ИВАН СОХАТОВ - http://www.proza.ru/avtor/cochatov - ПЯТОЕ МЕСТО В 83-М КОНКУРСЕ ДЛЯ НОВЫХ АВТОРОВ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
В армии я служил всего год, как окончивший высшее учебное заведение. Узнал я за это время не много, но по тому, как человек берётся за цевьё автомата, я могу определить солдат он или нет. Оружие в руках у Сталоне, как пенис в руках у первокурсницы. Шварцнегер излишне внимателен к своим бицепсам. Оружие не липнет к его рукам.
Служба моя протекала в маленьком городке, который называется Дубно. Это не та Дубна под Москвой, где синхрофазатрон, а то Дубно, которое на западной Украине. Там неотлучно находились наш капитан и прапорщик Криницкий. Иных достопримечательностей в этом городке нет. Нашим батальоном некоторое время командовал полковник Грищенко, но его не следует поминать в этом ряду.
Служба не открыла мне никаких особенных истин, но кое-что врезалось в костный мозг, и оказало влияние на последующую жизнь. Я понял, почему в Уставе не могло быть употреблено слово “убить”, или “застрелить”, или “выстрелить в человека”. В Уставе написано: “ …. и тогда разрешается применить по человеку оружие”. Это после предупредительного окрика и выстрела в воздух.
Написано правильно. Присутствует щадящее отношение к солдату, ибо применить по человеку оружие способен не каждый. Для этого требуется специальная подготовка. Сначала надо вмёрзнуть в землю на плацу во время строевых занятий и наслушаться воплей и мата до того, чтобы казалось, что другого человеческого языка не существует. Потом привыкнуть не досыпать, и не просто не спать мало, а чтобы тебя качало из стороны в сторону, и появилась способность двигаться с автоматической ровностью. Постепенно начнёшь звереть и почувствуешь способность завыть по- волчьи, и по-собачьи будешь радоваться куску хлеба. И тогда... ты не убьёшь – нет. Ты применишь по человеку оружие – плавно потянешь курок на выдохе. Без лишних эмоций сделаешь это по отношению к тому, кого раньше никогда не видел, и кто ничем не виноват перед тобой.
Я понял, что солдат – это тот, кто завёрнут в хаки. Именно завёрнут, а не одет, поскольку одежда, окрашенная в хаки, суть не одежда, а саван погребальный. В него обряжают всех, кто так или иначе, связан с войной, стараясь за однообразием скрыть уродство смерти. Повезёт - ты снимешь с себя это далеко не самое изящное одеяние. Но вместе с робой ты не избавишься от анилиновой зелени, въевшейся в твою душу.
Мрачным осенним днём нас построили на плацу и развели на пять метров в стороны друг от друга. Существовал в армии такой обычай: командир, сдавая часть, должен пройти перед разрежённым строем. Любой мог сказать ему всё, что хотел – приветить на прощание командира. Многие офицеры боялись этой процедуры – ведь скажут что думают.
Он шёл тихонько перед растянутым строем, придерживал шаг, глядел в глаза каждому, давая ему время. Издали видно было, как он серьёзен – дрожали на руке пальцы. Сержант наш – Осип Гаджиев – шипел на три ряда, что насмерть задолбит того, кто Бате, плохое что скажет.
Но вдруг он улыбнулся, и мы залыбились в ответ – в двести сорок рож. Число точное; по количеству тарелок, которые мне приходилось мыть на кухне, отбывая за разные мелочи наряды вне очереди. Я ничего не сказал Бате. Поблагодарить! Прозвучало бы глупо – и в общем-то не за что.
Последним был чурка – задрипанный, грязный и меньше всех ростом. Тот самый, которого заколодило на долбаном его бензовозе в самом конце посадочной полосы. Комполка вдоволь навыпендртвался, выделывая разные фигуры высшего пилотажа, и шёл на посадку. Мы высыпали на улицу всем караулом смотреть, как он летает – было на что. Он уже катился по полосе, когда чурка двинул в сторону свой шарабан. Разминулись они в полутора метрах один от другого, а самолёт проскочил ещё вперёд метров на двести. Пыхнуло бы до неба. Батальонное офицерьё давай хорохориться: под трибунал его надо – в дисбате дослужит. Но Батя вышел, и дал десять суток. Всё – баста, наказан.
Подходит он к чурке, тот взял и заплакал. Ну, мы все заржали, а он его обнял.
Я был благополучен в тот день, и она была хороша. Мы проснулись в номере гостиницы маленького латвийского городка – возвращались из Литвы в Питер. Не хотелось заканчивать приятное путешествие – продлить ещё хотя бы на пару дней, а там – будь, что будет.
Мы долго и лениво завтракали в кафе на последнем этаже гостиницы. Уютное кафе. Простенькие бумажные салфетки на столах искупались обилием еды в витрине: творог вкусный и сыр, и колбаса. Панорама в окне раскрывалась скучноватая, но серость каменных домиков разнообразили кроны деревьев, и вдалеке блестела река. Обратно в кровать? Только что выбрались оттуда. Что делать в этом маленьком городишке мы не могли придумать и тянули согласное с нами время над кофейной гущей.
Она указала мне на реку и арку моста:
- Поехали, посмотрим, позагораем, искупаемся, если тепло будет.
Отчего же не поехать?
Мы вышли из отеля, сели в машину и покатили, скрупулёзно соблюдая правила. Приятно было ехать не спеша. Колени у неё были такие круглые. Я с удовольствием правил послушной машиной.
От моста, по берегу, тянулась полоска песка перед водой, к ней можно было скатиться по наклонной дорожке. Мы так и сделали. Она сразу сняла туфельки и пошла вдоль краешка – вода оказалась холодной, а песок был теплее. Мы покидали камешки в воду, так чтобы получались блямбы, постояли, обнявшись, глядя на блестящую под солнцем широкую ленту реки.
Железнодорожный мост, невдалеке от нас, не представлял собой никакой особенной красивости. Обычное инженерное сооружение, каких много. Мост, соединяющий два берега реки. И пусть себе соединяет дальше. Мы расстелили одеяло, уселись удобно и болтали ни о чём. Недалеко от нас остановился “Москвич”. Из него вышли трое, подняли багажник, капот, раскрыли все четыре двери и давай возиться с мотором. До нас им не было никакого дела. Потом один из них достал домкрат и начал менять лысоватое колесо.
Она вдруг она ловко вскочила – особый такой вид кокетства подделываться под маленькую девочку.
- А вот, - говорит, - сфотографировать меня здесь ты побоишься!
- Почему?
- Побоишься, что жена фотографии найдет и обо всём догадается.
- Ни капельки не боюсь я этого, - сказал я с твёрдостью.
- Тогда сфотографируй, - у тебя же есть фотоаппарат в багажнике, я видела.
- Пожалуйста, - говорю я, иду и достаю аппарат, а про себя думаю, что выброшу на всякий случай пленку, когда буду ставить машину в гараж.
Она встала у воды, и я начал крутить колесико на объективе, наводя резкость. Я сделал один или два снимка и сообразил, что солнце, не так чтобы прямо светит, но всё равно наделает бликов – получится плохо, и стал обходить её со стороны. Солнце оказалось сбоку, и в объективе появился мост. “И хорошо, - подумал я, - пусть она будет запечатлена на фоне бетонных быков и железных конструкций. Грубая материальность подчеркнёт её очарование”.
Она улыбнулась с хитринкой: Давай теперь я тебя сфотографирую.
Моя рожа никогда хорошо на снимках не получается, но отказываться нельзя, всё из-за той же жены. Мы меняемся местами, она щелкает фотоаппаратом один раз, другой, третий. И останавливается в затруднении.
“Вот если бы мы сфотографировались вместе, да ещё в обнимку”, - читаю я её мысли. Я не подозреваю попытку меня шантажировать – это не более чем игра, чуть-чуть щекочущая нервы. Это не объяснение, а признание какой-то большей близости, готовности к чуть большему доверию.
Она поворачивается в сторону возящихся с москвичом мужчин, и только тут я замечаю, что они внимательно наблюдают за нами. Тот, что ближе, направляется к ней, но я чувствую, что он идёт не за тем, чтобы нас фотографировать, и оказываюсь около неё раньше него. Второй двигается за ним следом. Оба смотрят серьёзно, но без агрессии.
- Вы знаете, что мосты приравниваются к военным объектам, и их нельзя фотографировать, - спрашивает первый подошедший.
- Да, мы вроде как фотографируем не мосты, а друг друга, - пожимаю я плечами.
- Это всё равно - мост хорошо получится на вашем снимке.
- Бросьте ребята, - говорю я миролюбиво, - что мне девчонку нельзя сфотографировать?
- Можно, но не на фоне моста.
- А, Вы, собственно кто такие?
- Мы пилоты, недалеко отсюда наша часть, - в доказательство он достаёт воинский билет из кармана рубахи.
- Да, вы что меня за шпиёна, что ли держите? Вот моя машина, номера видите, вот права, вот паспорт. - Я тоже достаю документ. – Сами-то посудите, надо ли мне светиться. Что я не могу, когда никого здесь не будет мост сфотографировать?
- Можете, но сейчас мы заметили и надо бы вас доставить куда следует.
- Куда?
- Да хотя бы к нам в часть и там разобраться.
- Давай плёнку засветим, - предлагает второй, стоявший немного сзади.
- Не надо, ребята, плёнку светить, - я забираю фотоаппарат из её руки, - там есть дорогие для меня кадры.
Первый улыбнулся. Он так и стоял передо мной, держа в руках документы
- Ты в армии служил?- спрашивает он меня.
- Служил, конечно.
- А где?
- В Дубно, на западной Украине.
- Они переглядываются.
- Номер воинской части помнишь?
- Такое не забывают.
- Скажи.
- А чего не сказать? Информация не секретная: шестьдесят четыре - триста семьдесят два. Вас же летунов и охраняли — хвосты заносили.
- Кто был командиром части? - с напряжением спросил тот, что стоял немного сзади.
- Грищенко.
- Анатолий Сергеевич?
- Кажется, да. Я с ним за руку не здоровался. Но точно: звали его Анатолием. Это помню.
- Это хорошо, что помнишь! - сказал тот, что стоял ко мне ближе. Он отдал мне паспорт и сунул свой военный билет в нагрудный карман. - Отдыхай парень.
- Погиб твой комбат, - сказал треснувшим голосом, стоявший подальше, - три года назад погиб в Йемене.
И они пошли по направлению к своему автомобилю.
Сказанное я сообразил не сразу – доходило до меня толчками.
Она стряхнула и собрала одеяло. Я закрыл багажник своего авто.
Проезжая мимо их москвича, я притормозил. Второй оказался рядом и протянул мне руку в открытое окно. Я пожал ее.
- Прощай, солдат, - сказал он мне.
Вечер я помню смутно. Я не напился до одури, не сделал ничего такого, что выражало бы глубокую скорбь и бурное отчаяние. Но хрустальное очарование мира рухнуло – обратилось в стеклянную крошку, рассыпавшуюся по полу. Весь вечер я молчал, недоумевая, что понадобилось Бате, в Йемене, на том большом пляже, где так много песка.
Утром, как только дорога вышла за город, я резко дал газу. В щели под форточкой засвистело. Я шёл так километров сто, пока на Псковщине не пришлось снизить скорость из-за плохой дороги.
-Ты очень расстроился из-за вчерашнего? - спросила она.
- Нет.
- Ты всю ночь матерился во сне.
- Со мной бывает.
Пауза километров на пять пути.
- А солдат это что - звание?
- Нет.
- А рядовой?
- Вот это звание?
- А что он делает?
- Рядовой? Стоит в строю.
- А солдат-то тогда кто?
- Это тот без кого армии не бывает.
Больше она меня ни о чём не расспрашивала.
Ту плёнку я не выбросил. В фотомастерской мне сделали с неё фотографии. На снятых у реки, - с весёлой девчонкой, - хорошо виден мост и след самолёта – ровная белая полоса, прочерченная высоко в небе. Они спрятаны у меня в гараже, в том месте, куда моей жене никогда не добраться.