Старое окно

Наташа Уварова
А все-таки есть в этих старых оконных рамах какая-то своя тайна, история, думал Иван Пантелеевич, поглаживая сухую, в серых чешуйках краски раму. Зря сын с женой это затеяли, ой, зря…
- Может, после Пасхи? Нехорошо, дни-то какие…
- Иван Пантелеевич, вы же сами говорили, на то и пост человеку даден, чтобы от хлама избавляться, как духовного, так и материального, - прервала его Катерина.
Вот ведь сказала, как припечатала. Катерина, вторая жена сына Дмитрия, не нравилась Ивану Пантелеичу. Слишком деятельная, шумная, суетливая. Хотя, что спорить, красавица. И сын ее любит, второго ребенка ждут.
- А если вы думаете, что мы в чем-то ограничить вас хотим, смерти вам желаем, так это вы зря… Это квартира как была вашей, так и останется. Мы свою покупаем, в ипотеку. - Голос Катерины бесцеремонно дребезжал, и в такт ему подрагивало оконное стекло в рассохшейся раме.
Ипотека, слово-то какое… Липкое, неприятное. Сразу представился старику еле бредущий навьюченный старый ослик, потный и одышливый.
- Для вас же стараемся, этим окнам лет, как и вам. Давно менять пора, - дребезжала Катерина.
- Пап, я уже с фирмой договорился, в среду мастера придут. Давай мы тут приготовим все, – примиряющее вступился сын.
 
Мастера пришли рано. Работали споро, ладно. Хрясь! – и старая рама уже стоит на полу, зияет в стене родной комнаты прямоугольная дыра во двор. Набухшее небо уже не за окном, а почти в квартире, стало осыпаться мелкой серой крупкой. Скорбная погода, постная.
- Ты бы дед шел на кухню, простынешь, – заботливо посоветовал один из рабочих, тот, что постарше.
 И в самом деле, что он тут смотрит, ребята и сами все сделают. Не советчик им Пантелеич.
Хрясь! Затем глухой стук, приглушенный матерок. Старик заглянул в комнату. Мастера уже сняли старый подоконник, но что-то пошло не так, и несколько кирпичей вывалилось из стены.
 - Да ты не беспокойся дед! Все предусмотрено! Исправим! Дом-то старый, народная стройка, все тяп-ляп! - молодой рабочий засунул руку в образовавшуюся дыру, что-то достал.
- Тяп-ляп, а столько лет простоял, - подумал старик. – И мы простоим!
- Ну, дед, принимай посылку из прошлого! Вдруг клад?!
К ногам Ивана Пантелеича упал небольшой тряпичный сверток.

Охая, Пантелеич наклонился, взял осторожно, сразу обеими руками, нащупал внутри что-то прямоугольное, жесткое. А в груди что-то отозвалось, застучало горячо и тревожно. Барахлит, барахлит сердечко! В крохотной прихожей наткнулся, едва не разбил, на новое окно – белоснежная пластиковая рама, а стекло такое прозрачное, что и не видно его.
- Эге-й! Осторожнее, дед! Клад-то покажешь? – донеслось из комнаты.

Стол на крохотной кухоньке был тесно заставлен посудой: Катерина вчера так и не прибралась после чаепития. Старик перенес чашки-блюдца в мойку, несколько надкушенных внучкой баранок положил обратно в вазу, убрал в шкафчик. Протер цветастую клеенку. И только затем, бережно слой за слоем развернул пыльную тряпицу, будто откапывал из глины хрупкое древнее сокровище, которое может рассыпаться от любого неосторожного движения.
И вот лежат на столе перед Пантелеичем тетрадка в дерматиновом переплете и какая-то потрескавшаяся дощечка. И снова сердце будто кипятком обдало. Старик плюнул на пальцы и открыл тетрадь. Крупный старательный школьный почерк. Буквы сложились в слова не сразу.
 «Здравствуй! Приветствую тебя, мой далекий друг, житель светлого коммунистического будущего! Я очень надеюсь, что когда-нибудь ты найдешь и прочитаешь это письмо и поймешь меня. Очень прошу, прочти его до конца. Меня зовут Дмитрий, мне семнадцать лет, я сирота, сейчас студент ремесленного училища. Раньше воспитывался в детском доме, родители мои погибли в гражданскую войну.
Я хочу рассказать тебе историю, как говорит мой наставник Трофим Макарыч, неоднозначную. Выслушай ее до конца»...
За стеной взвыл перфоратор, тонко задрожали стекла.
И словно ожили буквы в тетради, явственно предстали перед Пантелеичем описанные в ней события.

Был такой же хмурый апрельский день, с неба сыпался мелкий злой, вперемешку со снежной крупой, дождик. Под ногами разбухшая глина и солома. И куда-то нестройной толпой медленно бредут сгорбленные люди в темной бедной одежде – старики, дети. Гудит толпа, ропщет.
- Торопись! Не на похороны идем! - раздается зычный крик.
На небольшой площади у серой каменной стены толпа остановилась. В середине площади - сваленные в кучу дощечки.
Чуть поодаль в линию стоят молодые парни, почти мальчишки. Переглядываются недоуменно. И вышагивает перед ними молодой красноармеец, низкий, тощий, лет двадцати пяти, в буденовке, большой не по размеру шинели и грязных опорках на ногах. На плече его болтается винтовка.
- Ваша задача никого к иконам не подпускать, старик ли, старуха, ребенок – всех гоняйте. А увижу, кто икону от огня убережет – лично расстреляю! Все слышали?!
- Иконы? А как это? – шепотом спрашивает своего товарища один из мальчишек, тот самый Митька, автор письма.
- Иконы-то… ну это как картинки такие, а на них святые всякие. У бабки моей была такая, Богородица Владимирская звалась. Красивая. Бывало, болеем мы с сестренкой - жар, кости ломает, а бабка пошепчет что-то про спаси и сохрани младенцев, икону ко лбу прижмет, и сразу такая прохлада, будто весенний ветерок подул. А наутро и жар спал и мы с сестренкой веселы. Вот что такое брат, иконы.
- А жечь их зачем?
- Я сам не знаю… говорят, что идеологически вредные они. Только жалко их, красивые. Люди старались.
- Разговорчики отставить! - хлыстом прозвучал зычный крик.

У костра суетились еще два красноармейца, без винтовок. Топтали иконы, пинками сгребали в плотную кучу. Чиркнула спичка. Еще одна.
- А ну плесни-ка еще! - скомандовал красноармеец с винтовкой.
Взметнулся в тяжелое небо столп пламени, окрасив все вокруг кровавым.
- Прости, прости Матушка- заступница! - взвыла худая старуха. – Прости за грехи наши! – и бросилась вперед, прямо в костер.
- А ну прочь, а то стрелять буду! – завизжал красноармеец, дергая ремень винтовки.
- Меня возьми с собой, матушка!
Раздался хлопок выстрела, и тело женщины медленно повалилось прямо в костер.
- Не трогай! - истерически завопил красноармеец.

И вдруг все замолчали, застыли, изумленно открыли рты: из пламени, вместе с искрами, стали вылетать силуэты – мужские и женские, удлиненные, с воздетыми к небу руками. Костер выл и трещал, разбрызгивая вокруг искры, словно капли крови.
 - Есть Бог, воистину есть! - прошептал высокий худой мужчина, стоявший рядом с мальчиками.
Замер в изумлении и Митька, смотрел, как тают в хмуром небе силуэты. И вдруг что-то упало ему в ноги, обожгло. Глянул, а под ногами дощечка в ладонь размером, видимо, выскочила из костра. А на ней печальное лицо, и полны его глаза такой тоски, таких слез, что и не высказать. И надпись будто кричала, молила о помощи – «Спаси и сохрани!»
Что тогда нашло на Митьку, кто его впоследствии охранял – он и сам не понял. Только схватил он дощечку и сунул под телогрейку, под рубаху, к самому животу прижал. Ни о чем тогда не думал.

На следующий день Митька улучшил минутку, спросил наставника наедине, а кто это – Бог.
- Бог, как законы физики, вроде их не видно, а супротив не попрешь! Только я тебе этого не говорил.
- А получается, что советская власть против законов физики может пойти?
- Тьфу ты! Забудь о нашем разговоре и не спрашивай никогда! И что вчера видел – забудь! Понял?
А поздно вечером, за бараком, куда мальчишки бегали тайком курить, приятель Захар как бы мимоходом шепнул Митьке: А ты знаешь, что Иисус Христос, как и мы, плотником был? Самый, что ни на есть рабочий класс, а они его… Ээ-х!
Дощечка, прижатая к животу, отозвалась теплом.

Прошла с тех пор неделя. Митька с иконой не расставался, а послание свое писал по ночам, во дворе, сгорбившись возле кучи дров. Писал почти в полной темноте, оттого и прыгали, наползая друг на друга, буквы.
 - Ну, что ты бегаешь-то? - ворчал на него Захар.
- Живот крутит, - буркал в ответ Митька.
- А ты икону приложи! - с хохотом посоветовал кто-то.

А на утро, как раз после того, как послание Митьки было закончено, отправили юных плотников на первую серьезную работу – ставить в новом доме окна. Дом был кирпичный, двухэтажный. С отдельными квартирами и в каждой своя кухонька.
- Рабочие с завода в нем будут жить, а повезет, то и мы с тобой! - объяснял Митьке Захар.
Митька долго стоял перед зияющим прямоугольником в стене. Краснела новенькая кирпичная кладка, белела прислоненная к стене оконная рама, лежала доска подоконника, стояли ведра с цементным раствором. Мастер давал наставления, перемежая речь крепкими словами.
Работа шла споро, дружно. Руки подправляли, приколачивали, поднимали, держали, но думал Митька об иконе и своем письме, понимал – пора! Тревожной радостью гудело сердце.
- Митяй, мы на обед! - крикнул со двора Захарка. Двор был веселый, светлый, уже затянутый сеткой первой майской зелени.
Митька постучал кулаком по свежему подоконнику, еще не крашенному, засунул руку в щель между доской и стеной. Отлично! Ловко вынул из-за пазухи тряпичный сверток, молниеносно сунул его в щель. Для надежности взял обломок рейки, потыкал, пошевелил в щели, сунул туда и рейку, следом несколько лоскутов ветоши. Сверху щедро мазнул цементом. Вряд ли кто-то теперь полезет проверять.
И сразу отлегло от сердца. А там – будь, что будет… Ничего теперь не страшно!

- Дед! Принимай работу! - послышалось из-за стены. Но Пантелеич уже ничего не слышал.
Хоронили его в Страстную пятницу.