечный спор о том, рождается ли власть наверху или внизу, является ли разработка законодательства и его изменение результатом «движения» нравов навстречу закону и приспособления коллективных практик к их юридической кодификации, или, наоборот, юридических форм и формул — к практикам, которые они закрепляют. Вместо этого необходимо сфокусировать внимание на совокупности объективных отношений, возникающих между юридическим полем и полем власти, а через него — всем социальным полем».
Таким образом, мы видим, что в его дискурсе к «юридическому полю» добавляется «поле власти». При этом «судебное поле» относится ко «всему социальному полю» – сиречь, гражданскому обществу – именно через «поле власти».
Что ж, замечательно! Но, увы…. Видимо, в силу того, что ВЛАСТЬ недоступна пониманию Пьера, – провозглашенное выше фокусирование внимания «на совокупности объективных отношений, возникающих между юридическим полем и полем власти» остается пустой декларацией. Вместо анализа этих отношений и вскрытия природы их «объективности» Пьер вновь возвращает нас к специфике деятельности на правовом поле, к интересам агентов и к их конкуренции, то есть – к рынку.
Он пишет далее:
«Чтобы понять, что есть право, каковы его структура и социальное действие, /…/ необходимо проанализировать собственную логику юридической работы в ее наиболее специфических чертах, иными словами — формализующую деятельность, а также социальные интересы агентов формализации, которые определяются в конкуренции, существующей внутри юридического поля, а также между этим полем и полем власти в целом».
Из дальнейшего ясно, что роль и цель правовой формализации состоит в «универсализации» языка взаимодействия разобщенных субъектов, вступающих в соглашения и заключающих сделки. Так, например, если я сдаю имяреку в аренду сарай, то мы оба должны одинаково понимать, что такое «сарай», и что означает его аренда.
Пьер Бурдье пишет:
«Право утверждает универсальный характер — фактор par excellence символической эффективности — той точки зрения на социальный мир, которая по существу совпадает с мировоззрением доминирующих групп. Тем самым оно ведет к практической универсализации, т. е. к генерализации на уровне практик, некоторого способа действия и выражения, который до тех пор являлся особенностью одной из многих областей географического или социального пространства».
«В дифференцированном обществе эффект универсализации является одним из наиболее мощных механизмов, через которые осуществляется символическое доминирование или, иначе говоря, легитимация определенного социального порядка».
Из чего заключаем, что для Пьера «легитимация» равна доминированию через универсализацию частного разумения. О чем он прямо и говорит ниже:
«Узаконивая практические принципы стиля жизни господствующего класса в виде формально непротиворечивой совокупности официальных и, по определению, «универсальных» правил, юридическая норма реально формирует практики совокупности агентов вне зависимости от условий и стиля их жизни. То есть эффект универсализации, который можно было бы также назвать эффектом нормализации, удваивает социальное влияние, оказываемое легитимной культурой и ее носителями, чтобы придать системе юридического принуждения всю ее практическую силу».
Любопытно: почему бы просто не узаконить «принципы стиля жизни господствующего класса», раз он такой уж господствующий? Зачем-то нужно их «универсализовать»….
В этой обязательной универсализации мы вновь усматриваем привлекаемые неявным образом трансцендентные основания. А именно, принципы человечности, возводимые к Творцу, – поскольку все люди равны и одинаковы во Творце. Далее начинаются различия….
Всё сказанное выше наталкивает на мысль о невозможности в понимании Права обойтись без религии. И сколько бы Пьер не старался прикрыть Ковчег Завета логической тканью, углы его все время проглядывают.
Возвращаясь к тексту Пьера, мы не можем не заметить, что обличение Власти и Права как приведения «господствующим классом» всех сограждан к подчинению своим интересам, – это взгляд политического оппозиционера. Пьер понимает изначальную ущербность такого взгляда, и выше уже сказал, что принуждение, опирающееся только на интересы доминирующих групп, попросту невозможно. Ему приходится, поэтому, модифицировать свои конструкции, привлекая к обоснованию «правовой нормы» Вечность в позитивном обличьи ценностей и морали, точно так, как ранее Пьер привлек Вечность в обличьи Истории («исторические институты»!).
Читаем:
«Правовая норма предполагает связь с общественными ценностями (проявляющимися на бытовом уровне в виде таких спонтанных коллективных санкций, как моральное осуждение)…».
Этого ему кажется мало, и он привлекает в поддержку «правовой нормы» также и метафизическое Господство:
«Правовая норма предполагает/../ с другой стороны, наличие эксплицитных правил, мер и упорядоченных процедур».
Иными словами законопослушные люди не в дикой степи бродят, а маршируют стройными рядами по расчерченному замощенному плацу. И такая упорядоченность общего бытия является предварительным условием рождения правовой нормы. Спрашивается, откуда возьмется эта упорядоченность, и чем будет держаться до закона и прежде закона? Без трансцендентного Господства здесь не обойтись.
И Пьер не обходится. У него Право оказывается результатом и обнаружением осознания Господства. Именно, то что раньше делалось по наитию и было по нраву, теперь становится долженствованием. Что, собственно, и есть превращение фактической нормы в норму правовую.
Пьер пишет:
«Юридическая инстанция совершает нечто вроде повышения онтологического статуса, превращая регулярно совершаемое действие в правило (то, что подобает делать), фактическую норму — в правовую норму…».
Но, если я знаю, что должен в данных обстоятельствах поступать так-то и так-то, и готов следовать этому долженствованию, – что это означает? Разве не знание воли Господина? Чья ещё воля может стать моим осознанным долженствованием?
Здесь важно отметить, что долженствование вообще есть отношение двоих. Если я живу один, сам по себе, то для меня возможно только ХОТЕНИЕ. И сколь бы регулярным и постоянным не было это хотение, каким бы ни был его предмет, оно не может превратиться в долженствование. Последнее возникает только в отношениях с Господином, Источником порядка, дающим правило; отношениях почтения и послушания.
Так что Пьер, говоря о долженствовании, явочным порядком привлекает к объяснению Права трансцендентное Господство, и тем самым отсылает нас к Религии. Однако, не может в этом признаться, – он, ведь, ученый, атеист, адепт «юридической науки», которая, по его мнению, обязана своим появлением письменному праву, образующему её специфический предмет:
«…письменное право благоприятствует автономизации комментируемого текста, становящегося между комментаторами и реальностью. Так закладываются основы того, что описывается профессиональной идеологией в терминах «юридической науки», т. е. специфическая форма научного знания, наделенная собственными нормами и логикой…».
При этом вопрос о возможности существования устного права остается открытым. Пьер лишь высказывает спорное мнение о том, что «устная традиция» якобы «не предполагает научной разработки в силу своей привязки к специфическому опыту конкретного места или группы».
Думается, устная традиция вполне достойна научной разработки, – правда, это будет, наверное, другая наука. Не юридическая. Видимо, чувствуя это, Пьер избегает номинировать какую-либо нормативную традицию титулом «Право».
Тем не менее, он признает, что ПОРЯДОК предшествует ПРАВУ; и по отношению к Порядку оно играет подчиненную роль – предназначено для его (порядка) охранения:
«Действуя в рамках охранительной логики, право является одним из важнейших факторов поддержания символического порядка…».
Мы, к несчастью, такие отсталые, что привыкли связывать с Правом охрану ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА, и немного недоумеваем: что может означать «поддержание символического порядка»? Охрану господствующей идеологии? Распространенной системы ценностей? Моральных оценок? Политических предпочтений? Или, скорее, общих правил игры?
Дальнейшее убеждает в правдоподобности последнего предложения. Пьер возвращается к индустриальной рыночной модели общества, в которой есть «юридическое производство», предлагающее свою продукцию на рынке.
Он пишет:
«…в самом деле существует эффект собственно юридического предложения, т. е. относительно автономного «юридического творчества», которое становится возможным благодаря существованию специализированного поля производства».
Наверное, подобные модели уместны в Экономике, в случае, когда нас интересуют экономические аспекты той или иной деятельности; но представлять такие модели как социологические…(?). Думается, это слишком ангажированный подход. Создается впечатление, что Пьер Бурдье своей социологией полей деятельности, или производств, в широком смысле слова, продолжает традицию марксистской Политэкономии.
Так же в полном соответствии с марксизмом производство у него увязано с классовой борьбой: в том числе и производство мировоззрения, или идеология.
Читаем:
«… существует «юридическое творчество», благодаря существованию специализированного поля производства, которое поддерживает усилия господствующих либо возвышающихся групп, совершаемые с целью навязать — особенно в критических и революционных ситуациях — официальное представление о социальном мире, совпадающее с их мировоззрением и не противоречащее их интересам».
Таким способом Бурдье встраивает в основание Права еще одну колонну, делающую его неистребимо классовым. В её вертикали Право есть практически-управленческое осуществление идеологии господствующего класса, – в каковом осуществлении представление этого класса о социальном мире, или классовое мировоззрение, становится ОФИЦИАЛЬНЫМ.
Последнее слово замыкает круг: «официальным» – значит поддерживаемым и охраняемым государственной властью в качестве нравственной и служебной обязанности (см. лат. officium).
Таким образом к осуществлению Права привлекается «поле власти», как то и было обещано Пьером ранее, когда он говорил об отношениях юридического поля со «всем социальным полем» через «поле власти».
И поскольку последнее функционирует как универсальная машина, которой нужны недвусмысленные одинаково читаемые команды, постольку функция юридического поля – ФОРМАЛИЗАЦИЯ УПРАВЛЕНИЯ.
Пьер пишет в этой связи:
«Чтобы понять, что есть право, каковы его структура и социальное действие, /…/ необходимо проанализировать собственную логику юридической работы в ее наиболее специфических чертах, иными словами — формализующую деятельность, а также социальные интересы агентов формализации, которые определяются в конкуренции, существующей внутри юридического поля, а также между этим полем и полем власти в целом».
Универсализация навязываемой господствующим классом нормы, путем официальной формализации, способствует превращению этой нормы в общественное обыкновение и затем в мораль. . Пьер пишет об этом, относясь к юридическому полю:
«Тем самым юридическая инстанция, несомненно, способствует универсализации представлений о норме, по отношению к которой все другие практики будут казаться девиантными, аномическими, анормальными, патологическими (особенно если на помощь «юридическим» приходят «медицинские» критерии)».
УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ означает вообще-то ВСЕМИРНОСТЬ, поскольку Универсум – это Вселенная. И без привлечения авторитета Отца человеков и Господа миров мы не можем утверждать универсальность какой бы то ни было нормы. Пьер тут лукавит, и называет «универсальностью» обычность, привычность, распространенность, общепринятость, и т.д., и т.п.
Другое дело, что люди хотят жить по универсальным нормам и правилам, и поэтому доминирующие группы выдают выгодные им нормы за универсальные. Именно такой псевдо-всемирности норм и способствуют описываемые Бурдье «юридические инстанции», как властные.
Но, ежели «универсальность» норм – ложь; то, что есть правда?
Мы усматриваем за этими процессами машинизацию мира. В обществе-машине, или обществе-предприятии, юридический язык – это не язык личного общения, но – язык управления, или, говоря по-современному, язык программного обеспечения: логическая машина, выдающая команды, воплощающиеся в физических потенциалах аппаратной части.
Пьер замечает эту трансформацию языка и пишет далее:
«Объективируя в специально издаваемых правилах и постановлениях схемы, практическим и недискурсивным образом управлявшие поведением, кодификация позволяет произвести то, что в действительности можно было бы назвать гомологацией [homologation] (homologeon означает «со-глашаться» или «говорить на том же языке»)».
Однако, «гомологация» здесь вовсе не согласие (взаимопонимание) персон, общающихся между собой на едином для них языке, русском или французском. Гомологация означает здесь точное и единственное воплощение данного сочетания символов в совершенно определенном движении машины. Эта единственность и точность воплощения как раз и превращает СЛОВО в КОМАНДУ. Вот что означает здесь префикс «гомо-».
Так собственно и расшифровывает этот префикс Бурдье, тут же забыв о «Со-Гласии». Он пишет:
«…действующие в рамках кодифицированного предприятия агенты знают, что они могут рассчитывать на норму, логичную и не таящую уловок; и, следовательно, просчитывать и предвидеть результат подчинения правилам, как и последствия их нарушения».
Иными словами, данные деятели могут функционировать, быть частями машины. Да, получаемые и отдаваемые ими команды используют язык личного общения, но сказать, что получая и исполняя команды, агенты общаются, было бы опрометчиво.
Из дальнейшего ясна правильность нашего понимания «гомологации» как машинизации языка. Этот язык только внешне похож на язык общения, на деле же – это язык программного обеспечения судебной машины; и требует отдельного усиленного изучения. В результате, овладевшие этим языком специалисты получают особый статус на юридическом поле и могут насладиться его выгодами. Названная Пьером «гомологация» оказывается доставщиком социального блага.
Он пишет:
«Наиболее полно блага гомологации раскрываются для тех, кто сам принадлежит упорядоченному миру юридического формализма: участие в инициируемой ею высоко рационализованной борьбе на деле зарезервировано для обладателей сильной юридической компетенции, с которой связана — особенно, у адвокатов — специфическая компетенция профессионалов юридической борьбы…».
И эта «специфическая компетенция» включает в себя владение машинным языком правовой махины, именуемое Бурдье «гомологацией».
Эти работники юридического поля работают на тех, кто с их помощью осуществляет господство над согражданами. Именно так – «господство» – переводится на русский язык притворяющееся научным слово «доминирование».
Согражданам остается только подчиниться…. Но не господствующим классам на этот раз. Те уже вложили свое превосходство в Закон, и тот сам работает на них; а сограждане этого не замечают, поскольку они приняли Законодательство и считают его универсальным; то есть, практически, природным. Поэтому Пьер выносит за скобки господство элит, не подвергает сомнению правдивость Права, но обличает коррупцию профессионалов, злоупотребляющих своим профессионализмом, каковое злоупотребление возможно именно благодаря машинообразности юридического поля и, соответственно, формальности правоты. Если Правота – это формально-логическая Правильность, то, сколько бы наше чувство Правды не возмущалось, у нас нет оружия против формально правильного суждения.
Пьер далее пишет об этом в следующих словах:
«Остальным не остается ничего иного, как подчиняться власти формы, т. е. символическому насилию, осуществляемому теми, кто, благодаря своему искусству облекать в форму и манипулировать формами, умеет привлечь право на свою сторону и, в худшем случае, ставить самое безупречное соблюдение формальной строгости, summum jus, на службу наименее благородным целям, summa injuria». /Здесь: Summum jus (лат.) — высший закон, право; summa injuria (лат.) — высшая несправедливость./
Тем самым Пьер Бурдье выказывает определенное недовольство существующей квазинаучной «объективностью» судебного поля. Однако недоволен он не самой научностью, а схоластичностью. По его мнению, ученая «автономия юридического поля обретается не путем усиления замкнутости профессионалов, преданных исключительно внутреннему чтению сакральных текстов, но – благодаря всё более активному сопоставлению текстов и процедур с социальными реалиями, которые они призваны выражать и регулировать».
То есть юриспруденция должна стать подлинной «наукой», избавившись от родимых пятен схоластики.
Пьер пишет:
«Согласно логике, наблюдаемой во всех полях, для утверждения права в качестве «науки», обладающей собственной методологией и находящей основание в исторической реальности, агенты, занимающие доминируемые позиции, должны искать принципы критической аргументации только вовне, в поле науки и политики — в том числе при помощи анализа юриспруденции».
Упоминание «всех полей» свидетельствует об идеале научности человеческого быта, каковой идеал вполне логичен, раз уж жизнь наша разумна.
Но, как видим, «научность» не спасает от несправедливости (injuria). Только вместо произвола сильных мы становимся жертвами хитроумия компетентных. Дело выглядит примерно так, как если бы вместо обсчитывающего нас при выдаче зарплаты кассира мы установили кассовый автомат. Который «объективен», то есть не ошибается в счете. Но в итоге оказалось, что злоумышленные специалисты программирования, так называемы «хакеры», перепрограммировали автомат и украли наши деньги.
Такова, рисуемая Пьером проблема индустриального мира, или «царства разума», утвержденного наместо Царства. Чтобы разобраться в ней детальнее, спросим себя про «объективность», на которую мы уповаем, вступая на правовое поле. Что она значит?
Семантически и логически объективность здесь противопоставлена субъективности. То есть, мы не хотим, чтобы суждения по конфликтам выносились на основе индивидуальных произвольных усмотрений и похотений судящих. Но почему? Разве судящий – не душа живая? Да, так, но природная «плотская» душа имеет естественные ограничения, которые не позволяют ей доминировать в надприродном бытии человека. То есть, речь идет об истине человека, который не есть только плоть: об осуществлении бытийной человеческой вертикали; или – говоря традиционно – о господстве духа над плотью.
Обозревая в представлении вертикаль человеческой экзистенции, мы видим, что непосредственно над воплощенной природной душой располагается Разум, который объективируется в созидаемых артефактах и привлекает природную плоть к этому созиданию.
В аспекте коллективности человеческого быта разум преобразует природную стадность в рациональную общественность: а именно, в созидающую предметный мир индустрию, состоящую из предприятий и полей деятельности.
В Библии это состояние человечества описано как единение людей в процессе строительства Вавилонской Башни.
И здесь вполне уместно управляющее превосходство логической машины, официально утвержденного проекта Башни, над плотской природной душой индивидуума. Превосходство, выражающееся, в частности, в господстве машинного языка над коммуникативной экспрессией человеческого естества. Каковое господство Пьер выше обозначил как «гомологию».
У Пьера Гомология противостоит природному разнообразию и разъединенности и обеспечивает согласованность действий множества агентов в процессе строительства. И это всё – поскольку вертикаль экзистенции заканчивается у Пьера и иже с ним вторым этажом – разумностью. /Мы помним, что Новое Время поставило именно Разум на вершину Бытия, и совершенная разумность стала тогда человеческим потолком./ Библия, однако, признавая Разум, усматривает к тому же Бытие сверхразумное. Поэтому в контексте Библейского предания «гомология» Бурдье является не к тому же вызовом Богу, которому не понравилось человечество объединенное строительством, и Он «смешал языки», сделав невозможной анонсируемую Пьером «гомологию», или господство логической машины.
Тем самым, задолго до рождения Пьера Бурдье и появления неолиберальной идеологии богодухновенные мудрецы обозначили рисуемый Пьером мир-предприятие как МИР БЕЗБОЖНЫЙ.
Разумеется, Пьер не может их процитировать, поскольку сам является частью этого безбожного мира, и машинная логика науки господствует над ним. Тем не менее, он усматривает дефекты мира-предприятия, обязанные именно «гомологии», позволяющей организовать коллективное миростроительство. Эти дефекты суть засилье профессионального мастерства и коррупция мастеров, умеющих «ставить самое безупречное соблюдение формальной строгости, summum jus, на службу наименее благородным целям, summa injuria».
Указанные Пьером пороки башнестроительства совершенно неустранимы на этаже разумности, где они, собственно, и возникают. Только в своей Истине, или полноте экзистенциальной вертикали, Человек способен избыть их.
Сказанная полнота достигается в бытии человека как Лица. В спектакле имярек существует как роль, в машине – как функция: мы это прекрасно замечаем, когда соглашаемся с тем, что во всех общественных транзакциях фигурируем не мы, но – наш паспорт, официальное удостоверение личности.
Это именно «личность» как совокупность различных пространственно-временных отнесений и удостоверенных компетенций, позволяющих участвовать в работе на том или ином поле и распоряжаться теми или иными артефактами. То есть, личность – это формализованный текст, принадлежащий помянутой выше «гомологии», и могущий быть включенным в общую логическую машину или символическое пространство.
Но, ЛИЦО… : Оно существует только в общении с другим ЛИЦОМ; притом именно в МЕЖЛИЧНОМ общении. Это не воркование голубей, не обнюхивание собак, и не облизывание кошек; и даже не обмен переживаниями и соображениями об участии в общем строительстве. Человек должен стать Лицом, прежде чем узрит Лицо друга, или одновременно с этим.
Согласно Новому Завету, – которому мы доверяем, как историческому наследию главного исторического института, – Лицом человек становится только в почитании Царя Небесного Иисуса, как Его подданный; до этого он – тварь. Соответственно, межличное общение совершается только в присутствии Господа. Бытие в Присутствии Царя и почтении к Нему обладает собственной жизненностью, отличной от душевной, и потому называемой ДУХОВНОЙ. В Духе – экзистенциальная автономия Лица; над которой не властна логическая автономия любого культурного поля, в том числе автономия поля юридического, которую исследует здесь Бурдье, и которая создает, как ему кажется, «эффект незнания», беспокоящий его как опирающегося (в своей автономии) исключительно на знание.
Он пишет в этой связи:
«Тот факт, что юридическое производство, подобно другим формам культурного производства, осуществляется внутри поля, лежит в основе идеологического эффекта незнания…».
Трудно понять это словосочетание: «идеологический эффект незнания»…. Должны ли мы понимать это «незнание» так, что важнейшая часть мира как логической машины остается нам, его созидателям, неизвестной? Или, в рыночной логике, – как невежество потребителя?
Во всяком случае, читаем:
«Закрытость, являющаяся следствием самой логики функционирования поля, проявляется в том, что судебные инстанции стремятся вырабатывать целые специфические традиции и, в частности, категории восприятия и оценки, никак не сводимые к категориям неспециалистов, порождая свои проблемы и свои решения согласно логике, полностью герметичной и недоступной для профанов».
«Те, кто соглашаются войти в юридическое поле и тем самым отказываются от поиска самостоятельного решения конфликта, становятся простыми клиентами профессионалов».
«Изменение мыслительного пространства обеспечивает эксклюзивный контроль над ситуацией обладателям юридической компетенции…».
«Осмысление несправедливости как таковой происходит вследствие осознания своих прав , и специфическая власть профессионалов заключается в способности выявить эти права и, следовательно, факты их нарушения либо, наоборот, признать несостоятельным чувство несправедливости, основанное исключительно на субъективном чувстве, и тем самым отсоветовать отстаивать эти субъективные права в судебном порядке — иначе говоря, манипулировать юридическими нуждами, создавая их в некоторых случаях, усиливая либо сводя на нет — в других».
И далее Бурдье объясняет эти явления в терминах неолиберального экономизма, утверждая, что…
«Юридическое поле превращает в капитал компетенцию, дающую контроль над юридическими ресурсами, требуемыми логикой поля».
Как мы уже могли убедиться ранее, в этой политэкономической логике мир человека разумного представлен предприятием, имеющим целью получение прибыли и ориентированным на рынок; а несовершенство мира представлено отраслевым монополизмом».
Пьер пишет:
«Корпорация профессионалов, обладающая монополией на инструменты юридического конструирования, или по сути своей — присвоения, гарантирует каждому из своих членов получение прибыли, значительность которой зависит от степени, в какой она может контролировать рынок предложения юридических услуг».
И утверждает, что…
«Образование юридического поля невозможно без установления монополии профессионалов на производство и коммерциализацию той особой категории товаров, какой являются юридические услуги».
Кому-то покажется, что он всё понял, прочитав цитированное…. Флаг ему, как говорится, в руки! Мы же спрашиваем себя: кому служит подобная социология? И думаем, что она является частью идеологии тех неолиберальных политических деятелей, которые отвоевывает себе место под политическим солнцем, борясь за идеальный мир как за ЧЕСТНЫЙ РЫНОК.
Наряду с описанным рыночным подходом Пьер использует и общемеханическую, или машинообразную модель. В ней юридическое поле предстает функциональным агрегатом машины. А именно, обеспечивает…
«Функцию поддержания символического порядка…, которая является продуктом бесконечного числа действий». При том, что «объективный и совместный эффект накопленных действий не являются продуктом простого механического монтажа, но определяются самой структурой поля».
Такая социология, наверное, понятна имяреку, обладающему инженерным мышлением.
Удовлетворяет ли она нас? Нет!
Мы попросту не верим в возможность рождения и существования Права как отрасли миростроительства, как рыночного предприятия или функционального агрегата мира-машины.
Как мы уже отметили, разумный мир является «одноэтажным», и потому не вмещает Истину Человека; он остается таковым, даже если строит Башню до Неба, поскольку это «небо – не обитель Бога, но – место платонических идей. То есть Башня здесь – это метафора Идеального Града.
Наверное, замкнутая в рациональности социология может служить каким-то чиновникам в их работе, но может ли она претендовать на звание Мудрости…?
Мы думаем, что раз человек в истине, как Лицо, трансцендирует в отношениях с Господом, то и наше самосознание должно быть разомкнутым, трансцендирующим в точках размыкания.
В частности, Право не может быть представлено исключительно как поле специальной деятельности. Хотя такое поле существует, оно не обладает собственной общественной субстанциальностью: его существование вторично и производно.
Исторически и телеологически Праву предшествует Суд. Разумеется, в обществе-машине, формальный результат, выдаваемый запрограммированной логической машиной, может использоваться для решения конфликтов как логических сбоев всеобщей рациональности, но результат этот не может считаться Судом, – хотя и может так называться.
Суд , или Правда – говоря по-русски – это высокие отношения Лиц. Суд немыслим вне отношений почитания . Именно почитаемое лицо выносит авторитетное суждение, которое мы принимаем как точку в споре. И как раз в почитании Суд трансцендирует: поскольку в лице Судьи мы чтим Царя Небесного. Ему же отдаем всякий Суд, и полагаем, что почитаемый нами Судья имеет персональное общение с Царем, и от Него получает свои суды.
Как человек есть образ и подобие Божье, так и суд человеческий – образ и подобие Суда Божьего. Именно это БОГОПОДОБИЕ есть подлинное основание Права, как и всякой другой Гуманности.
И пусть Бурдье полагает, что Право получает общественное признание благодаря его соответствию «социальным реалиям», мы думаем, что только соответствие Судам Божьим дает Праву его жизненность.
АМИНЬ!