Роман: «Мемуары советского мальчишки» или «Девять жизней Олежки Кошакова»
Жизнь первая: «Моя четвертинка Неба»
Часть первая: «Рыбьи головы»
Степь летом. Да не степь, — пустыня. Небо пыльного цвета. Жара. Вокруг, куда достигает взгляд, видны солончаки, такыры, да Бэровские бугры. Казалось зима, местами, вновь наступает на степь: белоснежный, сверкающий кристаллами соли такыр уже потрескался, накрывая землю подобием звонкой черепицы, но под коркой просоленного и иссохшего, как прошлогодняя вобла, грунта виднелся вязкий, чёрный ил, который вонял серой и ржавыми гвоздями. По периметру солончака росли редкие, не выше голенища, растения без листьев, скорее похожие на гроздья красных червей, пытавшихся вырваться из-под земли, да так и застывших пламенем. Ветер катит пыльные башки перекати-поля, а в ноздри несёт горькую, солёную пыль и душный запах ада. Место как будто противилось присутствию людей. Лишь изредка, с Царева, который лениво протекал у западного склона бугра, пахнёт прохладной рыбьей чешуёй. Сладковатые запахи уже умирающих трав, тревожное щебетание каких-то невидимых птах, да визги тщедушных деревенских собачек, дополняли картину степи. Редкие постройки вдоль берега и небольшое село влачили своё существование. Унылый южнорусский пейзаж.
Начальник-военком авиашколы Владимир Опарин озирался вокруг, стоя на широком плоском бугре, который был едва выше крыш деревенских лачуг. Отсюда, в свете нераннего утра, стены кремля, в дрожащем мареве, кажутся безмятежной россыпью выбеленных солнцем ракушек, с голубыми куполами успенского собора. Начальник облизнул пересохшие губы, во рту стало очень солоно и захрустело на зубах, Опарин сплюнул горькую слюну.
— И как здесь что-либо строить?! Зимой околеешь, никакой тулуп не спасёт, а летом жара, в исподнем не снести. И земля! Посмотри. Земля мёртвая. Она ничего не родит. Как здесь люди живут?! Да и живут ли они? А что здесь за люди живут, я тебя спрошу товарищ Сахаров? Что это за люди? Вот ты не местный, а я скажу, не доверяй местным, держись подальше от них. Продадут, не дорого возьмут. А знаешь почему? Потому что у них ничего кроме глины да камыша нет, не было и в ближайшей перспективе не предвидится. Они и в бога не верят поэтому, а бог за это их проклял. Проклятые люди. И место проклятое. Место проклятое проклятыми. Нет бога в этом месте, только мы с тобой, да советская власть. На нас вся надежда.
Где-то над селом гаркнула ворона, будто поставив точку в монологе. Ветер игриво трепал углы карты. Начальник-военком, сдвинув брови, смотрел то в карту, то на горизонт, в сторону кремля. Горячие капли пота падали на истрёпанную бумагу.
— А как этот бугор называется? — спросил комзвен Сахаров. — Здесь обозначены солончаки да могильники. Село называется Осыпной бугор. А как бугор называется не написано.
— Сахаров, ты чо дурак, или не просох ещё?!
— А ну да, тащ военком, не обращай внимания. Село Осыпной бугор значит и бугор Осыпной бугор.
— Так-то оно так, а чего он осыпной, знаешь? И чего здесь так гибло-то? Царев его подмывает, а бугор осыпается, и где он осыпается, там кости из холерных могил высыпаются, поэтому осыпной.
— Это здесь что ли, в прошлом году холерных хоронили? — испугался командир звена.
— Нет. Те что здесь, они давно схоронены. А этих туда дальше, — Опарин сделал широкий жест в сторону Каспия, — в прошлый год холера полютовала, жмуриков подводами везли, как дрова. Проклятое место, — Опарин задумчиво проводил взглядом тугой солёный смерч, — да другого места, на этой земле, у меня нет, здесь родился, здесь и подохну, видать.
— Зато для аэродрома лучше не сыскать, даже землю ровнять не нужно. И земля как кирпич, красная и каменная, — бодрился комзвен, не вникая в сантименты, — только котлован под ангар вырыть, остальное проще.
— Проще руками водить. Пиши.
<< Сделано по настоящий день следующее: до 1 июля 1932 года окончательно закончена изыскательская работа на аэродроме. Аэродром утверждён в 6-7 км от г. Астрахани и рядом с селом Осыпной Бугор в юго-восточную сторону от г. Астрахани в 10 км от станции железной дороги. Сообщение с аэродромом сухопутное, в летний период — Волгой и рекой Царевом. В настоящее время на аэродроме силами комсомольцев окончательно выравнивается аэродром и огораживается колючей проволокой. С 25 августа будет годный к 100% эксплуатации. Поставлен небольшой дом в виде временного комендантского здания. Вырыты котлованы для каменного ангара. 10 августа приступают к кладке стен ангара. Строительство ангара определено в 55 дней. Стройматериалами обеспечены на 70-80%. ("История Астраханского аэроклуба" Герман Меньшов) >>
— Записал?
— Приписками занимаемся, тащ военком, успеем ли к сроку?
— Ну и вопросы ты ставишь передо мной. Не всё от меня зависит. Не успеем, как пить дать, не успеем. Но, начинать пора.
<< «Двадцать второго июля, тридцать четвёртого года, утром, ещё за несколько километром от Астрахани пароход «Даргомыжский» встретила шестёрка самолётов «У-2» аэроклуба, пароходы, шлюпки с пионерами и комсомольцами. Волга огласилась приветственными гудками, криками. Товарищи Водопьянов и Нестеров подъезжали к Астрахани в сопровождении целого флота — пароходов, баркасов, шлюпок». Так писала газета «Коммунист».
На семнадцатой пристани героев встречали делегации рабочих, трудящихся, пионеры, школьники и физкультурники. Было море цветов, гремели оркестры, произносились приветственные речи встречающих, и ответные слова Водопьянова и Нестерова. Затем гости отправились на предприятия города. Ещё в пути Водопьянов в беседах с ударниками Астрахани особенно интересовался работой аэроклуба, организацией спасательных работ во время относа ловцов на льдинах в феврале-марте этого года. «Слабо у вас поставлено это дело, — указал Водопьянов. — Рыбные организации Астрахани больше надеются на Москву, вызывая оттуда в тревожный момент самолёты. Так, наверное, было в феврале этого года, когда сотни ловцов и лошадей остались на льдинах. В районах у вас так же не думают о создании своих аэроклубов».
Выступая на пленуме, Водопьянов предложил горсовету принять шефство над астраханским аэроклубом. Под громкие аплодисменты и единогласно пленум горсовета принял постановление:
1. Астраханскому аэроклубу присвоить имя товарища Водопьянова. Взять над аэроклубом имени товарища Водопьянова шефство.
2. Присвоить пароходу «Уралец», выходящему из капитального ремонта на заводе имени Энгельса, имя товарища Нестерова.
3. Избрать почётными членами Астраханского горсовета и членами президиума Водопьянова и Нестерова.
Двадцать четвёртого июля, Водопьянов и Нестеров покинули Астрахань. Накануне Водопьянов написал для газеты «Коммунист» статью «Крепите авиацию на Каспии».
Кончилось тем, что вновь было учинено «обследование работы и состояния астраханского аэроклуба». В девятистраничном акте составленном комиссией, от двадцать восьмого октября, тридцать четвёртого года, было отмечено не только отвратительное политико-моральное состояние в аэроклубе (в том числе и систематические пьянки руководства), но и плохое состояние материальной части, малограмотность технического состава, воздушное хулиганство лётного состава (полёты для вспугивания уток, пикирование на толпу, что привело к преждевременным родам женщины от испуга), использование самолётов в личных целях (полёты за арбузами, виноградом, катание родственников). ("История Астраханского аэроклуба" Герман Меньшов) >>
<< Куликов закончил аэроклуб имени Водопьянова в первом выпуске, от которого теперь уцелел едва ли не единственный курсант, тоже боевой лётчик. Во Дворце пионеров инструктором авиамоделизма Виктор Куликов проработал недолго, его сменил Вяча Павлов, погибший в годы войны в воздушном бою и так и не узнавший о присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Однажды Гошке сильно досталось от командира: «Это ты чего слепил-то? Каргу, что ли? Модель не отцентрована, она будет падать, а не планировать. Смотри, как Вовка Пятаков работает. Залюбуешься, как он каждый стрингер, каждую нервюрку шлифует, даже на весах взвешивает. А ты наляпал клея, а излишки его я, что ли, срезать буду? Это же лишний вес...» «Она у меня пикирующая», — оправдывался пристыженный Гошка. «Я вот тебе спикирую, халтурщик! Переделай всё сейчас же, а то в полёт ни за что не возьму. Всё. От винта!»
А ещё через день ошалевший от восторга Гошка сидел, вцепившись в губчатую обивку кабины самолёта «У-2».
— Внимание на компрессии!
— Есть внимание!
— Контакт!
— От винта!
Показалось, что весь солнечный, великолепный мир этого утра принадлежал только ему. Било по щекам ветром, упруго трещал мотор, и Гошка, никогда не знавший скорости больше той, когда, усевшись на трамвайный буфер, трясёшься, поднимая пятки, чтобы не задевать за булыжники, всем телом почувствовал ускорение. Неизведанное чувство восторженного страха, подобное только тому, когда он карабкался на колокольню, охватило мальчишку. Земля косо плыла внизу, под крылом. Промелькнули речка! Царев и труба кирпичного завода. Гошка попытался встать и свесить голову через борт кабины, но Чумчара, наблюдавший за ним в зеркальце, погрозил толстым пальцем в кожаной перчатке.
Повернувшись в сторону, противоположную крену самолёта, Гошка увидел только небо и далёкое ватное облако. «Неужели долетим до него? подумал мальчишка. — Вот бы Чуня поглядел на меня».
Сделав круг над аэродромом — «коробочку», самолёт с хвостовым номером пять пошёл в зону над деревенькой Кулаковка.
Всё как велено: следит Гошка за приборами «Пионер» и «Альтиметр», мягко держится за ручку управления, а вот до педалей еле достаёт. И вдруг после того, как его сильно вдавило в кабину, ему показалось, что он, вылетев из самолёта, помчался сам по себе куда-то вверх, к тому самому облачку. «Горка», — всё же сообразил он. А когда самолёт, вздыбившись и задирая колёса выше горизонта, повис на секунду, невесомый, и со дна кабины посыпался мелкий мусор, Гошка весело заорал: «Петля!» Но рот ему забило ветром.
Не ахти какой сложный репертуар мог исполнять в воздухе учебный самолётик Поликарпова, но, отштопорив и накувыркавшись минут двадцать, Куликов, в нарушение всех наставлений, косо заскользил в сторону города.
Увлечённый угадыванием знакомых улиц, домов и церквушек сверху, Гошка даже взвизгнул от радости, когда внизу совсем рядом пронеслись трубы электростанции, и впереди показалась колокольня Казанской церкви.
Командир, «перепрыгнув» Кутум, подлетел к церкви на высоте креста главного купола. Гошка даже не поверил себе, что под ним родной двор, крыша и Федькина голубятня, а чуть в стороне совсем уж крохотная крыша домика, где жил Чумчара. Выровняв машину и грозно завывая мотором, командир описал два виража вокруг колокольни.
Если говорить честно, то не для Гошки, не для звонаря и глазевшего с голубятни Федьки старался командир. Он знал, что со старой галерейки, заросшей диким виноградом, будет во все глаза глядеть та, которую он предупредил заранее, что пролетит над Селеньем. ("Не расти у дороги..." Юрий Селенский) >>
Треск пропеллера в утреннем небе над селеньями разбудил многих. Владимир Опарин по командирской привычке не спал, он вышел на веранду, и, почёсывая лоб между бровями, всмотрелся в бортовой номер видавшего виды У-2. Номер пять. Ну конечно, Витька с улицы, кого-то катает, да кралю свою дразнит. Бывший начальник-военком сам рекомендовал мальчишке поступать в аэроклуб, к Гавриилу Прокофьевичу. Мальчишка и поступил.
Опарин вернулся в дом, налил себе пятьдесят грамм настоечки из графина, залпом опрокинул и отправился в свою библиотеку, перечитывать некогда популярный роман, который он купил ещё в Варшаве, до революции. Мечтал юный Володька, как профессор Челленджер, путешествовать по миру, да революция случилась и всё, всё пошло не так. По роду деятельности следовало бы ему сейчас накатать рапорт на соседа, да только и на работу ему больше не нужно. Он теперь бывший. А порядка в аэроклубе, как не было, так и нет. Видимо не от него всё зависело.
Тося сидела в тени раскидистого ясеня, так удачно укоренившегося во дворе, в углу дома и кормила грудью Валюшку, когда прямо над двором пролетела оглушительно стрекочущая тень. Валюшка бросила сиську. Тося укачивала дочь и совала ей сиську, но тень снова пророкотала прямо над двором. Из дому во двор выскочила тётка Дарья и задирая растрёпанную голову в небо заорала:
— Эт што, ероплан? Опять соседские всех на уши подняли. Тарахтят с утра пораньше. То змеями тарахтели, то теперь еропланами. Тьфу, шпана селенская.
Заметив Тосю, она обратилась уже к ней, снизив громкость до человеческой:
— О, и Валюшку они разбудили (хотя Валюшка начала плакать не когда пролетел самолёт, а когда Дарья начала орать в небо). Хорошо, что Мишка твой в школе, а то бы тоже лётчиком стал, насмотревшись, как соседи воздушные хулиганства учиняют. А с мужиком так вообще свезло тебе, держись за него.
Василий Аверин был образован, он окончил коммерческое училище на «хорошо» и курсы счетоводов, работал бухгалтером, и рассчитывал на долгую и спокойную карьеру государственного служащего. Он был идейно-сочувствующим ВКП(б), о чём всем красноречиво сообщала звёздочка на лацкане. Вася был красив, чист, моден, в потасовках с селенской шпаной не участвовал, по церквям не лазал, голубей не гонял. Он был городским щеглом, носил дерзкие усики-щёточку, которые после войны совсем выйдут из моды, и даже станут зловещим символом эпохи, но тогда это был последний писк, подсмотренный в немых комедиях из-за океана. Правда, Вася был подслеповат малость, но носил изящное пенсне. Сельские же грамоте не обучены, в кино не ходили, были не в курсе модных трендов и брились топором, поэтому на фоне них Вася был завидным женихом.
Антонина Михайлова, была очарована усиками и лощеностью Василия. Тося, восемнадцатилетняя мечтательная красавица, с печальным взором Царевны Несмеяны, окончила три класса и о карьере не мечтала. Она мечтала выйти замуж за умного и непьщего, родить ему троих детишек и жить спокойно, занимаясь домохозяйством и радуясь неспешной жизни успешной провинциалки. И когда, душным вечером, девятого августа, двадцать пятого года, на стрелке Кутума, Вася сделал ей предложение о помолвке, Тося не раздумывала. К зиме Тося залетела, хотя, это не было проблемой, Вася и Тося были уже помолвлены, а детишек они хотели. Венчались они двадцать второго ноября в церкви Иоанна Златоуста. А летом двадцать шестого родился Мишка. А в марте двадцать восьмого Тося родила Верочку. И всё было у неё с Васей как у людей, всё ровно и надёжно.
<< 1 марта 1928 года в циркулярном письме «О весенней посевной кампании» Сталин провозгласил курс на интенсивную коллективизацию. Когда местные власти стали активно применять статью 107-ю и стали конфисковывать имущество кулаков, то зерно шло государству в счёт недополученных налогов и хлебозаготовок, а остальное конфискованное имущество уже удобно было использовать для создания материальной базы колхозов.
Крестьяне новую политику партии восприняли настороженно, враждебно и «закрылись» в деревнях и сёлах — перестали не только продавать государству, но и перестали возить свою продукцию на городские рынки. Это был их ответ и даже шантаж. Они это уже проходили при Ленине и заставили его смягчить политику, оставить их в относительном покое и пойти на уступки. Способ был простой, но очень эффективный — в городах через неделю уже почувствовался дефицит продуктов питания, а ещё через неделю — с 15 марта советские власти были вынуждены в городах нормировать продовольствие, чтобы прокормить рабочих были введены ограничения и гарантированный минимум на потребление хлеба — «заборные книжки». В ответ негодующий Сталин, обозлённая Советская власть с особым пристрастием занялись весенней хлебозаготовкой. («Сталин — период созидания. Гражданская война в СССР 1929-1933 гг» Роман Ключник.) >>
<< ...Лютым голодом встречало Поволжье весну тридцать первого года. К марту доели картошку. Пекли лепёшки из степной травы кемарчука, варили кашу из магара, поддерживая ребятишек. Затируха из ржаной муки была лакомством даже для тех, кто жил побогаче. В низовых сёлах выручал чилим. Догадливые бабы размалывали его на муку и пекли ватрушки, умудряясь чилимом же и начинять их вместо творога. По осени копали корневища лилий и рогоза, сушили их, толкли в ступах, добавляли для связи горсть ржаной мучки — и вроде с хлебом были.
Извечной мудростью голодного брюха спасались люди, отыскивая в диких травах животворную основу. Если саратовщина вовсе опухла от лебеды, то в низах шли в ход и костёр ржаной, и манник, и иные дикие зерновки, которые куда как вкуснее и питательнее жёлудя да лебеды.
На пристанях вповалку лежали беженцы, в городах хоронили голодавших в братских могилах, чёрной тенью затмила землю эпидемия дизентерии. («Крутая Рамень» Юрий Селенский) >>
Василий деньги домой приносил исправно, да не всё на деньги купить можно стало. Еда стала дороже любых денег. А деньгами стали продкарточки. Вася брал работу и на дом, и просиживал вечера у летучей мыши, стирая свои глазёнки о бумаги, сводя дебит с кредитом. Тося тоже помогала соседям за любую продовольственную награду. Дети не голодали. Но дизентерия всё-таки прибрала Верушку.
Лето тридцать второго забрезжило надеждой, назло смерти Тося родила Владимира. Но зима тридцать третьего имела другие планы.
<< ...Те зимние ночи были беспросветно темны и тянулись угнетающе долго. Солнце всходило в красном морозном мареве и ползло как-то крадучись, словно ему не хотелось освещать этот затаившийся, умолкнувший городишко. Не грохотали колеса телег, никто не возил зерно, муку и просо. У хлебных лавок днём и ночью черными хвостами стояли непрекращающиеся очереди. Словно издеваясь сами над собой, закутанные по глаза бабы затевали бесконечные проверки. Чтобы получить паёк, надо было пересчитываться по нескольку раз днём и ночью. Случалось, даже пайковой нормы не хватало на всех, и тогда очередь темной рычащей толпой устремлялась в соседнюю лавку, где была своя очередь, и здесь дело доходило до безобразных визгливых Драк.
...Давно замечено, что в любое лихолетье все природные силы не приходят на помощь человеку, а наоборот, обрушивают на него дополнительные невзгоды. От морозов полопались водопроводные трубы, и водоразборные будки опустели. Жители, живущие даже очень далеко от Волги, брели к прорубям с вёдрами, жбанами и кастрюлями, на санках везли бочки, детские цинковые ванны, деревянные корыта. Здесь, у прорубей и майн, дело тоже доходило до рукоприкладства. Не хватало дров, и в ход пошли заборы, калитки и даже мебель. Мёрзлые до звона деревья обыватели, не скрываясь, пилили двуручными пилами, словно это было в лесу. Дрова из амбаров стали воровать, и поэтому жалкие остатки их складывали в комнатах и коридорах.
Морозы перевалили за тридцать градусов, сильные ветры сдували в сугробы не снег (зима была бесснежной), а песок. Хвосты песка змеились по льду рек, и лёд, покрытый пылью и мусором, казался особенно неправдоподобным и зловещим. Куда-то сразу исчезли все собаки, уцелевшие дворняги сидели в подпольях, а не носились, как бывало, по улицам. Поговаривали о том, что корейцы считают собачье мясо лакомым.
Начнёт погода вершить зло человеку, и ничем не остановишь её, не защитишься. Появилось множество невесть откуда взявшихся колдуний, пророчиц и знахарок. Все они шамкали, гунявили и бормотали что-то злобное, а не утешительное, измышляли злые слухи, сплетни и предрекания о потопе, море и конце света. Беда наползала на беду, затяжная зима сменилась дружной оттепелью, развезло дороги, потом опять ударили заморозки по садам и огородам. Лето началось с чамры и суховея, вместо дождей хлестал град, болтали о пятнах на солнце, о сотрясении земных твердей и водных хлябей, зимняя эпидемия тифа сменилась повальной дизентерией. ("Не расти у дороги..." Юрий Селенский) >>
Умер Вовочка до года не дожив. С голодухи. Нечем кормить было Тосечке, совсем обвисли пустые сисечки. Смерь одержала победу 2:1. Хорошо Мишка рос крепким пособником.
— Уж я держусь, — отвечала Тося, укачивая дочь. — А вы на ребят-то не ругайтесь, пусть тарахтят. Раз летают, значит и керосин есть. Помяните прошлые годы.
— И то верно, Тося. Как дожили, не знаю — но тут она вспомнила, что дожили-то не все, и осеклась, — ой у меня на кухне дела, я побежала.
— Кто дожил, того теперь не отдам. Костьми лягу, не отдам, — шептала Тося дочери, но та ещё ничего не понимала.
Летом тридцать четвёртого приезжала делегация из Москвы — сам Водопьянов, Герой Союза. Город встречал его на Семнадцатой пристани. Гудели пароходы, трещали самолёты. Ох и умеет же Астрахань перед столичными гостями любострастием расплёскиваться. Такой ажитации не было со времён свадебного бунта. Вся округа вымерла, все были на Семнадцатой пристани. Поговаривают, даже, что в этот день некоторые домушники поднялись так, что до конца жизни больше не работали по специальности.
От стрелки Кутума и куда видят глаза, были люди. Какое там, Водопьянова увидеть, продраться бы хоть к оркестру, Мишке показать. Тося протискивалась через толпу, таща за руку ошалевшего от избытка событий Мишку и думала — неужели жить стало лучше?! В серой массе уставших людей стали мелькать улыбки, люди жмурились, утирая слёзы, слушая туше. Оркестровая латунь отражала солнце. Сколько труб, валторн, гобоев, цимбал, пуговиц, кокард и бляшек. И всё гремит и блестит солнечным светом. Теперь точно станет жить лучше, хотела утвердительно сказать Тося Васе, но Вася остался дома, сидел за бумагами.
К ночи жара немного отпускает удушливый город и на набережных становится благостно, только комарики позванивают. Поздно вечером, когда с пристани расходились последние зеваки, Опарин стоял на пешем мосту, курил Герцеговину Флор и смотрел на Стрелку. Довольно дерзко, на его плечо упала тяжёлая, потная ладонь. Загулявшие провинциалы обычно охочи на душевный диалог, а бывает, ищут, где сплясать или подраться.
— Хорошие папиросы куришь, командир. Угости.
Владимир обернулся. Покачиваясь во хмелю и сияя улыбкой героя чьё, имя не раз сегодня звучало с трибуны, стоял Сахаров.
— Здаров тащ военком.
— Да не прикладывай ты руку, не командир я тебе больше.
— Может и не командир, но товарищ верный. Твоё участие в своей судьбе не отрицаю, и настаиваю, настаиваю, что бы ты пошёл ко мне и выпил за здравие. День-то какой важный, и не в моей персоне важность. А то на одной улице живём, а друг друга не видим, будто кто в обиде. Уважь командир.
Шли молча. Из окон пахло тестом и луком, было слышно шипение примусов, звякание стаканов да переругивания старушек. Со дворов подбрехивали собаки, да изредка гаркали вороны. А из одного окна лились слёзные причитания хозяйки, видать обнесли её квартиру, пока она на пристани зевала.
Сахаров запалил керосинку и, для большей ясности, на стол поставил свечу, когда он её зажёг, комариные трупики весело заискрили, потрескивая. На столе стояли два гранёных стакана, бутыль беленькой, балык краснухи, чёрный хлеб, зелёный лук. Промасленная газета выдавала тающее сало. Сахаров придвинул стаканы ближе к свече и налил до краёв оба. Он небрежно кинул на стол новенькие котлы, настоящие командирские, с гравировкой, тикали они так, что в стаканах колечки задрожали. Вслед, на стол упала пачка растрёпанных банкнот.
— Вот, страна мне отблагодарила. Ещё, не всё пропил. Подсобишь?
— Чего не подсобить, — потянулся Опарин не к стакану, а к часам. — «От наркомснаба Союза ССР за спасение ловцов» — кое-как, в полутьме прочитал он, и бережно положил часы на пачку денег и только теперь взял стакан.
Выпили молча, не кряхтя, закусили луком и хлебом. Сало не пошло, жарко.
<< — Первые полёты самолёта в районе Астрахань — Никитинский банк — Тишково реальных результатов не дали — ловцы обнаружены не были, хотя самолёт проводил полёты по кромке льда вглубь моря. Последующими полётами самолёта Ш-2 в последних числах февраля удалось установить местоположение ловцов, находящихся в относе, установить непосредственную связь с ними, указать путь до твёрдых льдов.
Первая группа ловцов была обнаружена 26 февраля вблизи острова Долгого. Самолёт опустился к ловцам. Условия посадки были неблагоприятными — приходилось искать чистый лёд. При посадке самолёт скользил. В этой группе находилось 50 ловцов и 48 лошадей. Мы им дали продовольствие и табак. Это группа была выведена нами на твёрдый лёд и направилась пешком к Забурунью. Они были спасены. 27 февраля при полете в форт Урицкого была обнаружена вторая группа ловцов. Самолёт спустился к ним. Мы определили, что находимся в 70 км на северо-запад от острова Кулалы. На громадной льдине находились 15 ловцов Денгизского района, 16 человек колхоза «Кзыл-Тан» и 3 человека из колхоза «Красный моряк». Люди находились в относе с 13 февраля, они давно съели все запасы хлеба и питались мясом тюленя и кониной. На самолёте этим ловцам доставлено продовольствие, табак, спички и керосин. Эта группа была значительно больше, но 21 февраля от ледяного поля оторвало кусок, на котором унесло 5 рыбаков, 17 лошадей и 5 000 шкурок тюленя. Самолёт связался с пароходом «Молодец», указав точное нахождение льдин. 28 февраля самолёт снова прилетел к этим ловцам, передал продовольствие и сообщил, что на помощь идёт пароход, который заберёт их и лошадей. Погода была для полётов неблагоприятная, три часа пришлось отсиживаться на льдине из-за тумана.
При обратном полете из форта Урицкого в Астрахань 2 марта я установил, что пароход «Молодец» нашёл льдину и взял на борт спасённых. В этом же районе находились затёртые льдами 10 тюленок Звертреста, которые с помощью пароходов выведены на чистую воду. Пароходы «Правда», «Молодец», попавшие в ледяные заторы, благодаря указаниям самолёта вышли на чистую воду. ("История Астраханского аэроклуба" Герман Меньшов) >>
Опарин достал Герцеговину и затянул, по комнате поплыл кисло-сладкий дымок. Сахаров ждал реакции товарища и мял стакан. Владимир тоже поднял стакан. Чокнулись. Опарин снова глубоко затянулся, будто не решаясь вступить в диалог. Наконец Сахаров не сдержался:
— Володь, ты разве не хочешь у меня про Водопьянова спросить? Я ведь с ним сегодня за руку здоровался запросто, как с тобой, вот этой пятернёй.
— А хочу, — будто ждал вопроса, ответил Опарин, — наливай.
Кто беленькую эликсиром красноречия называет, кто сывороткой правды, доподлинно известно, только, что в какой-то момент она обязательно выведет разговор на скользкую стезю.
— И как жмёт, товарищ герой Советского Союза? — не то с вызовом, не то с хитринкой спросил Опарин, и стукнул стаканом о стол.
— Крепко жмёт, а если понадобиться то и вжать сможет, я думаю.
— А руками водить он сможет?
— Да он сегодня шефскую помощь нам дал, для аэроклуба, клуб его именем назвали. Теперь с таким именем никто не сможет отказать клубу. Думаю и начальник из него справедливый.
— А чего он на «Челюскина» рапорт подал, а не с вами остался? У него опыта поболе вашего, его помощь не стала б лишней, а на «Челюскина» и без него ассов было предостаточно.
— И без него неплохо справились, слава богу, — начал нервничать Сахаров, не понимая, куда клонит бывший военком.
— Конечно справились. Хорошо справились. Только кто об этом знает? Пара местных листков? А за «Челюскиным» весь мир следил, как ты правильно указал. Весь мир. Вот ты чего рапорт на «Челюскина» не подал?
— Да кто б меня пустил, нас здесь с Брагиным двое пилотов оставалось, кто бы наших спасал? Я здесь, своим был нужен.
— А твои свои они Водопьянову чьи?
— Вот что мне в тебе командир не нравилось, так то, что по-пьяни ты вечно заговоры ищешь. Не понимаю, к чему ты разговор ведёшь.
— А к тому, что по разному у нас люди стоят, и дела по-разному судят. Ты на двоих с Брагиным тыщщу людей спасли, не считая лошадей. Ты получил часики, а Водопьянову Сталин Героя Союза пожаловал и квартиру в Первопрестольной. Смекаешь Сахаров?
— А я не за часиками летал, сам учил, не думать о благодарностях. Мне простой мужик руки целовал за то, что его лошадь со льдины снял. Понимаешь?
— Понимаю. Хорошо понимаю. У мужика лошадь колхозная, она дороже его собственной шкуры стоит, да и привыкли местные мужики руки лобызать.
— А хоть бы и так, командир. Меня ты в чём упрекаешь? Я свою работу справил как положено. Как ты меня учил.
— Тебя не упрекаю. Рассуждаю. Мне и осталось только рассуждать. Декларируем равенства, а на деле, нет его. У кого ксива краше, у того дела глаже.
По комнате потянулись дымные хвосты, звякали стаканы. Закуска закончилась. Денег было валом, да послать было некого, и сало весьма пошло. Сахаров хотел парировать, но не находил момента. Наконец, ему показалось, что пришла походящая мысль.
— Ну вот и рассуди, тащ военком, ты вроде, сын кулака, книжки на иностранном читаешь, а в партию тебя приняли. Значит, отнеслись как к равному?
— Как приняли, так и скинули, сам присутствовал.
— Тут мы с тобой оба виноваты. Сам кричал, ниже, ниже, давай полоскальщиц напугаем. А я ж на лодке не латал ещё, я и не знал, что она капотнуть от волны может. Это всё она. — Сахаров обвинительно указал пальцем на бутылку.
— Не вини ты её сверх вины её, на ней и так грехов полно. Сами дураки, прав ты. Не нужно было меня слушать, а впрочем, пополни. — Опарин снова шумно поставил стакан и почесал меж бровей. — Да не в лодке дело. Ты-то при работе остался.
— Не в лодке командир, сам понимаешь. Зачем поверх местных голов письма в Москву писал, да и в письмах особо не манерничал.
— Вот затем, чтобы ты, а не московский пень героем стал.
— Понимаю. Признаю. Но сам говорил, здесь люди такие, настырных не чествуют.
Новая бутылка открыла новый абзац. Обычно тихий Опарин начал покрикивать, и Сахаров уж нервно подумывал прикрыть форточки, чтобы с улицы никто не услышал.
— А я тебе так скажу Сахаров, плевать я хотел с высокой колокольни на партию. Просто сам понимаешь, у партийного преимущественные преференции имеются, только благодаря этому мы работу и сделали, сам видел. Я этим билетом махал направо и налево, как та семафорщица. А если б я без билета был, где бы вы сейчас были?
— Ну да, командир, согласен.
— А теперь летаете?
— Летаем.
— Ну, значит, я свою работу сделал, это мой, заявляю тебе, Сахаров, подвиг стране, и больше мне от неё ничего не нужно. И ей ничего не дам, достаточно того, чем отец отделался. Мне отец, дал жильё и образование, и библиотеку солидную, я теперь из дому вообще могу не выходить. Да и незачем мне в этом городе из дому выходить. Если б не революция, жил бы я сейчас, где-нибудь в Польше, да книжки по химии писал. А тебе страна дала комнату и часы. Тебе и бабу привести некуда. Смекаешь?
— Некуда, это ты верно заметил, — глядел Сахаров куда-то под табуретку.
— Пойду я, в ноги дало, прилечь хочу. А тебе совет, не налегай, деньги прибереги. Сгодятся.
Опарин, пошатываясь, плёлся по Чеховой. До дома было слишком близко, а хотелось хлебнуть свежего ночного воздуха. Владимир прошёлся до Кутума и повернул назад. Город спал. Темень была слегка разбавлена молодой луной. На кутуме поигрывали сонные кутумы. Изредка, тихим шорохом вздыхали старые ясени. Сквозь открытые настежь окна, из-за печей, неслись истерические вопли бешеных, селенских сверчков.