Черный узкий каблук отмеряет время семинара своим методичным стуком по полу, когда Моника Кавински заходит в большой зал. Когда она садится в третий ряд, пространство рядом с ней и вовсе накаляется докрасна.
Издалека Моника кажется мертвой.
Она приходит на семинар во время очередных литературных чтений и, затягиваясь в курилке длинным и таким броским «Ричмондом», прижимая сигарету к бледно-синим губам, говорит:
— Только глупцы сжигают свои неудачные слова. Это транжирство. Умные люди их продают.
Моника привыкла видеть только то, что называют «бесталанным».
Мистер Годфри, преподаватель английской литературы, восходит с торжественностью на кафедру, сжимая в руках потертый томик Шекспира — клишированно, но одухотворенно. Он опирается о стойку, произнося громогласно, патетически, помпезно:
— Вы все — отражение будущих литературных звезд.
Моника в третьем ряду справа добавляет хриплым, прокуренным голосом, поправляя перекрутившееся кольцо на пальце:
— В луже из стекляруса. — Она перекидывает ногу на ногу и запускает руку в выжженную сухую пшеницу своих волос. На ее плечах и юбке оседают мертвые колосья. Моника линяет как кошка в марте.
Среди тусклого серебра на изгибе ее музыкальных, по-паучьи длинных фаланг появляется совершенно не блестящий, но огромный, тяжелый оникс, приковывающий взгляд. Моника Кавински — она из какого-то модного или не очень литературного агенства, и она приходит сюда вся в ониксах на пальцах, чтобы найти свой алмаз. Тощая девчонка с третьего курса спрашивает у нее в курилке, стреляя сигарету, что за камень в кольце.
— Это оникс. Нравится? — Моника неискренне улыбается уголком потрескавшихся губ. У нее на пальцах таких с десяток. Лакмус ее сухой кожи запястий натягивается, когда она показывает кольца ближе, и бирюзовая лазурь разливается по ее венам, огибая ощерившиеся кости.
— Очень. Наверное, жутко дорогой. — Сигарета зажимается между губ, оставляя на фильтре плотный отпечаток дешевой черничной помады. Зажигалка за пару центов заходится прозрачным пламенем с третьего раза. Это то, что называется литературой.
— Дешевка. — Усмехается Моника, ведя плечом, и острая кость ключицы выпирает из ворота шелковой блузки как уродливый скалистый хребет. Через ткань просвечиваются рыбьи кости грудной клетки. — Он даже не драгоценный. Просто большой и черный.
Моника Кавински знает все о том, как нужно продавать книги; еще она знает о том, как их нужно писать, чтобы они продавались. Ее чулки мажутся серым, когда пепел «Ричмонда» осыпается на острый изгиб ее лиловых колен. Моника назидательно напоминает:
— Клишированность — это всегда дешевка, но за нее хорошо платят.
Моника сидит на семинаре, когда Киллорглин видит ее в третьем ряду. Вокруг нее слишком много людей — лужа из стекляруса липнет к ее руками, въедаяся осыпающимися блестками под расслоившиеся ногти. Кавински смотрит на свои ноги, поправляя юбку. Когда Киллорглин отворачивается от нее, смотря в свой листок, Моника поднимает пустые глаза.
В курилке Кавински бросает очередному студенту, протягивая сигарету:
— Будь известным образом, широким форматом, массовой культуры. Никто не захочет читать Бальзака, когда есть программа телепередач.
Моника Кавински знает так много, что ей скучно. Кавински может сделать популярным даже придорожный камень. Она протягивает Киллорглину сигарету, хотя он ее даже не просил, и тот жестом отказывается, когда она уже добавляет привычным низким голосом:
— Оставьте в голове только фоновый шум. Ваши книги должны слиться с ним — сотни несуществующих, нереальных голосов теле- и радиопередач возопят в небо. Где-то среди них должны быть и ваши строчки, но в только в том случае, если вы достаточно умны для того, чтобы признать себя бесталанным.
Самый большой секрет: Моника Кавински не ищет никаких алмазов. Она ищет ониксы и обсидианы — черные, крупные, но дешевые. Полудрагоценные камни в скоплении слепящего света мишуры. Киллорглин помнит платье Мэри — ее стеклярус отсвечивал так, словно в нем взбесилась вся палитра.
— Вы хотите писать или продаваться? — Вопрошает Кавински, и когда сигаретный дым перед ее лицом рассеивается, всем являются лавандовые трещины вен на ее веках.
Девочка с параллельного потока говорит куда менее уверенно:
— Писать.
— Дура. — Выплевывает Моника своим змеиным ртом. — Мне подходит.
На семинаре Киллорглин зачитывает «Трагедию о словах». Фразы ноют у него в горле тяжестью, он с трудом выводит концы строчек. Профессор Годфри отворачивается от него — вкусовщина и безкультурщина. Когда Профессор Годфри отворачивается — Моника начинает смотреть внимательнее. Киллорглин читает рассказ персонально для Уильяма.
Кавински привыкла к тому, что все читают для нее.
Она ловит Киллорглина за локоть в курилке и говорит:
— Это было неплохо, но слишком талантливо. Ты сможешь это продать, если поработаешь над этим хорошенько. Перестань умничать. — Моника льнет к холодной кирпичной стене, силясь устоять на каблуках, обличая кости ног, затянутые капроном.
Моника Кавински выглядит мертвой.
Киллорглин щурится от дыма, въедающегося в глаза, и отвечает:
— Дайте мне прикурить.
Моника достает зажигалку из кармана пиджака, всполох огня замирает над сигаретой. Киллорглин меняет руку, и под огонь попадает папка с рассказом. Бумага заходится пламенем так ядовито-быстро, что острые всполохи огня освещают обезображенное лицо Моники, выдавая каждый припрятанный за волосами шрам на ее лице. В воздухе пахнет бензином. От внезапного пламени ломкие короткие ресницы Кавински опаляются. Кавински смотрит на пламя, перекинувшееся на пальто Киллорглина. Он говорит:
— Только глупцы сжигают свои неудачные слова. Умные люди их продают.